11. ТИРАНОУБИЙСТВО

Шарлотта Корде и Жан-Поль Марат

Адам Люкс, влюбленный в Шарлотту Корде самой возвышенной и чистейшей любовью – ведь он не перемолвился с нею даже словом, а она и вовсе не подозревала о его существовании, – назвал ее тираноубийцей.

Платоническая страсть охватила Адама Люкса внезапно, когда Шарлотту везли на телеге к эшафоту; его порыв стал естественным следствием ее деяния. Оба они прошли по-своему величественный путь, но одинаково бессмысленными были спокойная жертва, принесенная ею на алтарь Республики, и его восторженное мученичество на алтаре Любви.

Роман этот – безусловно, самый странный из всех, попавших в анналы истории – наполнен своеобразным пафосом и не допускает обычных сетований на судьбу (как все могло бы сложиться, не вмешайся старуха с косой). Он полюбил ее потому, что она умерла, и умер из-за того, что полюбил. К этому, собственно, нечего добавить, разве что несколько мелких подробностей, каковые я и намерен представить вниманию читателей.

Монастырская воспитанница Мари Шарлотта Корде Д'Армон была дочерью безземельного нормандского помещика, захудалого дворянина, хотя и знатного по рождению, но, в силу несчастливой судьбы и стесненных условий, настроенного, по-видимому, против закона о майорате, или права первородства, – главной причины неравенства, вызвавшего во Франции столь бедственные потрясения. Подобно многим людям его круга со сходными жизненными обстоятельствами, он оказался в числе первых новообращенных республиканской веры – незамутненной идеи конституционного правительства из народа и для народа: пришла пора избавиться от дряхлой паразитической монархии и господства изнеженных аристократов.

Шарлотта прониклась от мсье де Корде высокими республиканскими идеалами, во имя которых вскоре пожертвует жизнью; она с ликованием встретила час пробуждения, когда дети Франции восстали ото сна и свергли наглую горстку “братьев-соотечественников”, сковавшую их вековыми цепями рабства.

Изначальную жестокость Революции Шарлотта считала быстротечной. Ужасные, но неизбежные конвульсии, сопровождающие это пробуждение, скоро кончатся, и к власти придет мудрое, идеальное правительство, о котором она мечтала – обязано прийти, ведь среди избранных народом депутатов значительную часть составляют бескорыстные и преданные Свободе люди, выходцы из того же класса, что и ее отец. Они получили хорошее воспитание и разностороннее образование; двигали ими исключительно любовь к людям и к родине; постепенно они создали партию, известную как Жиронда.

Однако возникновение какой-либо партии предопределяет появление, по меньшей мере, еще одной. И та, другая, партия, представленная в Национальном собрании и называемая партией якобинцев, имела менее ясные устремления и действовала менее умеренно; из ее рядов выдвинулись такие бескомпромиссные и безжалостные личности, как Робеспьер, Дантон и Марат.

Если Жиронда стояла за Республику, то якобинцы выступали за анархию; между этими партиями началась война.

Жиронда ускорила свое падение, обвинив Марата в соучастии в сентябрьской резне. Триумфальное оправдание Марата и последовавшее сразу за этим изгнание двадцати девяти депутатов стали прелюдией к уничтожению Жиронды. Опальные депутаты бежали в провинцию в надежде поднять армию – одна армия могла бы еще спасти Францию; некоторые из беглецов направились в Как. Памфлетами и публичными выступлениями они стремились вызвать всплеск подлинно республиканского воодушевления. Талантливые люди, красноречивые ораторы и искусные литераторы, они сумели бы добиться успеха, но в покинутом ими Париже находился другой, не менее одаренный человек, с лучшим знанием психологии пролетариата, не ведавший усталости и в совершенстве владевший искусством разжигать страсти толпы своим саркастическим пером.

