2. ЛЖЕДМИТРИЙ

Борис Годунов и самозваный сын Иоанна Грозного

Впервые он услышал об этом, сидя за ужином в огромном зале своего дворца в Кремле. Весть пришла, когда ему и без того было над чем поломать голову: несмотря на стол, и сервировкой, и яствами вполне достойный императора, за стенами дворца на улицах Москвы свирепствовал голод, до того истощивший мужчин и женщин, что, займись они людоедством, никто, наверное, не стал бы вменять это им в вину.

В полном одиночестве, если не считать прислуживавшей за столом челяди, восседал Борис Годунов под чугунными лампадами, превращавшими крытый белой скатертью стол с золотыми ковшами и серебряными блюдами в сверкающий островок света, окутанный мраком, в который был погружен огромный чертог. Воздух был напоен ароматом горящих сосновых поленьев, потому что, хотя был уже май месяц, ночи стояли холодные, и в очаге постоянно поддерживали огонь.

К Борису приблизился его верный слуга Басманов. Именно он принес известие – одно из тех, что поначалу так потрясали царя. Казалось, Немезида наконец-то занесла над его грешной головой свой карающий меч.

Острые, болезненно-желтые скулы Басманова окрасились румянцем; в продолговатых глазах сверкали возбужденные искорки. Первым делом он велел челяди удалиться, потом подался вперед и, склонившись над Борисом, скороговоркой сообщил ему новость.

При первых же словах царь с лязгом бросил свой нож на золотую тарелку, и его короткие сильные руки вцепились в резные подлокотники массивного золоченого кресла. Но он быстро овладел собой и, продолжая слушать боярина, мало-помалу приходил в насмешливое расположение духа. Презрительная ухмылка заиграла на губах, полуприкрытых седеющей бородой.

А суть Басмановского доклада сводилась к тому, что в Польше неведомо откуда объявился человек, называвший себя сыном Иоанна Васильевича и законным царем Руси, тем самым Дмитрием, который, как полагали, скончался в Угличе десять лет назад и останки которого покоились в Москве, в церкви Святого Михаила. Человек этот нашел прибежище при дворе литовского магната Вишневецкого, и польская знать в один голос свидетельствует ему почтение, спеша признать в нем законного сына Иоанна Грозного. Поговаривали даже, что он как две капли воды похож на покойного царя, если не считать смуглой кожи и черных волос, унаследованных им от вдовствующей царицы. Кроме того, на лице у него было две бородавки. Точно такие же, насколько помнили приближенные и слуги, обезображивали черты Дмитрия, когда тот был ребенком.

Так сообщил царю Басманов, добавив, что он отправил в Литву гонца для уточнения и подтверждения этой вести. На основании полученных им дополнительных сведений боярин избрал этим гонцом Смирнова-Отрепьева.

Борис откинулся на спинку кресла, вперив взор в украшенный каменьями кубок и машинально вертя его в пальцах. На круглом бледном лице царя теперь не было и тени улыбки, черты его застыли, на чело легла печать глубокого раздумья.

– Найди князя Шуйского, – молвил, наконец, Борис, – и пришли его ко мне.

А в ответ на сообщение боярина царь сказал лишь:

– Мы еще поговорим об этом, Басманов.

И с этими словами мановением руки отослал придворного.

Но как только боярин удалился, Борис тяжело поднялся на ноги и подошел к очагу. Царь понурил свою крупную голову, грузные плечи его поникли. Он был человеком невысокого роста, коренастым, кривоногим и склонным к полноте. Царь поставил ногу, обутую в отороченный горностаем красный кожаный сапог, на решетку очага и, облокотившись о резные украшения над ним, подпер ладонью лоб. Глаза его смотрели на огонь, словно пляшущие языки пламени напоминали ему о том давнем пышном зрелище, которое занимало теперь его мысли.

