2. Буря

Копыта скакунов глубоко вонзались в дорожную грязь. Комья жирной глины летели на сапоги, облепляли лицо, волосы, шею. Пятеро всадников неслись сквозь темную влажную неразбериху, ветер задувал послушные капли под широкополые охотничьи шляпы.

Впереди всех, прижавшись к загривку своего арабского скакуна, мчался Кристоф. Замок Дахау славился лучшей в этих краях конюшней. И действительно, глядя на то, с какой небрежностью и в то же время аккуратностью эти скакуны несут своих всадников через непролазную грязь и завалы деревьев, сокрушенных бурей, трудно было усомниться, что выносливостью эти длинногривые красавцы не уступят ломовым лошадям, а грацией и изяществом – своей далекой африканской родне зебре.

Всадники остановились перед огромным завалом, преградившим дорогу. Жестокий, немыслимой силы ураган вырвал из земли многолетние ели как мелкие, пустяковые травинки, обломал стройные сосны у самого корневища. Крона одного из вывороченных деревьев еще дымилась, пораженная молнией.

Михаэль спешился. Ноги его по щиколотку увязали в грязи.

– Дальше хода нет! – прокричал он.

Рев урагана заглушил его слова.

– Что?! – крикнул в ответ Кристоф.

– Дальше хода нет!…

– Не может быть, тысяча дьяволов! – Кристоф выпрыгнул из седла. – Тогда мы пойдем пешком!

– Но, барон…

– Никаких «но»! – взревел Кристоф, шагая по скользким стволам поваленных деревьев. – Хоть пешком, хоть ползком, но мы должны добраться до поместья Блямменберг во что бы то ни стало!

–Но…

– Что?!! – Помутневший взгляд барона был безумен.

– Как же мы поступим с лошадьми?…

– Ко всем чертям лошадей!… Мы должны, должны, непременно обязаны там быть!

– Истинное безумие! – сказал Клаус. – Двадцать пять верст под дождем!…

Дорога превратилась в бурнокипящую реку. Вода была всюду: вверху, внизу, по бокам. Потоки грязи валили путников с ног. Со всех сторон грохотали и искрились молнии. «Как в преисподней!» – подумал Кристоф. Они шли безнадежно медленно, по колени утопая в жидкой грязи. И остановились, лишь когда молния буквально в паре шагов от них ударила в огромный, старый, неохватный, двухсотлетний бук. Древнее могучее дерево, чья кора была тверда, как панцирь черепахи, надломилось и рухнуло, подобно тонкому саженцу, упало, загоревшись, поперек дороги. Вспышкой пламени ослепило глаза, обожгло лица.

– Дальше идти нельзя, – сказал Михаэль.

– Обойдем! – Кристоф вцепился в промокший кафтан егеря. – Обойдем!

Михаэль в ответ лишь усмехнулся, указав на непролазные заросли можжевельника по обеим сторонам от дороги.

– Все равно мы пройдем! – закричал Кристоф, перекрикивая удары грома. – Пролезем! Вперед!

И тут Кристоф ослеп, внезапный мрак застил глаза, густой, непроглядный мрак, расколотый напополам зигзагами ветвистой, как рога лося, молнии. Тотчас же последовал сильнейший, рвущий перепонки, грохот. На Мгновение Кристофу показалось, что он превратился в распластанную на жарком камне медузу – тающую, растекающуюся, ослепшую.

Когда зрение возвратилось к нему, он различил сквозь изломы впечатавшейся в сетчатку глаз молнии горящий можжевельник. Словно разгневанный древний громовержец задался целью преградить им путь… Кристоф рухнул прямо в грязь. Путь был закрыт.

Осталась одна дорога. Дорога в, замок. В замке же очень быстро стемнело. За весь день, долгий, скучный день, Клара не заметила ни единого проблеска солнечного света. Весь день горела свеча.

Огромная богатая комната, стены покрыты изысканной резьбой, а потолки грязны и затянуты ссохшейся паутиной. Огромное, как все в этом замке, распятие над необъятным ложем. Лик Иисуса искажался в неверном, дрожащем отблеске свечи. Казалось, он улыбается, но улыбка его недобра. Какой-то хищный, звериный оскал исказил лик Спасителя.

