Юрий РЫТХЭУ ВРЕМЯ ТАЯНИЯ СНЕГОВ

Книга первая

Вдоль неширокой галечной косы, отделяющей большую лагуну от Чукотского моря, протянулись два ряда яранг; светлыми пятнами выделялись среди них деревянные домики магазина, сельского Совета и правления артели; самый большой дом – школа. Немного дальше к западу отколовшимся стадом сбились в кучу несколько домиков полярной метеорологической станции.

В густой, как остывшая черная кровь, темноте ярче кажутся отблески догорающих костров и одинокие освещенные окна деревянных домов.

Вот уже несколько дней тяжелые осенние облака плотно закрывают небо. В воздухе тысячами капель висит дождь; он еще больше сгущает темноту.

Из раскрытых дверей яранг тянет дымком. Там, где уже потухли костры, дрожит пламя горящего мха в светильниках.

У дяди Кмоля кончают вечернюю еду. На низеньком столике, приставленном вплотную к изголовью полога, стоят выцветшие от времени чайные чашки. На одной из них едва можно различить рисунок, изображающий не то диковинный цветок, не то расколотый на куски лунный диск.

Дядя Кмоль пьет из самой большой чашки, принадлежавшей, по семейному преданию, еще деду Кымыну. Чашка вся изборождена трещинами и держится лишь благодаря оплетке из медных проволочек и полосок жести.

Высокий и широкоплечий дядя Кмоль сидит спиной ко входу в ярангу, закрывая собой свет костра. На его гладко выбритой, похожей по цвету на моржовый клык макушке пляшут багровые отблески пламени. Он молча пьет чай и не обращает внимания на разговор, который давно ведут между собой тетя Рытлина и бабушка Гивынэ.

Уже несколько дней женщины горячо обсуждают предстоящий приезд Гэвынто, второго сына бабушки Гивынэ, родного брата дяди Кмоля.

– Пусть живут где хотят, а в свою ярангу я их не пущу! – визгливым голосом сердито говорит тетя Рытлина.

– Яранга не твоя, а общая,– спокойно, с достоинством возражает бабушка.– Ее выстроил мой муж для своих детей. Поэтому мой сын будет жить в яранге своего отца.

Второй сын, Гэвынто, был ее гордостью. Никто еще из жителей стойбища Улак не достигал такого высокого положения. Он даже ездил в Ленинград, в Институт народов Севера. Правда, по болезни ему пришлось через полгода возвратиться домой, но даже это короткое пребывание в далеком городе и рассказы самого Гэвынто о Ленинграде и разных диковинных и необычных вещах сильно подняли его в глазах земляков. Никто поэтому не удивился, когда в стойбище Улак он получил самую почетную должность – стал заведовать Магазином. “Так и надо,– сказали охотники.– Он единственный из нас, кто обладает необходимыми для такого сложного и ответственного дела знаниями”. Став заведующим магазином, Гэвынто женился на самой красивой девушке Улака – длиннокосой Арэнау. Его не могло остановить то, что Арэнау была предназначена в жены другому – пастуху из стойбища Выенто – и ждала от него ребенка. Да и Арэнау сама давно заглядывалась на важного, казавшегося особенно красивым за прилавком молодого человека.

Это были годы, когда только создавался Чукотский национальный округ. Каждый грамотный человек был на особом счету: для новых учреждений нужны были люди, знающие местные порядки и обычаи.

Гэвынто вызвали в Анадырь, и он, надутый от важности, уехал с женой, оставив на попечение дяди Кмоля своего трехлетнего пасынка. Изредка до Улака доходили слухи, что Тэвынто стал оленным начальником – приказывает оленеводам кочевать только в указанных им местах, распределяет по своему усмотрению пастбища и даже советует, как нужно лечить оленей. Охотники рисовали его по-своему: сидящим за большим столом с чернильницей и счетами и прикидывающим на костяшках, сколько нужно в этом году убить моржей, лахтаков, нерп и другого зверя; он распоряжался и тем, как и какую приманку для песцов нужно вывозить в тундру. Ходили и такие слухи, будто Гэвынто торгует в большом анадырском магазине. Писем домой он не писал – в семье не было грамотного человека,– ограничивался устными посланиями о своем благополучии. Переходя из уст в уста, эти слухи искажались до неузнаваемости.

Гэвынто действительно занимался и вопросами оленеводства и морского зверобойного промысла и служил продавцом в магазине. Ни на одной должности он долго не удерживался, очень скоро обнаруживая свою непригодность. Дольше всего он пробыл продавцом – некоторый опыт в торговле у него все-таки был. Но настало время, что и с этой работы Гэвынто пришлось уходить. Пора было возвращаться домой, в родной Улак…

– А с меня довольно и его Ринтына, которого я кормлю целых пять лет,– говорит тетя Рытлина, указывая пальцем с черным ногтем на мальчика, сидящего на китовом позвонке.

Воспользовавшись тем, что тетя и бабушка заняты разговором, мальчик берет большой кусок сахару и кладет за щеку.

Тетя Рытлина подозрительно смотрит на него и отодвигает сахар.

– А вдруг они не захотят его взять? Ведь он ему не родной сын,– говорит она вполголоса.

Ринтын часто слышал эти слова – неродной сын. Но какая разница между родным и неродным сыном – он этого не знал. Он только чувствовал, что приезд родителей коренным образом изменит его жизнь, его мучило любопытство и желание поскорее увидеть их – ведь с тех пор как Ринтын стал себя помнить, он только и слышал разговоры об Арэнау и Гэвынто.

Улегшись на свою постель – оленью шкуру с круглой плешью посредине,– мальчик долго не мог уснуть. Тревожное ожидание большой перемены в своей жизни волновало его, будило неясные мысли…

Ринтын проснулся раньше всех. К этому его приучил дядя Кмоль. В пологе до сих пор висит на видном месте пучок оленьих жил, при помощи которого дядя будил Ринтына, если он просыпал или нежился в постели и недостаточно проворно выскакивал на улицу голым, чтобы “посмотреть погоду”.

Ринтын высунул голову в чоттагын [1]. Слева от него спал дядя Кмоль. Он по обыкновению сильно храпел, точно тащил по камням пересохшую моржовую кожу. Интересно, похож ли отчим на дядю? Такой ли он отважный и смелый охотник?

Дядя Кмоль, несмотря на огромную силу, был человеком очень застенчивым. Своих детей у него не было. Тетя Рытлина рожала чуть не каждый год, но дети ее, прожив несколько месяцев и не успев даже привыкнуть к имени, умирали. Дядя Кмоль любил Ринтына и хотел сделать из него настоящего охотника. Заметив, что постель, на которой спал Ринтын, бывает по утрам сырой, дядя заставлял мальчика носить оленью шкуру вокруг яранги, пока она не высыхала. Походив несколько дней с такой позорной ношей, Ринтын навсегда отучился от слабости и выбегал на улицу в любое время года и в любую погоду.

Пушистый щенок, позевывая, подошел к спящему дяде Кмолю и лизнул его несколько раз в лицо. Дядя Кмоль зашевелился и закашлялся. Ринтын выскользнул из полога, быстро оделся и отправился за водой.

– Сегодня мы с тобой пойдем за корнями,– сказала бабушка, успевшая проснуться, пока Ринтын ходил за водой.– Отыщи мотыжку.

Ринтын обрадовался. Ему нравилось ходить с бабушкой, хотя она была вздорной старухой и любила побраниться с соседями. Она обшивала всю семью и за шитьем часто бормотала себе под нос. Однажды, прислушавшись, Ринтын узнал, что бабушка бранится с воображаемым противником. Когда Ринтын принес домой первую утку, пойманную им эплыкытэтом [2], бабушка надела ему на шею ожерелье из тюленьих зубов с маленькой, потемневшей от времени деревянной собачкой. Она же внушила мальчику множество запретов, касавшихся, к удивлению и огорчению Ринтына, в основном еды. Нельзя есть мясо на ластовых костях тюленя: можно сломать руку. Когда ешь из общего блюда, бери только те куски, которые ближе к тебе, а если будешь выбирать, то гарпун, брошенный твоей рукой, полетит дальше цели. Обгладывай начисто кости, а то зверь, оскорбленный твоим пренебрежением, уйдет от тебя и не будет на охоте тебе удачи. Но эти наставления Ринтын пропускал мимо ушей: мало ли что бабка наговорит!

Дядя Кмоль ушел чинить вельбот, а Ринтын с бабушкой отправился в горы.

– В последний раз идем в горы,– говорила бабушка.– Скоро выпадет снег.

Маленькой мотыжкой она прощупывала каждую кочку, отыскивая под ними мышиные кладовые, наполненные сладкими корнями.

Найдя один такой клад, бабушка осторожно раскопала его.

Ямка была доверху заполнена белыми корешками. Переложив корешки в мешочек из тюленьей кожи, она достала из-за щеки обсосанную до светло-желтого цвета табачную жвачку, отщипнула кусочек и положила его в опустошенную мышиную кладовую.

– Бабушка, а что они зимой будут есть? – спросил Ринтын, возмущенный таким грабежом.– Они же подохнут с голоду!

– Ничего,– успокоила она внука.– На табак они обменяют у других мышей много еды.

Ринтын попытался представить себе, как это мыши занимаются меной. И кто согласится обменять вкусные корешки на горький табак? Ринтын недоверчиво посмотрел на бабушку.

Перекладывая в свой мешок сладкие корешки, бабушка уговаривала невидимых мышей беречь табак и не тратить его попусту.

Ринтын бродил между камнями, отыскивая мышиные и горностаевые норы.

Гоняясь за пестрой, с разрисованной спинкой букашкой, Ринтын зацепил носком торбаза паутину и разорвал ее.

– Бабушка! Я порвал паучью сеть! – крикнул Ринтын.

– Кэкэ! Что ты наделал? Чем теперь паук будет добывать еду себе и своим детям?

Ринтын страшно перепугался и робко предложил:

– Может быть, ему тоже положить табак?

– Что ты? Паук не любит табака. Вот положи лучше это,– бабушка дала кусочек сушеного мяса.– И пообещай ему завтра же принести новую, крепкую сеть…

Возвратившись под вечер домой, они увидели растянутую костяными палочками прямо на земле сырую моржовую шкуру.

– Откуда моржовая шкура? – спросила бабушка, входя в ярангу.

– Приз это. Кмоль получил,– ответила тетя Рытлина.

– Сегодня состязания были?

– Нет. Это премия лучшему охотнику. Придется сегодня Ринтыну ночью ее покараулить. Не то собаки объедят. Высохнет, к зиме новую покрышку на ярангу настелем. Ринтын, покараулишь ночью, а днем поспишь,– ласково сказала тетя Рытлина.

– А как же сеть для паука? – спросил Ринтын бабушку.

– Э! – махнула рукой бабушка.– Паук давно забыл о твоем обещании и сделал себе новую.

Сложив вокруг себя кучки из камней и побелевших от бремени моржовых ребер – все, чем можно было отпугнуть подбиравшихся к растянутой моржовой коже голодных собак, Ринтын уселся у стены яранги.

Ветер начал стихать. Небо очистилось от облаков, и коегде заблестели тусклые осенние звезды. Было холодно: с каждым днем уходило летнее тепло, чувствовалось дыхание подходивших льдов. Днем при чистом свете осеннего солнца на вершинах гор блестел свежий снег. Большинство птиц улетело на юг, в теплые края. И только изредка запоздалая журавлиная стая пролетала высоко в небе, наполняя пространство между небом и землей жалобным курлыканьем.

На моржовом лежбище возле Инчовинского мыса закончился забой. Вельботы и байдары перевозили в Улак кожи, бивни, кымгыты – рулеты моржового мяса. Охотники разбрасывали по тундре приманку для зимнего песцового промысла.

Недавно улакцы ездили к кочующим оленеводам. Вельботы, тяжело нагруженные пузырями с топленым жиром, лахтачьими ремнями, моржовыми кожами, купленными в магазине котлами, чаем, сахаром; топорами и другими нужными в хозяйстве вещами, поплыли по лагуне к распадку, где издавна происходили встречи между оленными и приморскими жителями Чукотки. Конечно, все эти вещи кочевники могли купить и сами, но уж исстари так повелось.

Осенние встречи были большим праздником для зверобоев и оленеводов, и никому не хотелось отказываться от такого приятного обычая. Когда улакцы вернулись с оленьими тушами, шкурами для одежды и постелей, несколько дней воздух в стойбище был напоен ароматом вареного оленьего мяса. Ребятишки дрались за право обгладывать оленьи ноги, чтобы затем вынуть из них розоватый, тающий во рту, нежный костный мозг.

Улак готовился к зиме. Поднимали и прочно закрепляли на высоких стойках байдары и вельботы. На крышах яранг меняли устаревшие, подгнившие моржовые кожи. В ярангах было светло и празднично – дневной свет проходил сквозь прозрачные, не успевшие потемнеть покрышки. В холодные зимние дни тепло ценится особенно дорого, поэтому зимние пологи обкладывались со всех сторон сухой травой. Чинились зимнее охотничье снаряжение, нарты, собачья упряжь.

Такие хлопоты перед наступлением зимы повторялись из года в год. Но вот уже несколько лет к этим хлопотам прибавлялось еще ожидание парохода. Каждый год приходил в Улак пароход с новыми товарами для магазина, с лесом для строительства домов, с новыми ружьями для охотников, патронами, капканами. Уходил пароход, и обязательно что-нибудь менялось в облике стойбища. Годы стали отмечать большими стройками, и в разговорах то и дело слышалось: “Это было в тот год, когда построили полярную станцию”, “Мой сын родился в год, когда построили школу”, “Мы поженились летом, когда строилась пекарня”…

Но, пожалуй, как никогда, жители Улака ждали парохода в эту осень. Он должен был привезти электричество! Привезти новый свет, который еще никогда не горел в ярангах чукчей. Каждый день на полярную станцию приходили вести о приближении парохода к Улаку. Около магазина, где вечерами собирались охотники посидеть на завалинке, можно было узнать все новости о пароходе, вплоть до подробного рассказа о ветродвигателе.

Ринтын никак не мог представить себе, как это будет гореть электрический свет. Да и бабушка говорила, что этот диковинный свет, может быть, и хорош для деревянных домов, но вряд ли подойдет для яранги.

Ночь подходила к концу. На востоке еще не было проблеска зари, но по тому, как похолодал воздух, чувствовалось приближение утра. Ринтын стоял у стены яранги в позе, исключающей полностью, по его мнению, возможность уснуть: вытянувшись, как палка, он прислонился к яранге. Но стоило ему немного задремать, как ноги подкашивались и он оказывался на земле. Чтобы не уснуть, Ринтын старался все время о чем-нибудь думать.

Он помнит, как строили в стойбище школу. Раньше ученики собирались в круглом, похожем на ярангу домике. Теперь там размещается колхозный клуб. Новая школа куда больше старой. В ней четыре большие классные комнаты, квартира для директора, кухня и еще одна маленькая комната с окнами на север – учительская. Во время больших праздников стена двух смежных классов раздвигалась, и получалось что-то вроде зала.

Однажды Ринтын был в школе на встрече Нового года. Посреди зала стояла елка. Длинные полоски папиросной бумаги, выкрашенные в зеленый цвет, изображали хвою. Елка была украшена разными игрушками, а на концах ветвей горели свечи. Ринтыну она показалась настоящей лесной красавицей, чудом, выросшим здесь, в комнате. Во всех углах стояли ведра с водой – на случай пожара. Ученики старших классов в масках, изображающих животных, которых они сами-то никогда не видели, взявшись за руки, кружились вокруг елки. На сцене играл струнный оркестр работников фактории. Ринтына заинтересовал один человек, пальцы которого, как спугнутые мышки, бегали по грифу мандолины. Худое, длинное лицо его выражало невозмутимую серьезность, неподвижные глаза смотрели прямо перед собой. Когда играли “Марш буденновцев”, человек громко цокал языком, изображая стук копыт, а его огромный кадык, похожий на застрявшую кость, прыгал в горле вверх и вниз.

Появился дед-мороз с большой белой бородой и красным носом. Малыши запищали, но Ринтын не чувствовал ничего, кроме любопытства и желания поскорее получить подарок. Все столпились вокруг деда-мороза, и в этот момент кто-то нечаянно толкнул одну из свечей. Елка вспыхнула. Дед-мороз завизжал, сорвал бороду и бросился вон из зала. Ринтын успел с удивлением заметить, что это вовсе никакой не старик, а учительница Зоя Герасимовна. Старшие ребята не растерялись, повалили на пол горящую елку и залили ее водой из заранее приготовленных ведер. Все сильно перепугались, некоторые убежали, позабыв о подарках. Вернувшаяся в зал уже без бороды и красного носа Зоя Герасимовна закончила раздачу подарков.

Ринтын с удовольствием вспоминает маленький кулечек, наполненный конфетами и сладким печеньем. Он долго их обсасывал, все время борясь с желанием вонзить зубы в сладкую мякоть.

…Ринтын и не заметил, как к дальнему углу моржовой кожи подкралась собака. Только тогда, когда подошла вторая, которая, вместо того чтобы потихоньку полакомиться, затеяла с первой драку, он очнулся и бросился к ним.

