3. Бунт

Около тела Клары уже суетился неведомо откуда появившийся маэстро. Сегодня он выглядел непривычно озабоченным, он, казалось, съежился, даже краски его разноцветного наряда выглядели немного поблекшими. Он оборотился к барону.

– Увы! – сказал он, не отводя взгляда от перепачканного грязью лица Кристофа. – Увы! Помочь уже ничем нельзя.

– О Боже! – воскликнул Кристоф, с ужасом всматриваясь в изувеченное тело сестры. Он заскрежетал зубами, ногти вонзились в мякоть ладоней, брызнула кровь. – Я, кажется, знаю, кто ее убил! – произнес он изменившимся от ярости голосом.

– Я тоже, – сказал маэстро.

В следующее мгновение Кристоф схватил его за отвороты малинового кафтана.

– Так ты все знал! Поганый, дрянной старикашка! Ты все знал и не помог!

Кристоф с силой швырнул испуганного маэстро наземь.

– Ты все слышал, все видел – и не пришел на помощь моей сестре, когда ее убивали! Ты сидел и трусливо дрожал в своей башне! Подлый старый лгун!

Маэстро с неожиданной для его возраста резвостью поднялся на ноги. Кристоф готов был его ударить, но неожиданно обоняние барона поразил резкий будоражащий запах, от которого по всему телу прошла нервическая дрожь. Кристоф ощутил, как волной исходит из него адское напряжение последних часов, как исчезают ярость и горе и остается лишь тупое равнодушное бессилие.

– Извините, господин барон, – сказал маэстро, убирая от лица Кристофа маленькую шкатулочку, наполненную каким-то белым порошком. – Извините, так было надо. – И, покачав головой, добавил: – Позовите слуг, пусть уберут тело.

Кристоф свистнул в два пальца. В предвечерней тишине, обычно наступающей перед новым яростным натиском бури, свист его прозвучал довольно громко. Кристоф давно приучил прислугу отзываться на такой зов господина. Кристоф свистнул повторно. И снова никто не отозвался, лишь из окна на втором этаже показался чей-то любопытный нос и сразу же поспешил исчезнуть за складками тяжелой портьеры,

– Эй ты! – воскликнул Кристоф. – Иди сюда!

– Бесполезно, – сказал маэстро. – Никто не выйдет.

– Почему? – нахмурил Кристоф брови. – Я же им приказал!

«Похоже, – подумал он, – все они боятся заразиться от меня бедой и несчастьем…»

– Пусть ваша милость меня извинит, но, как ни кощунственно это звучит, сейчас им не до вас.

– Что все это значит? – Кристоф опять ощутил стиснувший горло приступ необузданной ярости. – И вообще, господин Корпускулус, почему вы всегда и везде изволите объясняться загадками? Вам что-нибудь известно? Вы что-то от меня скрываете? Почему же вы не хотите поделиться этим со мной? А, господин Корпускулус?…

– О мой милый юный друг, я абсолютно ничего не знаю, я всего лишь предполагаю, и сейчас я вижу, что самые худшие мои предположения начинают сбываться. Я предполагал, что вы освободите золотаря, но никак не мог ожидать того, что это случится так скоро…

– Ах, так вы даже это знаете! Что же вам еще известно? Ну же, выкладывайте! Я слушаю!

– Рукопись, которую я вам дал прочесть, должна была послужить предупреждением…

– Будьте вы прокляты! – Кристоф смял кулаками кафтан маэстро. – Будьте же все вы прокляты! Будь проклято все это состояние, весь этот замок! Послушайте, вы, старый шарлатан, объясните же мне наконец, что здесь происходит? Что это: бунт или, может, заговор? Или на замок напали призраки? А?… Почему вы не хотите ничего мне объяснять? Почему? Вы знаете, где прячется золотарь? Где же?… Вы не хотите мне этого говорить? Вы – его сообщник! – Кристоф ладонью хлопнул себя по лбу. – И как же я раньше не догадался?!

– Успокойтесь, барон! – холодно произнес маэстро. – В свое время вы все узнаете. А сначала следует отнести… тело вашей сестры в замок.

Кристоф взялся за ноги Клары и, глядя на плиты коридора, пошел следом за маэстро. На обезображенное тело сестры он смотреть не мог, хотя такое желание в нем и возникало. Кристоф знал, что увиденное будет страшным, однако какое-то детское, ненасытное любопытство побуждало его то и дело смотреть на изуродованную Клару. В душе его бушевали гнев и ярость, подавляя всякую разумную мысль.

