"Железный человек" - читать интересную книгу автора (Эшбах Андреас)

8

Телефон вырвал меня из залитой потом контузии.

Это был Рейли.

– Ради Бога, Джордж, – прохрипел я и протопал с трубкой в руках на кухню. Длины провода как раз хватало. Я глянул на стрелку часов, сонно подсчитал: – У вас же сейчас, должно быть, середина ночи?!

– Полтретьего, если точно, – пробивался через Атлантику отечески-масленый голос Рейли.

Я потёр лоб тыльной стороной ладони. Лоб был залит потом. Что же случилось?

– Вам бы уже надо спать, Джордж. Ведь вы уже не самый младший из нас.

– Дуэйн, – сказал Рейли тем озабоченным тоном, от которого у меня всегда вставала дыбом шерсть на загривке, – до нас дошли известия, что в вашей ирландской рыбачьей дыре какой-то коридорный в отеле укокошил американского туриста.

– Что?! – Недоброе чувство поползло мурашками вверх по моей спине. Разве такая локальная и пустячная новость могла так быстро разлететься по планете?

Я поморгал. Теперь надо быть начеку и не дать ему ничего заметить.

– Ах да, – сказал я, будто только что вспомнив, – правильно. О чём-то подобном вчера слышал…

– Вот видите? И этот слух дошёл уже до Вашингтона.

– Даже не верится, – сказал я и подтянул к себе табурет. Мне надо было сесть. – Даже не верится, что вас теперь занимают такие мелочи.

– Я всегда пристально слежу за моими детками, вы же знаете. И мысль, что вокруг вас сейчас будут рыскать орды журналистов и задавать вам вопросы, мне совсем не нравится.

– Здесь не рыщут никакие орды журна…

– Сейчас нет, – перебил меня Рейли. – Но чего нет, то может появиться. И поэтому я предпочёл бы видеть, что вы вернулись домой. Хотя бы на время.

Мой взгляд упал на водопроводный кран. Я был весь иссушен. Я едва мог дождаться, когда кончится разговор, чтобы нахлебаться воды.

– Я дома, Джордж, – сказал я.

– Вы знаете, что я имею в виду. Речь идёт лишь о том, что здесь мы можем лучше за вами присмотреть, Дуэйн. Пусть хотя бы несколько недель. Пока всё не успокоится.

Разговор принимал такой оборот, который мне нравился всё меньше.

– Послушайте, Джордж, – сказал я медленно, потому что голова у меня была ватная и думать ею было тяжело. – Я не знаю, что за известие до вас дошло. Здесь ходят разные слухи, но большинство из тех, кого я слышал, говорят о том, что воюют между собой какие-то группы, отделившиеся от IRA, больше ничего. – Сейчас мне могло помочь только беззастенчивое враньё. – Здесь это никого особо не волнует, такое у меня чувство.

– Тут сообщается, что из Трали прибыла специальная группа расследования из National Bureau of Crime Investigations.

– В этом нет ничего особенного. Трали от нас ближайший город. И, как я слышал, они только приехали, глянули на место преступления и отправились в ближайший паб.

Это было враньём лишь наполовину; хозяйка отеля намекнула мне на нечто подобное.

– А труп? Вроде бы это американец японского происхождения. Можете вы мне сказать, что общего такой человек мог иметь с IRA?

У меня вырвался тяжкий вздох. Я не только врал, но ещё и врал плохо.

– Понятия не имею, – ответил я устало, поскольку мне не пришло в голову никакого убедительного объяснения.

– Всё это мне вообще не нравится, – сказал Рейли.

– Вы напрасно тревожитесь, Джордж, поверьте, – уверял я его. Такой тон иногда помогал, только бы не перегнуть палку. – Я бы сразу дал вам знать, если бы ситуация как-то касалась вопроса безопасности, вы это знаете.

Рейли задумчиво хмыкнул. Наконец-то.