Девятнадцать лет пролетело с тех пор, как скончался Иоанн Грозный, оставивший после себя двух сыновей – Федора Иоанновича, который унаследовал престол, и цесаревича Дмитрия. Федор был хил и почти безумен. Он женился на дочери Бориса Годунова Ирине, благодаря чему Борис стал подлинным правителем Руси, той силой, которая поддерживала царский трон. Но его ненасытное честолюбие требовало большего. Он хотел носить венец и держать в руках скипетр, а этого можно было добиться, лишь истребив династию Рюриковичей, царствовавшую на Руси почти семь столетий. Между троном и Борисом стояли муж дочери, их отпрыск и мальчик Дмитрий, отосланный вместе со своей матерью, вдовствующей царицей, в Углич. Этих троих надо было устранить.

Борис начал с последнего из них и сперва попробовал лишить его права престолонаследия, не прибегая к кровопролитию. Он попытался объявить Дмитрия незаконнорожденным на том основании, что он был сыном Иоанна от седьмой жены (ортодоксальная православная церковь признавала законными только первых трех жен), но эта попытка провалилась. Память об ужасном царе, страх перед ним еще были живы на суеверной Руси, и никто не посмел бы подвергнуть позору и бесчестью его сына. Поэтому Борис прибег к другому, гораздо более верному, средству. Он послал в Углич своих людей, и вскоре оттуда пришла весть о том, что мальчик, играя ножом, в приступе падучки напоролся на клинок, пронзив себе горло. Однако такая история не убедила жителей Москвы, поскольку почти одновременно в столицу пришло другое известие: Углич взбунтовался против посланцев Бориса. Горожане обвинили их в убийстве мальчика и прикончили на месте.

Возмездие Бориса было ужасным. Двести жителей злосчастного города были по его приказу преданы смерти, а остальных сослали за Урал. Царицу Марию, мать Дмитрия, тоже утверждавшую, что Борис велел убить мальчика, заточили в монастырь, где держали под неусыпным наблюдением.

Все это произошло в 1592 году. Следующей жертвой стал маленький сын Федора и наконец, в 1598 году, погиб сам Федор, причиной смерти которого явилась некая таинственная болезнь. Итак, Борис расчистил себе путь к трону. Но, когда он всходил на престол, на Годунове уже лежал гнет проклятия собственной дочери. Вдова Федора смело бросила в лицо отцу обвинение в том, что он ради удовлетворения своего безжалостного честолюбия отравил ее супруга, и страстно молила Бога обойтись с лиходеем так же, как сам он обходился с другими. После этого она удалилась в монастырь, дав обет никогда впредь не видеться со своим отцом.

О дочери и думал теперь царь, стоя в своих чертогах и глядя в пылающий очаг. Быть может, именно воспоминание о ее проклятии лишило его былой смелости и заставило трепетать от страха, хотя на то наверняка не было никаких причин? Уже пять лет царствовал он на Руси и за эти годы успел вцепиться в страну железной хваткой, ослабить которую было весьма непросто.

Долго стоял царь над очагом. Тут и застал его блистательный князь Шуйский, призванный Басмановым по монаршему повелению.

– Ты ездил в Углич, когда был зарезан цесаревич Дмитрий, – молвил Борис. И голос его, и выражение лица казались совершенно спокойными и обыденными. – Ты своими глазами видел тело его. Как думаешь, мог ли ты ошибиться?

– Ошибиться? – вопрос обескуражил боярина. Это был высокий мужчина, много моложе Бориса, которому шел пятидесятый год. С костистой физиономии его не сходила сумрачная мина, а во взгляде темных узко поставленных глаз под густыми сросшимися в линию бровями читалась какая-то зловещая угроза.

Чтобы объяснить смысл своего вопроса, Борис пересказал князю услышанное от Басманова. Василий Шуйский рассмеялся. Экий вздор! Дмитрий мертв. Он сам держал на руках его тело, и никакой ошибки тут быть не может.

Из уст Бориса помимо его воли вырвался вздох облегчения. Шуйский прав: весь рассказ Басманова – сущий вздор с первого до последнего слова. Бояться нечего. Глупо было впадать в трепет, пусть даже и на какое-то мгновение.