Удачно брошенные два моржовых ребра попали в цель, и собаки, жалобно повизгивая, убежали в темноту. Мальчик скова стал думать о школе. Он давно завидовал счастливцам, которые уже учились и важно ходили по стойбищу с сумками, набитыми книгами. Конечно, не всему, что они говорили, можно было верить, но все представляло интерес. Даже взрослые хитро улыбались, слушая рассказы о том, что Земля круглая, как нерпичья голова! Старик Рычып, услышав эту потрясающую новость, воскликнул: “Надо скорее запасти воды, а то она, чего доброго, вся стечет!”

К рассказам о далеких городах, о странах, жители которых не знают, что такое снег, Ринтын относился так же, как к волшебным сказкам слепого Йока: и верилось и в то же время не верилось. А все-таки где-то были же эти сказочные города с домами в несколько этажей! С грохочущими, диковинными машинами, с толпами людей, разговаривающих на чудном языке!

В душе мальчика росло желание понять, увидеть своими глазами неведомый, далекий мир. Ринтын пристально вглядывался во все новое, что было вокруг него. Рядом находилась полярная станция, в фактории работали русские люди, русские учителя преподавали в школе. Приходили пароходы. Матросы, закончив разгрузку, ходили по улице Улака, и собаки, подавленные видом незнакомых людей, поджав хвосты, забивались в чоттагынах, не смея высунуть носа на улицу. И все эти люди жили какой-то непонятной мальчику жизнью, казались существами совсем другого мира.

Почувствовав голод, Ринтын оторвался от стены, вошел в чоттагын и, сунув руку в котел, вытащил горсть холодного, мелко нарезанного моржового мяса. Вкусный сок потек между пальцами. Ринтын облизал пальцы, съел мясо и снова стал в прежнюю позу. Собаки больше не беспокоили его. Но ноги все чаще подкашивались, и, падая на землю, Ринтын уже не вскакивал так стремительно, как раньше. Хотелось как можно дольше полежать на земле. На северо-востоке, у мыса, мгла скрывала горизонт, и невозможно было отличить темное небо от темной поверхности моря.

Мелькнул огонек, будто глаз неведомого сказочного зверя. Ринтын сел на холодный влажный камень и незаметно для себя уснул.

– Проспишь кожу!

Ринтын вскочил и спросонья схватил лежащее рядом моржовое ребро. Перед ним стоял старик Рычып и тихонько смеялся. Было уже совсем светло.

– Долго мне пришлось за тебя отгонять собак,– сказал старик, указывая на уменьшившуюся кучу камней и костей.

– Я, дедушка, совсем недавно заснул. Глаза сами закрылись.

Ринтыну и вправду казалось, что он спал одно мгновение.

– Когда я был молодым, тоже любил много спать. На охоте, бывало, прямо не знаешь, что делать с глазами. Сами закрывались, хоть подпирай веки палочками.– Старик поправил висевший на груди бинокль.

– Рычып, дай разок взглянуть! – попросил Ринтын, заметив бинокль.

– Да ты что, глаза во сне оставил? – засмеялся старик.– Разве так не видишь?

Только теперь Ринтын увидел пароход. Он близко подошел к берегу, и без бинокля можно было разглядеть даже людей, которые суетливо бегали по палубе, словно мухи по куску вяленого моржового мяса.

– Вот и дождались парохода,– произнес Рычып.

Сон прошел. Разве можно спать, когда в Улак пришел пароход! Даже взрослые в эти дни не смыкают глаз. Все помогают выгружать на берег товары; теперь они все равно что их собственные, стоит только за них заплатить деньги.

Целая толпа собралась на берегу. Любопытные стояли у самой воды. Набегающие волны лизали торбаза. Разнесся слух, что на этом пароходе приехал Гэвынто, отчим Ринтына. До последней минуты никто ничего не знал. Говорили, что едут новый пекарь, директор школы, учителя, работники на полярную станцию, а о Гэвынто ничего не было известно, кроме того, что он вот теперь возвращается в Улак.

Тетя Рытлина стояла впереди всех. Ждали кунгаса с пассажирами.

Ринтын пошел к ребятам, стоявшим в стороне от взрослых. К нему сразу же подошел Калькерхин. На поясе из лахтачьего ремня у Калькерхина болтался настоящий охотничий нож. Рослый и сильный среди сверстников, Калькерхин был признанным заводилой, и ему одному принадлежало право придумывать игры. Любимой игрой Калькерхина была “собачья упряжка”. Он садился на сани с полозьями из моржовых клыков и заставлял ребят возить себя.

Калькерхин улыбнулся, показав потемневшие от табака зубы.

– Верно, что едет твой отец?

Голос сегодня у Калькерхина был сладенький, точно горло ему намазали салом. Обычно он разговаривал с Ринтыном свысока и звал его не иначе, как ейвэлом – сиротой.

– Отец, наверное, везет тебе много подарков,– продолжал заискивающе Калькерхин.

Аккай, мальчик щупленький на вид, но упрямый, угрюмо сказал:

– Не показывай ему, отнимет.

– Молчи! – крикнул Калькерхин, хватаясь за нож.

Мальчики уже привыкли к этому жесту, и никто не испугался.

– Он взял у меня посмотреть, а сам отобрал мой новый свинцовый эплыкытэт и кусочек кожи для пращи,– пожаловался Аккай, будто он один страдал от Калькерхина.

– Теперь мы с тобой будем дружить. Верно, Ринтын?

Ринтын не успел ответить Калькерхину. Стоявшие на берегу с биноклями громко закричали:

– Гэвынто! Мы видим Гэвынто!

Кунгас еще был далеко, и прошло много времени, прежде чем можно было разглядеть простым глазом стоявшего на носу чукчу в ярко-желтом кожаном пальто. Рядом с ним стояла женщина в черном коротком одеянии.

“Наверное, он и есть мой отчим, а та – моя мать!” – подумал с волнением Ринтын и шагнул в набежавшую волну. Вода окатила его низкие торбаза, просочилась внутрь, но мальчик ничего не замечал. Не отрываясь, он всматривался в черты лица незнакомой женщины, которая была его матерью. Лицо женщины было красиво, большие черные глаза улыбались и смотрели куда-то мимо Ринтына, в толпу.

С кунгаса бросили конец. Ринтына оттолкнули, десятки рук схватились за веревку и подтянули кунгас к берегу.

Калькерхин подталкивал в спину Ринтына, но толпа, хлынувшая к кунгасу, оттеснила мальчиков. Ринтын ничего не мог увидеть за чужими спинами. Он только слышал визгливый голос тети Рытлины.

Наконец толпа расступилась, и на берег вышел отчим в негнущемся кожаном пальто, а рядом с ним мать. Сбоку, семеня, путаясь ногами в полах нарядной кухлянки, шла тетя Рытлина. Лицо ее сияло радушием и счастьем. Ринтына это удивило: ведь только вчера она грозилась, что не пустит Гэвынто к себе в ярангу, а теперь похоже, что сама их тащит к себе домой. Эти взрослые хуже маленьких детишек! Сзади всех, нагруженный чемоданами, шел дядя Кмоль.

Калькерхин смелее толкнул в бок Ринтына и, показывая на чемоданы, сказал:

– Видишь? Иди домой.

– Подожди,– отмахнулся от него Ринтын. Он загляделся на других приезжих.

По широкой доске, переброшенной с кунгаса на берег, шел высокий красивый мужчина. Он поддерживал толстую старушку, закутанную в теплый платок. Старушка осторожно ступала по доске, опираясь на палку.

Вслед за ними по доске сбежал белоголовый великан. В одной руке он нес большой узел, а другой держал за руку мальчика, такого же белоголового, как он сам.

– Смотрите, он совсем седой, как старуха Пээп,– сказал Ринтын.

– Он не седой. У него такие волосы, русский,– авторитетно сказал Калькерхин. Не соглашаться с ним было опасно: мог прибить.

Тем временем белоголовый мальчуган, оглядев кучку чукотских ребят, двинулся к ним, сковыривая носком ботинка мелкую прибрежную гальку. Ребята замолчали, уставившись на него. Калькерхин выпрямился и выступил вперед.

– Траста! – поздоровался он с мальчиком и потряс ему руку.

Русский мальчик улыбнулся и тихо сказал:

– А меня зовут Петя.

– Макасин, купи писец, карпун, чай пить, лахтак,– разом выложил Калькерхин свой запас русских слов, бросая торжествующие взгляды в сторону товарищей.

Все молча ждали ответа.

Петя засмеялся и дотронулся рукой до ножа, висевшего у Калькерхина на поясе.

– Это настоящий?

Калькерхин, не переставая говорить “по-русски”, отцепил ножны и прикрепил их к пуговице на куртке ошеломленного Пети. Русскому мальчику, должно быть, понравился нож. Он вытащил его из ножен и залюбовался блестящим острым лезвием. Не желая отставать от Калькерхина, и Аккай пошарил за пазухой и достал пращу. Ринтын преподнес русскому мальчику фигурку белого медведя, срезанную с яранги старухи Пээп, где медведь провел много лет, отгоняя злых духов. Петя был рад подаркам. Он даже покраснел.

Внимание ребят целиком переключилось на белоголового мальчика. Он был куда интереснее работников полярной станции, сошедших с кунгаса большой гурьбой. Аккай жестами объяснял, как нужно пользоваться пращой, но Петя то и дело вынимал нож, разглядывал рукоятку из моржового клыка в виде медвежьей головы.

– Откуда у тебя нож? – раздался вдруг крик.

Ребята обернулись на голос и увидели мчащуюся на них незнакомую женщину. Это была Петина мать. Увидев нож в руках сына, она, должно быть, подумала, что он хочет кого-то зарезать. Иначе она бы так не кричала.

Ребята отбежали в сторону и остановились поодаль. Подбежавшая женщина выхватила из рук Пети нож и, размахнувшись, бросила его далеко в море… Было видно, как лезвие блеснуло на солнце.

Возле яранги дяди Кмоля царило большое оживление. Так многолюдно у яранг бывает лишь в дни, когда кто-нибудь рождается или умирает.

– Я тебя подожду,– прошептал Ринтыну прямо в ухо Калькерхин.– Смотри не забудь обещанное. Слышишь?

– Хорошо,– ответил Ринтын и, припоминая, что же он обещал Калькерхину, вошел в чоттагын.

От дыма множества папирос и трубок под потолком образовалось облако. Ринтыну показалось, что каждый в яранге разговаривает с самим собой; в гуле голосов ничего нельзя было разобрать. Ринтын протиснулся вперед и очутился у полога. Отчим сидел на бревне-изголовье, покрытом белоснежной оленьей шкурой, привезенной недавно дядей Кмолем от кочевников. Потное лицо отчима лоснилось и светилось весельем. Рядом присел председатель сельсовета Кэлы.

Перед ними стоял коротконогий столик, уставленный открытыми консервными банками, посреди тускло поблескивала большая бутылка со спиртом. Вокруг столика сидело еще много людей, лица которых было трудно разглядеть в плотном табачном дыму.

– Значит, согласен быть председателем артели? – спросил Кэлы и хлопнул Гэвынто по плечу.

– Конечно, согласен. Что же еще делать в Улаке? – ответил Гэвынто.– Звали меня в Петропавловск, но я соскучился по родному стойбищу…

Бывший оленевод Евъенто, щупавший висевшее на стене кожаное пальто, спрашивал, из какого зверя оно сшито.

– Не то свинья, не то конь. Что-то в этом роде,– важно ответил Гэвынто и, обращаясь к тете Рытлине, сказал: – Надо бы чаю.

Тетя Рытлина, сидевшая тут же за столом и поддакивавшая каждому слову Гэвынто, заметила Ринтына и сунула ему в руки ведро:

– Сбегай за водой. Отец твой хочет чаю.

Ринтын выскочил на улицу и побежал к речке. Не успел он пробежать нескольких шагов, как его нагнал Калькерхин.

– Давай! – Калькерхин протянул руку.

– Нету у меня ничего,– сказал Ринтын.

– Врешь!

– Честное слово! Вот попьют чай, тогда, может быть, что-нибудь дадут.

– Верно,– согласился Калькерхин.– Давай помогу принести воды.

Когда ребята с ведром вернулись в ярангу, веселье было в полном разгаре. Отчим громко разговаривал с бывшим оленеводом Евъенто, который сидел на корточках у столика и с жадностью глядел на бутылку.

Ринтын поставил ведро около костра и хотел незаметно выйти, но тут пьяные, блуждающие глаза отчима остановились на нем, и он громко спросил:

– Чей такой хороший мальчик?

Тетя Рытлина подтолкнула Ринтына.

– Это Ринтын.

– Какой Ринтын? – Отчим недоуменно заморгал и вдруг, словно вспомнив что-то, закричал: – А-а! Сыно-ок!

Он схватил Ринтына и стал целовать его, тыча в лицо мокрыми, пахнувшими табаком и спиртом тюленьими усами. Ринтыну было противно. Бабушка целовала его совсем по-другому – она осторожно нюхала его нос, рот и глаза, а отчим будто присасывался холодными губами. Почувствовав, что пасынок пытается освободиться от объятий, Гэвынто крикнул в полог:

– Арэнау! Жена! На сына посмотри!

Тетя Рытлина втащила Ринтына в полог. У среднего жирника на разостланной светлой клеенке пили чай дядя Кмоль, бабушка и Арэнау.

Ринтын остановился у входа. Мать, улыбаясь, приблизилась к нему.

– Какой ты большой,– тихо сказала она,– на руки тебя уже не возьмешь.

Голос у нее был красивый, исходящий из груди, ясные черные глаза, полуприкрытые густыми ресницами, грустно улыбались и смотрели прямо в глаза Ринтыну.

Она приблизила лицо к сыну, и вдруг из ее глаз покатились крупные, как дождевые капли, слезы. Она прижала Ринтына к груди и стала качать, как маленького.

От матери шел густой незнакомый, но приятный запах. Ринтын не знал, что это запах духов. Мать целовала его так же, как и отчим,– присасывалась губами к его губам, к щекам, и Ринтыну вдруг захотелось плакать.

– Как ты живешь? Что делаешь? – спросила мать, подняв лицо и вытерев рукавом нарядного шелкового платья глаза.

– Играю,– ответил Ринтын.– А ночью караулил моржовую кожу.

– Ну, а еще что?

– С бабушкой ходил в горы. Корешки сладкие собирали. Я пауку сеть оборвал…

– Милый ты мой, как я соскучилась по тебе! – сказала мать и снова заплакала.

Ринтыну стало неловко. Он давно ждал встречи с матерью, часто думал о ней и даже видел ее во сне. Но во сне она была другая, совсем не похожая на эту плачущую красивую женщину в нарядном платье.

– Что ты хочешь, сынок? – спросила сквозь слезы мать.

– На улицу,– ответил Ринтын.

Мать с удивлением посмотрела на сына, смахнула слезу и, тяжело вздохнув, сказала:

– Ладно, иди.

Ринтын проворно выскользнул из полога.

– Совсем большой стал,– сказала Арэнау.– И совсем чужой. Ты видел, как он смотрел на меня? – обратилась она к дяде Кмолю.– Наверное, он и не ждал меня. Потеряла я сына.

И снова заплакала.

– Мальчик ведь не помнит тебя,– мягко сказал дядя Кмоль.– Он не виноват. Он еще маленький, и от тебя зависит, чтобы Ринтын стал для тебя настоящим сыном. Он хороший, и мне жаль будет расстаться с ним, когда вы перейдете жить в свою ярангу.

– Когда еще выстроим ярангу! – вздохнула Арэнау.

– Я вам помогу,– сказал дядя Кмоль.

Калькерхин не уходил от яранги, все ждал Ринтына.

– Ну как? – спросил он с надеждой.

– Нету еще ничего,– ответил Ринтын.

Мальчики уселись на камень около яранги. Наступал вечер. Пароход сиял огнями и грохотал лебедками. На берегу около штабелей желтых ящиков, отгруженных с парохода, зажгли костер. Кунгас за кунгасом отходил от парохода, росли горы мешков с мукой, сахаром, горы угля. Большие связки бревен прямо сбрасывали с парохода, вельботы их буксировали на берег.

– Кальхей! Кальхей! – раздался женский голос.

– Меня зовут,– сказал, поднимаясь с камня, Калькерхин.– Смотри не забудь обещанное.

Когда в чоттагыне все стихло, Ринтын вошел в ярангу. Едкий дым от костра стлался по земляному полу. Сквозь дым виднелся столик с пустой бутылкой. Уронив голову на колени, храпел и стонал отчим. В висевшем над костром большом котле что-то кипело и клокотало. К горящим дровам был прислонен закопченный чайник, из его носика со свистом вырывался пар. Тетя Рытлина подкладывала в костер дрова.

– Покушай и ложись спать,– шепнула она, протягивая миску.

Ринтын попробовал. Да это же настоящий компот! Ринтыну только доводилось слышать об этом русском лакомстве. Из всех ребят Улака одному только Калькерхину удалось однажды попробовать компот на полярной станции, и он подробно описывал его необычайный вкус своим товарищам столько раз, что каждый из них, казалось, мог отличить это кушанье он множества других. Миска была налита до краев, но Ринтын справился с компотом в одну минуту. Тетя Рытлина вторично наполнила миску. Ринтын удивился: она никогда не была так щедра!

Наевшись, Ринтын разделся в чоттагыне и влез в полог. В углу, у догорающего жирника, сидела мать. Увидев сына, она бросилась к нему. У мальчика дрогнуло сердце, и он приник к ее теплой и мягкой груди.

