"Железный человек" - читать интересную книгу автора (Эшбах Андреас)

21

Они не выстрелили. И я боюсь, что знаю теперь, почему. Я боюсь, что нашёл этому объяснение, почему я был пощажён.

Я не обернулся. Я, прямой как палка, хромал оттуда, ожидая выстрела, но он так и не последовал. Даже сами они не последовали за мной, и я не смею надеяться, что причина в том, что на них напали овцы. Я думаю, они учинили настоящую резню среди ни в чём не повинных животных, пока не поняли, что произошло, а потом прекратили стрельбу, но преследовать меня не стали.

Притом что этот манёвр с сигналом паники был совершенно глупый. Смехотворная попытка поиграть в героя, какие бывают только в кино.

Думаю, я пересмотрел за свою жизнь слишком много фильмов. Ведь в каждом типичном голливудском триллере есть сцена в самом конце, когда герой попадает в безвыходное положение и обречён. И хотя по всем человеческим меркам у него нет никаких шансов, ему удаётся в последний раз обратить ситуацию в свою пользу и победить. В «Терминаторе» Саре Коннор удаётся сохранить самообладание, когда последние остатки кажущегося нерушимым робота уже тянутся к её горлу, и она в нужный момент включает гидравлический пресс. В «Крепком орешке» герой, которого играет Брюс Уиллис, оказался дальновидным и приклеил себе скотчем пистолет на загривок так, что он оказался наготове в тот самый момент, когда ему было приказано поднять руки за голову. И так далее. Ум и храбрость побеждают, каким бы безвыходным ни казалось положение, учит нас кино.

Вот это я и попробовал. В конце концов, надо же показать себя героем. Безумная попытка, которая потерпела неудачу, потому что не была ни умной, ни храброй, а прежде всего потому, что это не кино, а действительность, где даже храбрые и умные могут потерпеть поражение.

Я тащился вниз по склону, тщетно стараясь не сгибать правую ногу, а использовать её лишь в качестве подпорки, и весь этот шум, гам и кавардак просто остались позади меня, впитались в ночь и нежный туман. В какой-то момент я снова остался один, и всё же не один: я слышал голоса, далёкие шаги, щелчки ружейных затворов, чувствовал себя обложенным невидимыми охотниками, широким полукольцом загонщиков, о которых можно было только догадываться и которые не потерпели бы, если бы я пошёл другим путём, а не назад, в Дингл.

Этот путь тянулся бесконечно. Чем дольше он длился, тем короче становились отрезки, после которых мне приходилось останавливаться и отдыхать, долгие минуты, когда я, обливаясь по#769;том и задыхаясь, просто стоял, как забытое огородное пугало, и желал себе смерти. Моя левая нога, которой приходилось брать на себя всю нагрузку и всю работу, шаг за шагом перемещая вперёд мои полтора центнера веса, дрожала от бессилия. Но я не мог включить мышечные усилители, потому что всякий раз, когда я пытался сделать это, мне грозил разрыв правого бедра.

И хотя через некоторое время я и нашёл ужасно утомительный способ продвижения вперёд, хромая и подволакивая правую ногу так, чтобы держать её прямой и неподвижной и чтобы прекратились яркие, пронзительные вспышки боли, которые прорывались даже сквозь моё седативное обезболивание, с каждым проходящим часом бедро становилось всё более хрупким, горячим и разбухшим.

И тянулись часы, пока я дюйм за дюймом преодолевал тот путь, которым летел сюда, не замечая времени. Каждая преграда и ограждение превращались в сущую пытку. Иногда я ложился на камни и спрашивал себя, что будет, если я просто больше не встану. Но потом я все-таки переворачивался на живот, с трудом поднимался, хрипя, задыхаясь, обливаясь потом, и тащился дальше с пересохшим ртом и воспалённой глоткой.

Они шли за мной всё это время. Иногда вспыхивал фонарь, далеко позади меня, иногда я слышал крик или ругательство из того широкого полукруга, которым они гнали меня перед собой.

Или всё это мне лишь казалось? Неужто вспышки были только раздражением моей сетчатки или ошибочными включениями моих имплантатов, а дальние голоса – только эхом моих собственных свистящих хрипов и стонов?

