"Наследие звезд" - читать интересную книгу автора (Саймак Клиффорд Дональд)

4

Дуайт Кливленд Монтроз был худым человеком небольшого роста, коричневая кожа лица оттенялась белоснежными волосами и сединой усов, густые брови казались восклицательными знаками над яркими голубыми глазами.

Он тщательно подчистил тарелку, вытер усы и выпрямился.

— Как дела с картофелем? — спросил он.

— Сегодня кончил окучивать, — сказал Кашинг. — Думаю, что это в последний раз. Теперь можно оставить. Даже град теперь не повредит.

— Ты слишком много работаешь, — сказала Нэнси. — Больше, чем можешь.

Эта маленькая женщина с кротким выражением лица напоминала птицу, съежившуюся к старости. Она с любовью взглянула на Кашинга.

— Мне нравится моя работа, — ответил он. — Я горжусь ею. Другие умеют делать другое. А я выращиваю хорошую картошку.

— И теперь, — резко сказал Монти, расправляя усы, — полагаю, ты уходишь?

— Ухожу?!

— Том, сколько ты с нами? Шесть лет, верно?

— Пять, — ответил Кашинг. — В прошлом месяце исполнилось пять лет.

— Пять лет, — сказал Монти. — Пять лет… Достаточно, чтобы узнать тебя. Последние месяцы ты беспокоен. Я не спрашивал тебя, почему. Мы, я и Нэнси, вообще не расспрашивали тебя.

— Да, не расспрашивали, — согласился Кашинг. — Вероятно, временами со мной было трудно…

— Никогда, — сказал Монти, — никогда. Ты знаешь, у нас был сын…

— Сейчас он был бы как ты, — сказала тихо Нэнси. — Умер шести лет…

— Корь, — это Манто. — Раньше люди знали, как справляться с корью. Раньше о ней и не слыхали.

— И еще шестнадцать, — вспоминала Нэнси. — С Джоном семнадцать. Все от кори. Это была ужасная зима. Самая плохая из всех.

— Мне жаль, — сказал Кашинг.

— Сейчас легче, — сказал Манто. — Конечно же, печаль осталась и будет с нами всю жизнь. Мы редко говорим об этом, потому что не хотим, чтобы ты думал, что ты занял его место. Мы любим тебя и так.

— Мы любим тебя, — мягко повторила Нэнси, — потому что ты Томас Кашинг. Из-за тебя мы меньше горюем. Том, мы обязаны тебе больше, чем можем дать.

— Мы имеем право говорить с тобой так, — сказал Манто, — конечно, это необычный разговор. Знаешь, это становится невыносимым. Ты ничего не говоришь нам, считая, что мы ничего не замечаем. Тебя сдерживает преданность. Мы видим, что ты задумал, но ты скрываешь это от нас, боишься нас встревожить. Мы боялись с тобой говорить: думали — ты решишь, будто мы хотим, чтобы ты ушел. Но теперь мы считаем, что должны тебе сказать: иди, если ты действительно хочешь этого. Мы видим, как ты все последние месяцы хотел поговорить с нами и боялся. И тебе хочется быть свободным.

— Это не совсем так, — сказал Кашинг.

— Место, откуда уходят к Звездам, — сказал Монти. — Я так и думал. Когда я был моложе, мне тоже хотелось уйти. Хотя теперь я не уверен, что смог бы это сделать. Мне кажется, что за все эти столетия мы, люди университета, заболели агорафобией… Мы так долго жили здесь, так приросли к своему городку, что никто из нас не способен уйти.

— Значит, вы думаете, что в записках Уилсона правда? — спросил Кашинг. — Что на самом деле существует Место, откуда уходили к Звездам?