Пароход ушел. На берегу остались большие кучи угля, штабеля ящиков, бочки, бревна, брусья, сложенные треугольником доски. Здесь же, как скелет гигантского кита, лежал ветродвигатель. Старый склад, собранный из гофрированного железа, не мог вместить и десятой доли всех привезенных товаров, и поэтому спешно строили новый.

В лабиринте ящиков и досок расхаживал старик Рычып. Он с удовольствием исполнял свою должность сторожа и даже готов был уговорить кого-нибудь соблазниться сахаром, выглядывавшим из разорванного мешка, чтобы доказать свое рвение.

Полки магазина ломились под тяжестью новых товаров. Люди стояли у прилавков и прикидывали в уме, что надо купить в первую очередь. Многие, глядя на такое обилие вещей, терялись, покупали не то, что нужно, и, обнаружив дома ошибку, возвращались в магазин обменять купленную вещь.

Евъенто с вожделением рассматривал ровные ряды винных бутылок с разноцветными этикетками. С видом знатока он советовал всем купить бутылку “Зубровки”, содержимое которой, по его словам, было так же сильно, “как мощь широкогрудого рогатого зверя на картинке”.

На разные голоса заливались два патефона. Они были довольно дороги, и на них пока не было покупателей. Патефон в хозяйстве не так нужен, как ружье или котел, и, кроме того, музыку можно было слушать тут же, в магазине, бесплатно.

Заведующий магазином Наум Соломонович, прозванный улакцами Наумом Рырамавъечгыном [3] за то, что никогда не выпускал трубки изо рта, едва успевал крутить ручки патефонов, так как попутно показывал охотникам новые сорта табака и чая.

Но все это не могло отвлечь жителей Улака от того, что творилось на улице под косым холодным дождем со снегом. Дул свирепый северный ветер, обрушивая на берег громадные волны. Кромка льда показалась у Инчовинского мыса. Только что приехавшая с пароходом радистка полярной станции русская девушка Лена собрала комсомольцев Улака, и они, несмотря на ветер и снег, рыли длинную траншею, работали с утра до позднего вечера. Песня вплеталась в вой ветра. Мало кто понимал слова, но от песни работалось лучше, словно она принесла с собой тепло далекого юга.

Дан приказ: ему – на запад,

Ей – в другую сторону.

Уходили комсомольцы

На гражданскую войну.

Каждый по-своему выговаривал незнакомые слова, но мотив был один и бодрил работающих. Среди множества голосов чистотой и звонкостью первого речного льда выделялся голос радистки Лены.

Ринтын мерз, коченел от холодного ветра, но не уходил. Целыми часами он смотрел, как в канаву, протянувшуюся от одного конца стойбища до другого, укладывали толстый, похожий на моржовую кишку электрический кабель. Высокие, еще пахнущие смолой столбы придали новый, непривычный облик единственной улице Улака.

Иногда по вечерам Ринтын уходил на полярную станцию, смотрел на ярко горящие электрические лампочки, пока у него в глазах не начинали прыгать разноцветные пятна…

Накануне 1 сентября Ринтын долго не мог заснуть. Проснулся он от испуга: опоздал! Все в пологе спали. Ринтын высунул голову в чоттагын и посмотрел на ходики, висевшие на стене. Часы деловито тикали. Неутомимый маятник ходил взад-вперед, и все же Ринтын не знал, рано ему идти в школу или он уже опоздал.

Мальчик наскоро оделся, натянул сшитую матерью новую рубашку и вышел на улицу. Ноздри защекотал свежий морозный воздух, который бывает в раннее утро осенью, когда кончились дожди, вода в лагуне дымится морозным паром и со дня на день ожидается первый снег.

Судя по положению солнца, было еще рано. На улице ни души. Пробив ковшиком ледяную корку в ведре, Ринтын налил в тазик воды. Отныне Ринтыну предстояло каждое утро мыться. Он намылил руки, размазал пену по лицу, а затем сполоснулся. Умываться “по-настоящему” Ринтына научил отчим. Сам Гэвынто, кроме мытья лица, чистил щеткой с белым порошком зубы. Однако над этим смеялся даже молчаливый дядя Кмоль и советовал брату заодно мыть язык с мылом и вешать его на веревочку для просушки.

После умывания Ринтын занялся своей сумкой. Сумка была сшита бабушкой из нерпичьей кожи, украшена вышивками из разноцветного бисера и белого оленьего волоса. Ринтын еще раз проверил, все ли было там на месте: тетради, карандаши, резинка. Маловато! Вот у его двоюродного брата Тэркынто, ходившего в седьмой класс, сумка прямо лопалась от книг.

Время тянулось медленно, хотя проснувшиеся птички уже звонко щебетали над ручьем. Кто-то звякнул ведром на краю стойбища, а на другом конце закашлялся старик. Громким лаем отозвались на кашель собаки. Ринтын сел на камень лицом к солнцу и прислонился к яранге. Лучи били прямо в лицо, и Ринтын зажмурился.

Ринтыну показалось, будто его изнутри толкнули. Он вскочил на ноги. Солнце уже высоко стояло в небе. Над крышами яранг и трубами домов стлался дым. По улице бегали собаки. В яранге, за стенкой, слышался глуховатый голос дяди Кмоля. Ринтын вбежал в ярангу и схватился за сумку.

– Ты куда так рано? – остановил его дядя Кмоль.– Не спеши, попьешь чаю, ну тогда и пойдешь.

Ринтын все еще нерешительно топтался у входа.

Он взглянул на ходики, и хотя это не дало ему точного представления о времени, все же немного успокоило.

Из полога выглянула бабушка, а вслед за ней показались лохматая голова отчима и разрумянившееся от сна лицо матери. Началась утреннее чаепитие.

Обычно Ринтын долго тянул из блюдца чай, чтобы съесть побольше сахара. Но на этот раз он одним духом опорожнил блюдце и заторопился. Напрасно дядя Кмоль, отчим и мать доказывали, что до начала занятий по крайней мере еще часа полтора,– Ринтын спешил.

На занятия он не опоздал, но многие пришли раньше его. На завалинке дремал Аккай, рядом сидел сын пекаря Петя. С матерчатой сумкой через плечо стоял Коля – единственный среди улакских ребят носивший русское имя. Отца его звали Авай, и при соединении его имени с именем сына получалось смешное слово “авай-коля”, то есть дырявая постель. Так его и дразнили ребята. Черноглазая девочка по имени Ёо, что означало “ветер”, “буря”, от нетерпения кидала камни в ржавую консервную банку. Характер этой девочки вполне соответствовал ее имени. Ёо была сильная, быстрая, неутомимая и пользовалась уважением среди мальчиков. Высокая Ватваль от смущения сосала палец. Здесь были и ребята, ходившие в школу не первый год, но соскучившиеся по ней за лето. Они с важностью рассказывали новичкам о школе, об учителях.

Когда Ринтын подошел, дремавший на завалинке Аккай открыл глаза и сказал:

– Я пришел первым.

Он это говорил каждому.

Авай-Коля хвастался своим новеньким вельветовым костюмом и предлагал всем послушать, как попискивают при ходьбе его брюки: зик-зик-зик. Авай-Коля уже вспотел, а желающих послушать “скрипучие штаны” было много, и бедняга, не останавливаясь, все ходил вокруг школы.

Подошли старшеклассники в пионерских красных галстуках, а у Тэркынто, двоюродного брата Ринтына, поблескивал на груди алый значок КИМ.

Несколько раз мимо ребят прошел школьный истопник Тэюттын, неся ведра с углем. Новички провожали его взглядами, полными уважения: они уже знали, что дядя имел право входить в школу в любое время, никого не спрашивая об этом. Сам Тэюттын считал свою работу куда выше охоты на зверя, а относительная близость к просвещению давала ему основание думать, что его ум намного выше ума простого охотника. Такое высокомерное отношение к другим заставляло охотников презрительно называть его соленой собакой.

Пришли и брат с сестрой – близнецы Меленберги. Их отец, по национальности немец, работал водовозом на полярной станции, а жена его, чукчанка Мину,– в пошивочной мастерской колхоза. Мелленберг плохо говорил по-русски, жена с ним разговаривала по-чукотски, и поэтому дети знали только один язык – чукотский, хотя носили русские имена. У Нади в волосах алел красный бант, а у Володи из кармана торчал кончик белого носового платка.

Явился Калькерхин с громадным, невесть откуда взявшимся у него кожаным портфелем с никелированными замками. Он был в новых торбазах и новых калошах.

Наконец Тэюттын пригласил ребят войти в школу. В длинной светлой комнате их построили в несколько рядов. Вошли учителя и встали перед рядами.

Среди учителей был и новый – недавно сошедший с парохода красивый молодой человек. Позади него стояла толстая старушка в черном платье.

Зоя Герасимовна сделала шаг вперед и сказала, что сейчас будет говорить новый директор – Василий Львович Беляев.

Василий Львович Беляев улыбнулся и вдруг заговорил по-чукотски. Это так поразило ребят, что сначала они не вдумывались в смысл того, о чем говорил директор. Ринтын с удивлением смотрел ему прямо в рот, откуда легко катились чукотские слова. Это было так непривычно, как если бы сам Ринтын заговорил по-русски.

– Мои маленькие друзья,– сказал Василий Львович, обращаясь к первогодкам,– сегодня впервые вы пришли в школу. Пройдет много лет, но в памяти каждого из вас останется сегодняшний день как день великой перемены в вашей жизни. Я надеюсь, что среди вас нет лентяев. Ведь каждый из вас мечтает стать настоящим охотником. Но чтобы стать им, вы это знаете, нужны терпение и упорство. Вез этого невозможна и охота за знаниями, которые очень нужны народу. Чукчи – народ талантливый. Загляните каждый в свою ярангу – и вы найдете там творения умелых рук. Посмотрите на сумку того мальчика,– он показал рукой на Ринтына.– Эту вещь мог сделать только настоящий художник. Долгое время таланты чукотского народа лежали под толстым слоем невежества, темноты и суеверия. Теперь для вашего народа и для вас наступила в жизни великая весна – время таяния снегов. Сойдет холодный, тяжелый снег, и свободно, как цветы в тундре, расцветут таланты вашего народа, еще краше, счастливее, полнее, как река, забурлит ваша жизнь для настоящего человеческого счастья!

Ринтын плохо слушал речь директора. Он смотрел на золотой зуб говорившего и был занят мучительным решением вопроса: каким образом вырос золотой зуб во рту директора? До его сознания дошли лишь последние слова о времени таяния снегов, о цветах в тундре и бурлящей реке. И еще он запомнил, что его бабушка – “настоящий художник”…

Затем Василий Львович кивнул головой Тэюттыну, и тот, готовый лопнуть от сознания важности порученного ему дела, поднял высоко над головой колокольчик и зазвонил изо всех сил. Бегом, толкая друг друга, разбежались ребята по классам, и лишь первоклассники, не знавшие, куда идти, остались на месте.

Василий Львович подвел молодого чукчу и сказал:

– Вот ваш учитель – Иван Иванович Татро.

Парами, держась за руки, ребята пошли вслед за Татро в светлый, просторный класс, выходивший окнами на лагуну. Расселись по партам. Ринтын оказался рядом с Петей.

Ринтын, не отрывая глаз, оглядывал с ног до головы учителя. Иван Иванович был не улакский. Но дело совсем не в этом. Раньше Ринтын думал, что учителем может быть только русский человек. А тут настоящий чукча. Выходит, что когда-нибудь и сам Ринтын сможет стать учителем!

Тем временем молодой учитель прокашлялся, переложил табачную жвачку из-за одной щеки за другую и вынул из кармана расческу и маленькое, меньше ладони, зеркальце. Послюнив расческу и поглядывая в зеркальце, он тщательно причесался и только после этого приступил к раздаче букварей.

На перемене первоклассники одни робко жались по углам, другие вовсе не выходили из класса, но к концу дня освоились и успели облазить всю школу. Целый день ребят не покидало чувство торжественности и приподнятости. Они улыбались только тогда, когда улыбался Татро, руки их неподвижно лежали на парте так, как показал им Татро. В классе царила такая тишина, что голос учителя из соседнего класса был ясно слышен. Вдруг в классе раздался плач. Это плакала Ватваль. Она уткнулась лицом в парту, и над ее ушами смешно торчали худые, костлявые плечи.

– Почему ты плачешь? Что с тобой? – спросил растерявшийся учитель.

Ватваль не отвечала, но плечи ее еще больше затряслись. Весь класс повернулся к ней лицом. Только теперь все заметили, что сидевшего рядом с ней Аккая нет.

– Аккая нет! – крикнул Петя.

– Если хочешь что-нибудь сказать, подними руку,– строго сказал Татро и подошел к плачущей.

Вдруг учитель засмеялся. Он сунул руку за парту, и оттуда показалось заспанное лицо Аккая. Должно быть, он не успел совсем проснуться и сонным голосом сказал:

– Я пришел первым.

Класс окончательно развеселился. До самого звонка ребята смеялись над Аккаем, который то и дело ронял со стуком свою голову на парту.

Проснувшись, жители Улака увидели, что лед подошел к берегу. Свежий ветер не унимался, и ледяная каша колыхалась – море дышало. Перестал работать стоявший на горе маяк, потух светлый луч, бродивший ночами по морю и показывавший дорогу проходящим судам.

От столба к столбу бегал с мотком проволоки монтер Тэнмав. Нацепив на ноги железные когти, он ловко взбирался на самую вершину столба. За ним гурьбой ходили добровольные помощники – ребята, и они были несказанно рады, когда монтер давал им подержать моток проволоки или круг липкой изоляционной ленты. Заканчивались последние приготовления, оставалось только сделать проводку в ярангах.

Почти всюду Тэнмава встречали приветливо, охотно позволяли сверлить стену, прибивать к внутренним перекладинам полога выключатели. Но приходилось иногда и уговаривать хозяев.

Особенно трудно пришлось Тэнмаву в яранге старухи Пээп. Дряхлая шаманка наотрез отказалась впустить монтера. Но упрямый Тэнмав не уходил. Он стоял в чоттагыне и громко, чтобы его слова прошли сквозь меховой полог, за которым сидела шаманка, говорил:

– Пээп, ты видела, как горит новый свет в домах полярной станции?

– Еще бы не видела! – отвечала из-за меховой занавески Пээп.– Хоть все и говорят, что Пээп слепая, но я еще хорошо вижу. Достаточно хорошо, чтобы отличить обман от правды.

– Почему же ты не хочешь, чтобы такой же свет был у тебя в яранге?

– Я тебя раньше считала понятливым человеком. Но меня ты не проведешь. У меня яранга, а не деревянный дом. И где это видано, чтобы ветер зажигал свет?

– А на полярной станции? – возразил Тэнмав.

– Вот уж кто слеп-то! Да разве ты не видел, что лампа там горит от машины? А она горячая. И не морочь ты голову старому человеку. Ищи других глупцов, их много теперь развелось!

– Дура старая! – выругался по-русски Тэнмав.– Ну смотри, будешь потом просить, ни за что тебе не проведу свет, хоть зови на помощь всех своих духов!

Дед Аккая, Мутчин, встретил монтера приветливо. Вот уже несколько лет старик не показывался на улицу, после того как он провалился в ледяную воду, а потом с трудом добирался в пургу до стойбища: у него отнялись ноги. Тэнмаву было приятно после разговора со старухой Пээп почувствовать такое теплое отношение. Он весело болтал со стариком, навешивая провод, прибивая изоляторы. Но когда Тэнмав стал ввертывать в патрон лампочку, старик вдруг нахмурился и спросил:

– Разве у тебя нет побольше?

– Больше нет. Ты не беспокойся, эта лампочка будет гореть, как тысяча жирников!

– Правда? – спросил старик.– Как тысяча?

– Правда, Мутчин, как тысяча жирников! – повторил Тэнмав.

Старик задумался.

– Послушай, Тэнмав,– обратился он к монтеру.– Если в пологе зажечь тысячу жирников, что будет?

– Светло будет! – ответил Тэнмав.

Мутчин захохотал.

– Пожар будет!

Тэнмав терпеливо рассказал Мутчину, что от электрического пузырька пожара опасаться не следует.

– На русской земле тоже раньше не было электрического света,– говорил понаторевший в агитации за электричество монтер.– Когда народ взял управление в свои руки, Ленин сказал, что для того чтобы скорее построить коммунизм – счастливую жизнь для бедных и угнетенных,– нужно, чтобы везде был электрический свет. С таким светом, говорил Ленин, люди скорее и яснее увидят свои недостатки и постараются избавиться от них, потому что в коммунизм надо вступать с чистым и ясным разумом. Ведь не войдешь ты, Мутчин, в чистый полог в грязных торбазах, верно? С тех пор этот маленький стеклянный пузырек стали называть лампочкой Ильича.

Возле магазина, школы и правления колхоза под железными колпачками качались лампочки. Пожалуй, никогда жители Улака не ждали с таким нетерпением наступления темноты, как в этот день, когда должен был вспыхнуть электрический свет.

Сгустились сумерки, и на улице никого не осталось, кроме собак. Все сидели по своим ярангам и ждали, когда включат ток.

Отчим пристроился у задней стенки полога и громко разъяснял, как из ветра получается электричество. Больше половины того, что он говорил, было мало кому понятно, но все внимательно слушали и напряженно всматривались в висевшую посередине потолка электрическую лампочку. Чтобы ее хорошо было видно, тетя Рытлина то и дело поправляла пламя в жирнике.