Голова Клары бессильно болталась, то и дело запрокидываясь назад, изо рта и пустой глазницы все еще сочилась, вытекала тонкими струйками, тут же сворачиваясь, кровь. «Как все-таки жалко выглядят мертвецы! – подумал Кристоф. – Как будто в момент смерти все человеческие слабости выходят наружу, все, что таили они в своей душе долгие годы, все страстишки и пороки отображаются в их посмертных масках. Не хотел бы я когда-нибудь увидеть свой труп!»

Клару положили на покрытое бархатом ложе в одной из небольших комнаток первого этажа. Маэстро скрестил ей на груди холодеющие руки, залепил пустую черную глазницу кусочком пластыря, уцелевший же глаз, полный выражения смертного ужаса, аккуратно прикрыл.

– Упокой, Господи, ее душу, – сказал маэстро, затем взял Кристофа за руку и буквально выволок из комнаты, подобно тому как мать выводит непослушное дитя из лавки кукольника.

Они помчались по коридору.

– Скоро стемнеет, – шептал на бегу маэстро. – У нас очень мало времени… Вы знаете, где находится арсенал?

– Да… В полуподвале.

– Отлично. Чем вооружены егеря?

– Мы что, будем воевать? Хм… Чем вооружены?… Ружья охотничьи, разумеется, потом ножи… Вроде бы все. Но зачем все это?

– Не перебивайте, барон. Нельзя терять времени на разговоры, когда на счету каждая минута. Мы должны опередить врага, если не хотим, чтобы он опередил нас. Вы должны немедленно бежать во флигель, к егерям, пусть они вооружаются всем, что у них есть, после занимайте арсенал.

– Так мы все-таки будем воевать?

– Разумеется. Я же тем временем отправлюсь за госпожой баронессой. Необходимо обеспечить ей нашу защиту.

– А с кем же мы будем воевать? А как же прислуга, разве она так же не нуждается в нашей защите? А почему…

– Осторожно, Кристоф, сзади!…

Барон обернулся. И замер в недоумении. Он ожидал увидеть что угодно, любого страшного противника, самого золотаря наконец, но никак не безобиднейшего «Кушать подано». Лицо объявлялыцика расплылось в самой невообразимой из всех виденных на свете идиотских ухмылок. Глядя на него, Кристоф почему-то преисполнился уверенности, что это именно объявлялыцик выглядывал во двор из-за прикрытой шторы, именно он осмелился не откликнуться на зов господина.

– Ах ты, – процедил Кристоф, – сволочь! Иди-ка сюда!

«Кушать подано» улыбался все так же лучезарно, его малоосмысленное круглое лицо излучало ту беспредельную степень любви и доброжелательности, какую можно представить разве что у райских херувимов, завидевших во облацех святую душу старца-отшельника.

– Иди сюда, ублюдок!

– Барин проснулись! – сказал объявляльщик. Голос его, глухой и мрачный, никак не вязался с умильной сахарной физиономией. В его голосе слышалась ненависть, неутолимая, обжигающая ненависть. – Барин проснулись!

– Где ты был, когда я тебя звал? Почему не подошел? Это ведь ты выглядывал из окна, а?… Отвечай, ты. Что молчишь, идиот? А где все остальные, куда они попрятались? Молчишь? Собирай манатки, ты уволен…

– Барин… – Идиот поднял над головой руку, которую до того держал за спиной. Тусклый заоконный свет высветил нож в его руке, огромный кухонный нож с налипшими на металл ссохшимися мясными клочьями. -…проснулись!

Уверенной сомнамбулической походкой он приближался к Кристофу.

– Брось кож, придурок! – сказал Кристоф, пятясь. – Брось нож, идиот проклятый! Я же тебя на каторгу упеку! Брось, кому говорят!

Инстинктивно Кристоф понимал, что нельзя поддаваться страху и тем более нельзя показать этому недоумку, что ты напуган. Только твердость и повелительность голоса могли еще спасти Кристофа. Кристоф пятился. «Неужели бунт? – думал он, лихорадочно ощупывая стены коридора в поисках какого-нибудь оружия. – Неужели все-таки бунт? Но почему? Почему?!»