И все-таки в последующие недели Борис часто задумывался над тем, что сказал ему Басманов. Главную причину для беспокойства царь видел в повальном паломничестве польской знати в Брагин, ко двору магната Вишневецкого. Вельможи воздавали почести этому самозваному сыну Иоанна Грозного; в Москве тем временем свирепствовал голод, а пустые желудки, как известно, не располагают к преданности. Кроме того, московская знать недолюбливает своего царя: он правил чересчур сурово, ущемлял власть бояр, среди которых были люди вроде Василия Шуйского – слишком много знающие, алчные и честолюбивые, вполне способные употребить свою осведомленность ему во зло. Претендент на престол улучил очень благоприятный момент, сколь бы нелепы ни были его жульнические притязания. Поэтому Борис отправил к литовскому магнату гонца с предложением взятки за выдачу Лжедмитрия.

Но гонец вернулся с пустыми руками. Он слишком поздно прибыл в Братин: самозванец уже покинул город и спокойно поселился в замке Георга Мнишека, пфальцграфа Сандомирского, с дочерью которого, Мариной, он был обручен. Эта весть уже и сама по себе не сулила Борису ничего хорошего, но вскоре пришла и другая, еще более мрачная. Спустя несколько месяцев он узнал от Сандомира, что Дмитрий переехал в Краков, где Сигизмунд III Польский публично признал в нем сына Иоанна Васильевича, законного наследника русского венца. Сообщили Борису и о фактах, на которых основывалось убеждение в законности требований Дмитрия. Самозванец утверждал, что один из эмиссаров Бориса, посланных в Углич, чтобы убить его, подкупил лекаря цесаревича, Семена. Тот сделал вид, будто согласен убить Дмитрия: это был единственный способ спасти ему жизнь. Лекарь отыскал сына какого-то смерда, который был отдаленно похож на цесаревича, облачил его в одежды, напоминавшие наряд молодого наследника, и перерезал мальчику горло. Те, кто нашел тело, решили, что убит Дмитрий. Все это время лекарь прятал цесаревича, а потом тайно увез его из Углича в монастырь, где молодой Дмитрий и получил образование.

Такова в двух словах история, с помощью которой претендент убедил польский двор. Никто из знавших Дмитрия мальчиком в Угличе не посмел разоблачить взрослого мужчину, чья наружность столь разительно напоминала облик Иоанна Грозного. Вскоре после того, как историю эту услышал Борис, ее услышала и вся Русь. И тогда Годунов понял, что настало время как-то опровергнуть ее.

Но как убедить москвичей? Одних заверений, пусть даже и царских, тут мало. И в конце концов Борис вспомнил о царице Марии, матери убиенного отрока. Он велел привезти ее в Москву из монастыря и поведал ей о самозванце, претендовавшем на русский престол при поддержке польского короля.

Облаченная в черные одежды и постриженная в монахини по воле тирана, царица стояла перед Борисом и бесстрастно слушала его. Когда он умолк, слабая тень улыбки скользнула по ее лицу, успевшему огрубеть за двенадцать лет, которые прошли с того дня, когда ее мальчик был зарезан едва ли не на глазах у матери.

– Рассказ твой обстоятелен, – заметила Мария. – Возможно, и даже вероятно, что все это – правда.

– Правда! – рявкнул царь, восседавший на троне. – Правда? Что ты мелешь, баба? Ты сама видела мальчишку мертвым.

– Видела, и знаю, кто его убил.

– Видела и признала в убиенном своего сына, коль скоро послала людей расправиться с теми, кто, по твоему мнению, заклал его.

– Да, – отвечала царица. – Чего же ты теперь от меня хочешь?

– Чего я хочу? – вопрос изумил и обескуражил Бориса. Уж не тронулась ли она умом в монастырской келье? – Я хочу, чтобы ты дала свое свидетельство и разоблачила этого молодца как самозванца. Тебе-то народ поверит.

– Ты думаешь? – в ее глазах мелькнуло любопытство.

– А как же? Или ты не мать Дмитрия? И кому, как не матери, узнать собственного сына?

– Ты запамятовал, что тогда ему было десять лет от роду. Совсем ребенок. А сейчас это взрослый двадцатитрехлетний человек. Могу ли я сказать что-либо наверняка?