– Сила ветра через вращение крыльев ветродвигателя уходит вниз, в машину, а из машины по канаве в стойбище. Понятно? – говорил Гэвынто, гордо поглядывая на всех.

Он сидел голый, набросив на колени кусок цветной ткани. В таком виде Гэвынто выглядел совсем как дядя Кмоль и не внушал такой почтительной робости, как в кожаном пальто или белых штанах с тесемками и белыми пуговицами.

– Канаву-то засыпали обратно,– тихо сказал Ринтын.

Отчим сердито посмотрел на него и продолжал:

– Сила пойдет по кабелю, по той длинной кишке…

– Да! Да! – закивала головой бабушка.– Все равно что еда в животе.

– А эта кишка набита проводом,– снова заметил Ринтын.

Гэвынто бросил на него недобрый взгляд, прокашлялся и сказал:

– Давайте чай пить, а то горло пересохло.

Чаепитие было внеочередным, и Ринтыну ввиду близости ночи пить не полагалось. Он отвернулся и стал смотреть на лампочку.

Вдруг лампочка вспыхнула так ярко и неожиданно, что отчим вскрикнул и выронил блюдце с горячим чаем. Но лампочка так же быстро и потухла. В пологе стало совсем темно, хотя жирники горели по-прежнему.

– Проволочка внутри пузырька перегорела, надо будет новую лампочку ввернуть,– сказал отчим.

И будто ему в ответ лампочка снова загорелась. Чай был забыт. Все не отрываясь смотрели на раскаленную нить. Она то становилась ярко-белой, то тускнела до красноватого цвета.

Свет жирников стал желтым и неприятным для глаз. Арэнау потушила их. Бабушка взяла утиное крылышко и чисто вымела моржовую кожу, служившую в яранге полом.

– Всю грязь стало видно,– ворчала она.

Ринтын натянул на себя кухлянку и вышел. Ему хотелось посмотреть, как светят лампочки на улице. Шел колючий снег. Из окон деревянных домов бил, разгоняя тьму, яркий свет. Под каждым светлым пятном, отбрасываемым на землю горящей лампочкой, стояли собаки. Они выли и лаяли на невиданный свет.

Яранга отчима Гэвынто строилась по соседству с ярангой дяди Кмоля. С тех пор как Гэвынто выбрали председателем колхоза, строительство заметно подвинулось вперед. Новый председатель, не жалея колхозных досок, строил свое жилище с размахом. Были возведены четыре стены под прямым углом друг к другу. На крутой двускатной крыше настлали новые; еще просвечивающие моржовые кожи. По плану Гэвынто его жилище должно было походить на русский деревянный дом. Внутри не было полога, три стены – задняя и две боковые – делались засыпные, а вместо двери во всю ширину и высоту передней стены предполагалось навесить меховую занавесь, как в настоящем пологе. В жилище, выстроенном Гэвынто, причудливо смешалось старое и новое.

Снег уже выпал, но настоящих холодов еще не было. Гэвынто торопился поскорее переехать в новое жилище.

Помогал ему и маленький Ринтын: выпрямлял на железной наковальне ржавые гвозди. Он располагался с наковальней прямо на улице, у дома. Однажды к нему подошел Петя, сын пекаря.

– Давай помогу,– предложил он.

Ринтын принес второй молоток, и работа пошла веселее.

Петя уже знал несколько чукотских слов, а ребята понемногу учились у Пети русскому языку.

Семья пекаря пришлась по душе жителям Улака. Дядя Павел, Петин отец, был неутомимым работником. В любое время суток его можно было застать в пекарне. Оказалось, что он, кроме того, и заядлый охотник и приехал-то в Улак как раз, когда через косу начали летать стаи молодых уток. В сенях пекарни прислоненный к стене стоял дробовик, вымазанный в муке: дядя Павел месил тесто и одновременно поглядывал в окно, не летят ли утки.

Ребята часто заходили к нему в пекарню и долго стояли, наблюдая за его работой. Все так и горело в руках пекаря. Формы с поднявшимся тестом перелетали с лавки в огромную железную печную пасть.

Пока пеклась одна партия хлеба, дядя Павел месил тесто для другой. В его сильных и ловких руках тесто попискивало и потрескивало. За работой дядя Павел пел одну и ту же песню, состоявшую всего из нескольких слов. Пел он подолгу, иногда по целому часу:

Ой да ты, кали-и-и-на!

Помолчав немного, пекарь снова начинал:

Ой да ты, кали-и-и-на!

И так продолжалось бесконечно долго.

Когда гвозди были выпрямлены и пальцы основательно побиты, Петя отложил молоток и таинственно шепнул Ринтыну:

– Я видел слепого.

Ринтын не понял.

Петя зажмурил глаза и замотал головой из стороны в сторону. Ринтын сразу догадался, что Петя говорит о слепом сказочнике и певце Йоке.

В хорошую погоду Йок выходил из яранги своего брата Таната, у которого жил, и ждал, когда кто-нибудь заговорит с ним. Ринтын часто бегал к нему и слушал его сказки. Слушая старика, Ринтын всматривался в худощавое с пустыми глазницами лицо и удивлялся его изменчивости. Каждое сказанное слепцом слово оставляло мимолетную тень на его лице, как малейшее дуновение ветра изменяет поверхность моря.

Всех жителей стойбища Йок узнавал по походке. И теперь, когда Ринтын с Петей подошли к нему, он повернул голову и спросил:

– Это ты, Ринтын?

– Я, Йок.

– Кто с тобой?

– Русский мальчик Петя. Сын того пекаря, что недавно приехал.

– Пусть подойдет ко мне.

Ринтын подвел Петю к слепому, Йок вытянул руки, нащупал голову мальчика и быстро провел пальцами по его лицу.

– Ему столько же лет, Ринтын, сколько тебе?

– Да. Мы с ним вместе в школу ходим.

– Я люблю сказки, Йок,– сказал Петя.

– О! Ты говоришь по-чукотски?

– Немножко,– улыбнулся Петя.

– Хорошо. Садись на камни. И я сяду.– Йок уселся и задумался.– Хотите, я вам расскажу о старой жизни в нашем стойбище? – спросил он ребят.

– Хотим,– ответил за себя и за друга Ринтын.

– Хорошо. Тогда слушайте. Улак – не чукотское слово, а эскимосское. По-чукотски оно означает пэкуль – женский нож. Коса, на которой мы живем,– это рукоятка, а лагуна будет лезвие. Понятно? А теперь о самом главном. Очень давно жил здесь страшный силач и разбойник. Звали его Кэпэр. Яранга Кэпэра стояла на возвышении, там, где теперь школа. Место хорошее – оттуда Кэпэр мог видеть все, что делалось в стойбище, да и дорога, по которой улакцы ходили на охоту, пролегала возле его яранги. Слава о необыкновенной силе Кэпэра была так велика, что никому не приходило в голову померяться с ним. И как это бывает у сильных людей, вокруг него собрались добрые молодцы, любители угождать и кормиться объедками с чужого кэмэны [4], но не самим добывать зверя. А еды у Кэпэра было – всего не съесть: он отбирал большую часть добычи у охотников, и никто не смел отказать ему в этом. Горе было тому охотнику, который не останавливался около его яранги и сам не относил причитающейся с него доли.

Был тяжелый год. Сильный мороз сковал все разводья. В стойбище наступил голод, жирники потухли. Умирали дети, старики.

Много раз возвращался охотник Энмын с пустыми руками. Ему было тяжело смотреть, как в темном пологе дрожат от холода его дети и жена. Едва красная полоска зари появлялась на небе, Энмын снова уходил на промысел.

Однажды пришел Энмын с охоты веселый, хотя по-прежнему без добычи. Дождавшись ночи, Энмын с женой вышли из яранги. Ночь была светлая, лунная. Полыхало сияние. Крадучись, Энмын с женой отправились в торосы. Оттуда они вернулись с нерпой, добытой Энмыном еще днем и спрятанной во льдах. Разожгли в пологе жирник, сварили полный котел мяса и только успели накормить детей, как в чоттагыне послышались шаги. “Кто там”? – “Я. Где нерпа?” – “Кэпэр! – в страхе прошептал Энмын.– Жена, давай отдадим ему то, что осталось. Не то худо будет”.– “Не получит он даже ластов!” – сказала жена Энмына и, схватив выквэпойгын [5], вышла в чоттагын. Увидя женщину, в ярости размахивающую палкой, Кэпэр испугался и бросился к выходу. Ведь никто еще на него не замахивался! Поскользнувшись на льдинке собачьей мочи, он упал и сломал себе обе руки. Втащили Энмын с женой Кэпэра в полог, и там он пролежал несколько дней. Молодчики Кэпэра пустили слух, что Энмын уступил по обычаю свою жену Кэпэру. Когда дошла эта новость до жены Энмына, она рассердилась и всем рассказала о том, как силач сломал себе руки. Тут и увидели все, каков силач Кэпэр! Собрались жители Улака и изгнали своего мучителя вместе со всеми его слугами. Жены охотников долго смеялись потом над своими мужьями и говорили им: “Столько лет терпели этого Кэпэра и, как пугливые куропатки, таскали ему добычу, оставляя своих детей голодными”.

Йок умолк. Ринтын спросил Петю:

– Хорошая сказка?

– Хорошая,– ответил Петя, хотя мало что понял из рассказа слепого.

– Спой нам новую песню, Йок,– попросил Ринтын.

– Новую? – Слепой лукаво улыбнулся.– Подождите, поищу.

Йок на побережье считался лучшим певцом. Были у Йока песни и со словами и без слов. Ринтын слушал и те и другие. Все они много говорили сердцу. В песнях слепого певца оживала природа, краски заменялись звуками, перед глазами возникало пустынное море, играющие волны, ветер бежал по сухой осенней тундре; угадывались за облаками солнце, блеск голубого неба. В песнях слышалось журчание весеннего ручья, глухое рокотание морского прибоя и свист зимней морозной пурги.

– А такую песню вы слышали? – Йок набрал в грудь воздуха и голосом пекаря запел:

Ой да ты, кали-и-и-на!

– Слышали! Слышали! – засмеялись ребята.

– А такую?

Калинка, калинка моя,

В саду ягода-малинка моя!

Сейчас голос Йока в точности походил на голос патефона из магазина.

– А есть еще одна песня про ту же калину:

В роще калина,

Темно, не видно.

Соловушка не поет!

– Мы эти песни знаем,– сказал Ринтын,– мы хотим, чтобы ты спел нам совсем новую песню.

– Про электричество, что ли, спеть вам? – задумчиво сказал Йок.– Хорошо, спою вам про электричество.

Йок запел. Он иногда двигал руками, как бы сопровождая танцем слова. И верно, это была скорее не песня, а песня с танцем вместе – о людях, покоривших ветер и заставивших его служить себе. В песне-танце рассказывалось о том, как далеко в Москве добрые люди решили дать жившим испокон веков при тусклом свете жирника чукчам самый лучший, какой только есть в мире, свет.

– Хорошая песня? – спросил Ринтын Петю, когда Йок умолк.

– Наверное, хорошая,– вежливо ответил Петя.– Я не все понял и еще не привык к вашим песням. Скоро привыкну,– поспешил он пообещать, увидев огорченное лицо Ринтына.

Слепой сидел молча, повернувшись к мальчикам, и по его лицу пробегали тени мыслей.

– Как ты выдумываешь свои песни, Йок? – спросил Ринтын.

Старик улыбнулся, его лица коснулся теплый ветерок.

– Я их не выдумываю.

Мальчики недоуменно переглянулись.

– Я не выдумываю песни,– повторил Йок.– Быть может, вы сейчас не поймете всего того, что я вам скажу, но все же постарайтесь не забыть мои слова. Придет время, вы станете взрослыми, тогда в вашей груди зазвенит песня… Ты говоришь, Ринтын, выдумывать песни… Зачем это делать, когда кругом столько песен! Поет ветер – пожалуй, у него больше всего песен, потому что он бродит по всей земле и приносит диковинные напевы из дальних стран. Поет морской прибой, поют падающие снежинки, зеленая трава тоже поет. Напевает что-то свое и ведро, которое несут к ручью, чтобы наполнить водой. Надо только уметь слушать.

– И собаки поют? – спросил Ринтын.

– И собаки,– серьезно ответил Йок.

– А кто же лучше всех поет?

– Лучше всех поет русская девушка с полярной станции,– ответил Йок.– Я никогда не слышал такого красивого голоса.

Помолчав, он добавил:

– Такой голос может быть только у девушки доброй и красивой.

…После этого Ринтын стал прислушиваться ко всему, даже к шуму своих шагов. Иногда он уходил к морю и, напрягая слух, старался уловить песню морского прибоя. На вершине сопки он снимал шапку, закрывал глаза и, подражая Йоку, вертел головой, подставив уши ветру. Он подкрадывался к воющим собакам, но они, удивленно взглянув на мальчика, умолкали, зевали и, с треском захлопнув пасть, уходили от него подальше.

С переездом в новую ярангу отчима Гэвынто жизнь Ринтына резко изменилась. В первый же день отчим сказал:

– Чтобы у нас всегда был снег и лед для воды! Чтобы собаки были накормлены!

Ринтын никогда не отказывался от работы, но здесь ему приходилось делать то, что и подростку было тяжело.

Особенно трудно было кормить собак. Ринтын рубил топором мерзлое моржовое мясо в яме, захватив с собой свечку.

Разгибая затекшую спину, он мечтал о том, как хорошо было бы провести сюда электричество. Вот и столб рядом.

Приходил Петя и, свесив ноги в яму, болтал с Ринтыном.

Нарубить корм было полдела. Надо было еще раздать его собакам, да так, чтобы каждой досталась ее доля. Собаки были всегда голодные и злые. Однажды они набросились на Ринтына, когда он нес таз с нарубленным мясом, опрокинули таз на землю и сожрали все. С тех пор Ринтын стал кормить собак с крыши, взбираясь туда по лестнице. Петя в это время стоял внизу и отгонял собак.

Покончив с работой, за которую Ринтын принимался сразу же после уроков, он забирался в полог уже затемно. До прихода отчима надо было сделать уроки.

Гэвынто возвращался обычно навеселе и не один. Всегдашним его собутыльником был Евъенто.

Евъенто когда-то владел большим стадом, кочевавшим недалеко от Улака. Его стадо охраняли двенадцать пастухов. Сам Евъенто ничего не делал и время от времени наезжал в Улак, чтобы запастись спиртом, чаем, сахаром и толстыми американскими галетами.

Когда пришла Советская власть в Улак, стадо Евъенто было разделено между его пастухами. Самому хозяину была выделена причитающаяся ему доля. Прошло совсем немного времени. Из оленей, оставшихся в распоряжении Евъенто, ни один не уцелел. И тут все узнали, что “хозяин” тысячи оленей не умел пасти: часть оленей была задрана волками, а большинство просто пропало без вести. Пришлось Евъенто переселиться в Улак и стать презренным анкалином [6].

Ринтын примащивался у самого света и торопливо делал уроки. Учение ему давалось легко. Иногда отчим заставал его за уроками, и это ему не нравилось, он делался злым. В яранге начиналась картежная игра с выпивкой. Подававшая закуску Арэнау тоже бывала навеселе.

С тех пор как Ринтын переселился к отчиму, никто – ни мать, ни тем более отчим – ни разу не приласкал его. Но все же свое жилище было лучше чужого: в нем жили родители. Пускай трудно, пусть тяжело рубить окаменевшее от холода моржовое мясо, тяжело тащить нагруженную речным льдом нарту, зато ты живешь, как и все другие дети, у своих родителей, в своей яранге.

Порой Ринтын заканчивал домашнее задание в чоттагыне при свете коптилки – кусочка мха, плававшего в растопленном тюленьем жире. Одной рукой он отогревал чернильницу, зажав ее в кулаке, а другой старательно выводил по косым линиям буквы. В сильный мороз чернила быстро замерзали, отваливаясь черными льдинками.

Закончив уроки, Ринтын бежал к Пете или на лагуну, где играли ребята.

Он старался как можно дольше оттянуть возвращение домой. Дома его ожидали валявшиеся в темном пологе отчим с матерью, прокисший хмельной запах и холод.

Гэвынто давно уже забросил свои “культурные” привычки. Он мог неделями не умываться, не то что чистить зубы. Его дорогое кожаное пальто изгрызли собаки, когда он пьяный валялся на улице. В обычной одежде, которую носили все его земляки, он оказался маленького роста. На лице у него росло несколько десятков толстых и жестких волосков, показавшихся ранее Ринтыну усами и бородой. Зло блестели маленькие кругленькие глазки, настороженно ощупывавшие взглядом каждый предмет. Но Арэнау была по-прежнему красива, и рядом с ней отчим казался просто жалким.

Ринтын втайне гордился своей матерью, с удовольствием слушал разговоры о ее красоте и о том, что он на нее очень похож. Арэнау жила все время в каком-то полусне, часто забывала даже сварить еду Гэвынто.

Казалось, она чего-то ждет.

Однажды Ринтын показал ей свою рубашку.

– Смотри, мама. Она грязная.

– Да? Хорошо, выстираю,– ответила мать, но забыла. Ринтын не стал ей об этом напоминать.