— Не знаю, — сказал Манто. — И не буду гадать. С того времени, как ты показал мне эти записки, я все время думаю об этом. Не романтические мечты о том, как хорошо, если бы такое место действительно существовало, а оценка фактов и сведений. И, взвешивая все известное нам, я должен тебе сказать, что это вполне возможно. Мы знаем, что человек вышел в Солнечную систему. Мы знаем, что люди летали на Луну и на Марс. И в свете этого мы должны спросить себя: удовлетворились ли люди Луной и Марсом? Я думаю, нет. Если у них была возможность, они покинули Солнечную систему. Мы не знаем, была ли у них такая возможность, потому что последние столетия перед Катастрофой скрыты от нас. Сведения об этих столетиях убраны из книг. Люди, вызвавшие Катастрофу, хотели, чтобы воспоминания об этих столетиях изгладились, и мы не знаем, что тогда происходило. Но судя по прогрессу человечества за то время, о котором нам хоть что-то известно, мне кажется несомненным, что они приобрели возможность выхода в глубокий космос.

— Мы так надеялись, что ты останешься с нами, — сказала Нэнси. — Мы думали, может, это мимолетное желание, оно пройдет. Но теперь нам ясно, что это не так. Монти и я не один раз говорили об этом. Теперь мы убеждены, что ты почему-то хочешь уйти.

— Меня беспокоит одно обстоятельство, — сказал Кашинг. — Вы, конечно, правы. Я старался набраться храбрости, чтобы поговорить с вами. И не решался. Но каждый раз, как я принимал решение не уходить, во мне что-то протестовало. Меня беспокоит, что я не знаю причины этого. Я говорю себе, что хочу увидеть Место, откуда уходили к Звездам, но есть в глубине еще что-то. Может быть, это дикая кровь говорит во мне? В течение трех лет до того, как постучаться в ворота университета, я был диким лесным жителем. Мне кажется, я говорил вам об этом.

— Да, ты говорил нам.

— Но вы никогда не расспрашивали. А я не рассказывал.

— Тебе и не нужно рассказывать, — мягко сказала Немей.

— Теперь нужно. Рассказ будет недолгим. Нас было трое: моя мать; дед, отец матери; и я. Был и отец, но я его почти не помню. Большой человек с черными усами, которые кололись, когда он целовал меня.

Он не думал об этом многие годы, вернее заставлял себя не думать, но теперь вдруг увидел все ясно, как днем. Маленький овраг, отходивший от Миссисипи в холмистой местности, что в неделе ходьбы к югу. Маленький ручеек с песчаным дном бежит по лугам, стиснутым крутыми утесами; ручей питает источник, пробивающийся из земли у начала оврага, где смыкаются холмы. Рядом с источником стоял дом — маленький дом, посеревший от старости, и этот мягкий серый цвет превращал его в тень меж холмами и деревьями, так что его невозможно было разглядеть, если не знаешь, что дом здесь, не увидишь его, пока не наткнешься. На небольшом расстоянии находились еще два маленьких серых строения, которые так же трудно было рассмотреть, — полуразрушенный сарай, где помещались две лошади, три коровы и бык, и курятник, почти обвалившийся. Ниже дома находился огород и участок картофеля, а выше, в маленькой долине, отходящей от оврага, — небольшое поле пшеницы.

Здесь он прожил свои первые шестнадцать лет, и за все время он мог вспоминать едва ли больше десятка случайных посетителей. Близких соседей у них не было, и место это находилось в стороне от дорог, по которым ходили бродячие племена. Это было спокойное, много лет дремавшее место, но красочное, окруженное морем диких яблонь, слив и вишен, которые буйно цвели каждую весну. А осенью дубы и клены пламенели ярко-красным и желтым огнем. Весной и летом холмы покрывались красными и фиолетовыми цветами лилий, турецкой гвоздики и венериного башмачка. В ручье водилась рыба, да и в реке ее было много. Но большей частью они рыбачили в ручье; тут можно было без особых усилий поймать прекрасную форель. Водившиеся во множестве кролики представляли легкую добычу, а если двигаться незаметно и целиться метко, можно было сбить стрелой куропатку и даже перепела, хотя перепелы были слишком маленькой и быстрой целью для стрелы. Но Томас Кашинг иногда приносил домой и перепела. Он научился стрелять из лука, едва начав ходить, учил его дед, сам прекрасно стрелявший. Осенью еноты спускались с холмов, чтобы поживиться на их поле, и хотя они уносили часть урожая, они дорого платили за это своим мясом и шкурами, которые были гораздо ценнее зерна. Потому что в конуре всегда ждали собаки, иногда одна или две, иногда много; и когда появлялись еноты, Том с дедом спускали собак, которые выслеживали енотов и загоняли их на деревья. Том взбирался на дерево с луком в одной руке и двумя стрелами в зубах, он поднимался медленно, отыскивая енота, который цеплялся за ветку где-то над ним, вырисовываясь на фоне вечернего неба. Подъем требовал сноровки, да и стрелять, прижимаясь к стволу, было нелегко. Иногда еноту удавалось уйти, но большей частью нет.

