"Богат и славен город Москва" - читать интересную книгу автора (Фингарет Самуэлла Иосифовна)

ГЛАВА 6 Болезнь Устиньки

Осень в этом году выдалась ранняя – с ветрами, холодами, первым колючим снежком.

Медоедка, привязанный к длинной верёвке, бежал вдоль обочины и ловил ртом белую вёрткую крупку. Ему нравились крутившиеся снежинки.

Плохо одетым спутникам Медоедки позёмок был не на радость. В своих однорядных зипунах и пестрядинных рубахах они дрожали от холода. Сапогами разжиться не удалось – шли в рваных лаптях.

Фаддей, чтоб согреться, пустился в пляс:

– И-эх, и-эх, ни к чему нам снег!

Ни Устинька, ни Пантюшка его не поддержали.

– Устинька, крохотка ненаглядная, взберись на Медоедку, поедешь верхом, как княгиня. И-эх, впереди всех.

Устинька и головы не повернула.

«Совсем замёрзла, – с тоской подумал Пантюшка. – Не на силе идёт – на гордости. Спросить у Фаддея, нет ли деревни поблизости – обогреться».

Фаддей, словно почувствовав, затараторил:

– В одночасье добредём, крохотки. Оглянуться не успеете, как выйдет навстречу Москва – городам голова. В колокола ахнет, из пушек бабахнет: «Здравствуй, Устинья, здравствуй, Пантюша, и тебе, Фаддей, поклон от людей. За стол садитесь – не поленитесь. Кашу – Медоедке. Устиньке – заедки. Пантюшке с Фаддеем – щи. Ешьте от души. И-эх, крохотки!»

К Москве подошли со стороны Яузы.

Правый берег был низкий, левый – крутой и обрывистый. На круче возвышалась церковь Никиты, бесов мучителя, поодаль – другая. Маковки куполов едва различались в мглистом вечернем воздухе.

– Та церковка, что подале, называется Успенье в Гончарах, там и живут гончары, – частил Фаддей. – На Котельнической – кузнецы-котельники проживают, на Таганке, вестимо, изготовляют таганцы. По всей Яузе расселился ремесленный люд, к воде чтоб поближе. Шуточное ли дело, что ни двор – то горн. Долго ли город спалить. А кузнецам и гончарам здесь раздолье: вода, лес, глина – всё под рукой. Что скажете, крохотки?

– Скорее бы в избу постучаться, – отозвался Пантюшка. Он не слушал Фаддеевой трескотни. Другое его заботило: Устинька совсем окоченела.

– Изба сродника встала в самом конце улицы. Я ль виноват, что улица, вишь, какая длинная.

Гончарная улица, пустынная в этот вечерний ненастный час, в самом деле была очень длинной. Ни дать ни взять – дорога проезжая. Казалось, конца ей не будет. С двух сторон встали избы с потемневшими от дождя унылыми частоколами. Соломенные крыши обвисли, словно от слёз. Постройки то и дело прерывались овражцами и пустырями, поросшими редкими деревьями. На голых берёзах чернели лохматые грачиные гнёзда. В колдобинах замёрзла грязь.

Наконец показался последний забор. За ним виднелась изба. Сквозь кровлю, крытую чёрной соломой, сочился дым.

– Наши хоромы, – воскликнул Фаддей. – Подождите, крохотки, я мигом.

Фаддей юркнул в калитку, сбитую из неровных тёсаных досок. Пантюшка с Устинькой остались на улице. Устинька обняла Медоедку, прижалась к тёплому звериному боку; Пантюшка прислонился к брёвнам постройки, торчавшим через забор.

Время прошло немалое, прежде чем Фаддей вернулся.

– Хозяйка забоялась медведя. Насилу уговорил, – зачастил он, выскакивая из калитки. – Сказал, что Медоед мой, вроде брата мне приходится, – значит, им тоже сродник.