Этим человеком был Жан-Поль Марат, бывший практикующий врач, бывший профессор литературы, окончивший Шотландский университет святого Андрея, автор нескольких научных и множества социологических трудов, закоренелый памфлетист и революционный журналист, издатель и редактор “Друга Народа”, кумир парижской черни, которая наградила его прозвищем, порожденным названием газеты. Оттого-то и был он известен всем под именем Друга Народа.

Таков был враг жирондистов и чистого – альтруистического и утопического – “республиканизма”, за который они ратовали; и пока он еще жил и творил, втуне пропадали их собственные усилия увлечь народ за собой. Своим умным и опасным пером из логова на улице Медицинской Школы он плел тенета, парализующие возвышенные устремления, угрожая окончательно удушить их.

Разумеется, он не был одинок – Дантон и Робеспьер являлись его союзниками по грозному триумвирату, – однако Жиронде именно Марат казался наиболее страшным, безжалостным и непримиримым из этой троицы. Во всяком случае, Шарлотте Корде – другу и союзнице опальных ныне жирондистов, нашедших убежище в Кане, – он рисовался в воображении настолько огромным и ужасным, что совершенно затмевал сообщников. Для юного ума, распаленного религиозным экстазом проповедуемой жирондистами Свободы, Марат был опасным еретиком, извратившим новую великую веру ложной анархической доктриной и стремящимся заменить низвергнутую тиранию тиранией еще более отвратительной.

В Кане Шарлотта стала свидетельницей краха попытки жирондистов поднять войска и вырвать Париж из грязных лап якобинцев. С болью в сердце наблюдая этот провал, она увидела в нем признак того, что Свободу задушили в колыбели. Вновь и вновь читала она имя Марата, могильщика Свободы, на устах друзей и наконец пришла к заключению, выраженному одной фразой письма примерно того времени:

“Друзья закона и человечности никогда не будут в безопасности, доколе жив Марат.”

Единственный шаг отделял этот негативный вывод от позитивного логического эквивалента, и такой шаг был сделан. Неизвестно, родилось ли окончательное решение уже по ходу действий, но у Шарлотты была возможность заранее разработать свой план. Она осознавала необходимость большой жертвы – ведь тот, кто возьмется за избавление Франции от гнусного чудовища, должен быть готов к самоотречению. Шарлотта взвесила все спокойно и трезво, и столь же трезвым и спокойным будет отныне любой ее поступок.

Однажды утром она уложила багаж и почтовой каретой отправилась из Кана в Париж, оставив отцу записку:

“Я уезжаю в Англию, ибо не верю в долгую и мирную жизнь во Франции. Письмо я отправлю при отъезде, и когда вы получите его, меня здесь уже не будет. Небеса отказывают нам в счастье жить вместе, как и в иных радостях. Быть может, это еще самое милосерднее в нашей стране. Прощайте, дорогой отец. Обнимите от моего имени сестру и не забывайте меня.”

Больше в записке ничего не было. Выдумка с отъездом в Англию понадобилась ей, чтобы избавить отца от страданий. Согласно своим планам, Шарлотта Корде собиралась остаться инкогнито. Она отыщет Марата непосредственно в Конвенте и публично прикончит в его собственном кресле. Париж узрит Немезиду, карающую лжереспубликанца в том самом Собрании, которое тот развратил, и немедленно извлечет урок из сцены гибели чудовища. Что касается Шарлотты, то она рассчитывала принять мгновенную смерть от рук разъяренных зрителей. Предполагая погибнуть неопознанной, она надеялась, что отец, услышав, как и вся Франция, о кончине Марата, не свяжет с дочерью орудие Судьбы, растерзаннее взбешенной толпой.

Теперь вам ясна великая и мрачная цель двадцатипятилетней девушка, скромно расположившейся в парижском дилижансе тем июльским утром второго года Республика – 1793-го от Рождества Христова. На ней были коричневый дорожный костюм, кружевная косынка на пышной груди и конусовидная шляпка на светло-каштановой головке. В ее осанке чувствовались достоинство и в равной степени грация – Шарлотта была прекрасно сложена. Кожа светилась той восхитительной белизной, которую принято сравнивать с цветом белых лилий. Серые, как у Афины, глаза и столь же благородный овал лица чуть тяжелил подбородок с ямочкой. Шарлотта хранила привычное спокойствие; оно отражалось во всем – во взгляде, медленно переходящем с предмета на предмет, в сдержанности движений и невозмутимости рассудка.