Пришел день, когда Татро не пустил Ринтына на урок и послал его домой переодеться в чистое. “Как будто у меня есть еще рубашка!” – думал со слезами на глазах Ринтын, шагая по пустынному Улаку. Он прошел ярангу, где жил Йок, но слепого на улице не было. Вокруг большого камня темнела на снегу тропинка, протоптанная Йоком.

Домой Ринтыну идти не хотелось. Он поднялся на гору и сел у крутого обрыва. Прямо перед ним расстилалось замерзшее море, и от него тянуло холодом. Где-то далеко, на горизонте, дымились паром разводья и полыньи.

Налево, вдоль длинной косы, протянулись два ряда яранг, казавшихся отсюда, с сопки, двумя рядами собак, впряженных в нарту. Хорошо бы уехать из Улака!.. Куда? Может быть, в жаркие страны, где люди ходят совсем голые, никаких рубашек не носят. Воображение легко переносило Ринтына в любую страну, хоть на край земли. Достаточно было ему взглянуть на красочную этикетку выброшенной консервной банки, как он уже представлял себе далекую землю, где сделали и наполнили вкусной едой банку.

Когда в руки Ринтыну попали первые книги с картинками, в нем зажглось горячее желание узнать, как живут нарисованные на картинках люди. Бумажные страницы с ровными рядами печатных букв таили разгадку другой, скрытой в туманной дали жизни.

Читать Ринтын научился легко. Он прочитал букварь от корки до корки. Затем принялся за арифметику.

Люди в учебнике арифметики оказались очень деятельными: они ходили на охоту и обязательно возвращались с добычей; занимались они и сбором грибов, но чаще всего торговали. К концу книги добыча их возрастала почти до невероятных размеров, увеличивались и покупки. Арифметику Ринтын прочитал с большим интересом.

Мальчик замерз. В окнах деревянных домов Улака и на полярной станции зажегся свет. “Нужно нагреть воды в чайнике и самому выстирать рубашку”,– решил Ринтын и спустился вниз, на косу.

Около пекарни его остановил Петя. В руках русский мальчик держал игрушечный автомобиль. Когда его тянули за веревку, он оставлял на снегу две ровные колеи, не похожие на следы от полозьев нарты. В глазах Ринтына игрушка росла, превращалась в настоящий большой автомобиль и мчалась по тундре, переваливаясь через снежные сугробы. В кабине сидел Ринтын и вертел послушную в его руках баранку.

Намерзшись, ребята зашли погреться в пекарню. В больших топках, где можно было сжечь целого моржа, бушевало пламя горящего угля. Петина мать, тетя Дуся, сидела на полу и счищала ножом с мешков налипшие куски теста. Ринтын поздоровался с ней и приблизился к пылающей жаром печи.

– Ринтына сегодня не пустили на урок,– сказал Петя.

– Натворил что-нибудь? – спросила тетя Дуся.

– Нет. У него грязная рубашка.

Тетя Дуся подошла к Ринтыну.

– А ну, снимай рубашку,– сказала она, взяв его за рукав.

– Снимай, снимай,– подбадривал Петя.– Мама выстирает рубашку.

С трудом подбирая русские слова, Ринтын пробормотал:

– Я… я… сам. Дома воды нагрею.

– Не дури,– спокойно сказала тетя Дуся и ловким движением стащила с него кухлянку.

Когда Ринтын снял рубашку, он вспомнил, что на шее у него висит амулет – маленькая деревянная собачка на шнурке из оленьих жил. Но было уже поздно: Петя заметил неловко прикрываемый рукой амулет. Он с интересом спросил:

– Что это? Шаманская штучка?

Тетя Дуся ударила сына по рукам.

– Не тронь! – строго сказала она, а сама с любопытством посмотрела на амулет.– Это обычай.

Петя распахнул дверь в другую комнату, где месил тесто дядя Павел.

– Папа! Посмотри, какой интересный обычай висит на шее у Ринтына!

Дядя Павел осторожно потрогал выпачканными в тесте пальцами амулет и с серьезным видом сказал:

– У всякого своя религия. Одним словом, опиум народа.

Дядя Павел ушел, вместе с ним вышла тетя Дуся.

Ребята уселись на широкой доске. Петя по-прежнему не сводил глаз с амулета и, когда они остались одни, тихонько попросил:

– Можно потрогать?

Пока Петя разглядывал деревянную собачку, Ринтын играл автомобилем.

– За ножик отдам,– вдруг заявил Ринтын.

Петя вытащил из кармана маленький складной перочинный ножик – предмет зависти всех улакских мальчиков.

Крепкая оленья жила долго не поддавалась. Когда, наконец, она была перерезана, на шее у Ринтына осталась красная полоса.

– Дома не будут ругать? – шепотом спросил Петя.

– Нет,– грустно ответил Ринтын.

Ему стало жалко деревянную собачку. Дома, конечно, ругать не станут: никто не заметит. Вот если бы это было в яранге дяди Кмоля! Что бы сказала бабушка! А что, если с ним действительно что-нибудь случится? Ведь у него теперь нет охранителя! У Аккая тоже когда-то висела на шее фигурка ворона. Однажды ночью он спал, высунувшись в чоттагын из душного полога, подбежали собаки, перегрызли оленью жилу и утащили ворона-охранителя.

Правда, с Аккаем ничего не случилось, как ничего не случилось и со старухой Пээп, когда Ринтын срезал с ее яранги деревянного медведя. А что, если вдруг?..

– Петя, давай бросим амулет в печку,– с замиранием сердца предложил Ринтын.

– Что ты! – ужаснулся Петя.– Попадет тебе!

– Нет, не попадет,– сказал Ринтын и, отобрав у Пети деревянную собачку, бросил ее в бушующую топку. Амулет исчез в пламени.

Петя со страхом смотрел на Ринтына. Он чувствовал: его друг сжег не простую игрушку, а что-то большее.

Вошел дядя Павел.

– Папа, Ринтын бросил в топку свой обычай,– тихо сказал Петя.

– Ну?! – удивился пекарь и, не найдя на шее Ринтына амулета, спросил: – Зачем ты это сделал?

Правда: зачем он это сделал? Так просто, из озорства? Быть может, он действительно поверил в разговоры, что никаких духов – кэле – не существует. Положим, днем он еще мог этому поверить. А ночью, когда за стенами яранги кто-то тяжело дышит и бормочет непонятные слова? Кто это может быть, кроме кэле? Нет, Ринтын бросил в огонь не простую деревянную собачку, а частицу веры в то, что на свете есть духи, которые помогают человеку. И от этого ему было грустно.

– Не знаю, зачем я это сделал,– с горечью сказал Ринтын.

– Ну, ничего,– стал утешать его пекарь.– Ты теперь вроде как бы неверующий. Словом, настоящий большевик.

Уходя, он покачал головой и словно бы одному себе сказал:

– Чудеса! Сожжение богов!

Тетя Рытлина ночью постучалась в ярангу Гэвынто.

– Кмоля до сих пор нет,– сказала она.– Как ушел рано утром, так и не вернулся.

Гэвынто высунул из-под одеяла помятое лицо и равнодушно сказал:

– Ничего с ним не сделается. Вернется.

Ринтын, обеспокоенный, быстро оделся и вышел вслед за тетей Рытлиной. В чоттагыне яранги дяди Кмоля свистели носами спящие собаки.

Бабушка одетая сидела на бревне-изголовье и шептала заклинания.

– Я пойду к нему навстречу,– сказал Ринтын и вышел из яранги.

На небе светила полная луна. От яранг, домов и деревянных столбов на снег легли голубые тени. По берегам и на дне Песчаной Реки [7] блестели, переливаясь, звезды.

Ринтын вошел под тень высоких скал. Сухой снег, шурша, катился по крутой каменной стене.

Ринтын миновал древнейшее чукотское стойбище, в котором, по преданию, жили предки чукотского народа. У берега торчали вкопанные в землю большие китовые кости, похожие издали на беседующих между собой людей.

Непривычно громко скрипели по снегу торбаза. Ринтын кашлянул несколько раз, и тотчас ему ответило эхо. Стало жутко. Мальчик вспомнил, что у него теперь нет амулета и некому его защитить от злых сил. Он остановился и прислушался. Если задержать дыхание, можно было услышать тихое шуршание снега и удары собственного сердца.

Вдруг раздался скрип снега. Кто-то шел под скалами.

– Дядя Кмо-о-оль! – закричал Ринтын.

– Мо-оль! О-оль! Оль! – повторило многократно эхо.

– Эгэ-эй! – ответил голос.

Ринтын со всех ног бросился навстречу дяде.

Дядя Кмоль шел, согнувшись под тяжестью ноши.

– Что ты тащишь?

– Умку [8],– ответил дядя.

– С удачей тебя!

– Спасибо, Ринтын!

Мальчик зашагал рядом с дядей и завел разговор, как равный с равным.

– Зверь-то хорош?

– Хорош зверь. Один топленый жир у него в желудке.

Не выдержав, Ринтын взмолился:

– Расскажи, как ты убил его!

– Вначале убил я к вечеру трех нерп,– начал дядя рассказ.– Связал их и тащу. Думаю, долго придется идти. Прошел немного и слышу: кто-то за мной шагает, сопит. Оглянулся: медведь! Как увидел зверь, что я оглянулся, и давай бежать. Посмеялся я над ним, обрадовался: хорошо, что убежал,– всего-то у меня один патрон. Иду дальше. Слышу, опять идет. Оглянулся, а он снова удирать. Так несколько раз. Ну и решил застрелить.

– Одним патроном? – удивился Ринтын.

– А что же делать? – развел руками дядя Кмоль.

– Тетя Рытлина беспокоится,– сказал Ринтын.

– Ну, пока я разделывал медведя, пока закапывал в снег нерпичьи туши да медвежье мясо, вот и время прошло.

Подойдя к яранге, дядя Кмоль сбросил ношу. Ринтын присел на корточки и стал разглядывать черный кончик медвежьего носа. Тетя Рытлина вынесла полный ковш воды, вылила немного на морду медведя и подала Кмолю. Долго пил дядя. О край жестяного ковшика звенела льдинка, видно было, как по горлу глотками движется вода. Остаток дядя Кмоль выплеснул в сторону моря.

В полог внесли медвежью шкуру. В нее были завернуты самые лакомые куски мяса. В ожидании, пока оттают шкура и мясо, над двумя жирниками повесили большие котлы.

Дядя поел и сразу же уснул. Ринтын не уходил. Не каждый день в Улаке убивают белого медведя.

Долго тянулась ночь. Голова Ринтына то и дело стукалась о колени, но о том, чтобы лечь, он и не думал.

Не спала и тетя Рытлина. Она развернула оттаявшую медвежью шкуру, вынула мясо и наполнила котлы. Мелко нарезанным салом и мясом она начинила чисто вымытые кишки и поставила варить.

Едва забрезжил рассвет, проснулся дядя Кмоль. Ринтын отправился созывать гостей.

– Позови и учителя Татро,– сказал дядя Кмоль.

Ринтын не удивился. С тех пор как открыли ликбез и взрослые улакцы начали учиться грамоте, Татро стал таким же уважаемым человеком, как какой-нибудь старый, опытный охотник.

В каждой яранге Ринтын топтался в чоттагыне, чтобы его услышали в пологе, и громко говорил:

– Удача посетила дядю Кмоля! Приходите и воздайте должное хозяину ледяных просторов – умке!

Так Ринтын добрался до учительского дома.

Дом был выстроен недавно, и Ринтыну никогда не приходилось в нем бывать. Мальчик несколько раз обошел дом. Только в одном окне горел свет, но кто сидит в комнате, невозможно было узнать: морозный узор разрисовал стекло. Ринтын все же прижался лбом к холодному стеклу, чтобы разглядеть, как вдруг услышал сзади скрип снега. Ринтын оглянулся. Перед ним стоял Татро.

– Ты что здесь бродишь? – с удивлением спросил Татро.

Ринтын растерялся и тихо сказал:

– Удача посетила ярангу дяди Кмоля! Приходите и воздайте должное хозяину ледяных просторов – умке.

– Спасибо.– Татро понял, о какой удаче говорил мальчик.– Приду. Когда можно приходить?

– Сейчас,– ответил Ринтын, убегая.

В пологе у дяди Кмоля уже собрались старики. На широком блюде – кэмэны – лежало душистое, исходящее паром медвежье мясо. Старик Рычып разглядывал мех и щелкал языком:

– Хорошая шкура!

Старого Мутчина привез на санках его внук Аккай. Старик кряхтел.

– Пээп,– обратился он к старухе,– помоги мне. Пусть ноги не ходят, но лишь бы не болели.

– Больше ничего не могу сделать,– ответила Пээп.– Сходи на полярную станцию. Тамошний доктор дал мне капли для глаз, так они почти перестали слезиться. Может быть, и от ног у него что-нибудь есть.

Дядя Кмоль рассказал, как он убил медведя, и все принялись за еду.

Ринтын с Аккаем пристроились в уголке. Им тетя Рытлина подала мясо в большой эмалированной миске.

– Какое вкусное мясо! – восхищался Татро, облизывая пальцы.

– Неужели ты никогда не ел мясо белого медведя? – спросил Рычып.

– В первый раз пробую,– ответил Татро.– У нас в Майна-Пилгыне белый медведь – редкий гость.

– Попробуй, попробуй! – угощал учителя Рычып.– Хорошая еда белый медведь. Чистый зверь, не то что эти грязные свиньи. Ты видел их на полярной станции? Уж лучше бы русские ели нерпу или моржа, чем этих свиней! Все же они чище и в море постоянно моются.

– Я ел свинину,– сказал Татро.– Вкусное мясо.

– Не может быть! – воскликнул Рычып.

– Мне понравилось.– Татро пожал плечами.

Разговор коснулся занятий в ликбезе. Учитель посетовал на то, что старики не хотят учиться.

– Куда нам грамота? – отвечал за всех Рычып.– Скоро помрем. Вон Мутчин: что он, безногий, будет делать с твоей грамотностью?

– Книги будет читать, с ними все же веселее,– сказал Татро.– Работал я в стойбище Кукун. Открыли школу, и через два года в этом стойбище не стало ни одного неграмотного, кроме маленьких детишек. За это райисполком выдал колхозу премию – новый рульмотор.

– Правда? – зашумели старики.

– Правда,– ответил Татро.– Семнадцатисильный мотор.

– Что ж,– степенно сказал Рычып.– Ради такой премии стоит постараться. Как вы думаете?

– Можно, конечно,– сказала Пээп.– Только мне все равно нельзя: глаза плохо видят.

– Тебя и не будут считать,– махнул на нее рукой Рычып.– Ты помнишь, как тебя назвал начальник, который отбирал бубны? Классовый враг. Вот! Для нас ты вроде как не существуешь.

– Как это не существую? – обиделась Пээп.

– Я посмотрел у вас в колхозе, как вы распределяете продукцию,– перевел разговор учитель.– И думаю, что так не годится. Десять процентов вы отделяете в колхозную кладовую, а остальную добычу делите поровну между собой. А что говорит закон социализма? От каждого по способности, каждому по его труду. Особенно во время охоты на вельботе.

– А чем плохо делить добычу поровну? – спросил Мутчин.

– Плохого, может быть, и нет, но не все же одинаково работают,– ответил Татро.

– Как не одинаково?

– Ну, один больше, другой меньше. Сила у людей неодинаковая и старание тоже неодинаковое.

– Но желудок у всех одинаковый,– перебил учителя Рычып.– После трудного промысла все одинаково хотят есть.

– А может быть, кто-нибудь меньше устал? Ленился и надеялся, что все равно и без него убьют зверя и ему достанется равная со всеми доля.– Татро уставился на Рычыпа в ожидании ответа.

Рычып спокойно ответил:

– Если мы перестанем доверять друг другу, тогда что получится? Никто не будет работать, и все подохнут с голоду. Жить надо так, как требует природа.

– Так распределять добычу, как вы это делаете, возможно только при коммунизме,– не сдавался Татро.

Старик Рычып широко улыбнулся:

– Вот и хорошо! Я слышал: коммунизм – это то, что всего лучше. А сейчас давайте есть добычу Кмоля. Для этого мы и пришли.

– Послушай, Татро,– обратился к учителю Мутчин.– Слушал я сейчас твои разговоры и думал: почему не быть тебе председателем колхоза?

Рычып сильно толкнул Мутчина в бок. Но слова, сказанные стариком, услышали все, хотя никто и не показал виду. В пологе воцарилось неловкое молчание.

Тетя Рытлина украдкой подозвала Ринтына и спросила:

– Разве ты не звал Гэвынто?

– Нет,– шепотом ответил Ринтын.– Я совсем забыл…

Ему и в голову не пришло, что отчима надо было позвать.

Как-то, возвратившись из школы домой, Ринтын увидел около яранги привязанных собак. Это была чужая упряжка. Ринтын хорошо знал всех собак стойбища. “Должно быть, гость приехал”,– подумал он.

Мать высунула голову из полога:

– Ринтын, накорми собак гостя.

Упряжка состояла из отборных, но усталых собак: наверно, путь был не близкий. Но кто же гость? Не тот ли самый Таап, о котором часто упоминали и Гэвынто и мать? По их словам, Таап был их близкий друг и лучший каюр на всем побережье от Улака до Въэна. А быть может, и не он. С тех пор как отчим Гэвынто стал председателем колхоза, к нему часто наезжали незнакомые люди, имевшие с ним какие-то дела.

Ринтын накормил собак и вполз в полог. Под меховым потолком плавал густой табачный дым. В нос ударил спертый запах спирта.