– Я здесь, на месте происшествия. Кто ещё может судить о реальном положении дел, если не я? Какой-нибудь начинающий аналитик из ЦРУ, который хочет доказать то, что выгодно ему?

– Учтите, эта линия не защищена от прослушки, – нервно напомнил Рейли. – Кстати, и это мне тоже не нравится.

– Ну, хорошо. Джордж, я предлагаю вам сейчас пойти в постель. Я вам обещаю, что в ближайшие дни буду стеречь дом, насколько удастся, и тотчас позвоню вам, если мне захочется уехать. О'кей?

Какое-то время в трансатлантическом кабеле многозначительно гудело, потом он устало сказал:

– О'кей. Так и поступим. Берегите себя, мой мальчик.

– Спокойной ночи, Джордж.

Наконец он положил трубку. Я приник к крану с водой, не выпуская из рук трубку, и пил, пока не заполнился до краёв. Потом я снова скользнул в спальню, по дороге положив трубку, и снова упал на сырые от пота простыни.

Руку тогда поднял Габриель Уайтвотер. Я это вспомнил. Я вспомнил также, как это нас впечатлило. Он был наш предводитель, естественный и непререкаемый.

Мы сидели вокруг большого белого стола для заседаний в большом белом конференц-зале, где всегда обсуждались важные моменты проекта, мы, сильнейшие мужчины мира, герои грядущего века, непобедимые, и мы знали, что это ещё не конец, что с нами всё будет развиваться дальше и мы станем еще лучше, еще сильнее, ещё непобедимее.

Это было очень волнующе. Это было интереснее, чем секс. Это было лучшее время нашей жизни.

Напротив нас сидел генерал, широкоплечий, с угловатым лицом – старый добротный продукт военной академии Уэст-Пойнт, – и врач с цианистой кожей курильщика и глазами, которые всегда казались слегка воспалёнными. Генерал скрестил руки на груди и ничего не говорил, лишь разглядывал нас. Врач оглядел нас по очереди и потом сказал:

– Вы, как я слышал, уже можете составить вполне сносную конкуренцию супермену.

Мы весело переглянулись. Накануне мы в присутствии врачебной команды побили все мировые рекорды в прыжках в длину, высоту и в метании молота, нисколько при этом не напрягаясь.

– Да кто он такой, этот супермен! – нахально заявил один из нас.

Со всех сторон раздался грубый гладиаторский смех.

– Мы, собственно, только того и ждём, когда же с нас, наконец, снимут мерку, – ухмыльнулся другой. – Я имею в виду, пора бы нам уже и получить наши крутые облегающие комбинезоны.

– С кепкой, пожалуйста, – дополнил третий. – Я категорически настаиваю на кепке.

Доктор поднял руку.

– Момент. Я сказал «сносную конкуренцию». Для комбинезона этого ещё маловато. Не говоря уже о кепке. – Он подождал, пока мы утихомиримся. – Поскольку супермен может предложить то, чего вам пока что ощутимо недостаёт.

– Тепловидения, – предположил один.

– Рентгеновидения, – подхватил другой.

– Вроде того, – подтвердил врач в белом халате и достал из кармана маленькую коробочку, обтянутую синей кожей, с виду почти такую, в каких романтические герои фильмов предлагают женщине своей мечты обручальное кольцо. Он поставил её перед нами на стол. – На самом деле мы можем говорить о телескопическом зрении, об увеличении, об усилении остаточного света и инфракрасном видении.

Он раскрыл коробочку. На красном бархате, уставившись на нас, покоился глаз.

Мы перестали дышать.

Доктор вынул его и поднял вверх.

– Один из компактнейших и могущественнейших приборов, какие только были созданы человеком. Чудо техники и микроминиатюризации. Целая пригоршня хай-тека. Одно только техническое описание его составляет семь объёмистых томов, и, между нами, его стоимость составляет сорок восемь миллионов долларов. Если на то пошло, этот маленький камушек – самый дорогой ювелирный предмет в мире. – Он положил на гладкую столешницу эту штуку, безжизненно уставившуюся на нас, и крутанул её, как волчок рулетки. – На кого покажет? Кто хочет себе такой?