– Немедленно брось нож на пол! Немедленно!

«Главное – не молчать. Надо морально задавить этого кретина. Напугать, застращать, ослабить эту его решимость».

– Слушай, ты, уродец! Брось нож – и будем считать, что ничего не было…

Объявляльщик продолжал молча, да и что он мог сказать, наступать на барона тяжеловесной поступью. Сейчас он даже не был похож на человека, больше всего он напоминал огромную неуклюжую заводную куклу с застывшей на лице умильной маской клоуна.

– Маэстро! Быстрей дайте мне какое-нибудь оружие!

«Кушать подано» издал резкий гортанный вопль. Тело его, спружинив, оторвалось от пола в мгновенном прыжке.

Время для Кристофа замедлило свой бег. Он очутился словно бы во сне. Но это был не плавный, неспешный детский сон, когда летишь над землей, отталкиваясь то одной, то другой ногой, когда в эйфорическом полете проносишься над домами, улицами, людьми. Этот сон был скорее сродни кошмару, мутному, вязкому, засасывающему, как болото. И летал вовсе не Кристоф. Объявляльщик летел в неожиданно загустевшем воздухе. Кристоф различал малейшие его движения: вот выбрасывается вперед рука с зажатым в ней ножом, вот поджимаются к животу его ноги, вот левая рука чертит в воздухе дугу, как бы набирая силу для грядущего удара. Кристоф также двигался. Хотя он и старался делать это быстро, но поймал себя на том, что и его движения замедленны и происходят как бы во сне. Движения его были направлены на то, чтобы уклониться от неминуемого страшного, смертельного удара. И он почти успел.

Нож пропорол его щеку насквозь. Боли Кристоф не ощутил, он чувствовал лишь, как липкая неприятная кровь каплет ему за шиворот кафтана, спекаясь на коже сухой коркой. Идиот с ножом – с его рожи все еще не сошла любезнейшая, елейная улыбка – приплясывал около Кристофа. Улыбка эта гипнотизировала, парализовывала, как взгляд змеи пригвождает к месту мелких грызунов, и Кристоф чуть было не опоздал перехватить руку с направленным на его сердце ножом. «Кушать подано» оказался гораздо сильнее Кристофа. Даже обеими руками барону с трудом удавалось сдерживать на расстоянии смертоносный кухонный нож. Свободной лапой «Кушать подано» бил барона в лицо, один за другим нанося сильнейшие удары. Кристоф уже едва держался на ногах, и, когда «Кушать подано» замахнулся, чтобы нанести решающую зуботычину, Кристоф изо всех сил лягнул мерзавца коленом промеж ног. Со стоном объявлялыцик переломился напополам, рука с ножом убралась к ушибленной промежности. Кристоф воспользовался этим и, скрестив пальцы в замок, нанес удар объявляльщику в затылок. Однако этот удар отнюдь не ошеломил объявлялыцика, как надеялся Кристоф, ибо «Кушать подано» с силой рванул на себя ноги барона.

Кристоф чувствовал, как земля ушла из-под ног, как бьется голова о каменные плиты пола.

И уже лежа на полу, остатками угасающего сознания Кристоф ощутил у себя на горле ледяные пальцы убийцы.

Проснувшись, она почувствовала, как сновидение неуловимо уплывает, уходит от нее. Как песок сквозь пальцы или как вода в отверстие для слива в ванной. Какие-то образы недавнего сна еще мерцали в сознании, но у этих образов не было уже даже контуров, а так, лишь какие-то отпечатки. «Странно, – подумала она, – что я не запомнила свой сон». Обычно в последнее время они четко впечатывались в ее память. Частенько ей даже снились сны, описания которых можно было встретить в различных сонниках. Например, в молодости она бы никогда не подумала, что может сниться, скажем, тарелка. Просто одна тарелка, и все. Оказывается, может. Иллюзорное пространство грез уже не наполнено, как в молодости, разнообразными фигурами – безымянными статистами сна, порождаемыми нашим дремлющим воображением, уже почти никогда не случается во сне попасть в какую-нибудь ситуацию. Вместо этого полночи видишь перед собой какую-нибудь там тарелку или коромысло. Сновидения уже не загадочны, нет в них прежней, манящей, отвлекающей от повседневности тайны. Смысл сна теперь ясен и доступен. Достаточно лишь раскрыть сонник на нужной странице, и сон твой станет ясен, как небо над пустыней Сахара, и прост, как дегтярное мыло. Но, с другой стороны, отрадно сознавать, что ты не одна, что составительница сонника достопочтенная мадам Дулиттл видела во сне то же самое. А если кто-то видит твои сны, то ты не одинока.