Когда глаза привыкли к тусклому свету, Ринтын разглядел незнакомца. Он был в одной набедренной повязке, и его рука лежала на спине сидящей рядом матери. Напротив мотал головой пьяный отчим. Когда отчиму удавалось приподнять от груди голову, он кричал и лез целоваться к гостю:

– Ты мой лучший друг! Таап! Как хорошо, что ты приехал!

Таап слегка отворачивал лицо и тихо говорил:

– Ну, ну… Выпей лучше…

– Ты добрый и хороший друг…– продолжал бормотать Гэвынто,– ты единственный оставшийся у меня друг…

Гость заметил Ринтына.

– Твой сын? – спросил он у Арэнау.

Мать едва кивнула головой: она была тоже пьяна.

Таап пододвинулся к Ринтыну, приподнял ему подбородок и со сладенькой улыбкой спросил:

– Хочешь, чтобы я был твоим отцом?

Ринтыну от этих слов стало так гадко и противно, что он не выдержал, бросился вон из яранги.

В ту ночь он остался у дяди Кмоля. И так каждый раз, когда приезжал Таап, Ринтын уходил. Он не мог без отвращения вспоминать слова гостя: “Хочешь, чтобы я был твоим отцом?” В них было что-то липкое, неприятное, которое трудно стряхнуть с себя.

Ринтына давно тянуло поближе посмотреть на этот маленький круглый домик, чем-то похожий на ярангу. Он стоял в двух километрах от полярной станции. Крыша домика была покрыта позеленевшими медными листами, из стен торчали такие же медные шляпки гвоздей. Ринтын вынул нож и поскреб зеленый налет.

– Что ты делаешь, мальчик?

Ринтын выронил от испуга нож.

Над ним склонилась Лена – радистка полярной станции. Как она сюда попала?

Лена нагнулась и подняла нож. Повертев его в руках, она вздохнула:

– Ну что за люди! Разве можно давать таким малышам ножи? Пойдем-ка со мной.

Девушка взяла Ринтына за руку и повела за собой. Ринтын еще не успел опомниться от испуга и покорно последовал за ней.

– Ты знаешь, что этот дом нельзя трогать железными вещами?

Ринтын помотал головой.

– Потому его далеко и выстроили, чтобы поблизости никакого железа не было. Называется дом – магнитная обсерватория. Запомни это, мальчик, раз и навсегда.

Ринтын молча кивнул.

Они шли вдоль замерзшей лагуны, мимо вылезших на берег, занесенных снегом льдин. Можно было удрать по льду, но Лена крепко держала за плечо Ринтына.

– Хорошо, что не увидел тебя Анатолий Федорович… Он бы задал тебе! – не то шутя, не то серьезно сказала девушка.

На полярной станции Лена провела Ринтына в свою комнату.

Мальчик остановился на пороге, пораженный необыкновенной, никогда не виданной им чистотой. Вдоль одной из стен стояла узкая железная кровать – вся белая, а у противоположной стены стоял деревянный, покрытый белым чехлом диван. На него и усадила Ринтына Лена.

“Когда я встану, на белом, наверное, останется грязное пятно”,– думал Ринтын, разглядывая висевшую на стене фотографию толстощекой девочки.

– Это я маленькая,– с улыбкой сказала Лена, перехватив взгляд мальчика.– Похожа?

– Да,– ответил Ринтын, не находя никакого сходства между фотографией и самой Леной.

Девушка взяла стоявшее на столике зеркало и начала расчесывать свои мягкие и тонкие светлые волосы. Она видела в зеркале Ринтына и улыбалась ему. Вдруг она нахмурилась, подошла к мальчику и, дотронувшись белым пальцем до его щеки, спросила:

– Ты сегодня умывался?

– Нет,– ответил Ринтын.

– А почему?

– Теперь каникулы,– удивился непонятливости девушки Ринтын.– В школу не ходим.

Лена задумалась. Видно, она не ожидала такого ответа.

– В таком случае раздевайся, и пойдем мыться,– сказала она.

Ринтын похолодел от ужаса. Как же это – раздеваться?

– Ну что? Снимай кухлянку,– сказала девушка, держа в одной руке полотенце и мыло.

– Я лучше пойду домой,– тихо сказал Ринтын.

– Нет. Пока я тебя не помою и пока ты мне не пообещаешь умываться каждый день, не отпущу,– решительно объявила Лена и стала около двери.

– Я раздеться не могу… У меня рубашки нет,– еле слышно пролепетал Ринтын. У него даже слезы навернулись на глаза.

Лена присела перед ним на корточки.

– У тебя нет рубашки? А кто у тебя отец? Не Гэвынто ли? – спросила Лена, и ее лицо помрачнело.

Ринтын уже давно замечал: стоило когда-нибудь в разговоре упомянуть отчима, как на него оглядывались, и в этих взглядах Ринтын ясно видел жалость. Он слышал, что в колхозе по вине отчима плохо идут дела. Приезжали районные начальники в кожаных пальто и подолгу сердито говорили с Гэвынто. В стойбище среди членов артели чувствовалось какое-то напряжение, все чего-то ждали…

Лена принесла большой зеленый таз с водой.

– Теперь снимай, брат, кухлянку. Не стесняйся.

После мытья Лена вытащила из чемодана белую блузку с широкими рукавами и стеклянными пуговицами. Девушка обрядила Ринтына в блузку и подвела к зеркалу. Из зеркала на него смотрел незнакомый мальчик в нарядной белой рубашке с пузырчатыми, как у уккэнчина [9], рукавами. Ринтыну раньше никогда не приходилось носить что-либо подобное. Материал, из которого была сшита блузка, был какой-то особенный, гладкий, как будто по телу мальчика потекли прохладные, приятные струи.

Девушка ножницами подправила Ринтыну волосы и, полюбовавшись на него издали, сказала:

– А теперь можно пойти покушать.

В большой столовой, которую полярники называли кают-компанией, за длинным обеденным столом сидели несколько человек. У окна, в конце стола, загораживая широкой спиной свет, сидела очень полная женщина с напудренным лицом и накрашенными губами. Ринтын ее узнал: она несколько раз приходила в стойбище, и все называли ее женой начальника полярной станции. “Точно кровь пила,– подумал Ринтын, взглянув на ее губы.– А лицо как у пекаря дяди Павла”.

– Леночка, опять опаздываешь,– сказала толстая женщина.– Анатолий Федорович где?

– Анатолий задержался в обсерватории. Обещал скоро прийти,– ответила Лена.– А это мой маленький друг. Как тебя зовут, мальчик? – обратилась она к Ринтыну.

– Ринтын…

– Какой хорошенький! – всплеснула руками жена начальника.– Вот уж не думала, что чукчи могут быть такими симпатичными!

Лена посадила Ринтына рядом с собой. На столе было много вкусных вещей. Глаза у мальчика разбежались: всего, что здесь было наставлено, он не только никогда не ел, но и никогда не видел.

Вошел Анатолий Федорович.

– Смотри, Толик, какой у Леночки гость,– сразу же обратилась к нему жена начальника полярной станции.

Лена, искоса поглядывая на замиравшего от страха Ринтына, рассказала, как она его застала с ножом у домика магнитной обсерватории.

Когда отяжелевший от непривычной еды Ринтын слез с высокого стула, к нему подошел Анатолий Федорович и, подавая руку, серьезно сказал:

– Будем друзьями, Ринтын.

Ринтын почти каждый день стал бывать на полярной станции. Если Лены не было дома, в ее чистенькой маленькой комнате, мальчик знал, куда идти: в радиорубку. В комнате, наполненной писком и таинственным миганием зеленых огоньков, Ринтын чувствовал себя в другом мире, на перекрестке невидимых путей, где навстречу друг другу со всех концов земли мчались новости на непонятном, птичьем языке. Ринтын любил слушать Москву. Почему именно Москву, он и сам не мог бы сказать. Просто однажды Лена включила приемник, и, когда комната радиорубки наполнилась звоном кремлевских курантов, она сказала:

– Говорит Москва!

Отзвенели куранты, и голос из радиоприемника в точности повторил слова Лены:

– Говорит Москва!

Ринтын мало понимал из того, что говорила диктор, но отдельные слова прочно застревали в мозгу, волновали воображение. Он даже во сне видел эти слова, которые сам вслух не мог бы произнести.

Через Ринтына Анатолий Федорович и Лена познакомились с остальными ребятами стойбища, и в хорошую погоду все вместе катались с горы на нартах.

После уроков и часов, проведенных на полярной станции, Ринтын с тяжелым сердцем возвращался в постылый дом, пропахший спиртом и загаженный собутыльниками отчима Гэвынто. Он чувствовал себя дома совсем одиноким.

Ранней весной, когда солнце стало высоко подниматься над горизонтом, Ринтын заболел желтухой. Он лежал в пологе и в маленькое окошечко, проделанное отчимом в стене, видел, как небо с каждым днем все больше голубело. Запахи весны проникали в полог, вытесняя прокисший, затхлый воздух.

Ринтына навещали ребята. Чаще других приходил Петя. Он неумело вползал в полог, устраивался рядом с больным и развертывал бумажный сверток со сладкими булочками. Он жаловался на Калькерхина, насильно выменявшего у него резиновый мячик на курительную трубку. Петя с любопытством разглядывал бледное, похудевшее лицо Ринтына и говорил:

– Ты совсем изменился. Лицо у тебя стало как у старика.

Однажды Петя увидел принесенный бабушкой Гивынэ амулет. Это был маленький игрушечный лук с колчаном и несколькими стрелами. Он висел над головой Ринтына, чтобы помочь ему быстро выздороветь.

– Давай меняться,– сразу же предложил Петя, успевший за зиму променять все свои городские игрушки на эплыкытэт, пращи, тюленьи кости и морские ракушки.

– Я не могу менять,– покачал головой Ринтын.– Это не игрушка, это амулет. Его сделал мой дед, когда меня еще на свете не было, он охраняет меня от злых духов.

– А какой хороший лук! – продолжал восхищаться почерневшим от времени и копоти амулетом Петя.– Давай посмотрим. Ты же бросил в огонь свой обычай.

– Нельзя! – Ринтыну вдруг пришло в голову, что он оттого и заболел, что сжег свою собачку.– Еще хуже будет, и я могу умереть.

– А ты духов этих видел? – вдруг спросил Петя.

– А как же! – ответил Ринтын и рассказал сон, виденный им незадолго до болезни.

Духи во сне оказались большими каменными людьми. Они перешагивали через яранги, словно через кочки, ловили руками китов и тут же откусывали им головы. Спали они на Кэнискунской горе, отломив от нее вершину, которую подкладывали под голову вместо подушки.

Слушая страшный рассказ Ринтына о злых духах, Петя по-прежнему не отводил глаз от лука.

– Слушай, Ринтын,– таинственно зашептал он,– а нельзя ли убить злого духа?

Не получив ответа, Петя еще немного посидел и ушел, взглянув еще раз перед уходом на амулет-лук.

После ухода друга Ринтын долго ворочался с боку на бок. Теперь ему было ясно, почему болезнь так долго держится в его теле. Во-первых, он разгневал духов тем, что сжег амулет, а во-вторых, разве может справиться с каменными злыми духами маленький, почти игрушечный лук, которым можно убить разве только мышь!

Ринтын приподнялся на локтях, встал на колени. Голова у него закружилась. Все же он дотянулся до стены и снял лук. От изнеможения у Ринтына задрожали пальцы, и он выронил лук на постель.

Лук был сделан из обыкновенного дерева, а тетива свита из оленьих жил. Кожаный колчан был разукрашен вышивкой из мелкого, как речной песок, бисера. Бисер сильно потемнел от грязи, его можно было разглядеть только вблизи. Тугие перья на концах стрел отливали жирным блеском. Ринтын вытащил одну стрелу. Трехгранный наконечник из моржового клыка пожелтел, но на каждой грани еще можно было разобрать рисунки, раскрашенные охрой. На одной стороне была изображена стрела, на другой – маленький ребенок, на третьей – женщина. От колчана шел запах истлевающей кожи, словно дух времени, дух древности.

Ринтын приладил стрелу, натянул тетиву и поискал, куда бы прицелиться. Над меховой занавесью светлым кружком виднелась отдушина. Ринтын навел на нее стрелу. Но в это время занавесь заколыхалась и показалась голова отчима. Ринтын от неожиданности отпустил тетиву, и стрела упорхнула через отдушину в чоттагын.

От ужаса Ринтын застыл на месте, держа лук в вытянутой руке. Надо было спрятаться под одеяло, а мальчик даже пошевелиться не мог. Но отчим, вошедший с солнечной стороны, ничего, кроме окошечка, не видел. Он прополз мимо Ринтына, вытащил из-за пазухи бутылку, отхлебнул от нее и принялся разворачивать и разглядывать какие-то бумажки, откладывая одни в одну сторону, другие – в другую. Ринтын, немного придя в себя, спрятал лук и колчан со стрелами под одеяло.

Когда отчим ушел, Ринтын прикрепил к стене лук и, улегшись, уснул, утомленный и взволнованный.

Мальчика разбудил шум. В пологе было битком набито народу. Посреди полога сидела старая Пээп. Она держала в вытянутой руке стрелу от амулета и быстро шептала заклинания. Ее рот, усыпанный большими неровными зубами, судорожно подергивался. Грязная от табачной жвачки пена обильно выступала на губах и падала на большой шаманский бубен, лежавший у нее на коленях.

Старики, сидевшие у ярко горевшего жирника, тихо разговаривали. Ринтын прислушался. Он понял, что причиной сборища была стрела, чудом вылетевшая из полога. Талисман сам выстрелил! Стрела, не сделав даже маленькой дырочки в меховой занавеске полога, прошла в чоттагын!

Рядом с Ринтыном сидела, опустив вниз побледневшее лицо, Арэнау. Заметив, что сын открыл глаза, она нагнулась к нему и зашептала:

– Это к счастью, что стрела вылетела! Теперь ты скоро поправишься…

Тем временем Пээп перестала шептать, осторожно положила рядом с собой стрелу и взялась за бубен. Натянутая кожа глухо зарокотала, будто потревоженный бубен был чем-то недоволен.

– Потушите свет! – хриплым голосом вскрикнула Пээп и закрыла глаза.

Отчим послушно дунул на жирник. Желтое пламя подпрыгнуло и погасло. Тело Пээп мелко задрожало, конвульсивно подергиваясь. Она выкрикивала бессмысленные и бессвязные слова:

– Отто-той! Кика-гика-гика-гай! Та-та-та-та-та-тай!

Сидевшие в пологе расступились, освобождая место шаманке. Ринтын с ужасом смотрел на лицо старухи, ставшее непроницаемым, словно окаменевшим.

– Ты стрела! – вскрикивала в экстазе Пээп.– Кусок дерева, отделанный великим Вороном и заостренный застывшей моржовой соплей! Стремительная и быстрая, летящая и поражающая!.. Ты подобна морскому зверю косатке-иныпчик! Воздух для тебя словно вода для нее!.. О кэле, злые духи, страшитесь!

Голос Пээп дрожал, как натянутая на ветру нерпичья кожа. На веках закрытых глаз старухи выступили мелкие капельки пота, желтая пена изо рта падала хлопьями на пол. Вдруг точно ветер ворвался в полог и закружил шаманку. Быстро перебирая ногами, она то подступала прямо к лицу Ринтына, то уходила от него к противоположной стене.

Больной мальчик видел, как у самого его лица топтались толстые ноги шаманки, и слышал над головой рокотание бубна. Недалеко от постели лежала стрела, и Ринтын с беспокойством следил за ногами Пээп, которые грозили растоптать тонкую палочку. Но волшебная сила амулета, оперенного великим Вороном, пока спасала стрелу от быстрых и тяжелых ног разошедшейся шаманки.

Никто не слышал, как слабо хрустнуло сухое дерево под ногами Пээп, никто не видел, как переломилась волшебная стрела и разлетелась в разные углы полога. Лишь один Ринтын видел все это расширенными от страха глазами, и ему показалось, что это его переломили надвое и его топчут эти грязные, одетые в раскисшие торбаза ноги шаманки Пээп.

Движения шаманки становились медленнее, рокот бубна утихал, и, наконец, старуха рухнула всей тяжестью тела на пол, раскинула в стороны руки. Обод бубна больно задел Ринтына за плечо.

Сидевшие тотчас бросились поднимать шаманку, но сделать это было невозможно: она лежала, как убитый морж, лишь мелкая дрожь выдавала в ней жизнь.

Прошло много времени, прежде чем Пээп пришла в себя. Она села на пол и, как всякая женщина, очнувшаяся от сна, поправила волосы.

– Подайте мне стрелу,– попросила она слабым голосом.

Отчим бросился шарить по полу и не мог удержаться, чтобы не вскрикнуть, когда в нескольких местах нашел одни обломки.

– Око-ко-кой! – закричала Пээп.– Кыкэ вынэ вай! Стрела оказалась слишком слабой против духа болезни… Смерть суждена мальчику! Кыкэ вынэ вай!

– Неужели больше ничего-ничего нельзя сделать? – прошептала сквозь слезы Арэнау.– Бедный мой мальчик!

– Разве попробовать еще одно средство? – спросила окружающих Пээп.

– Делай что нужно,– ответил за всех старик Рычып.