Царь грязно выругался.

– Ты видела его мертвым!

– И все же могла заблуждаться. Мне показалось, что я знаю твоих наймитов, убивших его. И тем не менее ты заставил меня поклясться под страхом смерти моих братьев, что я ошиблась. Возможно, я ошиблась даже еще больше, чем мы с тобой думали. Возможно, мой маленький Дмитрий и вовсе не был предан закланию. Возможно, этот человек говорит правду.

– Возможно… – царь осекся и взглянул на нее, взглянул недоверчиво, настороженно и пытливо. – Что ты хочешь этим сказать? – резко спросил он.

Острые черты ее некогда столь милого, а теперь огрубевшего лица вновь тронула тусклая улыбка.

– Я хочу сказать, что если бы вдруг сам Сатана вылез из преисподней и стал называть себя моим сыном, я должна была бы признать его тебе на погибель!

Годы раздумий о выпавших на ее долю несправедливостях не прошли для царицы даром: боль и затаенная ненависть вырвались наружу. И ошеломленный царь испугался. Челюсть его отвисла, как у юродивого. Он смотрел на женщину вытаращенными немигающими глазами.

– Ты говоришь, народ мне поверит, – продолжала царица. – Поверит, если мать узнает своего родного сына. Ну, коли так, часы твоего правления сочтены, узурпатор!

Глупо. Глупо было показывать царю оружие, которым она собиралась уничтожить его. Если поначалу он и растерялся, то теперь, получив тревожный сигнал, уже сам был во всеоружии. В итоге царица под бдительной охраной отправилась обратно в монастырь, где ее свободу ограничили еще больше, чем прежде.

Вера в Дмитрия укоренилась и окрепла на Руси. Борис был в отчаянии. Вероятно, знать все еще относилась к самозванцу скептически, но царь понимал, что не может полагаться на своих бояр, поскольку у них не было особых причин любить его. Возможно, Борис начал сознавать, что страх – не лучшее средство правления.

Наконец из Кракова возвратился Смирнов-Отрепьев, посланный туда Басмановым, чтобы лично убедиться в правдивости ходивших среди бояр слухов о самозванце. Молва не обманула Лжедмитрий оказался не кем иным, как его собственным племянником Гришкой Отрепьевым, монахом-расстригой, поддавшимся римской ереси, опустившимся и ставшим настоящим распутником. Теперь нетрудно понять, почему Басманов выбрал в качестве своего посланца именно Смирнова-Отрепьева.

Весть ободрила Бориса. Наконец-то он получил возможность на законном основании разоблачить и развенчать самозванца. Так он и сделал. Он отправил специального гонца к Сигизмунду III, наказав ему сорвать маску с юного выскочки и потребовать его выдворения из Польского Королевства. Требование это поддержал Патриарх Московский, торжественно отлучивший от церкви бывшего монаха Гришку Отрепьева, самозванно объявившего себя Дмитрием Иоанновичем.

Однако разоблачение не принесло ожидаемых плодов. Вопреки надеждам Бориса, оно никого не убедило. Ему докладывали, что царевич – истинный дворянин с изысканными светскими манерами, образованный, владеющий польским и латынью не хуже, чем русским, искусный наездник и воин. Возникал вопрос: откуда у монаха-расстриги такие навыки и умения? Более того, хотя Борис вовремя спохватился и не дал царице Марии в отместку ему поддержать самозванца, он совсем забыл о двух ее братьях. У него не хватило прозорливости, и царь не смог предвидеть, что они, движимые такими же побуждениями, сделают то, что он не позволил сделать ей. Так и произошло: братья Нагие отправились в Краков, чтобы принародно признать Дмитрия как своего племянника и стать под его знамена.

Борис понимал, что на этот раз одно лишь красноречие его не спасет. Богиня возмездия уже обнажила свой меч, и царю придется заплатить за совершенные прегрешения. Оставалось только собрать войско и выступить навстречу самозванцу, который надвигался на Москву с казацкими и польскими дружинами.