И пока тяжелые колеса дилижанса катились через поля во парижской дороге из Кана, мысли о деле, ради которого предпринималась поездка – о смертоносной миссии – не могли нарушить этого ее постоянного спокойствия. Она не ощущала горячечной дрожи возбуждения и не подчинялась истеричному порыву – у нее была цель, столь же холодная, сколь и высокая – освободить Францию и заплатить за эту привилегию жизнью.

Поклонник Шарлотты, о котором мы также ведем здесь речь, неудачно сравнил ее с другой француженкой и девственницей – Жанной д'Арк. Однако Жанна поднималась к вершине славы с блеском и под приветственные возгласы, ее подкрепляли крепкий хмель битв и открытое ликование народа. Шарлотта же тихо путешествовала в душном дилижансе, спокойно сознавая, что дни ее сочтены.

Своим попутчикам она казалась такой естественной, что один из них, понимавший толк в красоте, докучал ей любовными излияниями и через два дня, перед тем, как карета вкатилась на мост Нейи в Париже, даже предложил выйти за него замуж.

Шарлотта прибыла в гостиницу “Провиданс” на улице Старых Августинцев, сняла там комнату на первом этаже, а затем отправилась на поиски депутата Дюперре. Жирондист Барбару, с которым она состояла в дружеских отношениях, передал ей в Кане рекомендательное письмо, и Дюперре должен был помочь с аудиенцией у министра внутренних дел. Министра Шарлотта взялась повидать в связи с некими документами по делу бывшей монастырской подруги, и она торопилась поскорее выполнить это поручение, дабы освободиться для главного дела, ради которого приехала.

Расспросив людей, она сразу же выяснила, что Марат болен и сидит дома взаперти; это потребовало изменения планов и отказа от первоначального намерения предать его публичной казни в переполненном Конвенте.

Следующий день – то была пятница – Шарлотта посвятила делам своей подруги-монахини. В субботу утром она поднялась рано и примерно в шесть часов вышла прогуляться в прохладные сады Пале-Рояля, раздумывая о пути и способе достижения цели в неожиданно открывшихся обстоятельствах.

Около восьми, когда Париж пробудился к повседневной суете и опустил ставни, она заглянула в скобяную лавку в Пале-Рояле и за два франка купила прочный кухонный нож в шагреневых ножнах. Затем возвратилась в отель к завтраку, после которого, все в том же коричневом дорожном платье и конической шляпке, опять вышла и, остановив наемный фиакр, направилась к дому Марата на улице Медицинской Школы.

Однако ей отказали в праве войти в убогое жилище. Гражданин Марат болен, сказано было Шарлотте, и не может принимать посетителей – путь ей с таким заявлением преградила любовница триумвира, Симона Эврар, известная впоследствии как вдова Марата.

Шарлотта вернулась в гостиницу и написала триумвиру письмо:

“Париж, 13 июля 2 года Республики.

Гражданин, я прибыла из Кана. Твоя любовь к стране придала мне уверенности, что ты возьмешь на себя труд выслушать известия о печальных событиях, имеющих место в той части Республики. Поэтому до часу пополудни я буду ждать вызова к тебе. Будь добр принять меня для минутной аудиенции, и я предоставлю Тебе возможность оказать Франции громадную услугу.

Мари Корде.”

Отправив это письмо Марату, она до вечера тщетно прождала ответа. Наконец, отчаявшись получить его, она набросала вторую записку, менее безапелляционную по тону:

“Марат, я писала Вам сегодня утром. Получили ли Вы мое письмо? Смею ли я надеяться на недолгую аудиенцию? Если Вы его получили, то, надеюсь, не откажете мне, учитывая важность дела. Сочтете ли Вы достаточным, что я очень несчастна, чтобы предоставить мне право на Вашу защиту?”

