5. КОНЕЦ ДАМСКОГО УГОДНИКА

Убийство Генриха IV

В 1609 году умер последний герцог Клеве, и король Генрих IV Французский и Наваррский влюбился в Шарлотту де Монморанси.

Сочетанию этих событий суждено было повлиять на судьбы Европы. Сами по себе они были незначительны: смерть пожилого человека – дело обычное, равно как и влюбленность Генриха Наваррского. Жизнь этот господин вел напряженную во всех отношениях, любовь же была его единственной отдушиной, и ни преклонные лета (тогда ему было 56), ни полные негодования обвинения Марии Медичи, его многострадальной флорентийской супруги, не могли помешать Генриху предаваться своим наклонностям.

Возможно, на свете когда-то жил и более неверный супруг, чем Генрих IV, но, скорее всего, вряд ли. Его любовные похождения были вызывающе дерзновенны, вкусы, когда дело касалось женщин, – всеобъемлющи, а числом незаконнорожденных детей он превосходил своего внука, английского “султана” Карла II. Правда, Генрих отличался от последнего тем, что, потакая своим слабостям, все же не был таким “азиатом”. В сравнении с ним Карл был просто тупым распутником, превратившим Уайтхолл в гарем. Генрих предпочитал романтику, приключение и умел быть галантным во всех смыслах этого слова.

Однако в интрижке с Шарлоттой де Монморанси ему, вероятно, не удалось проявить свою галантность в полной мере и выжать из нее все возможное. Прежде всего, как я уже говорил, ему шел пятьдесят шестой год, а в таком возрасте трудно выказывать страсть к двадцатилетней девушке, не становясь при этом посмешищем. К несчастью для него, Шарлотта, видимо, так не считала. Напротив, ухаживания Генриха льстили ей и так вскружили прекрасную пустую голову, что девица начала отвечать на страсть, которую сама же и пробуждала.

Семейство Монморанси желало бы выдать Шарлотту замуж за веселого и остроумного Маршала де Бассомпьера и, хотя он вовсе не был увлечен ею, тем не менее считал эту партию вполне сносной. И охотно вступил бы в брак, не выкажи король своих устремлений самым откровенным и бесстыдным образом.

– Бассомпьер, я буду говорить с вами, как друг, – заявил Генрих. – Я влюблен, влюблен отчаянно, и моя возлюбленная – мадемуазель де Монморанси. Если вы женитесь на ней, я вас возненавижу. Если она меня полюбит, вы возненавидите меня. Разрыв дружеских отношений с вами принесет мне несчастье, ибо я люблю вас и искренне к вам привязан.

Этого оказалось достаточно, чтобы Бассомпьер оставил мысли о женитьбе, которая сулила ему либо нелепую участь самодовольного рогоносца, либо вражду с собственным правителем. Так он и сказал королю, поблагодарив за откровенность. После чего Генрих, пуще прежнего возлюбивший Бассомпьера за его здравый смысл, раскрыл ему свои дальнейшие планы.

– Я подумываю выдать ее за своего племянника, Конде. Так она останется в нашей семье и будет мне утехой в старости, которая уже не за горами. Конде, у которого на уме одна охота, получит сто тысяч ливров годового дохода и сможет вволю поразвлечься на эти деньги.

Бассомпьер прекрасно понял, какую сделку задумал Генрих. А вот принц Конде, похоже, не выказал такой же сообразительности. Несомненно, потому лишь, что взор его застило видение сокровища: ста тысяч ливров годового дохода. Он был так отчаянно беден, что и за половину этой суммы взял бы в жены хоть дочь самого Люцифера, ни на миг не задумавшись о неудобствах, которыми чревата такая женитьба.

Свадьбу тихо отпраздновали в Шантильи в феврале 1609 года. Тревоги и треволнения не заставили себя ждать. Мало того, что до Конде, наконец, дошло, чего именно от него ждут. Он с негодованием восстал против такого положения дел. Да и королева была тщательно подготовлена Кончино Кончини и его женой, Леонорой Галигаи – парочкой честолюбивых авантюристов, прибывших с ее царственным поездом из Флоренции. Поняв, что из слабости короля можно извлечь выгоду, флорентийские супруги тотчас научили Марию Медичи, как себя вести.

Разразившийся вскоре скандал был ужасен. Впервые над отношениями между Генрихом и королевой нависла угроза окончательного разрыва. А потом, когда накликанная Генрихом беда уже превращалась в катастрофу, грозившую погубить его самого, он получил письмо от Воселаса, своего посла в Мадриде. После того, как король прочитал письмо, раздражение в его душе уступило место самым мрачным предчувствиям.

Когда несколько месяцев назад умер последний герцог Клеве (“оставив свое наследство всему белому свету”, как говорил сам Генрих), в дело вмешался император и, поправ права ряда германских князей, даровал владения покойного собственному племяннику, эрцгерцогу Леопольду. Это совершенно не отвечало политическим интересам Генриха, который, став благодаря мудро направленным матримониальным усилиям самым могущественным из европейских правителей, вовсе не собирался покорно мириться с неудобными для него решениями. Он велел Воселасу подогревать разногласия, возникшие между Францией и австрийской короной из-за наследства Клеве. Вся Европа знала, что Генрих желал бы женить дофина на наследнице лотарингского престола, присоединив таким образом это государство к Франции, и это – одна из причин, по которым он принял сторону германских князей.