В огромной темной комнате было страшно. Гроза – это вообще всегда страшно, а здесь, в этих хоромах, особенно… Мама уже спит… Что поделать? Старая деревенская привычка – ложиться спать, едва лишь стемнеет. А сегодня темно весь день…

Клара сидела у окна, руки, сжимавшие вязанье, опустились на колени. Клара смотрела в окно на косой пунктир дождя и изломы молний. Непогода странно действовала на Клару. Вязанье то и дело выпадало из рук. Она могла часами напролет смотреть в окно, но внезапно вспоминала про вязанье, ощутив некое чувство долга, вновь принималась за свою работу. Работа не шла: петли путались, клубки шерсти падали на пол и укатывались куда-то, и Клара снова припечатывалась взглядом к окну. Она видела, как выбежал из замка Кристоф. Никогда не поймешь, что он делает и, главное, зачем. «Не вмешивайся, дочь, – часто говорила мать. – Кристоф – образованный, учился в университете, не чета нам с тобою».

Клара проводила Кристофа взглядом и снова вернулась к вязанью.

Если читатель подумает, что Клара скучала, он глубоко заблуждается. За последний месяц в их с матерью устоявшейся, размеренной жизни произошло столько перемен, вокруг появилось столько людей! И всем от нее и от матери что-то нужно! Как все они суетятся и мешают! Но уж Клара-то с матерью, конечно, постарались, чтобы новое их бытие как можно больше походило на прежнее, спокойное. Как раньше жили они в одной комнате вдвоем, так и теперь… Правда, эту громадину, в которой они живут сейчас, и комнатой-то назвать нельзя!… В их городке площадь около ратуши была всего лишь вдвое больше этой комнаты…

Жалко, конечно, что все подруги остались там, в городке. Как, интересно, поживает Анна? Не мешало бы ей написать. Не бьет ли ее опять муж-мясник? Обычно на следующее после побоев утро Анна приходила к Кларе пожаловаться. Ее муж Конрад, человек на первый взгляд скромный и доброжелательный, неизменно вежливый со всеми, дома становился настоящим исчадием ада, регулярно избивал свою несчастную Анну. Подумать только! Грубое животное! Клара прикусила губу. Как можно вообще выходить замуж? Никогда, ни-ког-да, никогда!… Можно ли представить, как грубая пьяная скотина бьет ее в лицо, в грудь, а от ударов остаются лиловые синяки и кровоподтеки? «Дура Анна, – думала Клара. – Дура, дура, дура! Нужно быть умнее. Уж меня-то никто не заставит выйти замуж. Благодарю покорно! Терпеть такое!… Невозможно даже вообразить: грязный, потный, воняющий пивом самец наваливается на меня, тяжело дышит, пыхтит, овладевает мною, проникает в мое чрево…» Однажды Клара видела, как на крестьянском дворе спариваются свиньи. «Неужели и люди такие же? – возмущенно думала она. – Неужели такое возможно? Какая пошлость! Ни одна женщина не должна себе такого позволять! Неужели и я так же буду стоять, покорно оттопырив зад, так же безропотно буду отдаваться гнусной похоти вонючего самца?» Видя любого мужчину (даже брата), Клара недоумевала: может ли существо, имеющее отросток, называться человеком? Как может человек, имеющий отросток, не умереть от гадливости? Фу! Даже представить невозможно! А как же Анна, как же она позволяет делать с собой такое?! Это мучение! Пытка! Как она терпит своего мужа, который…

Свеча догорала. Уже какой-то дюйм черного воска оставался до того, как она догорит до самого подсвечника. Комната быстро затягивалась серым полумраком. Мать тревожно вздыхала во сне. Серые сумерки – ни день, ни ночь. Так же, серо и сумеречно, должна пройти ее жизнь. Жизнь в ничем не нарушаемом однообразии. Да ведь она и не сможет вынести хотя бы малейшего нарушения своего распорядка: подъем, завтрак, обед, сон, ужин, вязание, сон. Она уже немолода, для того чтобы что-то менять. Уже немолода.

Она взяла подсвечник и направилась к кастеляну – запастись свечами.

В коридорах было тихо. Шаги Клары отдавались многократным эхом, слышно было, как трещит, догорая, свеча. Где-то далеко грохотал гром, и казалось, что он подрубал под корень, под самый фундамент, громаду старого замка. Анна, едва раздавался звук грома, прижималась спиной к стене и закрывала глаза. Клара тоже боится грома, но прижиматься к стене ни за что не станет. Она умнее Айны.