Переодевшись в серое, в полоску, платье из канифаса – мы видам в этом новое доказательство ее спокойствия, настолько полного, что не было даже малейшего отступления от повседневных привычек, – она отправилась лично вручать второе письмо, пряча нож в складках завязанной высоко на груди муслиновой косынки.

В это время в доме на улице Медицинской Школы Друг Народа принимал ванну в низенькой, слабо освещенной и почти не обставленной комнате с кирпичным полом. Водная процедура не была продиктована потребностью в чистоте, ибо во всей Франции не сыскалось бы человека более нечистоплотного в привычках, чем триумвир. Его разъедал тяжелый, отвратительный недуг. Для умерения болей, терзавших Марата и отвлекавших его деятельный, неутомимый ум, ему приходилось совершать длительные погружения; ванны притупляли муки бренного тела.

Марат придавал значение лишь интеллекту, и ничему более – по крайней мере, для него не существовало ничего важнее. Всем остальным – туловищем, конечностями, органами – он пренебрегал, и тело начало разрушаться. И упомянутое отсутствие чистоплотности, и нищета, и недостаточность времени, которое он отводил на сон, и неразборчивость и нерегулярность в еде – все это происходило от презрения к телесной оболочке. Разносторонне одаренный человек, изящный лингвист и искусный физик, талантливый естествоиспытатель и глубокий психолог, Марат жил в интеллектуальном уединении, не терпя каких-либо помех. Он соглашался на погружения и проводил в наполненной лекарствами ванне целые дни исключительно потому, что она остужала и гасила пожиравший его огонь и, следовательно, позволяла нагружать мозг работой, в которой была вся его жизнь. Но долго терпевшее тело отомстило уму за страдания и небрежение. Нездоровые условия физического бытия влияла на мозг, и от этого проистекала отличавшая его характер в последние годы жизни и приводившая в замешательство смесь ледяной циничной жестокости и болезненной чувствительности.

Итак, тем июльским вечером Друг Народа сидел по пояс в лекарственной настойке, голова была обмотана грязным тюрбаном, а костлявая спина прикрыта жилетом. В свои пятьдесят лет он уже приближался к гибели от чахотки и прочих недугов, и, знай об этом Шарлотта, у нее не появилось бы желания убить его. Болезнь и Смерть уже отметили Марата, и ждать оставалось недолго.

Письменным столом ему служила доска, положенная поперек ванны; сбоку, на пустом деревянном ящике, стояла чернильница; там же находились несколько перьев и листов бумаги, не считая двух-трех экземпляров “Друга Народа”. В помещении, кроме шуршания и скрипа гусиного пера, не раздавалось ни звука. Марат усердно редактировал и правил гранки предстоящего выпуска газеты.

Тишину нарушили голоса из соседней комнаты. Они понемногу проникли сквозь пелену сосредоточенности и наконец отвлекли Марата от трудов; он утомленно заворочался в своей ванне, минуту прислушивался, и недовольно рявкнул:

– Что там происходит?

Дверь отворилась, и вошла его любовница Симона, выполнявшая всю черную работу по дому. Симона была на целых двадцать лет моложе Марата, но неряшливость, к которой она привыкла, живя в этом доме, затушевала признаки некоторой ее миловидности.

– Тут молодая женщина из Кана, она настоятельно требует беседы с вами по делу государственной важности.

При упоминании Кана тусклый взгляд Марата загорелся, на свинцово-сером лице ожил интерес. Ведь это в Кане старые враги – жирондисты – подстрекают к бунту.

– Она говорит, – продолжала Симона, – что писала вам сегодня утром, а сейчас сама принесла вторую записку. Я сказала, что вы никого не принимаете и…

– Подай записку, – перебил он. Положив перо, Марат выхватил из рук Симоны сложенный листок. Он развернул записку, прочел, и его бескровные губы сжались, а глаза сузились в щелки. – Пусть войдет! – резке скомандовал он, и Симона без дальнейших церемоний повиновалась.