Воселас сообщал Генриху, что определенные лица при испанском дворе (и прежде всего флорентийский посланник), действуя по указке кое-кого из членов семьи королевы Франции и других людей, имена которых Воселас назвать не осмелился, плетут интриги, дабы сорвать планы Генриха, связанные с австрийской короной, и принудить его к союзу с Испанией. Эти лица, полностью пренебрегая устремлениями самого Генриха, зашли так далеко, что предложили городскому совету Мадрида скрепить союз с Францией, женив дофина на инфанте.

Это письмо заставило Генриха ни свет ни заря опрометью броситься в Арсенал, где размещалась резиденция Первого Министра государства, господина Сали. Максимилиан де Бетюн, герцог Сали, был не просто подданным короля, но и его ближайшим другом, хранителем ключей к сокровеннейшим тайникам души Генриха, и тот обращался к нему за советом не только в государственных, но и в сугубо личных семейных делах. Нередко Сали выпадало улаживать ссоры между мужем и женой, то и дело возникавшие из-за непрекращающихся измен Генриха.

Король вихрем ворвался в Арсенал и тотчас приказал всем покинуть комнату, оставшись наедине с только что пробудившимся герцогом, который встретил его в ночной сорочке и колпаке. Генрих сразу схватил быка за рога.

– Вы слышали, что обо мне говорят? – выпалил он.

Генрих стоял спиной к окну – стройный, прямой, чуть выше среднего роста. Он был одет как солдат удачи: камзол, высокие сапоги серой кожи, серая же шляпа с вишневым страусиным пером. Лицо его было под стать общему облику: острые глаза, широкие брови, орлиный нос, бородка торчком, жесткие усы с проседью. Король смахивал на сказочного героя, сатира, воителя и Полишинеля одновременно.

Высокий широкоплечий Сали даже в тапочках, сорочке и ночном колпаке, прикрывавшем его широкую лысину, умудрялся выглядеть как живое воплощение респектабельности и достоинства. Он не стал делать вид, будто не понимает короля.

– О вас и принцессе Конде, сир? Вы это подразумеваете? – Он с серьезным видом покачал головой. – Эта история наполняет меня дурными предчувствиями, ибо я предвижу, что она чревата куда большими бедами, чем любое из ваших прежних увлечений.

– Значит, они убедили и вас, – в тоне Генриха слышалась чуть ли не горечь. – И тем не менее я клянусь, что все это очень преувеличено. Тут явно постарался этот пес Кончини. Если он не уважает меня, пусть хотя бы задумается о том, что возводит напраслину на столь прелестное, грациозное и смышленое дитя, на высокородную даму, имевшую таких предков!

В душе короля нарастала буря, и голос его угрожающе задрожал, что не укрылось от чуткого слуха Сали. Генрих отошел от окна и упал в кресло.

– Кончини старается распалить королеву и настроить ее против меня, склонить к безрассудным решениям, которые помогут этой парочке осуществить собственные пагубные замыслы.

– Сир! – протестующе воскликнул Сали. Генрих мрачно рассмеялся и протянул ему письмо Воселаса.

– Прочтите это.

Сали прочел. Письмо ошеломило его, и он вскричал:

– Должно быть, они безумцы!

– О нет, – отвечал король. – Они не безумцы. Они мыслят здраво и безнравственно, вот почему их планы будят во мне дурные предчувствия. Эти люди целеустремленно интригуют против решений, принятых мною, и знают, что я не откажусь от них, пока жив. Какой вывод вы делаете из этого, Великий Мастер?

– Какой вывод? – переспросил потрясенный Сали.

– Действуя подобным образом – осмелившись действовать подобным образом, – они как бы исходят из убеждения, что мне осталось недолго жить, – пояснил король.

– Сир!

– А как еще все это истолковать? Зачем планировать события, которые не могут произойти до моей смерти?

Сали долго смотрел на своего властелина и растерянно молчал. Его верная гугенотская душа бунтовала; он не желал льстиво уверять короля, что все не так уж и плохо.

– Сир, – сказал, наконец, он, склонив свою красивую голову, – вам следует принять меры.

– Да, да, но только против кого? Кто эти люди, имена которых Воселас, как он пишет, не отваживается назвать? У вас есть какие-нибудь кандидатуры, кроме… – тут Генрих умолк, и его передернуло от ужаса. Он боялся облекать свои мысли в слова. Наконец он резко взмахнул рукой и решился. – Кроме самой королевы?

Сали тихонько положил письмо на стол и сел. Подперев голову рукой, он посмотрел прямо в лицо Генриха.

– Сир, вы сами накликали на себя эту беду. Вы слишком разозлили Ее Величество и вынудили действовать по указке этого негодяя Кончини. Все ваши увлечения расстраивали королеву, но ни одно из них не было чревато такими несчастьями, как увлечение принцессой Конде. Сир, я это предвижу. Неужели вы так и не задумаетесь о вашем положении?

– Говорят вам, все это ложь! – взорвался Генрих, но непреклонный Сали лишь мрачно покачал головой.

– Во всяком случае, все очень преувеличено, – поправил себя Генрих. – Признаюсь вам, друг мой: любовь к ней – все равно что болезнь. Ее прекрасный образ преследует меня и днем и ночью. Я вздыхаю, страдаю и раздражаюсь, будто какой-то невинный двадцатилетний молодчик. Я испытываю адские муки. И тем не менее… и тем не менее я клянусь вам, Сали, что подавлю эту страсть, даже если это убьет меня. Я буду гасить эти костры, хотя бы душа моя в итоге и превратилась в пепелище. Я не причиню ей вреда впредь, как не причинял раньше, клянусь. Все эти сплетни выдуманы Кончини, чтобы настроить мою жену против меня. Известно ли вам, сколь далеко он осмелился зайти вместе со своей благоверной? Они уговорили королеву не есть никакой пищи, кроме той, которая готовится на кухне, оборудованной в их собственных покоях. Из этого можно заключить, что они подозревают меня в намерении отравить жену.