Именно деда он сейчас помнил лучше всего — всегда стариком, с седыми волосами и бородой, острым носом, злыми косыми глазами, потому что он был злой человек, хотя никогда не был злым с Томом. Старый и крепкий богохульник, отлично знавший лес, холмы и реку. Богохульник, отчаянно бранивший болящие суставы, проклинавший судьбу за свою старость, который не выносил ничьей глупости и высокомерия, кроме собственных. Фанатик, когда дело касалось инструментов, оружия и домашних животных. Он нещадно бранил лошадей, но никогда не бил их и всегда тщательно за ними ухаживал — потому что получить новую лошадь было трудно. Конечно, ее можно купить, если знаешь, куда пойти; или украсть, и кража, как правило, была легче покупки, но и то и другое требовало больших усилий и времени и таило в себе опасность. Нельзя попусту использовать оружие. Нельзя без пользы тратить стрелы. Стреляешь в цель, чтобы доказать свое искусство, или стреляешь, чтобы убить. Учишься пользоваться ножом и бережешь его, потому что добыть нож очень трудно. То же самое с инструментом. Закончив пахать, очищаешь и смазываешь плуг и прячешь его под крышу, потому что плуг нужно беречь от ржавчины — он должен служить много поколений. Упряжь для лошадей всегда должна быть смазана, почищена и содержаться в порядке. Закончив окучивать, вымой и высуши мотыгу, прежде чем убрать ее. Закончив жать, вычисти и наточи серп, смажь его и повесь на место. В этом не должно быть ни небрежности, ни забывчивости. Это образ жизни. Уметь обращаться с тем, что имеешь, заботиться о нем, беречь его от порчи, использовать правильно, чтобы не причинить ему никакого вреда.

Своего отца Том помнил лишь смутно. Он всегда считал его погибшим, потому что ему так сказали, как только он достаточно подрос, чтобы понимать. Но, кажется, никто не знал, что случилось на самом деле. Однажды весенним утром, согласно рассказу, отец отправился рыбачить на реку, с острогой в руке и мешком за спиной. Было как раз время нереста карпов, которые стаями поднимались по реке к озерам, чтобы выметать и оплодотворить икру. В это время они ничего не боялись и были легкой добычей. Каждый год в это время отец Тома отправлялся на реку и возвращался домой, сгибаясь под тяжестью мешка, полного рыбы, и опираясь на древко остроги как на посох. Дома карпов разрезали, чистили и коптили, и они давали хороший запас еды.

Но на этот раз он не вернулся. Позже дед Тома с матерью отправились на поиски. Они вернулись поздно вечером, ничего не найдя. На следующий день дед отправился снова и на этот раз нашел острогу, лежавшую у мелкого озера, по-прежнему кишевшего карпами, а неподалеку мешок, но больше ничего. Не было никаких следов отца Тома, нельзя было понять, что же с ним случилось. Он исчез бесследно, и с тех пор о нем ничего не было известно.