Впустив Шарлотту, она оставила их наедине – мстительницу и ее жертву. Некоторое время они приглядывались друг к другу. Марата ничуть не взволновал облик красивой и элегантно одетой молодой женщины. Что ему женщины и соблазн красоты? Шарлотта же вполне удовлетворилась видом немощного мужчины с отталкивающей внешностью, ибо в его безобразии она находила подтверждение низости ума, который пришла уничтожить.

Марат заговорил первым.

– Так ты из Кана, дитя? – спросил он. – Что же случилось в Кане такого, что заставило тебя настаивать на встрече со мной?

Шарлотта приблизилась:

– Там готовится бунт, гражданин Марат.

– Бунт, ха! – этот звук был одновременно смешком и карканьем. – Назови мне депутатов, укрывшихся в Кане. Ну же, дитя мое – их имена! – он схватил перо, обмакнул в чернила и приготовился записывать.

Шарлотта придвинулась еще ближе и стала позади него, прямая и спокойная. Она начала перечислять своих друзей-жирондистов, а он, сгорбившись в ванне, быстро царапал пером по бумаге.

– Сколько работы для гильотины, – проворчал Марат, когда они закончили.

Но Шарлотта тем временем вытащила нож из-под косынки, и, когда Марат произнес эти роковые для других слова, на него молниеносным ударом обрушился его собственный рок. Длинное крепкое лезвие, направленное молодой и сильной рукой, по самую рукоятку вонзилось в его грудь.

Оседая назад, он взглянул на Шарлотту полными недоумения глазами и в последний раз подал голос.

– Ко мне, мой друг! На помощь! – хрипло вскричал Марат и умолк навеки.

Туловище его сползло набок, голова бессильно поникла к правому плечу, а длинная тощая рука свесилась на пол рядом с ванной; кисть все еще продолжала сжимать перо. Кровь хлынула из глубокой раны в груди, окрашивая воду в бурый цвет, и забрызгала кирпичный пол и номер “Друга Народа” – газеты, которой он посвятил немалую часть своей многотрудной жизни.

На крик поспешно вбежала Симона. Она с первого взгляда поняла, что произошло, тигрицей бросилась на убийцу, вцепилась ей в волосы и стала громко призывать на подмогу. Шарлотта не сопротивлялась. Из задней комнаты быстро появились старая кухарка Жанна, привратница и Лоран Басс, фальцовщик Маратовой газеты. Шарлотта оказалась лицом к лицу с четырьмя разъяренными, вопящими на разные голоса людьми – от них вполне можно было ожидать смерти, к которой она готовилась.

Лоран, и вправду, с размаху ударил ее стулом по голове. В своей ярости он, несомненно, забил бы Шарлотту до смерти, но подоспели жандармы с окружным полицейским комиссаром и взяли ее под арест и защиту.

Весть об этой трагедии разлетелась по городу и потрясла Париж до основания. Целую ночь повсюду царили смятение и страх. Толпы революционеров гневно бурлили вокруг дома, где лежал мертвый Друг Народа.

Всю ночь и последующие два дня и две ночи Шарлотта Корде провела в тюрьме Аббатства, стоически перенося все те унижения, которых почти невозможно избежать женщине в революционном узилище. Она сохраняла полное спокойствие, теперь уже подкрепленное сознанием достигнутой цели и исполненного долга. Она верила, что спасла Францию, спасла Свободу, уничтожив ее душителя. Это иллюзия придавала ей сил, и собственная жизнь казалась маленькой ценой за такой прекрасный подвиг.

Часть времени Шарлотта провела за написанием посланий друзьям, спокойно и разумно оценивая свой поступок, досконально разъясняя мотивы, которыми руководствовалась, и подробно останавливаясь на деталях исполнения и последствиях.