– Так почему вы это терпите, сир? – угрюмо спросил Сали. – Отправьте эту парочку восвояси, пусть убираются во Флоренцию со всеми пожитками. Избавьтесь от них!

Генрих возбужденно вскочил на ноги.

– Я уже подумываю об этом. Да, другого пути нет. Вы можете это устроить, Сали. Освободите разум королевы от гнета подозрений на счет принцессы Конде, убедите ее в моей искренности и твердом намерении покончить с волокитством. А она, со своей стороны, пусть пожертвует Кончини и подвергнет эту чету опале. Вы сделаете это, друг мой?

Исходя из своего прошлого опыта, Сали ничего другого и не ожидал. Он уже успел неплохо понатореть в решении подобных задачек, но никогда прежде положение не бывало таким сложным. Он поднялся.

– Ну разумеется, сир. Однако Ее Величество может потребовать за эту жертву чего-то большего. Она может вновь поднять вопрос о своей коронации, которую вы так долго и, по ее мнению, беспричинно откладываете.

Лицо Генриха омрачилось. Он хмуро свел брови.

– Вы знаете, что я всегда подсознательно боялся этой коронации, Великий Мастер, – сказал король. – И страх только увеличился после того, что я почерпнул из этого письма. Коль уж она, почти не обладая подлинной властью, отваживается на такое, стало быть, пойдет на все, если… – Тут король умолк и погрузился в размышления. – Если она этого потребует, мы, наверное, должны будем уступить, – проговорил он чуть погодя. – Но дайте ей понять, что стоит мне уличить ее в новых шашнях с Испанией, и чаша моего терпения переполнится. А в качестве противоядия против происков Мадрида можете обнародовать мое заявление о поддержке требований германских князей в вопросе о наследстве Клеве, и пусть весь мир узнает, что мы во всеоружии и готовы добиться этой цели.

Вероятно, он думал (и это подтвердилось впоследствии), что одной угрозы будет вполне достаточно, поскольку тогда в Европе не было силы, способной выстоять против его войск на поле битвы.

На этом король и министр расстались. Напоследок Сали еще раз напомнил Генриху, что тот больше не должен видеться с принцессой Конде.

– Клянусь вам, Великий Мастер, я сдержусь и буду уважать священные узы, которыми сам же связал своего племянника с Шарлоттой. Я заглушу эту страсть, – пообещал Генрих.

Впоследствии добрый Сали так прокомментировал это обещание:

“Я бы полностью полагался на его заверения, не знай я, как легко обманываются нежные и страстные сердца, подобные его собственному сердцу”. Воистину, лишь настоящий друг мог найти такие слова, чтобы выразить свое полное неверие в обещания короля.

Тем не менее, он приступил к решению трудной задачи и принялся мирить царственную чету, пустив в ход весь свой такт и все искусство, приобретенные в результате долгого опыта. Он мог бы заключить хорошую сделку в интересах своего повелителя, но тот не нашел в себе сил поддержать Сали. Мария Медичи и слышать не желала об изгнании супругов Кончини, к которым была глубоко привязана. Королева совершенно справедливо утверждала, что ей нанесена тяжкая рана, и отказывалась даже думать о прощении мужа иначе как при условии, что ее немедленно коронуют (ведь она имеет на это полное право), а король пообещает прекратить выставлять себя на посмешище, приударяя за принцессой Конде. Что касается содержания письма Воселаса, то оно ей неизвестно, и она не потерпит дальнейших допросов в духе инквизиции.

Это никак не могло удовлетворить Генриха. Но король уступил. Муки совести превратили его в труса. Он так несправедливо обращался с женой в личной жизни, что был вынужден пойти на уступки в других областях, дабы возместить ей ущерб. Эта слабость Генриха была проявлением своего рода комплекса, связанного с королевой. Для его отношения к ней были характерны перепады и крайности: доверие и подозрительность, уважение и безразличие, увлеченность и холодность. Порой королю приходило в голову вовсе избавиться от жены, а порой он думал и говорил, что она – самый мудрый из членов его государственного совета. Даже получив доказательства ее вероломства, даже негодуя, он тем не менее справедливо признавал, что сам спровоцировал ее. Поэтому король согласился мириться с Марией на ее условиях и поклялся себе, что порвет с Шарлоттой. Принимая в расчет последующие события, мы не имеем права предполагать, что Генрих был неискренен в своем намерении.

Но уже к маю того же года ход событий подтвердил верность суждений Сали. Двор выехал в Фонтенбло, и там прекрасная дурочка Шарлотта опрокинула своим тщеславием последний оплот Генриха, его благоразумие. Вероятно, она поощряла своего царственного возлюбленного к возобновлению льстивых ухаживаний. Но оба, похоже, позабыли о существовании ее супруга.