Мы всё ещё не дышали. Мы ещё не осознали, что означали слова доктора в логической последовательности.

И тут мы услышали низкий бас Габриеля.

– Я, – сказал он.

Мы повернули головы и увидели, что он поднял руку не раздумывая.

Только много позже мне пришло в голову, что радужная оболочка имплантата была в точности такой же чёрной, как глаза Габриеля.

Какой странный свет, подумал я, просыпаясь. Потребовалось некоторое время, чтобы понять, что так выглядит моя спальня после полудня. И потребовалось очень много времени, чтобы я вспомнил, что сегодня должен идти на почту. Время кормёжки для хищных зверей.

Я выбрался из кровати и нырнул в ванную. После короткого и неудобного из-за моих забинтованных рук душа я заглянул под повязки и решил: пусть пока всё остаётся как есть. Если надеть рубашку, скрывающую забинтованное предплечье, то перевязанные пальцы почти не бросаются в глаза. Если повезёт, никто не будет приставать с расспросами.

Гораздо хуже выглядело моё лицо. Кожа под глазами была усеяна мелкими чёрными зёрнышками. Они отвалились, когда я их потёр. Я стал разглядывать кончики пальцев и понял, что это была засохшая кровь: крохотные точечные кровотечения, следствия деятельности турбо-сердца и того, что моё кровообращение было приведено в нечеловеческий режим. Я припомнил, что нам как-то упоминали об этом как о возможном побочном эффекте, но лишь между прочим.

Я оттёр засохшую кровь и нанёс крем. В некоторых местах виднелись тёмные пятна под кожей, которые я тоже загримировал. В следующие дни эта картина может ещё ухудшиться. Глаза тоже выглядели не лучшим образом. Левый покраснел, как у гриппозного, а правый опять просел и располагался ниже другого. Мой искусственный глаз, набитый таким количеством хай-тека, что одно лишь его техническое описание занимает семь толстых томов, вес, соответственно, имел существенно больший, чем натуральный глаз. За прошедшие годы окружающие ткани, и без того с возрастом теряющие упругость, подались под тяжестью этой штуки, и глазная впадина соответствующим образом перестроилась. К шестидесяти годам я буду выглядеть как Квазимодо.

Когда я вышел из дома, моросил дождик. Правда, не так сильно, чтобы местные обратили на него внимание, поэтому и я не стал обращать. Пахло солью, рыбой и прелью, и в то время как городок приуныл, несколько лучей солнечного света играли в догонялки чуть выше, на полях, окружённых камнями.

– Вы? – удивился Билли, когда я подошёл к его окошечку.

– Я, – кивнул я, принимая это за его новую игру.

Он отрицательно помотал головой, сполз со своего табурета и скрылся в заднем помещении. Ожидая, я прочитывал заголовки газет, выложенных на прилавок под стендом с открытками. Ирландские газеты сообщали о беспорядках в Северной Ирландии, как обычно.

– Мне очень жаль, мистер Фицджеральд, – сказал Билли, вернувшись ко мне с пустыми руками. – Сегодня у меня для вас ничего нет.

Я поискал взглядом настенный календарь.

– Но ведь сегодня среда, если я не ошибаюсь?

Он беспомощно развёл руками.

– Шофёр что-то говорил о забастовках в Дублине. Может быть, причина в этом. Сегодня было необычайно мало почты.

Я пристально смотрел на него. Нет, это была не шутка. У меня, правда, ещё оставалось две баночки, срок их годности истекал завтра в полдень. Ничего страшного. Однако это вызывало тревогу. За двенадцать лет не было ни одного опоздания, и началось именно теперь?

– Ну хорошо, – сказал я и небрежно пожал плечами, чтобы показать парню, как мало я этим озабочен. – Тогда попробую зайти завтра.

– Да-да, – проговорил он с облегчением.