Среди писем, написанных в продолжение этих “дней приготовления к покою” – как она выразилась о том периоде, датируя пространное послание Барбару, – было и одно в Комитет народной безопасности, в котором Шарлотта испрашивала разрешения на допуск к ней художника-миниатюриста, с тем, чтобы оставить память своим друзьям. Только теперь, с приближением конца, мы видим в ее действиях заботу о себе, какой-то намек на то, что она была чем-то большим, нежели просто орудием в руках Судьбы.

15-го, в восемь утра, началось разбирательство дела в Революционном трибунале. При ее появлении – сдержанная и, как обычно, спокойная, она была в своем канифасовом сером в полоску платье – по залу пробежал шепот.

Процесс начался с опроса свидетелей, который Шарлотта нетерпеливо прервала, когда отвечал торговец, продавший ей нож.

– Все эти подробности – пустая трата времени, – сказала она. – Марата убила я.

Угрожающий ропот наполнил зал. Монтанэ отпустил свидетелей и возобновил допрос Шарлотты Корде.

– С какой целью ты прибыла в Париж? – спросил он.

– Убить Марата.

– Что толкнуло тебя на это злодеяние?

– Его многочисленные преступления.

– В каких преступлениях ты обвиняешь его?

– Он спровоцировал резню в сентябре; он раздувал огонь гражданской войны, и его собирались избрать диктатором; он посягнул на власть Народа, потребовав 31 мая ареста и заключения депутатов Конвента.

– Какие у тебя доказательства?

– Доказательства даст будущее. Марат тщательно скрывал свои намерения под маской патриотизма.

Монтанэ перешел к другой теме.

– Кто соучастники твоего зверства?

– У меня нет соучастников.

Монтанэ покачал головой:

– И ты смеешь утверждать, что особа твоего пола и возраста самостоятельно замыслила такое преступление, и никто не наущал тебя? Ты не желаешь их назвать!

Шарлотта чуть усмехнулась:

– Это свидетельствует о слабом знании человеческого сердца. Такой план легче осуществить под влиянием собственной ненависти, а не чужой. – Она возвысила голос. – Я убила одного, чтобы спасти сотни тысяч; я убила мерзавца, чтобы спасти невинных; я убила свирепого дикого звере, чтобы дать Франции умиротворение. Я была республиканкой еще до Революции, и мне всегда доставало сил.

О чем было вести речь дальше? Вина ее была установлена, а бесстрашное самообладание непоколебимо. Тем не менее Фукье-Тенвиль, грозный обвинитель, попытался вывести ее из себя. Видя, что трибунал не может взять верх над этой прекрасной и смелой девушкой, он с кучкой революционеров принялся вынюхивать какую-нибудь грязь, чтобы восстановить равновесие.

Он медленно поднялся, оглядывая Шарлотту злобными, будто у хорька, глазами.

– Сколько у тебя детей? – глумливо проскрипел он.

Щеки Шарлотты слегка порозовели, но тон холодного ответа остался спокойным и презрительным:

– Разве я не говорила, что незамужем?

Впечатление, которое стремился внушить Тенвиль, завершил его злобный сухой смех, и он уселся на место.

Настал черед адвоката Шово де ля Гарда, которому было поручено защищать Корде. Но какая тут защита? Шово запугивали: одну записку, с указанием помалкивать, он получил из жюри присяжных и другую, с предложением объявить Шарлотту безумной, – от председателя.

Однако Шово избрал третий путь. Он произнес превосходную краткую речь, которая не унижала подзащитную, но льстила его самоуважению. Речь была целиком правдива.

– Подсудимая, – заявил он, – с полнейшим спокойствием признается в страшном преступлении, которое совершила; она спокойно признается в его преднамеренности; она признает самые жуткие подробности – короче говоря, она признает все и не ищет оправдания. Это, граждане присяжные, – вся ее защита. В ее невозмутимом спокойствии и крайней самоотреченности, невзирая на близкое дыхание самой Смерти, мы не видим никакого раскаяния. Это противоестественно и можно объяснить лишь политическим фанатизмом, заставившим ее взяться за оружие. Вам решать, граждане присяжные, перевесят ли эти моральные соображения на весах Правосудия.