– Зачем неправду сказал, не твой Медоед, – прошептала Устинька.

– И-эх, соврал, да не грех! Зато выделили нам сруб. В одном углу посуда сложена, другой – наш. Как князья будем жить. Проходите во двор, крохотки.

Двор оказался неровным, заваливался по косогору вниз. Посередине стояла приземистая изба с крыльцом в три ступени. По бокам – два сруба. Один упирался в забор, другой вместе с колодцем и печью спускался к обрыву.

– Ступай туда, Устинька, – указал Фаддей на второй, дальний, сруб. – И Медоеда прихвати. А мы с Пантюшей ненадолго в горницу войдём. Хозяевам поклониться надобно.

Низенькая горница, куда Пантюшка прошёл вслед за Фаддеем, была жарко натоплена. Хозяин в расстёгнутой по вороту рубахе, без пояса сидел развалясь за столом. Перед ним стояли опорожненные плошки – видно, только отвечеряли. Хозяйка качала зыбку, подвешенную к потолку. Слева от зыбки, в кутке топталась пара овечек. Под лавкой похрюкивал поросёнок.

Пантюшка умел вести себя в горнице: поклонился сперва на восход, в «красный угол», затем – хозяину и хозяйке.

– Сродник сказывал, что ты гончарить умеешь. Так ли? – начал разговор хозяин.

– С измальства отцу помогал, он на Рязани считался из лучших.

– Что перенял у него?

– На круге работать, лепить игрушки, узоры наводить краской иль жидкой глиной.

– Он тебе такое слепит, что боярину показать не стыдно, – вмешался Фаддей.

– Погоди, сродник. Мне надобно самому расспросить. К примеру, по части свистулек. Свистульки умеешь делать?

– Не приходилось, а покажешь – так перейму.

– Свистульки – дело хитрое, – сказал хозяин важно.

– Дались тебе свистульки, – засмеялась хозяйка. – Ты с горшками и плошками управься, тогда за свистульки берись.

– Погоди, супруга любезная. Я как должно расспрашиваю, и ты в разговор не встревай.

– Вон ещё что! Люди длинный путь отмахали. Дай им покой, а с утречка, пожалуй, принимайся за расспросы.

– И то. Утром мы с хозяюшкой к вам наведаемся, любопытно медведя поглядеть, коль не куслив. А сейчас – ступайте с миром.

Пантюшка опрометью бросился через двор. Влетев в сруб, он не сразу увидел Устиньку. Она забралась на печку и, свернувшись, лежала там, как малое дитя или зверёк.

– Что с тобой, разнеможилась? – кинулся к ней Пантюшка.

– Пить, – прошептала Устинька.

Пантюшка принёс воды, отыскал деревянный ковш, принялся поить. Зубы Устиньки стучали. Вода проливалась мимо.

– Продуло, и-эх, слаб человек, – сокрушённо сказал подоспевший Фаддей. – Да ништо. Укроем крохотку чем ни на есть потеплее, к утру полегчает, ноженьки в пляс пойдут.

К утру Устиньке стало хуже. Она лежала, не открывая глаз. Дыхание из запёкшихся губ вырывалось тяжёлое, с присвистом.

Фаддей сбегал в избу, вернулся с двумя селёдками, чтоб к ногам привязать, оттянуть жар. Потом сам хозяин пришёл – принёс шерстяной чулок и липовый взвар.

– Хозяйка прислала, – сказал он, передавая Пантюшке то и другое. – При огневице обернуть шею чулком – первое дело.

– Спасибо, и за селёдки спасибо.

– Управишься, приходи в работный сруб, посмотрим, какой ты есть мастер-гончар. Мы с хозяйкой люди не злые, да даром тебя с сестрёнкой болящей держать не можем. Сами не всякий день бываем в сытости.

– Отработаю. С утра до ночи буду работать.

– То-то.

