"Пламя над Англией" - читать интересную книгу автора (Мейсон Альфред)

Глава 11. Самоотречение

Робин передал лошадь на попечение конюха, а шляпу и хлыст лакею. Его проводили в маленькую темную комнату, где за круглым столом сидел мужчина, склонившись над бумагами. Пара свечей горела в высоких канделябрах на столе между дверью и человеком, погруженным в документы. Но при виде Робина он встал, и глазам юноши представилось бледное лицо с черной бородой, которое в последние четыре года причиняло ему столько беспокойств. Морщины стали глубже, черты – более усталыми, в черных волосах и бороде поблескивали седые пряди, но по выражению дремлющей страсти Робин сразу же узнал лицо, обескуражившее его в итонском кабинете. Сейчас, однако, темные глаза смотрели приветливо, а на губах играла улыбка, которая тревожила молодого человека сильнее, чем открытая враждебность.

– Я узнал бы тебя среди тысячи других, Робин, – сказал сэр Френсис и задал самый неожиданный вопрос, какой только можно было вообразить: – Дэккум все еще при тебе?

Робин с трудом сохранял спокойствие. Что говорили об Уолсингеме? «Он даст сто очков вперед любому иезуиту, как в вежливости, так и в лицемерии». Неужели только простое дружелюбие побудило великого человека задать этот вопрос?

– Да, сэр. Он по-прежнему в Эбботс-Гэп.

– Несомненно, стареет, как и мы все. Но лучше состариться служа, чем болтая.

Уолсингем обошел вокруг стола, взял Робина за локоть и подвел его к стулу. Юноша очень устал после трудного и беспокойного дня. К тому же он еще не вполне избавился от навязчивых мыслей, вызванных совпадениями времени и места, которые казались ему дурным предзнаменованием. В пламени свечей на стенах плясали и извивались искаженные тени его и Уолсингема, и юноша спрашивал себя, не являются ли эти кошмарные фигуры истинным отображением сущности их обоих. Когда сэр Френсис подводил Робина к большому дубовому стулу, тень министра выросла до размеров, значительно больших тени юноши. Не доставало красок, чтобы представить себе картину Страшного суда на церковном окне: огромный черт с остроконечной бородой тащит беспомощного, охваченного ужасом паренька к вечному наказанию.

Уолсингем заметил смущение Робина.

– Ты нуждаешься в пище, – сказал он.

– Нет, благодарю вас, сэр, – ответил юноша.

– Тогда выпей вина. – Уолсингем позвонил в колокольчик и, глядя на бледное лицо Робина, приказал лакею: – Чарнеко.

Слуга принес графин из венецианского стекла, наполненный темно-красным вином, напоминающим портвейн, и небольшие бокалы.

– Пей, – мягко произнес он. – У меня есть для тебя новости, и чтобы их выслушать, тебе понадобятся силы.

Робин медленно пил вино. Ему нужно было время, чтобы к нему вернулась энергия, необходимая юноше, если он намерен настаивать на своем. Но он пребывал в том возрасте, когда истощение и прилив энергии разделяют всего несколько минут. Поставив бокал, Робин обернулся к Уолсингему. Министр повернул свой стул так, чтобы они сидели друг против друга, и свечи находились ровно посередине между ними, дабы никто не имел преимущества.

– У вас для меня новости, сэр Френсис?

– Да, а кроме того, я в тебе нуждаюсь. Час пробил, – серьезно произнес секретарь.

– Прошу прощения, сэр Френсис, – быстро прервал Робин, – но у вас под рукой более подходящие люди, чем я.

Уолсингем покачал головой.

– Об этом судить мне. Как я говорил тебе четыре года назад, у меня нет новостей из Испании, и я не знаю никого, кто бы мог снабдить меня ими лучше, чем ты.

Робин к этому времени начал успокаиваться. Это был старый спор, но у него теперь имелись большие основания для сопротивления, чем четыре года назад. Тогда это была только мечта, а теперь крылатые сандалии Меркурия были уже на ногах.

– У меня есть планы, сэр, которые, возможно, пойдут на пользу королевству.

Робин понимал, что эти слова, даже произнесенные почтительным тоном, отдают мальчишеской самоуверенностью. Но сэр Френсис не засмеялся и не выразил презрения.

– Я хорошо это знаю, – спокойно ответил он. – Превосходные пять кораблей… – При этом Робин вскочил, с трудом сдержав крик, и сел снова.