Так или иначе, никто ко мне не приближался. Я оставался один. Когда я добрался до первых домов, боль в ноге сменилась глухим онемением, которое я счёл бы более успокоительным, чем предыдущее состояние, если бы был ещё способен к каким-то чувствам. Небо над горой на востоке стало слегка розоветь, когда я протащился мимо одной из их машин. В ней сидели двое. Тот, что был за рулём, спал, запрокинув голову в щель между подголовником и боковым стеклом так, что она могла того и гляди отломиться, второй держал в руках что-то вроде кружки с кофе и пялился на меня, раскрыв рот, как на привидение. Больше ничего. Он таращился, пока я не проплёлся мимо, а что он сделал потом, ускользнуло от меня, потому что я перестал обращать на них внимание.

Я не ожидал, что будет ещё хуже, но на пешеходной аллее я вдруг почувствовал, что в любой момент могу рухнуть и тогда больше уже не в состоянии буду подняться. Тот Иисус на распятии всё ещё висел на кресте и тоже страдал, только он был сделан из дерева и ярко раскрашен, а я состоял из плоти и железа и вонял овечьим навозом. Я не рухнул. Я протащился, тяжело дыша, мимо и не рухнул. Вот и транспортный круг, вот и моя улица. Я был первым из двух поколений Фицджеральдов, кто возвращался на то место, которое он собирался покинуть навсегда.

В доме Бренниганов светилось окно. Тёплый, жёлтый свет падал из окна, которое я никогда раньше не видел освещенным. Я остановился напротив, не имея никаких намерений, во-первых, потому что мне так и так пора было отдохнуть, – теперь мне приходилось делать это чуть ли не на каждом втором шаге, – а во-вторых, из простого, бесхитростного любопытства.

Это была гостиная или, во всяком случае, комната, которая служила Бренниганам гостиной в их более счастливые времена. Теперь это была комната больного. Там лежал муж библиотекарши, опираясь спиной на немыслимое сооружение из подушек и тюфяков, которые поддерживали его туловище в полулежачем состоянии, и он бессильно грёб руками, с посиневшим лицом, а жена склонилась над ним и что-то ему делала – должно быть, вентиляцию дыхательных путей. Рядом с его кроватью стоял аппарат искусственного дыхания, металлический ящик, выкрашенный в цвет слоновой кости, с толстыми чёрными гофрированными шлангами, на ящике крепились синий и белый кислородные баллоны, и время от времени миссис Бренниган приставляла к его лицу дыхательную маску, отчего он начинал хрипеть и пыхтеть, но лицо его постепенно приобретало нормальную бледность. Хотя вид у миссис Бренниган был серьёзный, вся процедура казалась хорошо сыгранной сценой, процессом, который был в этом доме вот уже много лет ежедневным развлечением.

Я наблюдал происходящее, сам пытаясь в это время отдышаться, но всё же мне приходилось не так туго, как бедной миссис Бренниган. На полке над дверью, прибитой так, что он мог хорошо её видеть, стояли три весьма жизнеподобных экземпляра из собрания его чучел: две птицы, которые оглянулись и казались по-настоящему испуганными, увидев позади себя кошку, готовую к прыжку. Я разглядывал расслабленного больного и невольно думал о том, что его жена рассказала мне неделю назад.

И с чувством ужаса, который сжал моё сердце, подобно каменной горсти, я вдруг осознал, почему меня пощадили. Почему мои преследователи удовольствовались тем, что обложили меня, отрезав пути для бегства, вместо того чтобы пристрелить меня или раскатать своим вездеходом.

«Вы самый удачный экземпляр», – как говаривал Рейли. У меня не было доказательств, разумеется, нет. Но я думаю, они пощадили меня, потому что хотят получить моё тело в невредимой целости, как великолепный экземпляр для их тайной коллекции. Я представил себе подземный музей, куда имеют доступ лишь единицы особо посвященных, вот они входят в зал Железного Человека и в раздумье останавливаются перед впечатляющим зрелищем, телом Дуэйна Фицджеральда, киборга номер 2, самого удачного экземпляра из того, увы, неудавшегося проекта. И как он хорошо сохранился! Ни пулевого отверстия, которое вывело бы его из строя. Ни деформаций, которые указывали бы на насильственную смерть. Безукоризненное тело. Раритет.