Жизнь продолжалась по-прежнему, хотя стало труднее добывать пропитание. Однако жили они неплохо. Еды всегда хватало, были и дрова для очага, и шкуры, чтобы одеваться в холодную погоду. Одна лошадь околела, вероятно, от старости, и старик ушел, отсутствовал десять дней и вернулся с двумя лошадьми. Он никогда не говорил, где добыл их, и никто не спрашивал. Они знали, что он, должно быть, украл их, потому что не брал с собой ничего для покупки. Лошади были молодые и сильные, и было очень хорошо, что их двое, потому что спустя короткое время околела вторая старая лошадь, а чтобы пахать, возить дрова и сено, нужны две лошади. К тому времени Том был уже достаточно большим, чтобы работать, поэтому он ясно помнил, как помогал деду снимать шкуры с мертвых лошадей. Он плакал, делая это, и старался скрыть свои слезы, а позже, оставшись один, горько рыдал, потому что любил этих лошадей. Но нельзя было терять шкуры, при их образе жизни все приходилось беречь.

Когда Тому было четырнадцать, в жестокую зиму, когда землю толстым слоем покрыл снег, а с холмов срывались метель за метелью, его мать заболела. Она лежала в постели, тяжело, с хрипом дыша. Они вдвоем с дедом заботились о ней: он и злобный, раздражительный старик, превратившийся вдруг в воплощение нежности. Они натерли ей горло теплым гусиным жиром, который хранился в шкафу в бутылочке как раз для таких случаев, и закутали ей горло в кусок фланели, чтобы жир подействовал. Они прикладывали к ее ногам горячие кирпичи, а дед варил на печи луковый настой и поил ее этим настоем, чтобы смягчить сухость в горле. Однажды ночью, уставший от забот. Том уснул. Старик разбудил его. «Мальчик, — сказал он, — твоя мать умерла». И отвернулся, чтобы Том не видел его слез.

При первом свете утра они вышли и разгребли снег под древним дубом, где любила сидеть мать Тома, глядя на овраг, потом разложили костер, чтобы оттаяла земля и можно было выкопать могилу. Весной с большим трудом они притащили три валуна и уложили их на могиле, чтобы обозначить ее и сохранить от волков, которые теперь, когда земля оттаяла, могли попытаться раскопать ее.

Жизнь продолжалась, но Тому казалось, что в старом сквернослове что-то надломилось. Он по-прежнему любил браниться, но красноречие его надломилось. Теперь он много времени проводил в кресле-качалке на пороге, а большую часть работы выполнял Том. Старик стал разговорчив, как будто пытался разговорами заполнить образовавшуюся вокруг пустоту. Они с Томом разговаривали часами, сидя на пороге, а зимой и в холодные времена — перед очагом. Большей частью говорил дед, извлекая из своей памяти события почти восьмидесяти лет; возможно, не все его рассказы были правдивы, но все очень интересны и основывались на истинных происшествиях. Рассказ о том, как он уходил на запад и убил ножом раненного стрелой гризли (даже в свои юные годы Том воспринял этот рассказ с недоверием); рассказ о торговле лошадьми, причем на этот раз старика классически надули; рассказ о чудовищной зубатке, которую ему три часа пришлось тащить к берегу; рассказ о том, как во время одного путешествия он оказался вовлеченным в войну двух племен, причины этой войны трудно было объяснить; и рассказ об университете (чем бы ни был этот университет) далеко на севере, окруженном стеной и населенным странным племенем, людей которого с некоторой долей презрения называли «яйцеголовыми» (старик понятия не имел, что это значит); он предположил, что употреблявшие это словцо тоже не понимают его значения, просто используют презрительную кличку, пришедшую из далекого туманного прошлого. Слушая долгими вечерами рассказы старика, мальчик начинал видеть в нем другого человека, более молодого, начал понимать, что его злобность и раздражительность — лишь маска, надетая им для защиты от старости. А старость дед Тома считал самым большим и невыносимым унижением, которое приходится терпеть.