– «Экспедиция», пятьсот тон, сейчас стоит на рейде в Пуле – отличный корабль, Робин, и полностью готов к отплытию. «Морской цветок» и «Милость Божья» в Уэймуте, «Золотой реал» в Фалмуте и пинас «Лион» в Фое. Экипажи укомплектованы, орудия – в портах,[80] а порох и ядра – в складах.

В тоне министра звучали восхищение и сочувствие, однако, они остались незамеченными Робином. Но даже в противном случае они ни на унцию не уменьшили бы его разочарование. Порох и ядра! В теле этого человека их было куда больше, чем во всех арсеналах Плимута![81]

– Значит, вам было известно, чем я занимаюсь? – запинаясь, произнес юноша. А ведь он был так доволен своим умением хранить тайну! Он использовал не связанных друг с другом агентов, строил корабли в разных портах, придумывал различные имена их владельцев, объясняя их сооружение мощной вспышкой торговли, посылавшей купцов в Белое море, Китай, Ливан и Индии! И все-таки Уолсингем, с головой погруженный в бумаги в Уайтхолле, умудрился глядеть через его плечо, когда он изучал чертежи, и составлял ему компанию, когда он ходил по палубам. Неудивительно, что тень на стене показывала его чудовищным бородатым демоном, тащившим беспомощного младенца. – Вы знали об этом все время!

Сэр Френсис не остался нечувствительным к благоговейному изумлению Робина.

– У меня нет новостей из Испании, но зато много хороших новостей из Англии, – сухо заметил он.

Робин стукнул кулаком по подлокотнику стула.

– Я вложил все свое состояние в эти корабли, – в отчаянии воскликнул он, – мечтая только об одном!

– Корабли, несомненно, понадобятся ее величеству. Она уже нуждается в них. Пять отличных военных кораблей, Робин. Хокинс договорится с тобой и ты не пострадаешь.

– Не пострадаю? – крикнул Робин, вскакивая: – В смысле денег? Но они значат для меня меньше всего! Вам известно о моих кораблях, сэр Френсис. А для чего они построены, вам тоже известно?

Сэр Френсис хорошо разбирался в тогдашних авантюрах. От больших компаний в лондонском Сити до сквайров Западной Англии – все были озабочены одним: напасть на какое-нибудь испанское поселение, ограбить в океане испанский флот и вернуться на корабле, набитом монастырскими сокровищами и золотыми слитками. Однако, в Уолсингеме было чересчур много от пуританина, чтобы высоко оценивать подобные предприятия с точки зрения морали. Конечно, он не возражал, чтобы Англия обогащалась за счет Филиппа Испанского, но бывали времена, когда королевству приходилось останавливать искателей приключений. И сейчас наступило одно из них.

– Я могу догадаться, – промолвил секретарь, откинувшись на стуле. Проникая в секреты других, он строго охранял свои собственные. – Но ты сам расскажешь мне, Робин.

Для великого министра последовали пять весьма унизительных минут, в течение которых он понял, как самый изощренный ум может заблуждаться в суждении всего лишь о подростке. В Итоне ему казалось, что Робин, преисполнившийся тщеславием из-за королевской милости, мечтает о победах в дамских гостиных.

Уолсингем считал, что Робин, словно купец, снарядил флот из пяти превосходных кораблей, чтобы другие рисковали жизнью, добывая для него сокровища, покуда он, разряженный в пух и прах, будет флиртовать при дворе. Сэра Френсиса бросало в холод и в жар, когда он вспоминал о своей несправедливости. Ибо теперь этот юноша, стоя перед ним с бледным и напряженным лицом, рассказывал ему о погребальном костре, который должен вспыхнуть в Атлантике в память о его отце, и чьи отблески заметит даже король Филипп, молящийся в галерее Эскуриала.[82]

– Я плохо думал о тебе, Робин, – виновато произнес он, когда юноша закончил рассказ. – Умоляю простить меня.

Робин привык к тому, что люди думают о нем плохо. Но он был молод и великодушен по натуре, а извинения великого человека, занятого великими делами, смутили его.

Улыбаясь, он покачал головой.

– Я хотел, чтобы вы думали обо мне плохо, сэр Френсис. Таким образом мне было бы легче ускользнуть от вас. Но, увы, этого не произошло.

В глазах Робина светилось такое восхищение, что тщеславие Уолсингема не могло не быть удовлетворено.

– Да, мой мальчик, этого не произошло, – подтвердил он, довольно поглаживая бороду. – Ведь я, словно хороший лекарь, держу пальцы на пульсе времени и при каждом нарушении ритма доискиваюсь до его причины. – Уолсингем рассмеялся, и Робин присоединился к нему.