Генрих подарил Шарлотте украшения, которые обошлись ему в 18 000 ливров. Он купил их у ювелира Месье, и нетрудно представить себе, как судачили по этому поводу сердобольные придворные дамочки. При первых же признаках надвигающегося скандала принц Конде впал в страшный гнев и наговорил королю таких вещей, что тот не мог не почувствовать боли и досады. В свое время Генриху довелось общаться с множеством ревнивых мужей, но ни один из них не был столь нетерпим и непреклонен, как его собственный племянник, на которого король жаловался в письме к Сали: “Мой друг! Мсье принц со мной, но ведет себя как одержимый. Вы бы рассердились и испытали неловкость, услышав, что он мне говорит. В конце концов мое терпение иссякнет, но пока я должен разговаривать с ним строго и не более того”.

На деле же Генрих был куда строже к племяннику, чем в беседах с ним. Он велел Сали задержать выплату Конде последней четверти суммы, отпущенной на его содержание, а также отказать кредиторам и поставщикам принца. Таким способом он, несомненно, хотел дать понять племяннику, что тот получает тысячи ливров в год вовсе не за красивые глаза.

“Если уж и это не удержит его в узде, – заключил Генрих свои сетования, – значит, придется изобрести какой-то другой способ, ибо все, что принц смеет мне говорить, больно ранит меня”.

Генриху не удалось удержать племянника в узде. Принц тотчас же собрал пожитки и увез свою жену в загородный дом. Напрасно Генрих писал ему, что такое поведение позорит их обоих и что принцу крови полагается находиться не где-нибудь, а при дворе его повелителя.

Кончилось все тем, что безрассудный романтик Генрих принялся слоняться по ночам вокруг сельского особняка Конде. Его Величество король Франции и Наварры, воля которого была законом для всей Европы, переодевшись крестьянином, дрожал от холода, скрючившись за сырыми заборами, стоя по колено в мокрой траве. Терзаясь любовной истомой, он часами не сводил глаз с освещенных окон жилища своей возлюбленной, впадал в восторженный экстаз. И все это, насколько мы можем судить, привело лишь к обострению ревматизма, который, должно быть, напомнил Генриху, что пора его амурных похождений миновала.

Закоченевшие суставы и сочленения подвели его, зато не подкачала королева. Разумеется, за Генрихом шпионили, как и всегда, когда он уклонялся от честного исполнения супружеского долга. Чета Кончини позаботилась приставить к королю соглядатаев. Посчитав, что плод созрел, они донесли обо всем Ее Величеству. Убедившись, что муж вновь обманул ее доверие, она пришла в такую ярость, что опять объявила ему войну. Несмотря на всю свою сообразительность и отчаянные усилия, Сали на этот раз удалось добиться лишь вооруженного перемирия, но не мира.

Настал ноябрь, и принц Конде принял отчаянное решение покинуть Францию вместе с женой, нарушив при этом свой верноподданнический долг и не позаботившись заручиться согласием короля. В последний вечер ноября, когда Генрих сидел за карточным столом в Лувре, шевалье дю Ге принес ему весть о побеге принца.

“Никогда в жизни не видел, чтобы человек настолько терял разум и впадал в такой неистовый раж”, – говорил потом Бассомпьер, присутствовавший при этом.

Король швырнул свои карты на стол и вскочил, опрокинув стул.

– Все погибло! – завопил он. – Все пропало! Этот безумец увез свою жену. Возможно, он ее убьет!

Бледный и трясущийся, Генрих повернулся к Бассомпьеру.

– Возьмите себе мой выигрыш и продолжайте игру, – попросил он, после чего вылетел из комнаты и отправил гонца в Арсенал, приказав ему привезти мсье де Сали.

Сали тотчас же явился на зов, но он пребывал в крайне дурном расположении духа, поскольку время было позднее, а министр с головой погряз в работе. Он застал короля в покоях королевы. Тот вышагивал из угла в угол, уронив голову на грудь и сцепив руки за спиной. Королева, неказистая угловатая женщина, сидела в сторонке в обществе нескольких фрейлин и пары-тройки кавалеров из своей свиты. Ее застывшее квадратное лицо было непроницаемо, а задумчивые глаза смотрели на короля.

– А, Великий Мастер! – приветствовал Генрих Сали, и голос его звучал хрипло и сдавленно. – Что вы на это скажете? Как мне теперь быть?

– Да никак, сир, – Сали был настолько же спокоен, насколько его повелитель возбужден.

– Никак? Тоже мне, совет!

– Это – лучший из всех возможных советов, сир. Об этом деле надо говорить как можно меньше и сделать вид, будто для вас оно не чревато никакими последствиями и не причиняет вам ни малейшего беспокойства.

Королева злорадно откашлялась.

– Хороший совет, господин герцог, – согласилась она. – Если у Генриха достанет благоразумия последовать ему. – Голос ее звучал напряженно, почти угрожающе. – Однако во всем, что связано с этой историей, король и благоразумие, я думаю, давно распрощались друг с другом.

Король вспылил и в ярости покинул королеву, чтобы совершить самую безумную из своих проделок. Облачившись в кафтан гонца и нацепив на глаз повязку для камуфляжа, он ринулся преследовать беглецов. Генрих знал, что они уехали по дороге на Ландреси, и этого ему было вполне достаточно. Он следовал за ними, меняя лошадей, теряя и вновь находя след, не останавливаясь ни на миг. Но так и не догнал до самой границы Фландрии.

Это был очень романтический подвиг, и молодая дама, узнав о нем, всплакнула от радости и злости одновременно. Она принялась посылать королю страстные письма, в которых называла его своим рыцарем и умоляла, если он любит ее, приехать и спасти ее от участи рабыни презренного тирана. Эти жалобные мольбы стали последней каплей: Генрих вконец обезумел и не желал больше ничего видеть и слышать. Ему было безразлично и то, что жена его тоже льет слезы. И Генриха не волновало, что это – слезы ярости, не сдобренной никакими нежными чувствами.