Царь верно угадал, почему Нагие поддерживают Лжедмитрия. Братья тоже были в Угличе, тоже видели мертвого ребенка. Убийство совершилось едва ли не у них на глазах. Единственным мотивом их действий было стремление отомстить лиходею. Но мог ли Сигизмунд Польский действительно поддаться на обман? Мыслимо ли ввести в заблуждение пфальцграфа Сандомирского, чья дочь была помолвлена с авантюристом; магната Адама Вишневецкого, в доме которого впервые объявился Лжедмитрий; всю польскую знать, сбежавшуюся под его стяги? Или ими тоже движут некие подспудные побуждения, которых он, Борис, не в состоянии постичь?

Вот над чем ломал голову Годунов зимой 1604 года, когда посылал войско навстречу захватчику. Судьба отказала ему даже в удовольствии лично повести свои дружины: мучимый подагрой, он вынужден был остаться дома, в мрачных покоях Кремля. Тревога терзала душу царя, окруженного зловещими призраками прошлого, которые, казалось, возвещали ему о приближении часа расплаты.

Гнев царя разгорался все ярче и ярче по мере того, как ему докладывали, что русские города один за другим сдаются авантюристу. Не доверяя командовавшему войском Басманову, Борис послал Шуйского сменить его. В январе 1605 года дружины сошлись в битве при Добрыничах, и Дмитрий, потерпев жестокое поражение, был вынужден отступить на Путивль. Он потерял всех своих пеших ратников, а каждого пленного русского, сражавшегося на его стороне, безжалостно вешали по приказу Бориса.

Надежда оживала в его сердце, но шли месяцы, напряженность не разряжалась, и надежда эта вновь поблекла, а застарелые язвы прошлого продолжали саднить, разъедая душу и подрывая силы царя. Кошмар Лжедмитрия преследовал его, желание узнать, кто он такой, не давало покоя, но царь никак не мог разгадать эту головоломку. Наконец, как-то апрельским вечером он послал за Смирновым-Отрепьевым, чтобы снова расспросить его о племяннике. На этот раз Отрепьев пришел, трепеща от страха: несладко быть дядькой человека, доставляющего столько треволнений великому правителю.

Борис вперил в Отрепьева испепеляющий взгляд своих налитых кровью глаз. Его круглое бледное лицо осунулось, щеки отвисли, а дородное тело царя утратило былую силу.

– Я призвал тебя для нового допроса, – сообщил царь. – Речь пойдет об этом нечестивце, твоем племяннике Гришке Отрепьеве, о монахе-расстриге, объявившем себя царем Московии. Уверен ли ты, раб, что не дал маху? Уверен или нет?

Зловещая повадка царя, свирепое выражение его лица потрясли Отрепьева, но он нашел в себе силы ответить:

– Увы, твое высочество, не мог я ошибиться. Я уверен.

Борис хмыкнул и раздраженно поерзал в кресле. Его наводящие ужас глаза недоверчиво смотрели на Отрепьева. Разум царя достиг того состояния, в котором человек уже никому и ничему не верит.

– Врешь, собака! – злобно зарычал Борис.

– Твое высочество, клянусь…

– Врешь! – заорал царь. – И вот тебе доказательство. Признал бы его Сигизмунд Польский, будь он тем, кем ты его называешь? Разве не подтвердил бы Сигизмунд мою правоту, когда я разоблачил монаха-расстригу Гришку Отрепьева, будь я действительно прав?

– Братья Нагие, дядья мертвого Дмитрия… – начал было Отрепьев, но Борис вновь оборвал его.

– Они признали его после Сигизмунда и после того, как я послал обличительную грамоту, да и то не сразу, а спустя долгое время, – заявил царь и разразился проклятиями. – Я утверждаю, что ты лжешь! Как смеешь ты, раб, хитрить со мной? Хочешь, чтобы тебя вздернули на дыбу и разорвали на части, или добром правду скажешь?

– Государь! – вскричал Отрепьев, – я верно служил тебе все эти годы.

– Говори правду, раб, если надеешься сохранить шкуру свою! – загремел царь. – Всю правду об этом твоем грязном племяннике, если он на самом деле племянник тебе!