Пээп вытерла меховой оторочкой рукава пену со рта и пододвинулась к больному. Обнажив ему спину, шаманка плюнула, растерла плевок на спине больного и сказала:

– Вот слюна всеисцеляющая…

Быстрым движением руки она сдернула с Ринтына одеяло и впилась мокрыми, холодными губами в бок. Мальчика охватил такой гнев и отвращение, что он, собрав последние силы, перевернулся на спину и вонзил отросшие за время болезни ногти в мягкое, рыхлое лицо шаманки. Дикий крик заполнил полог.

– И-и-и! Больно! – кричала Пээп.

Сидевшие в пологе кинулись к выходу, едва не сорвав меховую занавесь. Вслед за ними бросилась и Пээп. Она долго не могла выбраться в чоттагын, тыкаясь головой в стенку полога. Когда она, наконец, вывалилась наружу, все увидели, как у нее по лицу, смешиваясь со слезами, текут струйки крови. Поднявшись на ноги, пошатываясь, она подошла к Гэвынто и, плюнув ему в лицо, яростно выкрикнула:

– Твой пасынок исцарапал мне лицо! Так пусть он подыхает! Чтобы это случилось скорее, я нашлю на него свой самый сильный уйвэл! [10]

Ринтын слышал ее слова и плакал от жалости к себе, от сознания своей беспомощности. В полог вошла мать. Она приблизилась к больному мальчику и яростно зашептала:

– Ты что натворил, негодный мальчишка! Хочешь умереть? Да? Хочешь умереть? – Она наотмашь ударила сына по щеке.– Вот тебе! Вот еще! Плачешь? Плачь! Помрешь, никто по тебе не заплачет! Никто!

Щеки Ринтына горели жарким огнем, удары отдавались в сердце мучительной болью. Что-то рвалось у него в груди, и каждый удар материнской руки вызывал горячие слезы.

Когда Ринтын очнулся, в полог вместе с потоком яркого света вливался волнами мягкий, пахнущий талым снегом весенний воздух.

Около постели сидела Лена в белом халате. Заметив, что больной открыл глаза, она наклонила голову и спросила:

– Лучше тебе?

Вместо ответа Ринтын спросил:

– Ты доктор, Лена?

– Нет,– засмеялась девушка,– я не доктор.

Скосив глаза, Ринтын увидел второго человека в белом халате. Он стоял в чоттагыне перед отчимом и сердито выговаривал ему:

– Не ожидал от тебя, товарищ Гэвынто, такой дикости. Чуть не погубили мальчишку. Позвал шамана! Нет, у меня это в голове не укладывается!

Загородив собой свет, вошла Арэнау. Виновато улыбаясь, она проговорила:

– Вот и хорошо, что ты очнулся, сынок. Теперь тебя доктор быстро вылечит.

Ринтын отвернулся. Лена успела заметить, как у него на глаза навернулись слезы.

– Что ты, Ринтын! Это же твоя мать!

Арэнау медленно вышла из полога.

К вечеру пришел дядя Кмоль и, закутав Ринтына в шкуры, унес к себе в ярангу.

А весна надвигалась быстро. С каждым днем солнце поднималось все выше и выше. Кое-где на крышах повисли первые сосульки, на мусорных кучах щебетали первые пуночки.

Колхозники готовились к весеннему промыслу: красили вельботы, чинили гарпуны, рульмоторы. Из районного центра приехали начальники в кожаных пальто. Они проверили готовность колхоза к весенней охоте.

Состоялось общее колхозное собрание. Ринтын не знал, что там произошло. Дядя Кмоль пришел домой хмурый. Он яростно сосал пустую трубку, громко сморкался и сопел. Лишь один раз он зло сказал:

– Так ему и надо!

Из разговоров Ринтын узнал, что отчима отстранили от руководства колхозом и собираются отдать под суд.

Как-то мальчик зашел в ярангу Гэвынто, чтобы забрать свои торбаза из нерпичьей кожи: в меховых было уже жарко. В чоттагыне никого не было. Ринтын заглянул в кладовую. В ней шумел примус. На нем стояло что-то обтянутое оленьей шкурой. От этого странного сооружения шел ствол старого винчестера. У конца ствола, подставив под него жестяную кружку, сидел отчим Гэвынто и судорожно глотал слюну. Лицо у него было опухшее, глаза красные. Ринтын быстро схватил торбаза и выскочил из яранги.

С того дня Ринтын стал обходить стороной ярангу отчима Гэвынто. Но однажды возле нее он увидел упряжку Таапа. Каюр возвращался из Ванкарема, куда отвозил землеустроительную экспедицию, и на обратном пути завернул в Улак.

Закончились школьные занятия. Ринтын приналег и успел нагнать пропущенные уроки. На последнем уроке в класс пришел Василий Львович. Он поздравил учеников с окончанием первого учебного года и выдал похвальные грамоты Аккаю, Ринтыну, Пете и Ёо.

– Они хорошо учились в этом году,– сказал на прощание директор.– Как лучшие ученики, получившие похвальные грамоты, они по решению педагогического совета награждаются месячной поездкой в пионерский лагерь в Кытрын.

Радостный и взволнованный, Ринтын как на крыльях летел домой. Он едва не налетел на Йока, по обыкновению расхаживавшего по тропке возле своей яранги.

– Йок! – крикнул Ринтын.– Я получил награду!

– Это ты, Ринтын? – улыбнулся Йок.– А я думал, самолет летит.

– Даже две награды! Вот эту бумагу и поездку в пионерский лагерь!

Слепой взял в руки похвальный лист и долго ощупывал его. Возвращая Ринтыну, он сказал:

– Красивый! Как облигация!

Дома Ринтын долго не знал, куда девать лист, пока бабушка Гивынэ не дала ему старую берестяную шкатулку изпод табака. Он с нетерпением ждал, когда придет дядя Кмоль, чтобы показать ему похвальный лист.

– Выходит, ты многих обогнал,– сказал дядя.

– Не я один,– ответил Ринтын.– Петя, Аккай и еще Ёо.

– Молодец Ёо! – похвалил девочку дядя Кмоль.– Значит, кончился у вас год. Теперь, наверное, перестанешь мне читать.

По заведенному дома порядку Ринтын прочитывал дяде несколько страниц из книг, которые брал в библиотеке колхозного клуба. Книги были на чукотском языке, но описывалась в них совсем другая, иногда неправдоподобная жизнь. Старый да малый уже одолели повесть о необыкновенном выдумщике, врале бароне Мюнхгаузене, а теперь читали книгу Неверова “Маруся большевикнаускат”.

– Нет, читать буду,– сказал Ринтын.– А то вдруг забуду буквы.

После вечернего чаепития, когда тетя Рытлина и бабушка легли спать, Ринтын с дядей устроились поближе к свету. Дядя Кмоль взялся за починку наконечника гарпуна, а мальчик – за книгу. В тишине громко тикали часы-ходики и звенел голос Ринтына. Когда уже глаза мальчика стали слипаться, раздался сильный стук в дверь чоттагына.

Дядя Кмоль поспешно натянул торбаза и вышел в чоттагын. Разбуженные стуком бабушка и тетя Рытлина высунули из полога головы.

– Кто там? – спросил дядя, не открывая дверь.

– Это я, Гэвынто.

– Что тебя привело сюда? Я же сказал тебе, чтобы ты пьяный не приходил.

– Я не пьяный.– Голос отчима был дрожащий и жалкий.– Арэнау сбежала от меня вместе с Таапом. Дай мне твою упряжку. Я их догоню и покажу Таапу, как красть чужих жен!

Дядя Кмоль в нерешительности постоял у дверей. Кажется, он был готов открыть дверь, но затем твердым и ясным голосом сказал:

– Ты сам виноват. Догоняй на своих собаках. Мне упряжка нужна. Скоро вельбот вывозим к открытой воде. Уходи!

Отчим взвыл и отошел от двери.

Ринтын долго не мог уснуть. Он слышал, как, громко ругаясь, на улице бегал за собаками отчим, как он плакал и в бессильной злобе колотил собак.

Гэвынто вернулся на следующий день утром. Он шёл по улице, опустив голову. За ним тощие, едва стоявшие на ногах собаки тащили нарту. Отчим вошел в ярангу и захлопнул за собой дверь.

Два дня он не выходил из яранги. Проходя мимо, Ринтын слышал глухие стоны и крики.

На третий день отчим уехал. На этот раз он пополнил упряжку сильными собаками, купленными у соседей. Возвратился он через неделю совершенно неузнаваемый: все лицо его было в кровоподтеках, вокруг глаз блестели большие синяки. Следом за ним в Улак прибыл милиционер с предписанием арестовать Гэвынто и отвезти в районный центр.

Яранга отчима Гэвынто опустела.

Спустившийся с горы старый Рычып принес новость: открытая вода подошла к скале Ченлюквин. Пора было отправляться на весенний промысел. Ринтын взялся сопровождать упряжку дяди Кмоля.

На улице на четырех составленных нартах стоял свежеокрашенный вельбот. Впереди нарт на снегу лежали припряженные к длинному потягу сорок восемь собак.

Все суетились, бегали взад-вперед по улице стойбища, то к ярангам, то к вельботам, то с плетью к дерущимся собакам.

Еще четыре вельбота, снаряженных на весеннюю охоту, покоились на нартах.

Между охотниками ходил с деревянным блюдом Рычып в сопровождении старой Пээп и раздавал куски освященного оленьего мяса. Остатки Пээп вытряхнула в сторону моря и зашептала заклинания.

– Где компас? – громко спрашивал всех рослый охотник, шаря внутри вельбота.

И только он успел сказать, как вдруг что-то загрохотало внутри вельбота. Охотник выругался. Моторист накинулся на него:

– Эй ты! Смахнул магнето, морж!

– Тише, товарищ! – поднял руку дядя Кмоль.

Подошла Пээп. Макая палец в эмалированную кружку, она мазнула каждого охотника по лбу. Ринтын не забыл, как он расцарапал шаманке лицо. Но Пээп тем же привычным, равнодушным жестом нанесла и на его лоб полоску жертвенной крови и отправилась дальше, к другим вельботам.

Дядя Кмоль, сидевший на кончике нарты, выбил пепел, постучав трубкой о носок высоких охотничьих торбазов, и тихо сказал:

– Поехали.

Собаки с трудом сдвинули примерзшие к насту под тяжестью вельбота нарты, и собачий караван направился к скале Ченлюквин. Блестящий снег, отражая солнечные лучи, слепил глаза. Многие надели защитные очки. Под скалами стало легче. Голубая мягкая тень, отбрасываемая высокими отвесными каменными стенами, укрывала дорогу.

Ринтын шагал за старым Рычыпом, держась за полу его камлейки. Сам старик положил руку на борт вельбота. Очень трудно было поспевать за стариком, но Ринтын прилагал все усилия, чтобы от него не отставать.

У мыса Ченлюквин припай тянулся от берега километра на полтора. Подъехали к открытой воде. Собаки остановились, и Ринтын увидел море, ожившее уже, но еще немного хмурое после долгого зимнего сна под ледяным одеялом. У излома припая вода то поднималась, то опускалась, точно море сонно дышало. На плавающих льдинах сидели птицы, а далеко на горизонте синели берега американской земли.

Вельбот спустили с нарт на лед и закрепили подпорками, чтобы не валился на бок. Собак запрягли в две длиннейшие упряжки, по двадцать четыре в каждой. Другие вельботы расположились дальше, ближе к Нуукэну.

– Помогай тете Рытлине,– сказал дядя Кмоль, усаживая мальчика на нарту.– Ты теперь единственный у нас мужчина.

– Не вывались из нарты, мужчина! – засмеялся старик Рычып.– Привяжи лучше остол к руке, а то потеряешь. Будешь ехать сзади меня.

На обратном пути Ринтын мог вволю наглядеться на скалы: на пути к Ченлюквину высокий борт вельбота закрывал от него берег. Вот стоит Вечноскорбящая. На первый взгляд это обыкновенная скала, возвышающаяся на каменистом крутом обрыве. Жестокие ветры и колючий, как песок, снег, веками обдувая, придали ей причудливые очертания. Если попристальнее вглядеться, можно увидеть каменное изваяние женщины с ребенком на спине. По преданию, в этих местах в давние времена находилось древнее поселение морских охотников. Однажды ветром унесло на льдине одного из жителей. Убитая горем жена дни и ночи стояла с ребенком на высоком берегу, ожидая мужа. Никакие просьбы не могли ее заставить возвратиться в стойбище. Муж так и не вернулся, а жена с ребенком превратилась в камень…

Рычып остановил упряжку и знаком велел Ринтыну затормозить нарту. Старик встал с нарты и подошел к мальчику. В руках он нес кусок замороженного мяса. У Ринтына потекли слюни: с утра, кроме выпитого в спешке блюдечка чаю, во рту у него ничего не было.

Рычып сел рядом с мальчиком, вытащил нож, захватив мясо зубами, отрезал кусок и протянул его Ринтыну:

– Ешь.– Оставшийся кусок он мелко искрошил и собрал в горсть.– А это мы отдадим той, которая вернет его нам во много раз больше.

Старик встал на лед и, обратившись лицом к Вечноскорбящей, произнес несколько заклинаний. Собаки, почуявшие мясо, настороженно подняв уши, как бы прислушивались к шепоту старого каюра. Пошептав, Рычып закопал в снег куски мяса, притоптав снег для крепости торбазами.

Едва упряжка Рычыпа отъехала, собаки Ринтына, не спускавшие глаз с того места, где было закопано мясо, рванули. От сильного и неожиданного рывка Ринтын, как брошенная рукавица, вылетел из нарты и крепко ударился сначала задом, потом затылком об лед. В одно мгновение собаки сбились в одну кучу, разрывая лапами снег. Перевернутая вверх полозьями нарта волочилась за этим живым клубком.

Рычып оглянулся на шум, остановил упряжку и кинулся в середину копошащейся собачьей кучи, размахивая остолом и выкрикивая ругательства по адресу Ринтына:

– Ах ты сопливый мальчишка! Не умеющий ездить на собаках маленький, слабый человечек! Неужели не могли за год научить вас хотя бы управлять собачьей упряжкой? На самолетах вам летать, а не каюрить!

Ринтын молча помогал распутывать собак. Ему было обидно, что старик отчитывает его ни за что. Перед тем как сесть на нарту, он сказал Рычыпу:

– Это все из-за закопанного мяса.

– Как ты сказал? – старик дернулся от ярости.– Закопанное мясо! Разве так можно называть священную жертву? А еще в школе учишься!..

– В школе этому не учат,– ответил Ринтын.– Наоборот, Татро говорит, что никаких кэле не существует. Все равно ведь мясо съели собаки.

– Не смей так говорить! – закричал Рычып.– Или ты хочешь, чтобы нашим охотникам не было удачи? Да ты знаешь, что скажет Кожемякин, если наш колхоз не выполнит план?

Имя Кожемякина часто упоминалось в разговорах охотников. “Моржовый начальник” – так шутя называли его улакцы. Ринтын никогда Кожемякина не видел и почему-то ставил его в один ряд с добрыми и злыми духами, имеющими отношение к морскому промыслу.

Ринтын крикнул на собак, поравнялся с Рычыпом и виновато сказал:

– Надо бы еще закопать мясо. Я могу это сделать.

Рычып ласково улыбнулся:

– Не надо. Тот, кому была предназначена жертва, получил ее.

Мальчик удивился. Ведь он сам, своими собственными глазами видел, как собаки сожрали перемешанные со снегом кусочки мяса. Когда же успел получить тот, кому была предназначена жертва? Ринтын оглянулся: над ледяным припаем, слегка склонившись, обратив взор в морскую даль, стояла Вечноскорбящая.

Во многих местах подтаявший лед лагуны напоминал оленью шкуру, пораженную личинками овода. Южный ветер разломал ледяной панцирь, нагромоздил в хаотическом беспорядке льдины на песчаном берегу. В оконцах чистой воды, в трещинах ребята ловили канаельгынов. Глупая костлявая рыбка брала на простой красный лоскуток. В прозрачной воде было видно, как большеголовый канаельгын, широко разинув рот, медленно подходил к прыгающему над самым дном крючку.

– Эгей, да ты принюхайся и попробуй! – подзадоривал рыбу Ринтын, склонившись над водой.– Такой красивой тряпочки нет нигде, ни на дне озерном, ни речном, ни морском. Смелей, канаельгын, шире разевай рот!

Рыба, как бы поддаваясь уговорам, бросалась на красный лоскуток и вмиг оказывалась на льдине рядом с другими рыбками, доверившимися сладким речам Ринтына.

– Смотри,– сказал Ринтын своему другу Пете, вытащив очередного канаельгына.– Слушаются меня.

– Тогда учи,– решительно сказал Петя, вытаскивая из воды пустой крючок.

– Повторяй за мной: “Эгей, да ты принюхайся и попробуй! Такой красивой тряпочки нет нигде, ни на дне озерном, ни речном, ни морском. Смелей, канаельгын, шире разевай рот!”

Петя несколько раз с закрытыми глазами, чтобы получше запомнилось, повторил приманивающие слова и опустил в воду крючок.

– Сорвалась! – крикнул он, чуть не свалившись в воду.

Ринтын подбежал к нему и, низко нагнувшись над водой, быстро приказал:

– Повторяй за мной: “Ага, попробовал и ушел! Теперь уж ты не забудешь нежный вкус насадки и расскажешь об этом всем своим соседям. Сообщи жене своей, детям, отцу и матери, братьям и сестрам, как сладок и приятен красный лоскуток, что прыгает над дном у края льдины. Пусть густая слюна заполнит их рот, и пусть они сами пожелают испробовать вкуснейший лоскуток красной материи”.