Генрих первым делом отправил Праслена к эрцгерцогу с просьбой приказать принцу Конде покинуть его владения. А когда эрцгерцог с достоинством отказался взять на себя грех и совершить такое беззаконие, Генрих тайком отрядил Кэвре в Брюссель, чтобы выкрасть оттуда принцессу. Но Мария де Медичи была начеку и сорвала этот замысел, послав маркизу Спинола предостережение. В итоге принц де Конде и его супруга для пущей безопасности поселились во дворце самого эрцгерцога.

Генрих потерпел полное поражение, но письма глупейшей из принцесс продолжали подхлестывать его, и король принял безрассудное решение вторгнуться с оружием в Нижние Страны, сделав таким образом первый шаг к исполнению своего замысла начать настоящую войну с Испанией, которая прежде велась скорее для виду. Герцогство Клеве послужило ему прекрасным предлогом. Он готов был предать огню всю Европу, лишь бы заполучить желанную женщину.

Генрих принял свое чудовищное решение в самом начале следующего года, и несколько месяцев Франция жужжала, как улей, готовясь к вторжению. Впрочем, это была не единственная причина переполоха. Генриху мешали проповедники, в один голос твердившие, что Клеве не стоит военных усилий, а война будет несправедливой: ведь католическая Франция будет защищать интересы протестантов, и защищать от самых рьяных из всех европейских католиков, от Испании – оплота католицизма. Такая точка зрения находила отклик в народе, а вскоре общая сумятица усугубилась из-за пророчеств, предрекавших королю скорую смерть.

Эти пророчества сыпались на Генриха со всех сторон. И Томазин, и астролог Ля Бросс предупреждали его о звездных знамениях, согласно которым месяц май будет полон опасностей для короля. Из Рима, от самого Папы, пришло сообщение о готовящемся заговоре, в котором были замешаны самые высокопоставленные лица страны. Из Эмброна, Бэйонна и Дуаи поступали сходные известия, а однажды утром в начале мая на алтаре храма Монтаржи была найдена записка, сообщавшая о скорой гибели Генриха.

Но все это могло подождать. Пока же Генрих вел свои приготовления, не обращая внимания ни на предостережения, ни на пророчества. Против него уже составлялось столько заговоров, что он стал совершенно беспечен в этом отношении. Однако ни о каком из прежних злых умыслов его не предупреждали с такой настойчивостью, и ни один заговор еще не проводился в жизнь в столь благоприятных условиях, им самим же и созданных. На душе у короля было неспокойно, и главным источником беспокойства служила коронация королевы, подготовка к которой велась полным ходом.

Должно быть, Генрих знал, что если ему и угрожает насильственная смерть, то, скорее всего, со стороны тех людей, чье влияние на королеву было почти безграничным, – четы Кончини и их тайного, но очевидного союзника, герцога Эпернонского. Стоило королю умереть, а королеве – стать единоличной регентшей на время правления дофина, и эти люди превратятся в подлинных властителей Франции, что позволит им обогатиться и в полной мере утолить свое честолюбие. Генрих ясно видел, что единственный способ обеспечить собственную безопасность – противостоять коронации, назначенной на 13 мая. Мария Медичи настаивала, чтобы церемония состоялась до отъезда Генриха на театр военных действий, и это так угнетало короля, что наконец он приехал в Арсенал и излил душу Сали.

– О, друг мой! – вскричал Генрих. – Не нравится мне эта коронация. Сердце подсказывает мне: она приведет к чему-то непоправимому и ужасному.

Он сел и принялся вертеть в стиснутых пальцах футляр со своей лупой для чтения, а Сали лишь в немом удивлении взирал на короля, потрясенный этой вспышкой. Затем Генрих надолго задумался и, наконец, поднял глаза.

– Черт! – встрепенувшись, воскликнул король. – Они убьют меня в этом городе. Другой возможности у них нет. Все ясно. Эта проклятая коронация – моя погибель.

– Право же, сир!

– Думаете, я начитался гороскопов и наслушался предсказателей? Вот что я вам скажу, Великий Мастер: четыре с лишним месяца назад мы объявили о своем намерении начать войну, и вся Франция взбудоражена нашими приготовлениями. Мы не делали из них тайны. Тем не менее в Испании никто не шевельнул и пальцем, чтобы дать нам отпор; там даже не точили шпаг. Из чего же исходит Испания? Из уверенности в том, что войны не будет? Несмотря на мои усиленные приготовления, на мою решимость, несмотря на объявление начала похода семнадцатого мая, несмотря на то, что мое войско уже в Шампани и укреплено такой мощной артиллерией, какой Франция еще не имела и, вероятно, не будет иметь. Откуда же такая уверенность в том, что им нет нужды готовиться к обороне? Из чего исходят они в своем предположении, что войны не будет? Я вас спрашиваю. Ведь они, должно быть, именно так и думают. Вот вам задачка, Великий Мастер, решите-ка ее!

Но прижатый к стенке Сали только ахнул и издал какое-то нечленораздельное восклицание.

– Значит, вы об этом не задумывались, так? А между тем дело достаточно ясное: Испания рассчитывает на мою смерть. А кто здесь, во Франции, известен нам как друзья Испании? Кто интриговал с Испанией таким наглым образом и до такой степени, как никогда прежде на моем веку? Ха! Вот видите?