Когда я вышел на улицу, они были уже тут как тут. Типы, которых я заметил вчера. Тот, с гладким лицом. И тот, с автобусной остановки. Ни один из них не смотрел в мою сторону, но каждый держал возле уха мобильный телефон и разговаривал. В дверях банка стоял ещё кто-то, следующий – у фонарного столба. Я обнаружил машину, в которой сидели двое мужчин. Они тоже ничего не делали, кроме того, что смотрели в мою сторону – достаточно активно, чтобы вызвать раздражение моего ODP. Один из них звонил по телефону.

Я бы охотно уговорил себя, что вижу привидения. Что мобильные телефоны стали просто чумой наших дней даже здесь, в Ирландии. Но мне эти уговоры плохо удавались.

Я пошёл вверх по улице. На углу стоял ещё один мужчина с мобильным телефоном. Когда я подошёл ближе, он заткнулся, как будто его собеседник напомнил ему о неотложных обязанностях.

Перед отелем «Бреннан» стоял тёмно-синий фургончик с государственного вида эмблемой на боку. Нетрудно было догадаться, кому он принадлежал, тем более что рядом с ним нёс вахту полицейский. В открытой боковой двери фургона мужчина в сером пыльном костюме и пластиковых перчатках орудовал всякими приспособлениями.

– Сержант Райт здесь? – спросил я у полицейского.

Он кивнул головой в сторону входа в отель.

– Там, у инспектора.

Я зашёл внутрь. На приёме стояла худая, невесёлого вида женщина, которую я видел впервые. Сержант сидел с каким-то мужчиной в углу; он сразу же кивнул мне и что-то сказал своему собеседнику в длинном коричневом пальто.

– Инспектор Ойген Пайнбрук, – представился тот. С кресла он поднимался тяжело, и в его голосе слышался астматический свист. – Хорошо, что вы смогли прийти, мистер Фицджеральд.

Я, правда, не мог припомнить, чтобы мне было назначено время. Я рассчитывал, что мне позвонят, и пришёл сюда лишь в надежде увидеть Бриджит, – но я кивнул и заверил его, что это не было проблемой.

– Могу ли я спросить у вас, чем вы занимаетесь профессионально, мистер Фицджеральд? – Он смотрел на меня проницательно.

– Я принадлежу к Вооружённым силам США и нахожусь в отставке, на пенсии, – я дал ему справку, предусмотренную для официальных мест.

– Выглядите вы достаточно молодо для отставки, если я могу позволить себе такое замечание.

Я разглядывал его бородавчатую кожу и редкие, строго разделённые прямым пробором волосы. Он-то выглядел достаточно старым для человека, который всё ещё пребывал на службе.

– Это связано со здоровьем, сэр.

Пайнбрук задумчиво кивал, разглядывая меня, и, казалось, думал о своём.

– Убитый тоже был американец, вы это знали? – спросил он, без перехода сменив тему. Возможно, это была полицейская тактика допроса.

– Да, – кивнул я.

– Откуда?

– Незадолго перед этим мы встретились в городе. Он пригласил меня выпить.

– Просто так?

Я кивнул.

– Он хотел, чтобы я рассказал ему о том, каково живётся в Ирландии вообще и в Дингле в частности. Мне как американцу, имеется в виду.

Пайнбрук откашлялся.

– А почему он именно к вам обратился, если я могу задать такой вопрос?

– Я живу здесь двенадцать лет, – сказал я. – После того как я ему это сказал, он пригласил меня выпить. А поскольку я ничем не был занят, я пошёл с ним.

– Поскольку вы на пенсии. Уже двенадцать лет, так?

– Да.