Жюри присяжных большинством голосов признало Шарлотту виновной, и Тенвиль встал для оглашения окончательного приговора суда.

Это был конец. Ее перевезли в Консьержери, в камеру приговоренных к гильотине; согласно Конституции, к ней прислали священника. Но Шарлотта, поблагодарив, отправила его восвояси: она не нуждалась в молитвах. Она предпочла художника Оэра, который по ее просьбе добился разрешения написать с нее портрет. В продолжение получасового сеанса она мирно беседовала с ним, и страх близящейся смерти не лишил ее присутствия духа.

Дверь отворилась, и появился палач Сансон, проводивший публичные казни. Он внес красное рубище – одеяние осужденных за убийство. Шарлотта не выказала ни малейшего испуга, лишь легкое удивление тому, что проведенное с Оэром время пролетело так быстро. Она попросила несколько минут, чтобы написать записку, и быстро набросала несколько слов, когда ей это позволили; затем объявила, что готова, и сняла чепец, дабы Сансон мог остричь ее пышные волосы. Однако сначала сама взяла ножницы, отрезала прядь и отдала Оэру на память. Когда Сансон собрался вязать ей руки, она сказала, что хотела бы надеть перчатки, потому что запястья у нее покрыты ссадинами и кровоподтеками от веревки, которой их скрутили в доме Марата. Палач заметил, что в этом нет необходимости, поскольку он свяжет ее, не причиняя боли, но пусть она делает, как пожелает.

– У тех, разумеется, не было вашего опыта, – ответила Шарлотта и без дальнейших возражений протянула голые ладони. – Хотя меня обряжают для смерти и делают это грубые руки, – промолвила она, – они все-таки приближают меня к бессмертию.

Шарлотта взошла на повозку, поджидавшую в тюремном дворе, и осталась в ней стоять, не обращая внимания на предложенный Сансоном стул, дабы продемонстрировать народу свое бесстрашие и храбро встретить людскую ярость. Улицы были так запружены народом, что телега еле плелась; из гущи толпы раздавались кровожадные возгласы и оскорбления обреченной женщине. Два часа потребовалось, чтобы достичь площади Республики. Тем временем над Парижем разразилась сильнейшая летняя гроза, и по узким улочкам устремились потоки воды. Шарлотта промокла с головы до пят, красный хитон облепил ее, словно сросшись с кожей, и являл миру лепную красоту девушки. Багряное одеяние бросало отсвет на лицо Шарлотты, усиливая впечатление ее глубокого спокойствия.

Вот тогда-то, на улице Сент-Оноре, куда мы наконец добрались, и вспыхнула трагическая любовь.

Здесь, в беснующейся толпе зевак, стоял высокий, стройный и красивый молодой человек по имени Адам Люкс. Его направили в Париж чрезвычайным депутатом Национального Конвента от города Майнца. Он был благородным, образованным молодым человеком, доктором философии и одновременно медицины, которой, впрочем, не практиковал по причине своей чрезмерной чувствительности, внушавшей ему отвращение к анатомическим исследованиям.

Человек экзальтированный, он рано и неудачно женился и жил теперь с женою врозь – частый удел тонких натур. Подобно всему Парижу, он следил за каждой деталью процесса и приговора суда и собирался взглянуть на эту женщину, к которой питал невольную симпатию.

Телега медленно приближалась, вокруг звучали выкрики и проклятия, и наконец он увидел Шарлотту – прекрасную, спокойную, полную жизни, да еще с улыбкой на устах. Адам Люкс окаменел и завороженно смотрел на девушку. Затем, невзирая на опасность, снял шляпу и молча отсалютовал, воздавая ей дань уважения. Она его не заметила, да он и не думал, что заметит. Он приветствовал неотзывчивый образ святей. Телега проползла мимо. Люкс повернул голову и долго провожал Шарлотту глазами. Затем, работая локтями и расчищая путь сквозь толпу, он, словно в трансе, двинулся вперед, устремив взгляд на девушку.