Дорогу к кастеляну она знала безошибочно. Быть может, это был единственный в замке путь, который она знала. Значит, так: коридор направо, потом вверх по лестнице, потом свернуть налево, потом обойти галерею, а уж там…

Сначала Клара ощутила запах. Отвратительнейшее зловоние. «Именно так должны пахнуть самцы», – в единый миг пронеслось в ее голове.

И лишь затем она увидела. И увиденное повергло ее в ужас.

Навстречу ей полушло, полуползло чудовище, неимоверно грязное, покрытое струпьями, изъязвленное.

Клара отшатнулась к стене, подавила вырвавшийся было крик. Но было поздно. Тварь уже заметила Клару.

– Женщина, – шептали изъязвленные губы твари. – Сотни лет я не видел женщину…

Клара выронила подсвечник и пронзительно закричала.

И тут в ее тело впились цепкие пальцы. Мерзкая, грязная, заскорузлая пасть задышала прямо в лицо, и из самых глубин этой зловонной бездны зазмеился язык, который похотливо облизал ее щеки и губы.

Мерзкий, заскорузлый, шершавый язык пробирался в ее горло. От запаха трупного разложения, исходившего изо рта твари, Клара задыхалась.

Клара отчаянно пыталась кричать, полосуя ногтями свое лицо. Кровь стекала из глубоких борозд на коже. Не может быть, чтобы ее никто не услышал, не спас…

Неужели никто?…

– Иди сюда! – Сквозь худые изъязвленные щеки твари Клара видела ворочающийся во рту язык. – Иди сюда, мразь, сука, иди! Иди сюда!

– Нет, нет, нет!!! – Клара захлебывалась слезами, перемешанными с кровью. – Нет! О нет! Прошу вас!… Не подходите! Я закричу!

Мерзкая лапа зажала ей рот.

Теряя сознание, Клара ощущала неспешное, плавное скольжение своего тела вдоль стены. Последнее, что она видела, – губы твари, перекошенные в мерзкой ухмылке.

Затем раздался ликующий хохот, но его Клара уже не слышала.

Это было как полет на невесомых, прозрачных крыльях. Или как падение в колодец, глубокий, бездонный, в котором нет даже стен. Кругом ни души. Как хорошо!… Но откуда, скажите, откуда взялась эта боль? Откуда? Откуда эта боль?

«Я умерла, – подумала Клара. – Я умерла. Но почему же мне тогда так больно? Наверное, я в аду…»

Она открыла глаза. И пожалела о том, что она не в аду.

В ее чреве, в самой недоступной и драгоценной части ее тела, ковырялся отросток. А зеленые отвратительные пальцы лазали у нее во рту. Другая рука чудовища терзала ее грудь, рвала ее на части непомерно длинными, острыми, завитыми в спираль когтями.

Клара захотела вновь потерять сознание. Но уже не могла. Как не могла и закричать, пока у нее во рту ковырялись эти мерзкие пальцы. Единственное, что она еще могла сделать, – это биться головой о каменный пол и сожалеть, что она еще не раскололась на части.

Золотарь вынул свои пальцы у нее изо рта. Ну, давай же! Другой возможности не будет. Клара закричала.

Крик был страшный, нечеловеческий. И, когда пальцы снова полезли ей в рот, спасительное беспамятство уже обволокло ее.

Ей казалось, что она кричала даже в беспамятстве.

Сознание вернулось к ней внезапно, таким же внезапным бывает раннее пробуждение, резко возвращающее из волшебных глубин чудесного сна к обычным утренним неприятным будням, когда холодная вода в тазу для умывания обжигает, а легкий утренний завтрак вызывает тошноту.

«Господи! – молила Клара, чувствуя, что спасительное обморочное забытье отпускает ее, что вот-вот опять появятся кошмары омерзительной, как белесая крыса, действительности. – Господи! Боженька! Миленький! Сделай так, чтобы все это мне приснилось! Господи! Ну пожалуйста! Ну что это тебе стоит?!»

Окончательно привел ее в сознание скрежещущий, хриплый голос:

– Ведь тебе это понравилось? – Голос этот проникал в самые глубины души, как зазубренный гарпун вонзается и терзает тело морской рыбы. – Скажи же, тебе понравилось!