– Понимаю. – Он ничего не записывал, но с виду казалось, что он запоминает каждое слово в своей непогрешимой памяти. Он снова задумчиво склонил голову, и я начал обдумывать свой ответ на вопрос, который неизбежно должен был последовать. Что я услышал шум, в котором мне послышался выстрел. Я хотел узнать, что произошло. На лестнице я услышал треск ломающегося дерева и сокрушительные удары и побежал бегом. Когда я очутился наверху, дверь была разбита, а в комнате лежал убитый. Я был в шоке и не в себе, а кроме того, совсем запыхался, взбегая наверх, и какое-то время бесцельно ходил взад-вперёд (что объясняло бы следы, если их обнаружат), пока не пришёл в себя. Тогда я спустился вниз и сказал управляющей отеля, чтобы она позвонила в полицию, поскольку дело похоже на убийство. Нет, на лестнице мне никто не встретился. И вообще я больше никого не видел.

– Да, пока не забыл, – внезапно сказал Пайнбрук, – ещё одно дело… Наверное, бессмысленно вас спрашивать, но не знаете ли вы случайно, где мисс Кин?

Я уставился на него, чувствуя, как лепет моих мыслей утих и в голове воцарилась испуганная тишина.

– Мисс Кин? – повторил я беззвучным эхом.

– Администратор отеля. Сегодня утром она не пришла на работу. Дома её тоже нет, – пояснил инспектор. – Никто не знает, где она.

– Может, у какой-нибудь подруги?

Пайнбрук отрицательно помотал головой, что при его громоздком черепе выглядело прямо-таки угрожающе.

– Мы предприняли уже немалые усилия, чтобы её разыскать, но, хоть и неприятно мне об этом говорить, мисс Кин исчезла бесследно.

Я в тревоге вернулся домой. Не знаю, удалось ли мне пройти через последовавший затем допрос, не вызвав подозрений Пайнбрука. Я едва помню, что я говорил. Мне казалось, что на всё, что я говорил, постоянно накладывались эхом слова «Мисс Кин бесследно исчезла».

По дороге домой я повсюду видел мужчин с лишёнными выражения лицами, которых совершенно не беспокоила сумма счетов за разговоры по мобильному телефону. При этом они совсем не были похожи на влюблённых, которые без голоса любимой не могут выдержать и пяти минут. И никто из них не смотрел в мою сторону.

Как можно было установить со всей определённостью, Бриджит вчера вечером пришла домой и тут же снова покинула дом, чтобы – пойти куда? Насколько легко или трудно скрыться от полиции в Ирландии? Не могло ли с ней чего-нибудь случиться?

Кто эти мужчины, которые следят за мной? И зачем они делают это?

Мне было неприятно обманывать Рейли утром, и чем больше времени проходило, тем неприятнее мне становилось. Возможно, Рейли прав. Возможно, мне было бы лучше исчезнуть и хотя бы некоторое время побыть под крылом американского орла.

С другой стороны, если я позвоню ему сейчас и скажу правду, он уже никогда не выпустит меня из США. Я имел с ним дело достаточно долго, чтобы знать это наверняка. Он будет меня удерживать не в виде наказания, а исключительно из заботы. Для Рейли мы были его сыновьями, мы заменяли ему семью. Он переживал за нас. По крайней мере, до тех пор, пока его авторитет у начальства был вне опасности: иначе собственное благополучие становилось для него важнее нашего.

Я стоял перед телефоном и ломал голову над убедительным объяснением, успокоительной, достоверной отговоркой, почему я не рассказал ему всё сразу же. Но в мою бедную голову не приходило ни одной мысли.

Что могло быть в тех документах, которыми обладал Гарольд Ицуми? И кто владеет ими теперь?

Я снял трубку, набрал код США 001, но остановился и снова повесил трубку. Нет. Я не хотел терять надежду, что всему этому найдётся объяснение и способ со всем этим управиться. Но даже если такое решение существует, боюсь, я не тот человек, который способен его найти. И достал из тайника мобильный телефон. Перед тем как позвонить Рейли, я хотел посоветоваться с Габриелем.

Но я раздумывал слишком долго. В Калифорнии уже десять часов утра, и Габриель был неизвестно где. Я попробовал дозвониться до него домой по обычному телефону и потом в дом с фламинго по мобильному, ибо он, насколько я его знал, использует каждую возможность провести лишнюю минуту у неправдоподобно бирюзового бассейна и побаловать себя двадцатью семью разными сортами минеральной воды. Но у Габриеля ведь были и другие дома, которые он должен был охранять в Санта-Барбаре.