Однако сегодня ей снилось что-то не совсем обычное. Ей снилось что-то… что-то не совсем приятное, ускользнувшее из памяти и в то же время оставившее в ней какой-то след, неприятный осадок… Или царапину. Да! Она наконец вспомнила свой сон. Именно так, во сне присутствовала царапина, большая, кровоточащая царапина, царапина, которую бередил ноготь. Большой, заскорузлый ноготь, к тому же, по всей видимости, мужской, потому что у женщин ногти гладкие, а этот был какой-то, ну, словом, бородавчатый, поверхность его была очень неровная. К тому же он был очень длинный, этот ноготь, такой длинный, что аж закручивался. Очень неприятный ноготь.

Давешний сон, словно увиденный заново, отчетливо встал перед глазами. Сначала в этом сне, как обычно, была пустота. Затем где-то далеко-далеко, в самых глубинах этой пустоты появилось что-то, какое-то пятнышко, оказавшееся щекой. Щека, судя по всему, была женской, потому что не имела никакой растительности. Где-то в тумане угадывалось лицо, но видно его не было. И неожиданно возник ноготь – длинный, перекрученный, – он взрезал гладкую розовую кожу. Можно было ожидать, что из раны хлынет кровь. Однако крови не полилось. Наоборот, кожа лопалась с каким-то еле слышным треском, лопалась и отслаивалась.

«Гм! Очень странный сон!» – подумала баронесса-мать, зажигая свечу. И теперь еще более странным ей показалось то, что Клары в комнате не было.

– Однако вроде бы уже смеркается, – произнесла баронесса вслух. – Клара! Доченька!

Огонек свечи едва тлел. Воска осталось едва на полдюйма.

– Ну конечно же, – сказала мать, – она пошла за свечами к дворецкому…

«Пожалуй, не буду больше говорить вслух. Так странно звучит человеческий голос в такой огромной комнате, тем более когда разговариваешь сама с собой».

Она раскрыла лежащую на столике книгу «Толкование всяческих сновидений, такожде кошмаров и амурных грез», написанную миссис Дулиттл. Как оказалось, достопочтеннейшая мисс никогда не видела во сне ни ногтей, ни царапин, ни даже щек. Хотя… Помедлив, баронесса перелистнула добрую сотню страниц. Вот оно… «.Ланиты– нежелательный ухажер».

«Вот так так! – подумала баронесса-мать. – Только этого еще не хватало! Откуда бы здесь взяться ухажеру, да еще и нежелательному?»

Догорев, свеча погасла. В наступившей темноте баронесса-мать почувствовала себя совсем уж неуютно.

– Клара! – снова позвала она. – Клара!

Конечно, вряд ли доча сейчас ее услышит, но все-таки надо ведь что-то сказать. Чтобы не было так темно и страшно в этой огромной, чужой, недоброй комнате. Вечерами здесь так странно и одиноко. Но зато какой большой домище! Соседка Марта, например, даже не сможет вообразить себе такое! Все-таки, что ни говори, а им решительно повезло! Странно, и мухе никогда не говорил, что он в родстве со знаменитыми баронами фон Гевиннер-Люхс. И здесь так много всяких вещей…

Сколько, например, зеркал, но развешаны они бестолково – почти все в одной зале. А в следующей зале зеркала вообще никуда не годятся. Выкинуть бы их надо. Да, впрочем, Кристоф сам разберется. Он умный, в университете учился. Еще хорошо, что много всяких картин. Особенно ей нравилась одна: там нарисованы такие милые холмы, мельницы, пасущиеся стада, церквушка вдалеке. Только зачем, спрашивается, художник на переднем плане изобразил какого-то толстощекого напыщенного карлика? Только испортил все… Да! И надо бы сказать Кларе, чтобы написала, во-первых, Риглерам, во-вторых, Куперманам, да! Куперманам обязательно – пусть знают, так, а в-третьих, в-третьих, кому же в-третьих?… Ну конечно, Эльзе Штульцхофф!… Хотя зачем?… И без того она нам завидовала. Ведь Кристоф у нас такой умный, а ее Шульц всего лишь подмастерье у колбасника. Так что ей писать не надо. Или надо?… Только представить, как позеленеет она от злости, как выпучит глаза, как набросится на своего сыночка!

