"Богат и славен город Москва" - читать интересную книгу автора (Фингарет Самуэлла Иосифовна)

ГЛАВА 7 Живописцы Андроньева монастыря

Всю долгую зиму Феофан готовился к предстоявшим работам. Ему хотелось создать такое, чего не делалось до него, чего ранее не делал он сам.

Придуманные сцены в мыслях выглядели ярко, но стоило перенести на бумагу, как всё распадалось. Фигуры утрачивали между собой связь. Получалось, что каждая стояла отдельно. С другими её не объединяло ни действие, ни настроение, а это было как раз противоположное тому, что он задумал.

Феофан рвал бумагу и начинал сначала. Потом снова рвал и снова брался за кисть. Работа шла мучительно, почти не двигалась с места.

К весне Феофан спохватился, что до сих пор не подобрал помощников.

Он побывал у живописцев Троицкого монастыря. Но выбор ни на ком не остановил. Теперь предстояло посетить Андроньев.

В этих двух монастырях работали лучшие живописцы Московии.

В Андроньевом монастыре для иконописания был отведён вместительный прямоугольный покой с бревенчатыми стенами и окнами, прорубленными на север и на закат. Мягкий ровный свет освещал столы, поставцы и полки. В поставцах стояли горшочки с тёртыми красными глинами-охрами и зелёными камушками, измельчёнными в порошок. На полках, за суконными занавесками, разместились кисти, агатовые зубья для наведения блеска на позолоту. В чисто вымытых раковинах хранилась сама позолота – поталь.

В углах и на лавках, прислонённые к стенам, стояли липовые доски, гладкоструганые, вырезанные ковчежцем – с углублением и полями, промазанные крепким осетровым клеем. Одни были в полчеловека, другие имели размер не больше ладони.

Запах олифы и клея установился в покое настолько прочно, что его не могли истребить пахучие травы, подвешенные к невысокому потолку.

Посередине покоя на низеньком поставце лежали листы Иконописного подлинника с прорисовками наиболее часто изображаемых лиц. Некоторые листы были исписаны красивым уставным почерком. Тексты содержали толкование сложных образов и советы по изготовлению краски и потали.

Во время работы к листам обращались не раз.

Работа велась за четырьмя столами. У каждого стола сидели по два и по три живописца. Одеты все были в чёрные монашьи рясы. Остроконечные шапочки-скуфейки, надвинутые низко на лоб, покрывали головы. Лишь чернец, сидевший за отдельным столом в простенке между двух окон, был без скуфейки. Русые волосы, стянутые, как у мастерового, через лоб ремешком, свободно спускались вдоль крепких скул и чуть впалых щёк.

Чернец украшал рисунками рукопись. Остальные занимались иконописанием. Кто приступал к нанесению красок на рисунок, очерченный тонкими графьями – канавками. (Красками прежде всего покрывались травы, деревья и скалистые горки.) Кто прописывал палаты, одежду, уборы. Некоторые добрались до главного и трудились над лицами и руками. Не один понадобился день, чтобы подойти к этой, самой трудной, работе. Путь от нанесения на доску рисунка-знаменки до наложения краски на лица и руки был долог.

Образцами для знаменки обычно служили листы из Подлинника. Редкие живописцы не заглядывали в него. Даже Даниил Чёрный и тот пользовался Подлинником, а Даниил был признанным главой иконников Андроньева монастыря.

Когда-то в давние времена Даниил назывался Семёном. Потом он постригся в монахи – только в монастырях обучали живописи – и получил новое имя. Даниилом его нарёк сам Троицкий настоятель – Сергий Радонежский, друг Дмитрия Донского. Это Сергий благословил великого князя на битву с Ордой.

Много лет прошло с той поры. Угольно-чёрные волосы Даниила стали пегими от седины. Сухое костистое лицо потемнело, словно время выдубило кожу. Взгляд из-под нависших чёрных бровей приобрёл строгую сосредоточенность.

Даниил давно работал среди андроньевцев. Троицкий монастырь он покинул вскоре после смерти Сергия, в Андроньев пришёл известным мастером. Все здешние живописцы прислушивались к его советам. Самые сложные иконы поручались ему.

Икона с изображением богоматери, заказанная для велико-княжьих хором, была почти готова. Оставалось провохрить щёки и лоб. Даниил осторожно и быстро, легко касаясь кистью деревянной доски, наносил тонкий слой жёлто-розовой охры на продолговатое лицо, очерченное, согласно Подлиннику, ровным овалом.

Работа велась в тишине. На пустые слова иконники силы не тратили. Только Проша, безобидный дурачок, приспособленный покрывать доски левкасом из мела и клея, тихонько пел в своём уголке около двери:

Дойдя до «овечек», Проша возвращался к началу. Но едва со стороны монастырской кухни доносился грохот кастрюль, он умолкал и испуганно озирался. Маленьким мальчиком во время ордынского нашествия на Москву Проша был порублен ордынцами чуть не до смерти. Его подобрали монахи, хоронившие мертвецов, и принесли в Адроньев монастырь. Тут и выходили. Проша не помнил, где он жил раньше, чем занимались его родители. Он не забыл только страшной резни, и стоило раздаться звукам, напоминавшим сабельный лязг, тут же пугался и прятался.

Закончив вохрить, Даниил навёл под глазами богоматери прозрачные тени. Такие же тени он положил в уголках губ. Губы приняли страдальческое выражение. Лицо стало грустным и нежным. Даниил долго вглядывался в него. Ни один мастер в Андроньевом монастыре не относился к себе так требовательно, как Даниил Чёрный.