Не безумие ли это? Не знаю. Разве друзья не называют его «Хантером», то есть «Охотником», того человека, который когда-то, во время охоты с президентом, пристрелил с расстояния в сто футов гремучую змею за мгновение до того, как она укусила дочь президентского советника по безопасности? Не потому ли он стал преемником профессора Стюарта? Из благодарности? Я читал потом обширную статью об огромном поместье, где он живёт, в двадцати милях к северу от Арлингтона. В этой статье не было ни одного снимка, на котором не красовалось бы чучело какого-нибудь зверя: голова оленя с ветвистыми рогами на стене позади письменного стола, медведь гризли в вестибюле, даже белый орёл в спальне. Он любит противников, превращенных в чучела, это ясно.

Ну хорошо, может, это и безумная мысль. Может, действительно существуют лишь приказы с разных иерархических уровней, противоречащие друг другу, может, действительно все бросились сломя голову исполнять их, в то время как на ночных нескончаемых совещаниях в подземных командных бункерах пытались выработать верную линию между паранойей и легкомыслием. Может, вся эта история – просто свадьба паники и неумения.

Тем не менее я всё ещё содрогался от ужаса своей догадки, стоя перед окном Бренниганов, и мне казалось, что земля уходит у меня из-под ног и я должен бежать. Ещё один взгляд на чучело кошки – и я бы, наверное, закричал.

У меня было такое чувство, что до дома я бежал бегом, хотя я определённо не мог этого сделать. Каким-то образом и ключ от дома оказался у меня в кармане, что довольно странно, потому что я ведь не рассчитывал, что мне ещё когда-нибудь придётся им воспользоваться. Я открыл дверь, дотащился до дивана и – заснул на месте.

В какой-то момент я открыл глаза и не мог понять, почему вдруг так светло. До меня не сразу дошло, что я спал. Мне удалось расстегнуть брюки и высвободить правое бедро: сплошной кровоподтёк, чёрный синяк от паха до колена, раздувшийся так, что страшно смотреть. Я рухнул на бок и снова заснул.

После этого я чувствовал себя чуть лучше, что довольно странно. Мне удалось встать на ноги – вернее, на ногу, на левую – и допрыгать на кухню. В Европе холодильники мало того что крошечные – что до сих пор не доставляло мне неудобств, – они ещё и не имеют встроенной машинки для льда, что в данный момент доставляло мне огромное неудобство. В одном из кухонных шкафов я нашёл две формочки для льда, наполнил их водой и поставил в морозильник. Потом взял полотенце, намочил его холодной водой и положил на бедро, отчего сразу испытал блаженство облегчения. Так я сидел на кухонном стуле, смотрел на холодильник, который морозил мой лёд, а мысли мои ворочались как мельничные жернова.

У меня был жар, как я вскоре обнаружил. Без всякого запроса в поле моего зрения высветился экран диагностики и предложил мне выбор из заслуживающих внимания методов лечения, которые были в моём распоряжении, вместе с уточнением, что если я в течение шестидесяти секунд не приму решение, то defolt option по умолчанию введёт в действие сильную дозу широкополосных антибиотиков.

Я предоставил системе действовать по её усмотрению. Какая разница. Единственное, чего я ещё хотел, был компресс со льдом на моём бедре. А это только вопрос времени.

Вопросом времени было также, когда они меня заберут. Если они обнаружат, что я больше не гожусь в безупречные музейные экспонаты, то всё кончится простым выстрелом под лопатку и конструированием какой-нибудь дикой истории, которая спишет смерть американского гражданина на каких-нибудь террористов.