– Уму непостижимо, сир. Это слишком ужасно. Это невозможно! – вскричал честный и верный государственный муж. – Но если вы убеждены в своей правоте, надо расстроить эту коронацию, отменить поход и воздержаться от войны. Это ведь совсем не трудно, надо лишь захотеть.

– Да, все это так, – король поднялся и сжал плечо герцога своей сильной нервной ладонью. – Отменить коронацию раз и навсегда. Это удовлетворило бы меня. Я смог бы освободиться от дурных предчувствий и безбоязненно покинуть Париж.

– Очень хорошо. Я немедленно отправлю гонцов в Нотр-Дам и Сен-Дени с приказом прекратить приготовления и отослать мастеровых.

– Э, нет, погодите. – Глаза короля, на миг озарившиеся надеждой, снова потухли, чело озабоченно нахмурилось. – Ну как же быть? Как быть? Я хочу этого, друг мой. Но как отнесется к такому шагу моя жена?

– Пусть относится так, как ей заблагорассудится. Не верю, что она будет продолжать упорствовать, когда узнает, что вас терзает предчувствие беды.

– Возможно, возможно… – ответил король, но голос его звучал уныло. – Попытайтесь убедить ее, Сали. Я не смогу сделать такое без ее согласия. Но вы сумеете уговорить ее. Отправляйтесь же к ней.

Сали прервал приготовления к коронации и принялся добиваться приема у королевы. После этого он, по его словам, три дня всеми правдами и неправдами тщился тронуть ее душу. Но все его труды канули впустую: Мария Медичи осталась непреклонна. Все доводы Сали она парировала одним своим доводом, но таким, на который ему нечего было ответить.

Если ее не коронуют как французскую королеву, на что она имеет полное право, она превратятся в дутую фигуру, подчиненную регентскому совету в отсутствие короля. А такое положение недостойно ее и невыносимо для нее как для матери дофина.

И Генриху пришлось уступить. Совершенные им несправедливости сковали его по рукам, будто цепи, а главная из этих несправедливостей – война – была самым тяжким бременем, особенно теперь, когда он открыто признал, что вынашивает такие намерения.

Как-то раз ему выдалась возможность спросить папского нунция, что думает Рим об этой войне.

– Люди, располагающие наидостовернейшими сведениями, – смело ответил ему нунций, – придерживаются мнения, что главным призом, ради которого будет вестись война, станет принцесса Конде, которую Ваше Величество желает вернуть во Францию.

Рассерженный дерзостью святого отца, Генрих в сердцах сделал заявление, которым крайне неразумно и опрометчиво подтвердил верность такого рода предположений.

– Господи, да! – вскричал он. – Да, я определенно хочу вернуть ее и верну, и никто не остановит меня, даже наместник Божий на Земле!

Произнеся эти слова, которые, как он знал, будут переданы королеве и ранят ее куда сильнее, чем все предыдущие события, Генрих доказывал, что совсем потерял совесть. Он презрел все свои страхи, но теперь был бессилен повлиять на жену и удалить ее приближенных – заговорщиков, чьи интриги подтверждались многочисленными доказательствами.

И вот, 13 мая в четверг, наконец-то состоялась коронация. Она была проведена в Сен-Дени с надлежащим блеском и помпезностью. По сценарию, празднества должны были длиться четыре дня и завершиться в воскресенье торжественным въездом королевы в Париж. В понедельник король намеревался отбыть, чтобы возглавить свои войска, уже выходившие к границам.

Во всяком случае, так он предполагал. Но королева уже все поняла: призвание Генрихом подлинных целей войны убедило ее и наполнило ее сердце лютой ненавистью к человеку, устроившему этот оскорбительный фарс с коронацией. Королева решила любой ценой помешать Генриху и послушалась Кончини, который нашептывал ей, что надо, наконец, отомстить, ответив вероломством на вероломство.

Кончини и его сообщники взялись за это с таким знанием дела, что еще за неделю до коронации в Льеже появился гонец, объявлявший налево и направо, что он везет германским князьям известие об убийстве Генриха. Одновременно сообщения о смерти короля вывешивались по всей Франции и Италии.

Тем временем Генрих, какими сомнениями ни терзалась бы его душа, внешне выглядел спокойно и пребывал в прекрасном расположении духа в продолжение всей церемонии коронации жены, а под конец поздравил ее, пожаловав шутливым титулом “госпожи регентши”.

Этот мелкий приятный эпизод, возможно, тронул ее и заставил вспомнить о совести: той же ночью в покоях короля Мария внезапно пронзительно закричала, и когда ее супруг в тревоге вскочил на ноги, она рассказала ему свой сон, в котором, якобы, видела Генриха зарезанным. Срывающимся голосом королева принялась сбивчиво молить короля поберечь себя в ближайшие дни, причем она давно уже не бывала так нежна с ним, как в ту ночь. Наутро королева возобновила увещевания, умоляя короля не покидать сегодня Лувр и твердя о своих роковых предчувствиях.

Генрих рассмеялся в ответ.

– Вы наслушались пророчеств Ля Бросса, – заявил он. – Ба! Да стоит ли верить такой чепухе?

Вскоре явился герцог Вандомский, побочный сын Генриха от маркизы де Верниль. Он пришел с такими же предостережениями и пустился в аналогичные увещевания. И ответ получил такой же.