Но недолго. Летом, когда Тому исполнилось шестнадцать лет, он вернулся с поля и застал старика лежащим на пороге у кресла-качалки. Больше ему не придется выносить унижения старости. Том выкопал могилу и похоронил деда под тем же самым дубом, где лежала и его мать; он притащил валун, на этот раз поменьше, потому что теперь приходилось работать одному…

— Ты быстро повзрослел, — сказал Монти.

— Да, — согласился Кашинг.

— Но потом ты ушел в леса.

— Не сразу. Оставалась ферма и животные. Я не мог уйти и оставить их. Они слишком зависели от меня. Я слышал о семье, живущей на хребте в десяти милях от нас. Там жить было трудно. За водой им приходилось идти целую милю к маленькому ручью. Почва каменистая и скудная. Глину трудно обрабатывать. Они оставались там, потому что там были строения, которые давали убежище и тепло. Но дом их стоял на открытом месте, не защищенном от ветра. Да и любая из бродячих шаек могла легко их обнаружить. Итак, я пошел к ним, и мы заключили договор. Они брали мою ферму и животных, а я имел право получить половину приплода, если этот приплод будет и если я когда-либо вернусь. Они переселились в овраг, а я ушел. Не мог оставаться. Слишком много воспоминаний окружало меня. Мне нужно было чем-то заняться. Конечно, я мог остаться на ферме, здесь хватало работы, но я не мог смотреть на две могилы. Не думаю, чтобы я рассуждал о причинах.

Я просто знал, что должен уйти, но перед уходом мне нужно было убедиться, что кто-то позаботится о животных. Я мог бы просто их выпустить, но этого нельзя делать. Они привыкли к людям и зависели от них. И без людей они бы погибли.

Я не думал о том, что буду делать, когда освобожусь от фермы. Поста ушел в лес. Я хорошо знал его. И не только лес, но и реку. Я вырос здесь. Это была дикая свободная жизнь, но вначале я загонял себя. Все время двигался, оставляя за собой мили. Но в конце концов мне стало легче, и я пошел не торопясь. У меня ни перед кем не было обязательств. Я мог делать, что хотел, и идти, куда хотел. В первый же год я встретил двух других молодых бродяг, похожих на меня. У нас получилась хорошая компания. Мы отправились далеко на юг и побродили там, потом вернулись назад. Весной и летом бродили вдоль Огайо. Прекрасная местность. Но потом мы расстались. Я хотел идти на север, а они на юг. Я все чаще думал о том, что рассказывал мне дед об университете. Я был любопытен. Мне хотелось научиться читать и писать. В одном племени на юге — в Алабаме, может быть, хотя я и не уверен, — мне встретился человек, умевший читать. Он читал большей частью библию и молился. Я подумал: как хорошо уметь читать, не библию, конечно, но все остальное.

— Должно быть, действительно хорошая жизнь, — сказал Монти. — Ты наслаждался ею. Она помогла смягчить воспоминания.

— Да, хорошая, — кивнул Кашинг. — Теперь, думая о ней, я вспоминаю только приятное. Но не все в ней было приятным.

— И теперь ты снова хочешь вернуться к ней. Проверить, так ли она хороша, как воспоминания о ней. И, конечно, найти Место, откуда уходят к Звездам.

— Звездное Место, — сказал Кашинг. — Оно преследует меня с тех пор, как я нашел те записи Уилсона. Я все время спрашиваю себя, что это такое.

— Значит, ты уходишь?

— Да. Но я вернусь. Только отыщу Место или пойму, что его нельзя найти.

— Тебе нужно будет идти на запад. Ты бывал там? — Кашинг покачал отрицательно. — Это совсем не то, что леса, — сказал Монти.

— Через сто миль начинаются открытые прерии. Будь осторожен. Мы знаем, что там что-то происходит. Какой-то вождь объединил несколько племен, и они снялись с места. Я думаю, они пойдут на восток, хотя невозможно представить себе, что придет в голову кочевника.

— Я буду осторожен, — сказал Кашинг.