Я тупо смотрел перед собой. Время текло. Я глянул на свои ладони, сжал их в кулаки и ощутил благодатное напряжение мускулов. Я стянул с себя рубашку, грязную, пропотевшую и провонявшую овечьим дерьмом, и полюбовался игрой своей мускулатуры. Всё ещё неплохой вид. Я вспомнил, что в детстве всегда любил читать комиксы про каких-нибудь мускулистых супергероев – это был мой проверенный способ уходить в себя, когда отец и мать снова ругались. По дому носились крики, а я целиком погружался в разглядывание боевых поз и представлял себе, что и у меня будут такие же мускулы, в которые я буду запечатан как в броню, так что уже никто ничего не сможет мне сделать.

Ну и вот они, мускулы, и вокруг огромное количество людей, которые очень даже могут мне сделать что угодно. Тем более что я теперь не могу ввести в действие свои суперсилы. Больше всего мне хотелось бы погибнуть под реющими знамёнами. Дать им последний бой, о котором ещё два поколения тайных агентов будут рассказывать с содроганием, вселяющим в слушателей ужас. Прихватить их с собой на тот свет сколько удастся. Не стать для них лёгкой добычей. Погибнуть в бою. Всё что угодно, только не ждать покорной скотиной перед воротами бойни.

Если бы только я мог ещё раз включить мои мышечные усилители! Израсходовать альфа-адреналин до последней капли, ещё раз включиться на полную катушку, ещё раз побыть непобедимым перед тем, как сдаться превосходящей силе. Я лихорадочно обдумывал, как бы мне это осуществить. Вся проблема состояла в оторванной гидравлике. Нет такой возможности отключить один отдельно взятый цилиндр. Для этого нужно было бы…

Что это? Кто-то зовёт меня снаружи?

Вот снова картина изменилась помимо моей воли. Я не знаю, что и думать. Может, лучше было бы спать, чем сидеть тут и безумно выстукивать пальцами по столу, печатая бессмысленные записи.

То был Билли Трант. Само по себе достаточно удивительно; я не припомню, чтобы он выполнял роль почтальона. Он стоял на улице перед моим домом и кричал, по-видимому, сбитый с толку надписью на табличке около моего звонка.

– Мистер Фицджеральд?! Пакет для вас! – И держал его в руке, этот пакет. Трудно поверить, но с виду он был похож на посылку с концентратом.

Я бросил мокрое полотенце в раковину, с трудом поднялся, подтянул брюки, что мне удалось сделать, лишь стиснув зубы, и захромал к двери.

– А, здравствуйте, мистер Фицджеральд, – вздохнул Билли и облегчённо улыбнулся так, что какой-нибудь производитель искусственных челюстей надорвался бы от смеха. – А я не был уверен…

– Да, – только и сказал я.

Он покачивал пакет в руке.

– У меня тут есть для вас кое-что. Что вы на это скажете? – Пакет казался тяжёлым, и нет, на самом деле он не походил на мои посылки с концентратом. Разве что они сменили поставщика упаковок.

– Великолепно, – сказал я, поскольку был слишком оглушён обезболивающими препаратами, чтобы сделать более воодушевлённое замечание. – Давайте сюда.

– Мне надо, чтобы вы расписались в получении, момент… – Он извлёк на свет божий блок квитанций и строптивую шариковую ручку, и, казалось, ему не хватало ещё одной руки, чтобы управиться со всем этим, и я, чтобы не глядеть на это, распахнул дверь и пригласил его войти.

Он с облегчением принял приглашение, поднялся по ступенькам и, не удостоив вниманием мой неряшливый вид, прошёл мимо меня на кухню. Я притворил дверь и похромал за ним к столу, на который он выгрузил пакет и протянул мне шариковую ручку.

– Вскройте его, – прошептал он, пока я расписывался.

Моя подпись оказалась ещё корявее, чем обычно. Любой почерковед, я думаю, на основании этой подписи, не колеблясь, приписал бы мне окончание медицинского факультета.

– Прямо сейчас, – добавил прыщеватый юноша Билли Трант, когда я вопросительно взглянул на него.

– Финиан? – беззвучно сформулировал я губами.

Он кивнул. Я разорвал коробку. Книги, с виду старые бульварные романы, в основном. Сверху лежал конвертик.

Билли отступил на два шага в сторону, когда я вскрыл послание, как будто ему строго-настрого было наказано не смотреть, что там написано.