Хозяин ушёл. Пантюшка напоил Устиньку взваром, хотел было сказать Фаддею, чтоб тот никуда не отлучался, а Фаддея и след простыл.

До самой темноты Пантюшка с хозяином наносили узоры на обожжённую посуду. Большие миски расцвечивали волнистыми линиями и треугольниками. Получалось нарядно. Поставят такую посередине стола – и будет из неё хлебать семья или работная артель, по очереди зачерпывая ложкой.

На круглых кубышках печатали «горошек». Дело нехитрое. Обмакни палец в краску и печатай. Посуду «в горошек» москвичи предпочитали всякой другой.

– Миски можно изготовить с ручками, а то и с крышками, – сказал Пантюшка, беря в раскраску широкостенную миску-лохань. – Можно на дне нарисовать летящую птицу.

– Умеешь? – обрадовался хозяин.

– В Орде научился. Тамошние гончары всё птиц рисуют.

– Ордынская посуда в цене. У меня и миски есть подходящие. Сбегай к обжигательной печке, взгляни.

Пантюшка обрадовался дозволению, побежал сперва к Устиньке. Она спала. «Хорошо, что спит. Сон все болезни излечивает. Теперь можно к мискам». Пантюшка бросился к яме, вырытой рядом с колодцем. В ней помещалась обжигательная печь. Внизу была топка, вверху стояли миски из красной московской глины. Пантюшка взял верхнюю миску, внимательно оглядел, пощёлкал ногтем.

– Хорошая у вас на Яузе глина, крепкая, чистая, – сказал он хозяину, вернувшись на место.

– Одобрил?

– Как не одобрить.

– Завтра начну обжигать. Надо Фаддея приспособить для этой работы. Куда он отправился?

– Не знаю, не сказавшись исчез. Фаддей пришёл домой затемно.

– Что, полегчало крохотке? – спросил он с порога.

– Дышит спокойней.

– Скорей бы оздоровела. Денег в Москве – хоть лопатой греби, хоть граблями. Мне-то бросают немного, свои дудари есть. Вот кабы Устинька с Медоедкой сплясали…

– Не до пляса Устиньке, встать бы на ноги.

– То я и мыслю.

Утром, собираясь из дома, Фаддей сказал просительно:

– Медоеда возьму с собой?

– Нет, – раздался с печи слабый голос.

– Ступай, – сказал Пантюшка. – Не твой Медоед. Устинька, полегчало ль тебе?

Устинька не ответила.

В течение дня Пантюшка не раз, отложив кисть, забегал в сруб проведать Устиньку. Хозяин не противился, даже хвалил:

– Хорошо, что печалишься о сестрёнке. Подрастёшь, станешь мастером, ей опора будет. На Фаддея надежда плоха. Фаддей человек лёгкий, плывёт, словно в ручье кора. Куда ручей – туда Фаддей. Ишь, как складно получилось! – засмеялся хозяин.

– Складно, – согласился Пантюшка. Больше он не сказал ничего. Неловко ругать хозяйского сродника.

А Фаддей тем временем учинил такое, чего даже от него Пантюшка не ждал: он свёл со двора Медоеда! Прокрался, как вор, пока Пантюшка работал, а Устинька спала, и увёл медведя.

Узнав об этом, Устинька ничего не сказала и отвернулась к стене. Плечи её задрожали от плача.

– Что ты, не надо, – испугался Пантюшка. – Фаддей вернётся.

Но Фаддей не вернулся.

Хозяин отпустил Пантюшку на поиски.

– Ступай на торг. Там его сыщешь. Где ему быть с медведем и дудкой, как не на торгу, – сказал он при этом.

Пантюшка и сам так же думал. Он обегал весь торг, потом близлежащие улицы. По Великой три раза из конца в конец пробежал, чуть не у каждого спрашивал про дударя с медведем. Но ни Фаддея, ни Медоедки не отыскал.

– Как провалились, – печально сказал он дома.