Когда голова Шарлотты Корде пала, Адам Люкс стоял рядом с эшафотом. До самого конца взирал он на благородное выражение неизменно спокойного лица, и в гуле, разросшемся после свиста падающего ножа, внезапно раздался его голос.

– Она более велика, чем Брут! – воскликнул он и добавил, обращаясь к тем, кто в изумлении обернулся на него. – Было бы счастьем умереть вместе с нею!

Адам Люкс страдал, что остался жив. Это произошло, в основном, потому, что всеобщее внимание в тот миг было приковано к подручному палача, который, подняв отрубленную голову Шарлотты, дал ей пощечину. Предание гласит, что мертвое лицо должно покраснеть. Ученые до сих пор муссируют этот вопрос, и некоторые видят в том доказательство, что сознание покидает мозг не тотчас после обезглавливания.

Когда Париж той ночью уснул, кто-то тайно расклеил по стенам листовки, восхвалявшие Шарлотту Корде как мученицу республиканизма и освободительницу страны и где она сравнивалась с величайшей героиней Франции Жанной д'Арк. То была работа Адама Люкса, и он не делал из этого секрета. Образ Шарлотты так подействовал на воображение впечатлительного мечтателя ж воспламенил в душе такой энтузиазм, что он крайне беспечно выплескивал эмоции и фанатично признавался в неземной любви, которую в последнее минуты жизни внушила ему Шарлотта.

Через два дня после казни Люкс выпустил длинный манифест; в нем он убеждал, что чистота побуждений вполне оправдывает поступок Шарлотты, превозносил ее наравне с Брутом и Като и страстно призывал воздать ей благоговейные почести. Здесь-то и было применено слово “тираноубийство”. Он открыто подписал документ своем именем, понимая, что за свое безрассудство заплатит жизнью.

24-го июля, ровно через неделю после того дня, когда он видел смерть Шарлотты, его арестовали. Влиятельные друзья сумели получить для него гарантию прощения и освобождения при условия публичного отречения от написанного. Но он насмешливо и презрительно отверг это условие и с жаром заявил, что последует за той, которая зажгла в нем безнадежную, неземную любовь и сделала невыносимым его существование в этом мире.

Друзья продолжали бороться за него. Суд над Адамом Люксом удалось отложить. Они уговорили доктора Веткэна засвидетельствовать безумие Люкса, которого свел с ума взгляд Шарлотты Корде. По их просьбе он составил документ, рекомендующий, ввиду несчастья молодого врача, проявить к нему милосердие и отправить в госпиталь либо в Америку. Адам Люкс разозлился, когда услыхал об этом, и яростно возражал против голословных утверждений доктора Веткэна. Он обратился в газету монтаньяров, и та опубликовала 26 сентября его декларацию, в которой он утверждал, что пока не сошел с ума настолько, чтобы у него все еще оставалось желание жить, и что стремление встретить смерть на полпути есть доказательство его разумности.

Люкс томился в тюрьме Ля Форс до 10 октября, когда был, наконец, вызван в суд. Он стоял, радостно возбужденный предстоящим избавлением. Он уверял суд, что не страшится гильотины, и все бесчестье подобной смерти смыто чистой кровью Шарлотты.

Его приговорили к смерти, и он от души благодарил всех.

– Прости, прекрасная Шарлотта, – воскликнул он, – если я не сумею под конец быть так же смел и добр, как ты! Я горжусь твоим превосходством – ведь истина то, что любимый выше любящего.

Однако мужество не покинуло его. Если Шарлотта была мягко спокойна, то он пребывал в экзальтации. В пять часов пополудни того же дня Адам Люкс спрыгнул с телеги в хилую тень гильотины. Он повернулся к народу; глаза его сияла и щеки пылали.

– Наконец-то я удостоился счастья умереть за Шарлотту, – промолвил он и легкой поступью жениха на пути к брачному алтарю шагнул на эшафот.