– Нет! – шептала Клара, не открывая глаз. – Нет! Убирайся в преисподнюю! Скоро придет мой брат, он убьет тебя!

– Ха-ха-ха! – прогрохотала тварь. – Твой братец – всего лишь трусливый щенок. А ты – шлюха, грязная шлюха! Скажи же, тебе это понравилось!

Чувствуя, что лапы чудовища больше ее не держат, Клара нашла в себе немного силы, чтобы приподняться и начать отползать назад, по галерее, туда, где, может быть, кто-то есть. Боже! Ну и больно же бьются о камень локти! И откуда эта кровь на полу?

– Я вижу, – шипело чудовище, оно ползло за Кларой, – я вижу, я знаю, чего ты хочешь, мерзкая шлюха. Скажи, а ты когда-нибудь видела вот это?

Золотарь догнал Клару.

– Открой глаза, сука! – ревел золотарь. – Смотри! Видела ли ты когда-нибудь вот это! Смотри на это, шлюха! Любуйся…

– Нет! – воскликнула Клара, баронесса фон Гевиннер-Люхс. – Нет! Только не это!

– Ты мне дерзишь, мерзавка, – сказал золотарь, и в следующий миг Клару мириадами острых игл пронзила чудовищная, невыносимая, насекомая боль. Так, именно так ощущает, наверное, себя блоха, некстати попавшая под хозяйский ноготь.

Из правой ее глазницы хлестнул тугой фонтан алой крови.

– Сожрешь сейчас свой собственный глаз, – сказало чудовище.

Несмотря на то что зрение ее туманилось багровой вязкой пеленой, Клара увидела у него на сморщенной, покрытой язвами ладони мягкий окровавленный студенистый сгусток, покрытый черточками кровеносных сосудов.

Все ее лицо было залито кровью. Словно в бреду, прерываясь, наползая одно на другое, слоились видения: чудовище хохочет, бьет ее, длинные, перекрученные когти пробуравливают на ее щеках и теле кровавые полосы. Сквозь дикий хохот различимы слова: «Шлюха! Шлюха! Грязная, мерзкая, шлюха!» Липкое, неистребимое, как разлившееся в пыльном воздухе зловоние, оскорбление…

«Шлюха! Я шлюха! Он прав. Теперь я шлюха. Никогда не освободиться мне от этого клейма. Теперь и на всю жизнь я шлюха! Любой мужчина может подойти ко мне, ударить, вытворять со мною любые гнусности». Кларе казалось, что она находится в каком-то сером безнадежном туннеле или, может быть, колодце, из которого есть лишь один выход – запыленное оконце, чье стекло дрожит от звуков грома. Маленькое оконце было единственным источником света в коридоре, оно дарило клаустрофобическому замковому пространству частичку сумерек.

Клара не ощущала боли в опустевшей глазнице, ее преследовали назойливые страшные видения, подобные тем, что одолевают горьких, беспробудных пьяниц. Пальцы, миллионы, мириады протянутых, указующих, безжалостных пальцев, перекошенные жестокие лица. Шлюха! Они кричат, они терзают, они щиплют, кусают ее. Шлюха! В лицо летят камни, тело содрогается от Ударов палками. Нет! – восклицает Клара, но никто ее не слушает. Безжалостные уродливые лица смеются над ней, плюют в нее вязкой, сопливой слюной. Она истекает кровью, но и это никого не волнует. Кривая шлюха! Ее подхватывают под руки, поднимают с пола, подталкивают куда-то. «Чего вы от меня хотите?» Она поняла это, когда ее лицо с невероятной силой ударилось о стекло оконца. Затем еще и еще раз, обращая в пыль стеклянные осколки.

– Отпусти меня! Я сама!

Даже на лету она все еще повторяла: «Я сама…»

– Все равно! – кричал Кристоф, подымаясь из грязи. – Все равно! Все равно!!! Мы идем!!!

Даже сквозь грязь, сухой коркой покрывшей лицо, видно было, как побагровел барон.

– Мы должны пройти!!!

– Господин барон, – говорил Михаэль, поднимая Кристофа из грязи. Говорил он ласково и внушительно, как доктор, увещевающий непослушного больного. – Сегодня мы никак не сможем пройти. По крайней мере, стоит попытаться завтра…

– Завтра?! Ты говоришь– завтра?! Сейчас же, немедленно!!! Сейчас, сейчас же!…

Барон вырвался из рук егеря, прошел по грязи несколько шагов, упал. Его тело сотрясал невероятной силы припадок, губы извергали пену.