– Мне не следовало надеяться обмануть вас! – воскликнул он.

– Да, Робин. Тут ты абсолютно прав.

– Тогда позвольте мне ехать! – взмолился Робин. – Вы наблюдали, как я строю свои корабли и закупаю порох в Голландии… – Завидев, что Уолсингем стал серьезным и поднялся со стула, юноша с надеждой протянул руки к министру. – Вы ведь не будете препятствовать мне?

– Погоди!

Сэр Френсис повернулся к шкафу у стены, отпер ящик и вынул из него пожелтевшее от времени письмо, написанное мелким почерком.

– Ты сам воспрепятствуешь себе, Робин.

С письмом в руке он вновь сел, взял графин и наполнил бокал юноши.

– Выпей!

Его торжественность обескуражила Робина. Он медленно опустился на стул, не сводя глаз с Уолсингема, взял бокал, не глядя на него, так что вино расплескалось, и выпил, не переставая наблюдать за секретарем над ободком бокала.

– У меня нет новостей из Испании, – повторил Уолсингем, – но я получаю письма от иностранных друзей, из которых извлекаю немало полезного. Вот одно из них. Оно пришло от генуэзского банкира, ездившего в Мадрид, чтобы обсудить заем с королем Филиппом. На этого человека можно положиться. – Повертев письмо в руках, словно не желая с ним расставаться, он внезапно протянул его собеседнику.

– Читай! И если ты поверишь написанному, то поймешь, что Ричард Браймер, капитан корабля «Кэтрин» из Лайма, который со слезами на глазах поведал греющемуся на берегу мальчику историю об аутодафе на площади Сан-Бернардо, в некотором отношении сгустил краски.

Дрожащими руками Робин взял письмо и начал читать. Генуэзский банкир наблюдал аутодафе с более удобного места, чем Ричард Браймер с «Кэтрин». Он давал такое жуткое описание криков агонии, корчившихся в пламени тел, запаха паленого мяса, что Робина едва не вырвало прямо во время чтения. Однако, его отец, хотя и изувеченный пытками и наряженный в желтый балахон, участвовал в процессии в качестве кающегося. После церемонии его отвели на паперть церкви Святой Девы Альмуденской просить милостыню.

– Почему же, – с трудом спросил Робин, – к нему проявили даже такое жалкое снисхождение?

– Ни мне, ни тебе не понять черных мыслей этих отродий дьявола, – ответил Уолсингем, в то время как Робин ухватился за другую подробность.

– Кающийся!

Образ Джорджа Обри, веселого и отважного, с открытыми, загорелыми на деревенском солнце чертами лица ясно предстал перед его глазами, делая такое предположение невероятным. Ведь оставалось потерпеть полчаса страшных мук – а быть может, еще меньше, так как он был изнурен пытками, – и его отец обрел бы вечный покой. Нет, Джордж Обри не мог проявить малодушие!

– Я не верю этому! – горячо воскликнул Робин, упрямо вскинув голову и словно призывая Уолсингема согласиться с ним.

Однако, секретарь не согласился. Он сел и задумчиво уставился в пол.

– Кто знает, до чего нестерпимая боль может довести человека. – заметил сэр Френсис, подняв взгляд на Робина. – Ты – молодой, здоровый, красивый парень – не в состоянии вообразить, как самый сильный превращается под пытками в младенца, молящего о пощаде, а мне это хорошо известно. Мы созданы по образу и подобию Божьему, но способны испытывать боль, превратившую Иисуса из Бога в человека! Читай дальше!

Робин снова склонился над письмом. Уолсингем знал Джорджа Обри лучше, чем его сын, – ведь он был его ближайшим другом. «Я с трудом заводил друзей… Какие-то барьеры мешали мне», – говорил Уолсингем Робину, но в случае с Джорджем Обри барьеры были сломаны. И тем не менее, он верил сказанному в письме.

Робин продолжал читать. Несколько дней спустя генуэзский банкир видел кающегося, облаченного в рубище и скорчившегося на ступенях церкви. Будучи робким человеком, тем более, что переговоры о займе не увенчались успехом, так как Филипп не мог предложить достаточных гарантий, он тайком подошел к нищему и бросил ему а ладонь несколько пенсов. В ответ нищий спросил его имя, чтобы поминать в своих молитвах. Но испуганный банкир отказался назваться и поскорее убежал от опасного соседства.