Накануне ночью Генриху не дали поспать, поэтому он, сумрачный и невеселый, прилег отдохнуть после обеда. Но сон не шел к нему, и король поднялся. Мрачный и угрюмый, бесцельно бродил он по дворцу и наконец вышел во двор. Здесь разводящий дворцового караула, у которого король спросил, сколько теперь времени, заметил вялость и бледность короля. Служака позволил себе вольность предположить, что Его Величеству, возможно, станет лучше, если он подышит свежим воздухом.

Это случайное замечание решило судьбу Генриха. Его глаза благодарно блеснули.

– Добрый совет, – сказал он. – Вызовите мой экипаж. Я съезжу в Арсенал навестить герцога де Сали, которому неможется.

На мощеной площадке за воротами, где обычно лакеи дожидались своих господ, сидел тощий человек лет тридцати, облаченный в темное одеяние, с отталкивающим злобным лицом. Эта физиономия однажды даже стала причиной его ареста, ибо стража предположила, что человек с такой миной обязательно должен быть злодеем.

Пока готовили экипаж, Генрих вновь вошел в Лувр и объявил королеве о своем намерении ехать, чем немало поразил ее. Она в испуге принялась уговаривать его отменить приказ и не покидать дворец.

– Я только туда и обратно, – пообещал король, смеясь над ее страхами. – Вы и не заметите, что я уехал, а я уже вернусь.

И он ушел. Чтобы больше не возвратиться домой живым.

Генрих сидел в карете. Стояла прекрасная погода, все занавески были подняты, и король любовался городом, который принарядился, готовясь к воскресенью, когда королева должна была торжественно вступить в Париж. Справа от короля сидел герцог Эпернон, слева – герцог Монбазон и маркиз де ла Форс. Даворден и Роквелар ехали в правом багажном отсеке, а неподалеку от левого, напротив Генриха, сидел Миребо и дю Плесси Лиан-кур. Карету сопровождала лишь горстка всадников да пять-шесть пехотинцев.

Экипаж свернул с улицы Сент-Оноре на узкую улочку Ферронери, где был вынужден остановиться: дорогу преградили две встречные повозки. Одна была нагружена сеном, вторая – бочонками с вином. Все пехотинцы, за исключением двух, шагали впереди. Один из оставшихся двоих отправился расчищать путь для королевской кареты, а другой воспользовался остановкой, чтобы поправить свою подвязку.

В этот миг, тенью скользнув между каретой и стенами лавок, на улице появился убогий отвратительный оборванец, сидевший час назад на мостовой возле Лувра. Став на спицу неподвижного колеса, он приподнялся, перегнулся через герцога Эпернонского и, выхватив из рукава прямой тонкий клинок, вонзил его в грудь Генриха. Король, занятый чтением письма, вскрикнул и инстинктивно поднял руки, защищаясь от нападения. Этим движением он открыл для удара свое сердце. Убийца вновь пронзил его ножом, и на этот раз лезвие вошло по самую рукоятку.

Генрих издал сдавленный кашляющий звук, обмяк, и изо рта у него потекла струйка крови.

Пророчества сбылись, сказочка, рассказанная неделю назад проезжавшим через Льеж гонцом, стала явью, также как и слухи о смерти короля, уже давно ходившие по Антверпену, Брюсселю и другим городам и весям.

Убийца нанес еще и третий удар, но его отразил наконец-то очнувшийся Эпернон. После этого злодей отступил на шаг от кареты и остановился, не предпринимая никаких попыток бежать и даже избавиться от изобличавшего его кинжала. Сен-Мишель, один из сопровождавших короля знатных господ, ехавший за каретой, выхватил шпагу и наверняка заколол бы убийцу на месте, не удержи его от этого Эпернон. Пехотинцы схватили лиходея и передали его капитану стражи. Убийца оказался школьным учителем из Ангулема, города, расположенного на землях Эпернона. Звали его Равальяк.

Занавески кареты тотчас же задернули, экипаж развернули и погнали обратно в Лувр. Во избежание беспорядков толпе сообщили, что король лишь ранен.

Но Сен-Мишель отправился в Арсенал, увозя с собой нож, убивший его повелителя, и сообщил злую весть верному преданному другу Генриха. Сали знал достаточно, чтобы сразу понять, откуда обрушился удар. С сердцем, переполненным горем и яростью, он вскочил на коня, хоть и был болен, и, скликая своих людей, отправился в Лувр в сопровождении отряда из ста человек, к которому по пути присоединились еще столько же верных слуг короля. На улице Рю де ля Пурпуантье какой-то прохожий сунул в руку герцога записку. Она была нацарапана небрежно и наспех: “Мсье, куда вы стремитесь? Дело сделано. Я видел его мертвое тело. Прорвавшись в Лувр, вы уже не выберетесь оттуда.”

На подъездах к улице Святого Иннокентия Сали предостерегли еще раз: некий господин по имени дю Жон остановился и тихо пробормотал: “Господин герцог, от нашего недуга нет средства. Берегите себя, ибо этот странный удар судьбы возымеет ужасные последствия.”

На улице Сент-Оноре Сали бросили еще одну записку, сходную содержанием с первой. И хотя сомнения герцога быстро сменялись уверенностью, он продолжал скакать в Лувр в сопровождении отряда всадников, выросшего до трехсот человек. Но в конце улицы его остановил господин де Витри, который натянул поводья, завидев герцога.