– Я не могу!… Не могу!… Слышите, вы!… Я не могу там больше оставаться!…

Лес вокруг них пылал, сырая удушливая гарь заволакивала единственный оставшийся путь: назад, в замок.

– Идемте же, идемте, господин барон! – повторял Михаэль. – Вставайте же, ну!…

Кристоф уже не понимал, где он и что с ним происходит, он бил егерей кулаками, разбивал в кровь их лица, кричал, вырывался, бежал, падал. Его ловили, подымали, усадили наконец на перепуганного жеребца.

Они возвращались в замок. Истерика прошла так же внезапно, как и началась. Едва миновав ворота замка, Кристоф ощутил спокойствие, уверенность. Мысли его упорядочились. «Ну, подумаешь, – думал он, – выпустил какого-то бедолагу из каменного мешка! Чего тут бояться-то? Здоровенный парень, а страху, что в малой девчонке!…» Кристофу стало стыдно. «Странно, раньше у меня никогда не было такого, – думал он, – таких истерик, припадков… Что теперь обо мне подумают егеря, я же ничего им не объяснил… Да и что вы, благороднейший господин барон, скажете насчет такого: покинуть мать, сестру, самому втихомолку спасаться бегством, и к тому же из-за такой ерунды! Да если бы об этом узнали в дворянском собрании, к чертям отобрали бы титул!»

Так думал он, поднимаясь по широкой замковой лестнице, оставляя на большом персидском ковре, постланном на ступенях, жирные пятна коричневой грязи. Раздумья Кристофа прервал крик. Крик доносился откуда-то сверху. Дикий вопль, в котором не было ничего человеческого. Так могло кричать лишь насмерть перепуганное, загнанное в угол животное или подстреленная птица. Но не человек…

Перепрыгивая через две ступени, Кристоф ринулся по лестнице наверх.

Крики то прерывались, то возобновлялись, то переходили в сдавленные рыдания. Кристоф пытался определить, откуда они доносятся. Несомненно было одно: кричали на третьем этаже замка. Но где именно?

Замок Дахау имел самую, может быть, запутанную систему ходов, выходов и переходов. Так, третий этаж имел четыре крыла, абсолютно никак друг с другом не связанных. Эти отделения одного этажа имели свои собственные переходы, коридоры, галереи. За недели жизни в замке Кристоф уже весьма приблизительно знал путь на третий этаж. Взбежав по главной лестнице на второй этаж, после ряда поворотов нашел узенький, заросший пылью и паутиной проход, ведущий прямо на боковую лестницу. Но, едва достигнув третьего этажа, Кристоф понял, что крики доносились вовсе не из этой его части. Здесь было тихо, пыльно, душно и абсолютно спокойно.

Изрытая проклятия, Кристоф побежал далее по еще более замысловатому маршруту. По двум грязным, предназначенным для прислуги лесенкам он спустился вниз, на первый этаж, пробрался в подвал, откуда винтовая лестница вела вверх, на четвертый этаж, затем после многих поворотов по коридорам Кристоф толкнул дверь одной, совершенно ничем не примечательной комнатушки. Открыв дверь, он увидел полуобрушившуюся лестницу, ведущую напрямик к искомому крылу третьего этажа.

Кристоф оказался на третьем этаже своего странного дома. Он бежал по длинному прямому коридору, сбивая на ходу с постаментов различные статуи и полые заржавленные доспехи, стулья, кресла и диваны, тревожа обитающих в них насекомых.

Хитроумная акустическая система замка могла бы сбить с толку даже слепую, летящую по звуку летучую мышь. Порой Кристофу казалось, что крики раздаются совсем рядом, но, ворвавшись в ту комнату, где, как он был уверен, ему наконец-то удастся обнаружить источник крика, он находил всего лишь вековой пыльный покой.

Когда Кристоф ворвался в коридор, тяжело дыша от усталости, было уже поздно. На полу он увидел следы крови и грязи, ведущие к разбитому вдребезги окошку. А на замковом дворе, куда выходило окошко, лежала Клара. Из ее неестественно вывернутой головы, из многочисленных ран сочилась густая черная кровь.

Кристоф понял все.

Он закричал, дико и страшно. Побежал на двор.

Лил бесконечный дождь.