«Кажется, удалось», – сказал сам себе Даниил. Он поднялся и поставил икону на высокую полку, предназначенную для готовых работ. Справа от его иконы оказался Георгий Победоносец, статный конник в красном плаще, написанный Назарием, опытным и старательным мастером. Слева поместился святитель Николай – первая самостоятельная работа молодого живописца Еремия. Еремий недавно пришёл работать в иконописную мастерскую Андроньева монастыря.

В Подлиннике о Николае сказано: «Сед, брада невеличка, курчавится, взлысоват». Всё, как должно, исполнил Еремий. Были в его работе и борода, и облысевший лоб, и кудри с проседью на висках. Недоставало лишь главного: доброты не было в лице Николая. «Взлысоватый» старец взирал на мир равнодушно и пусто. Так нельзя, ведь обездоленным людям Николай представляется защитником, сострадающим всем их бедам и горестям.

– Когда я мальчонкой в Троицком монастыре приступил к живописному художеству, – сказал Даниил, возвращаясь на место, – ко мне подошёл однажды отец Сергий. То, что он сказал, я запомнил навеки и ношу в своём сердце. «Икона, – сказал отец Сергий, – слово греческое, по-русски означает „изображение“. Сотворяя изображение, ты постоянно держи в мыслях, что для простого народа, грамоте не обученного, изображение должно заменить книгу и, как книга, учить чести и состраданию. Мало сделать икону, согласно Подлиннику. Много важнее наделить изображение внутренней жизнью».

Даниил обернулся к Еремию и поймал его смущённый и горящий взгляд.

– Коли икона хороша, то люди её оценят, – вступил в разговор старенький, сгорбленный Савва. Он делал знаменку. – Хорошую икону люди в избе повесят и шторкой прикроют, чтоб не попортилась.

– А над «Флором и Лавром», коих часто у входа в конюшню помещают, навес соорудят, – подхватил Назарий. Он золотил кольчуги и конскую упряжь на иконе, изображавшей битву суздальцев с новгородцами.

– Флор и Лавр охраняют лошадок… – затянул было Проша и оборвал свою песню. В кухне загромыхало с особой силой.

– Против обычного много готовят; гостя, должно быть, ждут, – высказал предположение Савва.

– Феофан прийти обещался, – сказал Даниил.

Кисти, агатовые зубья и стержни застыли в воздухе. Живописцы повернулись к Даниилу. Только Проша продолжал испуганно коситься в сторону кухни да чернец, сидевший отдельно, не оторвал глаз от рукописи.

Со времён ордынской неволи не знала Русь живописца, равного Феофану Греку.

Первая же расписанная им церковь – Новгородский Спас на Ильиной улице – принесла ему славу. Путь до Новгорода близким не назовёшь, но живописцы Андроньева монастыря проделали его. Они увидели смело и сильно написанных старцев и воинов, с глазами горящими, как пламя свечей.

– Что же ты, Даниил, поутру не оповестил о приходе Грека? – с укором спросил Назарий.

– Для чего? День нынче не праздничный, работать надо. А коль Феофан навестит нас, то увидит, что мы старательно трудимся, времени, даденного для работы, не нарушаем.

Феофан вошёл, широко распахнув двери, поздоровался низким поклоном и пошёл вдоль столов. С его приходом в мастерской словно бы сделалось тесно.

Горделивость осанки заменяла Феофану высокий рост, а двигался он так величаво, что невольно хотелось убрать с его пути все столы и скамьи.

Около чернеца, трудившегося над рукописью, Феофан задержался. На выбеленном листе он увидел орла с книгой в когтях. Никогда бы раньше он не поверил, что столько силы может таиться в мягких и плавных линиях.

Феофан взял рукопись, перелистал. Заглавные буквы были оплетены травами. Рядом с текстом расположились звери, птицы и змеи, расписанные золотом и голубцом. Местами вспыхивала красная киноварь, весенней травой светилась светлая зелень.

Зверей на страницах книг помещали издавна. Феофан и сам не раз рисовал их. Были звери таинственны и грозны. Здесь же они обернулись иначе: не устрашали, а радовали. Дельфин – волосатое чудовище со взглядом исподлобья, каким он виделся Феофану, – превратился в добродушное существо с гладким телом и круглыми глазами. Гневный дракон принял вид змея с забавной звериной мордой.

– Ласков твой мир, – сказал Феофан, возвращая чернецу рукопись. – Земля охвачена борьбой. Ложь восстаёт на правду, сила – на беззащитность. А у тебя свирепые хищники превратились в овечек.

Чернец поднял глаза, светлые и прозрачные, как вода в тихом озере.

– Злу не только силу, но и добро можно противопоставить, – сказал он негромко.

– Сердце имеешь мягкое, а руку твёрдую. Кто обучал?

– Сперва Прохор из Городца, теперь у Даниила перенимаю.

– С Чёрным приходилось работать. Отменный живописец. Его «Богоматерь» выделяется среди прочих икон. – Феофан кивнул на полку с законченными работами и вновь склонился над рукописью. Ещё раз перелистал, открыл страницу с орлом.

– Значит, у Чёрного перенимаешь? А звать тебя как?

– По имени Андрей, по прозванию Рублёв.

– Спасибо, Андрей. Орла твоего не забуду.

Вскоре после ухода прославленного живописца Даниил распорядился зажечь свечи. Хоть и кончилась зима, да солнце ещё недолгое. Темнеет рано.