Ну, ничего. Тогда звонок Рейли пусть подождёт. Я спрятал телефон в тайник и пошёл на кухню. Я чуть не дрожал от голода; ещё одно последствие боевого модуса. Каждая клеточка моего перетрудившегося тела взывала о пище, алкала питательных веществ, жаждала восполнения того, что было израсходовано включением имплантатов и применением допинга. Потребность была так неумолима, что даже концентрат вдруг стал аппетитным.

Как я привык к этой серой, отвратительной дряни! Когда мне впервые – якобы лишь по недосмотру нас забыли предупредить и только после решающей операции объяснили, что уже ничего не изменишь, – дали это и сказали, что впредь это всё, что я смогу есть в больших количествах, я не поверил и рассмеялся; а когда понял, что они говорили серьёзно, меня охватил приступ бешенства, потом несколько недель длилась депрессия. Никогда больше не съесть гамбургер? Никогда больше не выпить пива? Никогда больше не поесть энчилады? Первые месяцы меня то и дело рвало, даже когда мучил голод. Прошло довольно много времени, пока солдатская дисциплина победила отвращение.

Солдатская дисциплина? Когда теперь я пишу это, мне кажется, будто речь идёт о ком-то другом, а не обо мне. Как будто то, что я вспоминаю, это воспоминания о жизни кого-то другого. Юнца, который сидит в автобусе на Южную Каролину, едет к месту прохождения начальной подготовки. Ему стригут волосы, а он в это время смотрит в окно на истребитель-бомбардировщик Hornet, облетающий местность. Юнца, который наматывает бесконечные круги по боевому плацу, а инструктор снова и снова выкрикивает одни и те же приказы. Юнца, который лежит в темноте казармы, смертельно усталый и всё же без сна, таращится в потолок и спрашивает себя, то ли он сделал.

Кажется, всё это было тысячу лет тому назад и с кем-то совсем другим. Теперь я сижу здесь, на кухне, открываю баночку без надписи, выкладываю её слизистое, белёсое содержимое на тарелку и раздумываю, добавить к ней мятный соус, табаско или что-то другое. И иногда бывает, что я сижу, ем и вдруг понимаю, как моя жизнь, каждое отдельное решение, которое я принимал, вело меня сюда, на это место, к этому столу, к этой тарелке. Как будто поднимается завеса, и в эти мгновения я понимаю, что это значит, что мне никогда больше не едать ни жаркого с черносливом, ни пиццы, с которой свисают нити расплавленного сыра, ни яблока. В такие моменты мне кажется, что я догадываюсь, что такое жизнь в целом, и это догадка столь ошеломляющая, что я с тоской вздыхаю, трясу головой и спрашиваю себя, как же сыграют бостонские Red Socks, лишь бы только избавиться от наваждения этих мыслей.

Потом я ищу спасения у Сенеки, снова и снова, только у него. В человеческой жизни, говорит он, важно не то, чтобы одержать все возможные победы и постоянно совершать великие деяния, – важно одолеть свои пороки. Вот самая большая победа. Нужно дойти до того, чтобы внутренне подняться над всеми угрозами и обещаниями судьбы и понять, что в ней нет ничего, что стоило бы наших надежд. Важно научиться с лёгким сердцем принять любую участь. Ты не злосчастный, если не считаешь себя таковым, говорит он.

Всё дело в этом убеждении, как я его понимаю. Важно не то, что с нами происходит, а то, как мы к этому относимся. Не я выбираю то, что происходит со мной, но я могу выбрать, что мне обо всём этом думать. Я мог бы впасть в отчаяние и стенать, что у меня больше нет кишечника, заслуживающего этого названия: ни дюйма его мне не вернуть и ничего не изменить, разве что к худшему. Понять это – значит стать свободным. Иногда я это понимаю.