Что, наверное, было правильно. Я извлёк записку на тонкой бумажке и прочитал:

Другими словами, Финиан хотел подобрать меня сегодня около полуночи на углу Мейн-стрит и Дайк-стрит и попытаться вывезти на бронированной машине. Могло ли из этого что-нибудь выйти? Знал ли он, что со мной случилось? Догадывался ли он, с какими противниками имеет дело?

Я опустил записку.

– Спасибо, – сказал я Билли.

Он внезапно выхватил у меня это письмо, скомкал его, не взглянув, затолкал себе в рот, прожевал и, давясь, проглотил. Потом, прокашлявшись, сказал:

– Теперь мне надо идти.

Я лишь кивнул, ошеломлённый его действиями. Что меня встревожило. Ведь меня ничто не должно ошеломлять. Даже в моём подбитом состоянии я не должен быть захвачен врасплох ничем.

– О'кей, – сказал я.

На улице он обстоятельно упрятал блок квитанций и ручку, сел на свой велосипед, ещё раз весело помахал мне рукой и покатил прочь. Я хотел посмотреть ему вслед, но потом сообразил, что это было бы ему во вред. И я вернулся в дом, как будто всё нормально.

И вот я сижу, и в голове у меня бешено вертятся мысли. Бронированная машина? Что это значит? Да что бы ни значило, агенты будут висеть на нас как мухи на липучке.

С другой стороны, однажды Финиан уже обвёл их вокруг пальца при помощи обманного манёвра. Может, это удастся ему и во второй раз?

Сегодня в полночь? Проблема – Рейли. В восемь часов вечера он будет ждать меня в порту. Я полагаю, что Рейли, хоть он и сам намерен сбежать отсюда незаметно, по-прежнему поддерживает связь с агентами в городе. Другими словами, если в восемь часов вечера я не появлюсь в порту, дома мне с этого времени оставаться уже нельзя. Время до полуночи я должен где-то скоротать. И из дома я должен уйти незамеченным, на сей раз без маскировочного костюма, который так и остался лежать где-то там на овечьем пастбище. Кроме того, по каналу мне больше уже не пробраться. Я должен радоваться, если мне удастся просто выйти из дома хромая.

Об этом я должен подумать. Сейчас я помоюсь, потом посмотрю, застыли ли кубики льда, и подумаю, что можно сделать.

Я сижу у постели Джордана Безаниса. Траурная вахта. Мы сменяли друг друга всю ночь, и мне достался последний час. Я смотрю на его серое, восковое лицо, в котором больше не видно ни его тайных желаний, ни его упрямства, которое он часто проявлял. Джордана больше нет. Под простынями лежит только его тело, содержащее в себе несколько отказавших технических приборов.

Восходит солнце. Я наклоняюсь вперёд, чтобы выключить лампу на ночном столике. И в этот момент я вижу, что на подоконнике собралась стайка мелких пташек и заглядывает внутрь. Маленькие коричнево-серые комочки с тёмными точечными глазами и тёмными клювами, казалось, разглядывали Джордана – человека, который их так часто рисовал, – и у них был такой вид, будто они всё время сидели здесь и тоже несли траурную вахту. Но когда я в растерянности снова откинулся на спинку стула, они вспорхнули и улетели.

Думай о смерти, говорит Сенека, и я так и делаю. Я думаю о смерти. Так я готовлю себя без страха и трепета к тому дню, когда поза и грим отпадут и станет видно, отважен ли я только на словах или и в сердце, и не притворными ли были те заносчивые речи, которые я бросал в лицо судьбе.

Я всегда со страхом читал эти слова. Но я их перечитывал снова и снова, не понимая, почему они так задевают меня. Я даже записал их, чтобы всегда иметь их при себе.

Может, теперь я начинаю понимать.

Две тысячи лет после Сенеки мы чтим победителей и презираем побеждённых. Мужество, по нашим представлениям, есть лишь способность преодолевать тот страх, который удерживает нас от борьбы за победу. Однако мужество без победы – это ничто, оно для нас смешно. Поэтому мы не понимаем, что мужество достигает своего расцвета только перед лицом смерти.