А все-таки где же Клара? Ее нет уже довольно долго. Конечно же, она скоро придет, но все же, все же где она могла так надолго задержаться? Подойдя к кровати дочери, мать нащупала вязанье. Обычно оно теплое, шерсть долго хранит тепло Клариных рук. Теперь же вязанье холодное… «Значит, Клара ушла уже давно? Но тогда где же она? Где можно пропадать так долго? Может, Клара заблудилась, как тот несчастный слуга господина графа? О Боже, тут ведь стоит только свернуть не туда, и считай, что сразу заблудишься! А интересно: нашли уже этого слугу или нет? Я не переживу, если заблудится Клара…»

Мать подошла к двери. Открыла ее. Тугие дверные петли тихо скрипнули. В коридоре было так же тихо и темно, как и в комнате.

Ей казалось, что никогда не кончится эта напряженная тишина, что умерли все звуки, задохнувшись в пыли и паутине. И сейчас, в этой тишине, она услышала, как сильно бьется сердце, как колотится оно в клетке ребер.

Она не знала, действительно ли она слышала это или ей просто показалось – где-то неподалеку дряхлые паркетины визгливо поскрипывали под тяжестью чьей-то поступи.

Ну наконец-то… Уж слава тебе Господи!… Больше она никогда и никуда не отпустит Клару от себя. Как можно гулять ночами, в темноте, по этому ужасному замку! Ведь недолго и заблудиться, или, того хуже, ветхая ступенька на лестнице может обрушиться прямо под ногами, или… Но хватит. Если навоображать себе всяких ужасов, то и ночью тогда не заснешь…

«А чего это я стала в дверях? Доча сейчас придет, удивится, с каких это пор я встречаю ее прямо на пороге. Ведь еще даже толком не стемнело. Эх-эх-эх… Своих-то детишек у нее нет, куда ей понять!… Ладно, пойду лягу, притворюсь, будто бы сплю. Клара придет, зажжет свечу, а я буду лежать тихо-тихо, зажмурясь, и тихонько подсматривать, как Клара вяжет. Как хорошо, когда все тихо и спокойно. Да, пойду, пожалуй, прилягу. Да и доча уже близко… Ну вот, и нечего было волноваться.

Но это не Клара!

Клара не может так ходить, не может так тяжело, натужно дышать, я никогда не слышала, чтобы она так хрипела. А что это волочится за нею по полу? о Боже! Доченька! Она упала, она вывихнула ногу, она в крови!»

Неожиданно мать ощутила, как к запаху подвальной пыльной сырости, к которому она уже привыкла, так как повсюду в замке так пахло, к этому стылому чахоточному запаху примешалась теплая волна сладковатого зловония. Можно было даже увидеть, как парообразные смрадные клубы липким туманом расползаются по коридору и как мгновение спустя в них, в этих клубах, очерчиваются и вновь расплываются очертания странного приволакивающего ногу существа.

О Боже, это действительно не Клара! Ей показалось, что она слишком громко хлопнула дверью. Сердце колотилось так сильно, что создавалось впечатление, что оно вот-вот проломит хрупкие ребра и выскочит наружу, прокатится по сырому полу багровым трепещущим комком. «Господи! Господи! Господи! Что это? Что это за чудовище, до пят заросшее волосами, роговиной перекрученных ногтей скребущее пол, почему оно волочит ногу? О Боже святый, спаси и помилуй нас! Нет, никогда еще я не видела такого ужаса! Завтра же, завтра же уезжаем! Ах, я же совсем забыла запереться на задвижку!…»

Едва лишь маленькая, немногим толще булавки, условная задвижка вошла в предназначенный для нее полукругло изогнутый кусок бронзы, едва лишь была создана хоть какая-то видимость преграды от дышащего липким холодным зловонием, волочащего ногу ужаса, как на дверь обрушился удар – сильный, грубый, неожиданный.

Мать вынуждена была закусить губу до крови, зажать рот обеими руками, лишь бы не закричать, лишь бы не выдать свое присутствие тому, кто за дверью.

– Нет! – шептала она. – Нет! Господи Боже, что же это?!