Письмо было столь подробным и точным, что оно произвело впечатление на Робина. Его отец доведен до положения нищего в рубище, просящего милостыню на церковных ступенях, а он щеголяет в нарядной одежде и живет в прекрасном доме над заливом Уорбэрроу! Робин закрыл лицо руками и уронил письмо на колени.

– Ужасно! – прошептал он и повернулся к Уолсингему. – Вы верите этому, сэр?

Уолсингем пожал плечами.

– Как могу я на это ответить? У меня нет новостей из Испании. – В который раз он напомнил об этом Робину. – Взгляни, когда было написано это послание – на нем указаны месяц и год.

– Вы получили это четыре года назад?! – воскликнул Робин.

– Даже еще ранее.

– Значит, когда вы приходили ко мне в тот вечер в Итоне…

– Оно было у меня в кармане. Я намеревался показать его тебе, но мы не поняли друг друга, Робин, и я промолчал. Нет, не вини ни себя, ни меня! Что ты мог тогда сделать? Или даже я? Никакой английский корабль не заходит в испанские порты, ни один англичанин, если он не предатель, не осмелится появиться на испанских улицах. Испания для нас – закрытая книга, Робин. Конечно, сюда доходят слухи. Но после того, как это письмо попало ко мне в руки, я не узнал ничего нового.

Робин едва слышал слова секретаря. Ему казалось, что он стоит на узкой длинной улице с такими высокими домами, что даже в полдень на ней темно, как ночью. Улица выходит на залитую солнцем площадь. Со своего места ему виден угол большой церкви с высокими зелеными дверями, к которым ведет лестница. Мужчины и женщины ходят по ней вверх и вниз; женщины большей частью одеты в черное, а мужчины в разноцветные костюмы, солнечные блики играют на их золотых цепочках и эфесах шпаг. Но Робин не может разглядеть издалека, сидит ли на ступенях калека, просящий милостыню. Он напрягает слух и слышит стонущие мольбы нищего. Его отца!

– О! – воскликнул юноша и услышал слова Уолсингема:

– Ответь мне, Робин! Если я позволю тебе отплыть в море и зажечь погребальный костер в Атлантике, отблески которого достигнут Мадрида и принесут туда имя Робина Обри, что станется с Джорджем Обри, сидящим на ступенях церкви Святой Девы Альмуденской?

На этот вопрос мог быть только один ответ.

– Если он жив, – сказал Робин.

– Разумеется, если он жив, – откликнулся Уолсингем.

Он не намеревался затевать спор, ибо это лишь ослабило бы неумолимость его вопроса.

Робин помедлил несколько секунд, в течение которых он не размышлял о том, жив или мертв калека на церковных ступенях, сломленный телом и духом, а прощался со своей мечтой, едва не ставшей реальностью. Затем он поднялся.

– Когда-то, сэр, вы подумали, что я прячу под камзолом бант ее величества, – с улыбкой сказал юноша.

Сэр Френсис едва не ответил «Да», но вовремя сдержался. Черт возьми, ведь он – государственный секретарь великой королевы, державший в голове всю Европу! Ему нельзя попадать в ловушки, расставляемые этим смазливым, длинноногим подростком!

– Я могу себе позволить запоминать только самое важное, – сухо ответил он.

Робин склонил голову.

– Но для меня это было достаточно важно и обидно.

– Обидно! – сердито воскликнул Уолсингем. – А почему тебе не должно быть обидно? По-твоему, мне не бывает обидно? Когда королева перед всем двором заявляла, что посадит меня в колодки, а я молчал, словно провинившийся школяр, думаешь, это было приятно? Обидно! Раны Христовы! Неужели у тебя настолько нежная кожа? – И улыбнувшись, он добавил: – Ну, так что же ты прятал на своем сердце, Робин?

Робин расстегнул камзол и вытащил кольцо с изумрудом на золотой цепочке. Уолсингем подошел ближе.

– Дай-ка мне взглянуть!

Он взял кольцо, повертел его в руках, и его лицо смягчилось.

– Кольцо Джорджа Обри… Я хорошо его помню. Твоя мать дала его ему во время их обручения. – Бросив кольцо так, что оно звякнуло на цепочке, Уолсингем похлопал Робина по плечу.

– Хорошо, что ты хранишь его. Очень хорошо, – сказал он, думая о своей крепкой дружбе с Джорджем Обри и о различии их судеб.

– Если Господь того пожелает, вы скоро получите новости из Испании, а я – Джорджа Обри, – сказал Робин.