– О, мсье, куда вы направляетесь с таким эскортом? – спросил Витри вместо приветствия. – Вам позволят войти в Лувр с двумя-тремя сопровождающими, не больше, а этого вам делать не следует, ибо заговор простирается гораздо дальше. Я видел нескольких человек, столь мало опечаленных понесенной потерей, что они не могут выказать даже притворной скорби. Возвращайтесь назад, мсье, у вас и без поездки в Лувр достанет забот.

Горестно-возвышенный облик Витри подействовал на Сали, ибо вполне соответствовал его собственным мыслям. Герцог развернулся и отправился восвояси, однако вскоре его настиг гонец от королевы, которая слезно молила Сали немедля приехать к ней в Лувр в сопровождении сколь только можно малочисленной свиты. “Это предложение явиться туда одному и предать себя в руки врагов моих, которыми кишел Лувр, явно не имело целью рассеять мои подозрения”, – пишет Сали.

В довершение всего ему сообщили, что у ворот Арсенала уже ждет капитан стражи с отрядом солдат, в то время как другие отряды отправлены в Тампль, где были пороховые погреба, и в казначейство.

– Передайте королеве, что я – ее верный слуга, – попросил герцог гонца, – и скажите, что впредь до получения дальнейших указаний я намерен прилежно исполнять свои прямые обязанности.

С этими словами Сали направился в Бастилию и закрепился там. Вскоре к нему ручьем потекли посланцы Ее Величества, умолявшие герцога прибыть в Лувр. Однако Сали, больной и измотанный всем пережитым, улегся в постель под благовидным предлогом: недомогание.

Тем не менее, наутро он позволил уговорить себя откликнуться на призывы королевы: его заверили, что оснований для опасений нет. Более того, он мог чувствовать себя довольно спокойно под защитой парижан. Если в Лувре на него совершат покушение, это будет означать, что удар, убивший его повелителя, был нанесен вовсе не фанатиком-одиночкой, как ныне пытались представить дело. Стало быть, скорое и неотвратимое возмездие падет на головы злодеев, которые выдадут себя, доказав, что фанатизм бедняги был коварно использован ими в собственных недобрых целях.

Вооружившись этой уверенностью, Сали отправился во дворец, и мы знаем из его записок, сколь жгучее негодование охватило герцога, когда он заметил, какое самодовольство, злорадство и даже ликование царят в этой обители смерти. Однако сама королева, потрясенная случившимся и, возможно, терзаемая муками совести из-за того, что стала причиной трагедии, которую в самый последний миг пыталась предотвратить, ударилась в слезы при виде Сали и велела привести дофина, который бросился на шею герцогу.

– Сын мой, – сказала ему королева, – это господин Сали. Ты должен любить его, ибо он был одним из лучших и самых верных слуг короля, твоего отца. И я прошу его служить тебе так же, как он служил Генриху.

Столь справедливые слова могли бы убедить менее проницательного человека в беспочвенности его подозрений, однако последующие события очень быстро раскрыли бы ему глаза на истину. Кончини и их ставленникам не терпелось низвергнуть Сали, чтобы устранить последнюю помеху на пути к удовлетворению своего зловещего честолюбия. И они преуспели в этом.

Политике, которую проводил при жизни король, очень скоро был положен конец. Сали стал свидетелем возрождения старых союзов и объединения французской и испанской короны. С курсом на умиротворение тоже было покончено. Протестантов уничтожили, собранные Генрихом богатства разбазарили, людей, не пожелавших жить под ярмом новоявленных фаворитов, предали опале. Вот что наблюдал Сали на склоне лет. А кроме того, он наблюдал и быстрое вознесение к вершинам власти во Франции Кончино Кончини, этого флорентийского авантюриста, сумевшего коварно использовать в своей выгоде ревность королевы и неосмотрительность короля; получившего впоследствии титул маршала Д'Анкр.

Что касается несчастного Равальяка, то его, якобы, подвергли пыткам и замучили насмерть, так и не вытянув имен сообщников. Деяние свое он объяснял стремлением предотвратить неправедную войну против католицизма и Папы. Разумеется, все это была липа; просто люди, орудием которых стал убийца, вероломно использовали его фанатизм, сыграли на нем и поставили себе на службу. Я использовал здесь слово “якобы” потому, что полные тексты протоколов допросов Равальяка обнаружить уже не удастся. Кроме того, поговаривали, что на пороге смерти он, поняв, что предан теми, кому, по-видимому, доверял, изъявил желание исповедаться, однако нотариус Вуазен, исполнявший эту предсмертную волю, записал признание Равальяка таким неразборчивым почерком, что впоследствии его так и не смогли расшифровать.

Может быть, это правда, а может, и нет. Однако нам точно известно, что когда председатель судебной палаты решил расследовать заявление некой госпожи д'Эскаман, обвинявшей в заговоре Эпернона, его высочайшим повелением вынудили отказаться от этого.

Такова история убийства Генриха IV, изложенная на основе источников, которые представляются мне ранее малоизученными. Эти источники наводят на целый ряд умозаключений, которые, при всем их правдоподобии, я бы не решился без колебаний назвать абсолютной истиной.

Если задаться вопросом, кто были те друзья, которые подсказали Равальяку столь гибельную линию поведения, то ответ мы получим в самой истории. Она учит нас, что, когда речь идет о действиях, приводящих к таким последствиям, непозволительно выдавать подозрения и домыслы за действительность. Даже пытавшие Равальяка судьи не посмели ничего сказать об этом деле и выказывали свое отношение к нему в основном при помощи жестов, выражавших ужас и недоумение.