И Отрепьев в великом страхе наконец-то, выложил всю правду.

– Он мне не племянник, – признался боярин.

– Не племянник?! – в ярости взревел Борис. – Так ты посмел солгать мне?

Ноги Отрепьева подломились. Он в ужасе рухнул на колени перед разгневанным царем.

– Я не солгал… Не то, чтобы совсем уж солгал. Я сказал тебе полуправду, государь. Звать его Гришка Отрепьев. Под этим именем его знают все, и он на самом деле монах-расстрига и сын жены брата моего, как я и говорил.

– Но тогда… тогда… – Борис растерялся, и вдруг до него дошло. – А кто его отец?

– Штефан Баторий, король польский. Гришка Отрепьев – внебрачный сын короля Штефана.

У Бориса на миг перехватило дыхание.

– Это правда? – спросил он и сам же ответил себе: – Понятное дело, что правда. Хоть что-то прояснилось, наконец… Наконец-то. Ступай…

Отрепьев, спотыкаясь, вышел вон. Он благодарил Бога за то, что так легко отделался. Боярину было невдомек, сколь мало значила для Бориса его ложь в сравнении с правдой, которую он все же поведал царю, правдой, пролившей ужасающий, ослепительный свет на мрачную тайну Лжедмитрия. Головоломка, так долго мучившая царя, наконец-то была решена.

Этот самозваный Дмитрий, этот монах-расстрига был побочным сыном Штефана Батория, католика. Сигизмунд Польский и воевода Сандомирский вовсе не пребывали в заблуждении. И они, и другие высокопоставленные польские дворяне, вне всякого сомнения, прекрасно знали, кто он такой, и поддерживали его, выдавая за Дмитрия Иоанновича, желая обмануть чернь и помочь самозванцу захватить русский престол. Тем самым они стремились внедрить в Московию правителя, который был бы поляком и католиком. Борис был наслышан о фанатичной набожности Сигизмунда, который, движимый благочестием, однажды пожертвовал шведским троном, и прекрасно понимал смысл и суть этой интриги. Разве не говорили ему, что в Краков наведывался папский нунций? Разве не поддерживал этот нунций притязаний самозванца? Почему же Папу так интересует московский трон и престолонаследие на Руси? С чего бы вдруг римскому священнику помогать человеку, стремящемуся стать правителем православной страны?

Наконец Борис понял все. Рим. Рим затеял это дело, и подлинная цель интриги заключалась в насаждении католичества на Руси. Сигизмунд прибег к помощи Папы, втянул его в заговор, потому что, сам будучи выборным королем Польши, видел в честолюбивом отпрыске Штефана Батория человека, способного низвергнуть его с польского трона. И вот, желая направить амбиции в другое русло, он стал крестным отцом (если не изобретателем) всей этой затеи с самозванцем. Он-то, верно, и придумал выдать молодца за убиенного Дмитрия.

И не было бы этих полных тревог месяцев, расскажи ему дурак Отрепьев все как есть с самого начала. Как просто было бы тогда вскрыть этот гнойник обмана. Ну, да лучше поздно, чем никогда. Завтра он обнародует правду, и ее узнает весь мир. А такая правда вполне может заставить призадуматься суеверных русских недоумков, приверженцев православия, поддерживавших самозванца. Пусть увидят, в какую западню их хотели залучить.

Вечером в Кремле давали пир в честь чужеземных посланников, и Борис пришел к трапезе в гораздо лучшем, чем прежде, расположении духа. Он знал, что делать. Он был убежден, что теперь Лжедмитрий в его руках. Сегодня он объявит посланникам о том, о чем завтра возвестит на всю Русь. Расскажет им о сделанном открытии и поведает своим подданным об опасности, которой они подвергаются.

Пир уже подходил к концу, когда царь встал и обратился к гостям с просьбой выслушать важное известие. В молчании ждали они, когда возговорит правитель Руси, но он, так и не вымолвив ни слова, вновь опустился, даже упал в кресло и обмяк. Царь прерывисто дышал, его скрюченные пальцы судорожно хватали воздух, лицо стало темно-лиловым, и наконец из носа и рта обильно хлынула кровь.