Дверь содрогнулась снова. По ее поверхности словно бы прошла волна, настолько силен был удар. Хрупкая задвижка шаталась, однако каким-то чудом все еще держалась.

– Кто там? – проговорила мать обрывающимся от страха голосом. – Что вам от меня нужно?

– Мама, открой, это я…

«Боже правый! Неужели все-таки Клара? И чего это я так боялась, спрашивается?»

А из-за двери все так же доносилось монотонное бормотание Клары. Она бубнила, именно бубнила, одни и те же слова:

– Мама, открой же! Здесь так холодно, сыро и страшно. Мама, открой, это я. Здесь так холодно, сыро и страшно. Мама, открой.

– Не-е-е-е-ет! – Баронесса почти что кричала. – Уходите! Зачем вы обманываете меня?

– Мама, открой! – настаивало за дверью оно. – Я принесла тебе хлеба…

Мать руками зажала себе рот. Какой хлеб? Что оно говорит?

– Мама, открой.

Этот голос – сущая адская мука. Однообразный, настойчивый, глухой, как у чревовещателя.

– Доча, но я же не просила хлеба…

– Мама! – Дверь содрогнулась. – Неужели ты не помнишь? Ты просила. Открой! Здесь так холодно, сыро и страшно.

И впервые сквозь этот голос пробился хищный, звериный рык.

– Уходите! Верните мне Клару! Где настоящая Клара?

– Да ты совсем рехнулась, старая дура! – Голос того, кто за дверью, стал грубым, издевательским. – Уже не признаешь родную дочь! Открывай немедленно, старая сволочь! Я принесла тебе хлебца!

Мать стала кричать в надежде, что хоть кто-нибудь ее услышит, избавит ее от этого ломающего двери ужаса.

– Убирайтесь немедленно! Где Клара? Где она? Что вы с ней сделали?

Но из-за двери теперь слышался лишь визгливый хохот.

После нового удара задвижка отлетела.

Медленно, скрипя, дверь открывалась.

Сначала в комнату проникло густое облако зловония, невыносимого, рвотного, трупного, и лишь затем вошло, волоча ногу, оно. Баронесса не могла уже даже кричать. Она лишь чувствовала, как холодеют ноги, как становятся они тяжелы и неподвижны.

Вот бы никогда не подумала, что на старости лет может повториться такое: могут вдруг опять, как в детстве, отняться ноги. Тогда ей было всего четыре года, она разбила большую мейсенскую вазу, в которую отчим складывал недокуренные сигары, и фрау Клюмме, мерзкая фрау Клюмме (она видела, как они с отчимом целовались, а потом голые на постели боролись, а мать в это время больная лежала в другой комнате) заперла ее в темном страшном сарае. Там было очень страшно и совсем-совсем ничегошеньки не видно. А когда рядом кто-то начал ходить, она совсем испугалась и стала кричать, но никто ее не слышал. А потом тот, кто ходил за дверью, стал тихонечко в нее скрестись, стараясь пробраться в сарай. Она тогда забилась в самый угол и постаралась не дышать, и тогда то существо, за дверью, завыло. И она почувствовала то же, что и сейчас, спустя много лет, – ноги перестали ходить, сделавшись как бы чужими. Две недели после этого она болела, три дня не могла прийти в сознание. Оказалось – это стало известно уже потом, – что тогда за дверью скреблась всего лишь собака. Ей было стыдно, она почувствовала себя такой трусихой.

А эта рожа!… Она вся в язвах, в парше, губы и десны сгнили, грязные свисающие патлы вросли в тело, проваленный нос зияет омерзительной ямой.

Мать почувствовала, что ей не хватает воздуха. И, когда золотарь схватил ее за грудь и стал бить головой об стену, когда из ран ее брызнула кровь, она думала о том, как ей не хватает воздуха.

Она была еще жива, когда золотарь отшвырнул ее окровавленное тело и прислушался к звукам, слабо доносившимся откуда-то снизу.

– Господь покарает тебя, мерзкое чудовище! – еле слышно прошептала она, еще успела прошептать, прежде чем золотарь с силой ударил ее о стену, и она уже больше никогда и ничего не чувствовала после этого.

Отшвырнув мертвое тело к дверям, золотарь поспешил туда, откуда доносился звук, похожий на крик.

Тяжелая дверь закрылась, и в комнате стало темно, тихо и по-кладбищенски спокойно.