Даже самые трусливые храбрятся на словах. Лишь в твои последние часы будет ясно, кто ты есть на самом деле. Смерть произнесёт над тобой своё решение.

Как же мы рассматриваем смерть? Вообще никак. Мы живём так, будто смерти нет вообще, мы прячем умирающих в больницы, мы гримируем мёртвых, чтобы они выглядели так, будто уснули, и если нам всё же приходится признать реальность смерти, мы обряжаем её в одежды пафоса и топим во хмелю чувств. Вызов сегодняшней жизни состоит не в том, чтобы мужественно встретить смерть, когда она придёт, – она придёт к каждому, неотвратимо и нежданно, – а в том, чтобы как можно дольше бегать от неё и скрываться, в идеальном случае вечно. Мы по умолчанию исходим из того, что смерть есть производственная травма, досадное явление, которое по возможности надо устранять.

Думай о смерти, говорит Сенека. Кто так говорит, тот призывает тебя думать о свободе. Кто научился умирать, тот перестаёт быть рабом.

Я думаю о смерти, потому что вынужден.

В ванной всё ещё валяются осколки баночки, которую смахнул Рейли во время своего инспекционного обхода. Я думаю, пусть они так и валяются; я не в настроении и не в состоянии их убирать.

Честно говоря, состояние у меня было исключительно плохое. Руки дрожали, когда я подставлял их под струю воды, а лицо на ощупь было горячим и размягчённым, когда я его мыл. Я разглядывал себя в зеркале и попытался избавиться от мысли, что я лишь разлагающееся мясо, которое скоро отвалится вонючими кусками от моего стального скелета. И когда я взял свежее полотенце, оно выпало у меня из рук – и, конечно же, прямо на осколки.

Я с трудом нагнулся, каждое движение было мучительно. Пальцы правой руки, казалось, хрустнули, схватившись за махровую ткань. И как раз в тот момент, когда я собрался выпрямиться, я увидел эту белую штучку величиной с вишнёвую косточку, наполовину прикрытую осколками, в щели между плитками пола.

Та деталь, которую из меня вырезал О'Ши. Я не без усилий выковырнул и поднял её, потом сел на край ванны, чтобы отдышаться, присмотрелся к этой штуке и попытался реконструировать, как она попала туда, где я её нашёл. Доктор отдал мне её в стеклянной баночке с завинчивающейся крышкой. Я сунул баночку в карман брюк. А потом? Я пришёл домой и поставил баночку на выступ окна. Правильно, и на это же место я сложил потом снятые повязки, с твёрдым намерением в ближайшее время выбросить всё это в мусор. Но руки как-то не дошли до этого. Как водится в мужском домашнем хозяйстве, мало ли чему приходится валяться гораздо дольше, чем это согласуется с общими представлениями о гигиене и эстетике. А Рейли интересовался моими повязками, хотел знать, что там случилось с его питомцем. При этом баночка упала и разбилась о плитки.

Показательно, однако, что люди, которые вломились в мою квартиру в пятницу и всё перевернули вверх дном, не обратили на неё внимания.

Может, теория об их идиотизме всё-таки верна.

Я не знаю почему, но меня вдруг остро заинтересовало, что же это за деталь. Под увеличительным зрением я обнаружил множество мелких трещинок в белой гладкой оболочке, которая на ощупь была похожа на тефлон, но, пожалуй, не была тефлоном. Одна из трещин была так велика, что невооружённым глазом было видно: именно здесь я ковырял её шилом.

Я отнёс эту штучку на кухню, положил на стол и достал из шкафа инструменты, какие у меня были. Разумеется, они не годились для обработки таких микроминиатюрных деталей, но мне все же удалось при помощи струбцины достаточно прочно закрепить эту вишнёвую косточку на столе, чтобы попробовать распилить её пилкой по металлу. Белый материал оболочки не оказал серьёзного сопротивления, распавшись в белый порошок по столу и распространив по кухне едкую химическую вонь. Металлический корпус под этой оболочкой оказался гораздо прочнее, но через несколько минут поддался, щёлкнул, и деталь начала елозить под струбциной. Я извлёк её и остальное доделал кусачками.