Ему едва хватило времени, чтобы сорвать с себя роскошный царский наряд и облачиться в монашескую хламиду. Приняв схиму в знак отказа от мирской суеты, Борис Годунов испустил дух.

После смерти царя время от времени высказывались предположения, что он был отравлен. Кончина Бориса, несомненно, была в высшей степени на руку Дмитрию, но у нас нет оснований полагать, что она наступила не вследствие апоплексического удара, а по каким-то иным причинам.

Смерть Годунова позволила зловещему царедворцу Шуйскому вернуться в Москву и усадить на трон Федора, сына Бориса. Но царствовал этот шестнадцатилетний мальчик очень недолго. Басманов, вновь отправленный командовать войском, завидовал честолюбивому Шуйскому и боялся его. Поэтому он тотчас же переметнулся на сторону самозванца и объявил его русским царем.

Дальнейшие события развивались крайне бурно. Басманов выступил в поход на Москву, триумфально вошел в город и вновь объявил Дмитрия царем, после чего народ взбунтовался против сына узурпатора Бориса. Кремль был взят штурмом, а мальчик и его мать – задушены.

Василий Шуйский разделил бы их участь, если бы не купил себе жизнь ценой предательства. Он принародно объявил москвитянам, что мертвый мальчик, которого он видел в Угличе, был вовсе не Дмитрием, а сыном крестьянина, убитым вместо цесаревича. После этого заявления все препятствия на пути самозванца были устранены, и он двинулся на Москву, чтобы занять свой трон. Однако прежде чем он открыл истинные побудительные причины своих действий, чем подтвердил верность суждений Бориса, Дмитрий повелел схватить и лишить сана Патриарха, который не признал его и отлучил от церкви. На его место обманщик посадил Игнатия, митрополита рязанского, подозреваемого в принадлежности к католической общине.

30 июня 1605 года Дмитрий триумфально вступил в Москву. Он пал ниц перед усыпальницей Иоанна Грозного и навестил царицу Марию, которая после короткого совещания с глазу на глаз признала в Дмитрии своего сына.

Шуйский солгал, чтобы купить себе жизнь. И теперь Мария платила ту же цену за освобождение из монастыря, узницей которого она была долгие годы, и восстановление своей особы в приличествующем ей положении. В конце концов, у нее были основания благодарить Дмитрия, не только вернувшего ей отобранное, но и отомстившего ненавистному Борису Годунову.

В должное время Дмитрий короновался. Наконец-то этот поразительный авантюрист утвердился на русском престоле. Его правой рукой стал Басманов, верный советник и помощник.

На первых порах все шло хорошо, и молодой царь снискал себе популярность. Черты его смуглого лица были крупными и грубоватыми, зато в обращении царь оказался истым светским львом, изысканным и грациозным, и это помогло ему очень скоро завоевать сердца своих подданных. Кроме того, он был высок и статен, прекрасно держался в седле и владел оружием с подобающим витязю искусством.

Но скоро все переменилось. Положение царя стало невыносимым, когда он понял, что служит двум господам сразу. С одной стороны – православная Русь и ее народ, правителем которого он был. С другой – поляки. Возводя его на престол, они назначили за свои услуги твердую цену, и вот пришло время платить. Дмитрий сознавал, что расплата эта будет трудной и чреватой опасностями, а посему предпочел отречься от всяческих обязательств, как это заведено у правителей, достигших своих целей. Он либо вовсе игнорировал, либо уклончиво и невразумительно отвечал на многочисленные напоминания папского нунция, которому когда-то обещал насадить на Руси католичество.

Но вскоре он получил письмо от Сигизмунда, составленное в довольно недвусмысленных выражениях. Король Польши писал, что Борис, по дошедшим до него слухам, все еще жив и скрывается в Англии. К этому сообщению Сигизмунд присовокупил весьма прозрачный намек: затея вновь посадить беглеца на московский трон представляется ему очень заманчивой.