Теперь передо мной на столе лежали две половинки. Я склонился над ними и осмотрел под увеличением. Мне удалось, несмотря на трясущиеся руки, иголкой разъединить отдельные слои. Крохотный прибор, нигде не обозначенный на моей схеме, постепенно расслоился.

Я не инженер, но кое-что из техники нам всё-таки преподавали. Есть целый ряд технических элементов, которые я могу идентифицировать без колебаний. Если бы эта штучка из моего живота представляла собой высококомплексный прибор, нечто из класса моего Observation Detection Processor, например, я мог бы таращиться на него хоть сто лет, но так бы и не понял, что я вижу. Но здесь передо мной был прибор не бог весть какой сложности. Напротив, это была исключительно простая деталька. Простая и грубая, и можно предположить, что она пришла на ум своим создателям в последнюю очередь.

В принципе она состояла из двух частей. Первая представляла собой приёмник. Отчётливо видны были свёрнутая дипольная антенна и колебательный контур, однозначно радиоприёмник самого примитивного строения. К нему примыкал крошечный чип, – судя по кодовому номеру, дешифрующее устройство.

Вторая составная часть была простым прерывателем. Так вот для чего предназначалась эта штука. Один ввод шёл внутрь, другой выходил наружу, оба смыкались язычками и могли размыкаться под воздействием импульса.

Теперь я понял, что со мной происходило, когда время от времени – ну, если, например, я ночью особенно беспокойно ворочался и прибор был стиснут и вдавлен в брюшину – через трещинку в оболочке внутрь проникала телесная жидкость. Это случалось, должно быть, довольно часто, только, как правило, ничего не происходило, поскольку конструкция была достаточно устойчивой. Но всё же временами – например, в ночь на субботу неделю назад – доходило до того, что между контактными язычками образовывалась плёнка жидкости, которая нарушала контакт и обесточивала мою систему.

Некоторые вспомогательные методы, которые я с течением времени развил, давали эффект, судя по всему, лишь косвенно: они приводили живот в движение, и изолирующая жидкость стекала. Единственное прямое воздействие состоялось, когда я ткнул шилом сквозь брюшную стенку, прямо в точку, так что оба язычка прижались друг к другу, и жидкость из-под них выдавило.

Всё бы хорошо, но вопрос был, собственно, в том, для чего всё это было предназначено. Прибор, который по сигналу прерывал электроснабжение моей системы. Импульс, судя по всему, кодировался. Другими словами, та деталь, которую доктор О'Ши из меня убрал, была задумана для того, чтобы кто-то, знающий код, мог при желании перекрыть мне кислород.

Вот потому я тут сижу и думаю о смерти. Уже давно полдень, мне видны огромные, молочно-серые облака, которые переваливаются через Дингл, слегка моросит, как в большей или меньшей степени моросит каждый день, и я пытаюсь понять, что имел в виду Сенека, когда говорил: Есть только одна цепь, которая держит нас на привязи: любовь к жизни. И её не стряхнёшь, но ослабить её можно, чтобы, когда обстоятельства потребуют, ничто не мешало нашей готовности сделать то, что когда-то должно произойти.

Не лишено логики то, что нам, киборгам, вживили такие устройства, равно как и то, что их существование скрыли от нас. Если бы Железный Человек оказался успешным, таких солдат, как я, настроили бы сотни, целые дивизии были бы укомплектованы суперменами – так сказать, преторианская гвардия Америки. И совсем немного нужно почитать об истории Рима, чтобы обнаружить, что преторианцы нередко играли решающую роль в некоторых переворотах и убийствах императора. Ответственные за проект решили ещё на ранней стадии – а может, получили указание – встроить подстраховку, возможность держать под контролем тех духов, которых они намеревались вызвать.

Теперь понятно, как Габриель Уайтвотер умудрился попасть под машину. Должно быть, неподалёку был кто-то, знающий код отключения. Кто-то, обладающий соответствующим прибором и в нужный момент нажавший кнопку. Что означает, что на самом деле это был никакой не несчастный случай, но в этом я в принципе никогда и не сомневался.

К сожалению, это проясняет и кое-что другое.

И теперь я должен действовать.