Угроза, заключенная в этом полном горькой иронии письме, заставила Дмитрия осознать обязательства, принятые им на себя и прозорливо угаданные Борисом Годуновым. Первым делом он разрешил возвести иезуитский храм в священных стенах Кремля, чем вызвал великий скандал. Вскоре последовали и другие поступки, свидетельствовавшие о том, что Дмитрий – вовсе не верный сын православной церкви. Он пренебрегал народными молебнами и русскими обычаями, окружал себя польскими католиками, которым раздавал высокие посты и милости. Все это обижало и задевало россиян.

Кроме того, под рукой у интриганов всегда были люди, готовые поднять смуту и настроить народ против Дмитрия. Злопамятные бояре скоро заподозрили, что их, очевидно, обвели вокруг пальца. И первым в списке обиженных стояло имя коварного предателя Шуйского, которому его вероломное лжесвидетельство не принесло ожидаемых благ. Более всего он возмущался тем, что его заклятый враг Басманов был теперь наделен властью, уступающей лишь власти самого царя. Поднаторевший в интригах Шуйский взялся за дело, как всегда, исподволь и втихомолку. Он подстрекал церковников; те, в свою очередь, накручивали чернь, и вскоре под внешне спокойной поверхностью начал закипать котел народного недовольства.

Взрыв произошел в мае следующего года, когда дочь пфальцграфа Сандомирского Марина, избранница молодого царя, с большой помпой въехала в Москву. Ослепительное шествие и последовавший за ним пир не вызвали восторга у москвитян, увидевших, что их город отныне кишит польскими еретиками.

18 мая 1606 года состоялось великолепное свадебное торжество. И тут Шуйский запалил фитиль столь искусно подложенной им бомбы. Дмитрий потребовал, чтобы перед стенами Москвы была возведена деревянная крепость. Он хотел развлечь свою невесту во время свадебного празднества, но Шуйский пустил слух, что крепость, якобы, будет использована для разрушения Москвы. Свадебные игрища – лишь ширма. На самом деле спрятавшиеся в крепости поляки сперва забросают город горящими головнями, а потом приступят к истреблению его жителей и вырежут всех.

Этого оказалось достаточно. Горожане, и так уже доведенные до белого каления, пришли в ярость. Они схватились за оружие и в ночь на 29 мая с кличем: “Смерть еретику! Смерть самозванцу!” – устремились на штурм Кремля, предводительствуемые архипредателем Шуйским.

Москвитяне ворвались во дворец и рекой хлынули по лестницам к царской опочивальне, заколов по дороге верного Басманова, который с мечом в руке преградил им путь, давая своему благодетелю возможность спастись бегством. Царь выпрыгнул с балкона, рухнул с десятиметровой высоты, сломав ногу, и теперь беспомощно лежал на земле. Он понимал, что враги прикончат его, как только найдут. И ему не пришлось долго ждать.

Он умер, твердо и бесстрашно заявив, что никогда не был Дмитрием Иоанновичем.

А был он не кем иным, как монахом-расстригой Гришкой Отрепьевым.

Бытовало мнение, что этот человек служил лишь орудием в руках духовенства, и злой рок уничтожил его потому, что он очень уж плохо играл свою роль. Но так ли это? Да, Отрепьев был орудием, но орудием Судьбы, а не церкви. И предназначение его состояло в том, чтобы заставить Бориса Годунова заплатить за ужасные и омерзительные прегрешения, которыми он запятнал свою душу, и отомстить за смерть жертв детоубийцы. Перевоплощение в одну из них помогло достигнуть этой цели. Отрепьев в обличии Дмитрия преследовал и травил Бориса с не меньшим успехом, чем это делал бы призрак убиенного в Угличе ребенка. И травля эта увенчалась гибелью злодея.

Вот такую роль отвела судьба Лжедмитрию в таинственном хитросплетении человеческих деяний. Роль эту он сыграл, а все остальное уже не имело большого значения. Если вспомнить, каким человеком был Лжедмитрий и в каких исторических обстоятельствах он очутился, станет понятно, что его эфемерное самозванное правление никак не могло затянуться.