Петя слово в слово повторил все, что говорил Ринтын.

– Теперь здесь, наверное, ничего не наловишь,– грустно сказал он.– Распугал я рыбу.

– Что ты! – горячо возразил Ринтын.– Теперь рыба к тебе сама повалит, только успевай вытаскивать!

Петя недоверчиво взглянул на Ринтына.

– Не веришь? А ты знаешь, какие хвастливые люди эти канаельгыны? Вон тот, который сорвался, конечно, ругает тебя, но, встретив приятеля, не станет рассказывать, как едва не попал на крючок. Наоборот, он начнет бахвалиться, как чуть не всю насадку сожрал, в животе уже не помещалось. И так пойдет все расписывать… Глупый они народ, доверчивый!.. Опускай крючок в воду,– сказал Ринтын.

Сомнение Пети в том, что это не поможет, было сразу же развеяно: едва он дернул крючок, как затрепыхалась рыбка. За короткое время на льдине выросла кучка рыбешек, так легкомысленно поверивших рассказу своего хвастливого сородича.

– Смотри,– удивленно сказал Петя, оглядывая свой улов,– и вправду помогло.

Жители Улака не ели канаельгынов, и ловля их была просто ребячьей забавой. Что касается собак, то они равнодушно отворачивались от них: в стойбище было достаточно свежего моржового мяса; все были сыты – и люди и собаки. Петя не знал, куда деться со своим уловом, он бродил по улице стойбища, показывал пойманных рыб и рассказывал, как он их наловил.

Возле школы их задержала учительница английского языка Прасковья Кузьминична, приходившаяся матерью директору школы. Она была со своей неизменной палкой, в теплом мохнатом платке.

– Покажите-ка, что вы поймали,– сказала она, надевая очки.

Петя с готовностью показал рыб.

– Они съедобные? – спросила старуха.

– Их можно есть,– подтвердил Ринтын.– Иногда эту рыбу даже собаки едят – когда голодные.

– Васенька, Вася! – позвала Прасковья Кузьминична.

В дверях показался сам директор Василий Львович. Он рассмотрел рыб и сказал:

– Они похожи на черноморских бычков. Вполне съедобные.

– Сколько вы хотите за них? – спросила Прасковья Кузьминична.

Ребята вначале не поняли, о чем идет речь, но потом Петя догадался.

– Так возьмите,– обрадованно сказал он.– Все равно их никто не берет.

Василий Львович засмеялся и пригласил ребят войти в школу.

Мальчики не представляли себе, какая тишина может быть в школе в каникулярное время. Пахло краской и свежераспиленным деревом. Ребята в нерешительности остановились на пороге комнаты, где жил директор.

– Заходите, заходите! Смелее! – подбодрил директор.– Попьем чаю и поговорим. Садитесь и подождите меня.

Ребята уселись за стол, притихшие и немного ошеломленные. Ринтын даже слегка задерживал дыхание. Он завидовал Пете, которому было не в диковинку чаевать со своими родичами. Ринтын вспомнил, как отчим наставлял его правильно, “по-культурному” пить чай. А если он что-нибудь да не так сделает? Может быть, лучше отказаться от угощения?..

Вошел Василий Львович и поставил на стол четыре чистенькие, ослепительно белые фарфоровые чашки. В каждой торчала маленькая ложечка. Прасковья Кузьминична внесла белый хлеб, масло, сахар и тоже уселась за стол.

Директор налил чай сначала из маленького чайника, потом из большого и сказал:

– Ну, угощайтесь, ребята.

Ринтын сполз со стула и тихо сказал:

– Я не хочу.

– Нехорошо отказываться,– по-чукотски сказал Василий Львович и снова посадил Ринтына за стол.

За чаем Василий Львович рассказал, как он впервые несколько лет назад приехал на Чукотку и учил детей в кочевой школе.

– Вы, ребята,– говорил он,– учитесь в другое время. У вас настоящая, хорошая школа. Есть учитель-чукча. А когда я приехал к оленеводам, то не знал ни одного слова по-чукотски, и они, понятно, не говорили по-русски. Первое время руками объяснялись. Был у меня враг – шаман. Что он только не делал, чтобы помешать работе школы: насылал уйвэл – порчу, стрелял в меня из винчестера, а однажды даже спалил ярангу, в которой я занимался с учениками. Иногда по его наущению хозяин стойбища – тогда ведь не было колхозов – не давал нам жира, и в пологе становилось так темно, что бросали заниматься…

Василий Львович помолчал.

Ринтын внимательно слушал его и не забывал посматривать на Петю, как он прихлебывает чай.

– Всего несколько лет прошло, а жизнь так изменилась,– заключил свой рассказ Василий Львович.– Даже электричество проникло на Чукотку.

– Готовитесь ехать в пионерский лагерь? – спросила Прасковья Кузьминична.

– Готовимся,– ответил Петя.

– А я не знаю, как готовиться,– сказал Ринтын.

– Хочешь ехать в лагерь? – спросил Василий Львович.

– Очень хочу,– ответил Ринтын.– День и ночь об этом думаю.

– Ну, значит, ты уже готов,– сказал Василий Львович.

Ринтын победно посмотрел на Петю.

На улице, когда за ними закрылась дверь школы, Ринтын сказал:

– Я боялся, а оказывается, Василий Львович простой человек и старуха совсем не страшная.

Ринтын и Петя, гордые и важные, расхаживали по стойбищу и часами пропадали на лагуне, ловя канаельгынов, чтобы отнести их Прасковье Кузьминичне, пока старуха однажды не сказала, что рыба ей ужасно надоела.

– Давайте лучше займемся огородом,– предложила она ребятам.

Для огорода отвели место у южной стены школьного здания. На тонкий, толщиной в ладонь, дерн насыпали четыре длинные грядки рыхлой навозной земли, собранной около помойных ям.

– Это будет лук,– говорила Прасковья Кузьминична, сажая семена,– это салат, а это редиска.

Чтобы любопытные улакские собаки не разрыли грядки, их огородили негодной уже для ловли сетью, натянув ее на врытые в землю колья.

Каждое утро Ринтын бегал на огород взглянуть, не проросли ли семена. Но земля по-прежнему была черна, на грядках было пусто.

Прошло несколько дней. Ринтын уже сомневался в том, что из этой затеи выйдет что-нибудь. К тому же среди русских пошли разговоры, что в таком холодном месте, как Улак, ничто посаженное человеческими руками не может расти. Один лишь дядя Павел твердо говорил:

– Наука все может.

Ринтын не знал подлинного смысла этого слова. Сначала он думал, что это прозвище Прасковьи Кузьминичны, но никто ее так не звал. Тогда Ринтын стал представлять себе науку в виде женщины, живущей недалеко от Улака в эскимосском селении Нуукэн, которое русские назвали Наукам.

Однажды, взглянув за ограду, Ринтын не поверил своим глазам: из черной земли торчало несколько светло-зеленых нежных росточков. Затаив дыхание мальчик смотрел на эту только что родившуюся жизнь, совсем еще слабую: ростки были не толще обыкновенной иголки. Ринтын осторожно, словно боясь спугнуть их, перебрался через ограду и опустился на колени перед грядкой. От его дыхания зеленый росток дрожал, но твердо и прямо держался.

Перемахнув через сеть, Ринтын бегом бросился к Пете. Он забарабанил в окно и громко крикнул:

– Петя! Иди скорее! Наука помогла!

– Что ты орешь? Какая наука? – испугался Петя.

Ринтын сбивчиво объяснил, что, наконец, появились первые ростки.

Прасковья Кузьминична была рада не меньше ребят. Если бы не солидный возраст, она, наверное, тоже пустилась бы вприпрыжку вокруг грядок.

С каждым днем ростки увеличивались, наливались зеленым цветом, и в сердце Ринтына росло неизведанное прежде чувство. Невозможно было объяснить, что это такое. Оно возникло после того, как мальчик увидел первый росток. Недавно еще он таскал на себе рыхлую жирную землю, ровнял грядки и даже по примеру Прасковьи Кузьминичны посадил в лунку семечко, маленькое, беспомощное – его можно было легко сдуть с ладони. И вдруг из этого семечка и земли, обработанной руками, взошел росток новой жизни, созданной человеком. Ринтын мог еще объяснить себе, что это пережитое им чувство было чувством маленькой победы над природой.

Скоро крошечный школьный огород стал центром внимания стойбища. Сюда приходили старики выкурить трубку в свободное от работы время, заглядывали и сотрудники полярной станции, а ребята проводили здесь долгие летние дни. Они мечтали, глядя на зеленые грядки, о том, как было бы здорово посадить вокруг Улака густой, дремучий лес, а на холмах за лагуной развести большие огороды.

– Картошку бы посадили! – говорил Петя.– Очень много картошки!

– Лучше бы какие-нибудь вкусные вещи,– вздыхал Аккай.– Эх, живого бы яблочка попробовать! А то только и видишь их в жестяных банках.

Как-то Йок остановил проходившего мимо Ринтына и спросил про огород.

– Я покажу тебе его, Йок,– сказал Ринтын и, взяв слепого за руку, повел за собой.

– Вон там лук,– говорил с гордостью Ринтын,– там редиска, а вот это листочки салата. Все они очень боятся холода. Когда солнце заходит, мы их укрываем мешковиной, как людей одеялами.

– Ринтын, ты забыл, что я ничего не вижу,– грустно сказал Йок.

Мальчик растерялся. Нет, он не забыл, что Йок слепой, ведь вел же он его сюда за руку. Просто нельзя было не видеть огорода, который в Улаке все называли чудом.

Ринтын взял руку слепого и осторожно стал водить его по грядкам.

– И все это выросло из семян? – спросил Йок.

– Да,– ответил Ринтын.– Сначала я думал, что ничего не выйдет: семена такие маленькие, как крошки табака.

– Сильные, значит,– сказал Йок.– Все, что расти хочет, силу должно иметь.

Слепой замолчал. Казалось, он вслушивался в рост тоненьких зеленых травинок, тянущихся к солнцу.

– Как бы мне хотелось на них посмотреть! – вздохнул Йок.– Такая сила!

Ринтын не уходил с палубы и стоял рядом с капитаном Пиура, несмотря на дождь и брызги от волн. На мальчике был непромокаемый плащ из моржовых кишок, с капюшоном, хорошо защищавший его от сырости. Маленькая шхуна “Нерпа” проходила проливом Ирвытгыр.

Вся пропахшая моржатиной (она возила большей частью моржовую кожу, жир и мясо), “Нерпа” благодаря капитану пользовалась любовью пассажиров. Высокого роста, с длинным лицом, закрытым наполовину широкими полями брезентовой шляпы, капитан Пиура стоял на открытом мостике, где, кроме старого компаса, не было никаких навигационных приборов. Это не мешало Пиуре водить свою “Нерпу” точно по курсу в любой шторм, в любой туман. Рассказывали, что он был хорошо знаком с Амундсеном. В зубах Пиуры неизменно торчала трубка с обглоданным мундштуком – подарок капитана шхуны “Карлук” Бартлетта, которую он вел в апреле 1914 года от мыса Якан до бухты Провидения.

Пиура так хорошо знал побережье Чукотки, что его лоцманскими советами не раз пользовались опытные полярные капитаны.

За проливом Ирвытгыр ветер был тише. Пиура передал штурвал матросу и сказал Ринтыну:

– Пошли чай пить. Продрог ты, наверное.

Как и все эскимосы побережья, Пиура хорошо говорил по-чукотски.

По крутой деревянной лесенке Пиура и Ринтын спустились в машинное отделение, где за небольшой перегородкой было устроено помещение для команды.

Ринтына поразила машина. Ее никак нельзя было сравнить с рульмотором, который взрослый человек мог легко нести на плечах. А эта выглядела куда больше крупного моржа! Вокруг нее ходил человек в матерчатом комбинезоне и прикладывал то к одному, то к другому месту машины маленький чайничек с длинным, носиком. “Тоже пьет чай”,– подумал Ринтын, проходя вслед за капитаном в помещение для команды, где на железной печке весело пыхтел черный от копоти чайник, похожий на маленького человека в надвинутом набекрень кожаном картузике с пуговкой.

Вошел механик, поивший машину из чайника, и начал разливать по кружкам крепкий чай. Пиура достал из-под койки ящик, высыпал на стол галеты и большие желтоватые куски сахару. Чай был очень горячий. От него, от сахара и галет попахивало машинным маслом, но Ринтыну казалось, что он никогда не пил такого вкусного чая.

– А теперь иди поспи,– сказал Ринтыну после чаепития Пиура.– Нам еще долго идти по морю.

В пассажирской каюте воздух был легче и словно переливался в такт качке. На широких нарах с позеленевшими лицами лежали пассажиры. Некоторые из них тихонько стонали. Аккай, Петя и Ёо сбились в кучку, как щенки в чоттагыне, и сладко посапывали во сне. Ринтын втиснулся между Петей и Аккаем и закрыл глаза. За тонкой перегородкой тяжело стучала машина, корпус шхуны содрогался от ударов волн и гудел. Мальчик уснул.

Тишина разбудила Ринтына. Он открыл глаза и прислушался: вокруг сонное дыхание, мотор молчит, за бортом шхуны тихо плещется вода.

Ринтын вышел на палубу. Ярко светило солнце, пронизывая толщу морской воды. У штурвала никого не было. “Нерпа” стояла на якоре. Хотя Пиура и поставил шхуну на таком расстоянии от берега, на котором обычно становились на якорь большие океанские пароходы, дома поселка Кытрын были отлично видны. Да, здесь не было ни одной яранги: весь поселок от начала до конца состоял из деревянных домов!

Первое, что Ринтыну бросилось в глаза, когда он сошел на берег, была железная дорога. Почти от самой воды через весь поселок протянулись рельсы до крайнего дома, где и помещался пионерский лагерь.

Ребят встретил начальник лагеря. Это был молодой еще человек с большой копной волос на голове. На плохом чукотском языке он крикнул:

– Здравствуйте, ребята! Меня зовут Андрей Иванович. А вас как?

Каждый назвал себя.

Андрей Иванович погрузил на вагонетку вещи ребят и посадил на них Ринтына, Петю и Ёо. Старшеклассники пошли пешком и помогали Андрею Ивановичу толкать вагонетку. Железные колеса громко стучали на стыках рельсов. Навстречу бежали вытянутые в одну линию деревянные дома.

После короткого отдыха ребят повели в столовую.

Каждому дали большую кружку сладкого чая и булочку с маслом.

Перед обедом пришел вельбот из Мэчигменской губы, привез еще четырех человек: трех девочек и одного мальчика. Мальчик был старше Ринтына. Макушка у него была чисто выбрита, как у настоящего оленевода. Он подошел к Ринтыну и без всяких предисловий сказал:

– Меня звать Кымчек. Я первый раз в русском селении. Боюсь потеряться. Можно, я буду с вами?

– Можно,– обрадовался Ринтын: несмотря на то, что с ним были его товарищи, он чувствовал себя как-то одиноко.

Андрей Иванович повел прибывших ребят в баню. Он разделся вместе с ними в предбаннике, и ребята раскрыли от удивления рты. У Андрея Ивановича на груди росли волосы! Он похлопал себя по волосатой груди, потом раскрыл большой чемодан и выдал каждому по паре штанов – одни белые, другие черные; по майке и белой верхней рубашке. А Кымчеку дал красный галстук с красивой металлической застежкой.

Все уже давно кончили мыться, а Кымчек все мылился и обливался водой. Ему, должно быть, понравилось это занятие.

– Скорее, Кымчек,– сказал Андрей Иванович.

– Идите, догоню,– ответил тот из облака пара.

Андрей Иванович показал ребятам их кровати, научил, как их надо убирать.

Ринтын с Петей вышли на улицу. Им не терпелось поскорее осмотреть невиданное стойбище без единой яранги. На крыльце гурьбой стояли незнакомые ребята и громко смеялись. Тут же находился Андрей Иванович и тоже смеялся.

Вдоль рельсов, шагая по шпалам и не обращая внимания на крики и хохот, шел Кымчек в чистых белых штанах.

– Смотри, Петя,– толкнул Ринтын товарища в бок.– Он, кажется, наверх надел нижние штаны!

– Кымчек,– сказал Андрей Иванович, когда мальчик подошел,– если всегда носить одни белые штаны, сколько их тебе понадобится!

– Но так красивее! – возразил Кымчек.– Я видел около бани человека в длинной белой рубахе, она спускалась ниже колен.

– Это доктор,– засмеялся Андрей Иванович.– Ему можно так одеваться. А ты иди в комнату и переоденься.

Вечером состоялось торжественное открытие пионерского лагеря. Вокруг площадки, посредине которой стояла высокая мачта, выстроились рядами ребята. Ринтын, Петя, Аккай и Ёо попали в группу самых маленьких, и их поставили впереди. Заиграла труба, загрохотал барабан, и к небу взвился красный флаг.

За холмом на берегу озера был сложен огромный костер. Недалеко от него была устроена площадка, на которой выступали танцоры, певцы и чтецы.

Ринтын совсем растерялся от непривычного шума. Такое же чувство испытывали и остальные его товарищи, они жались друг к другу и, переговариваясь шепотом, обсуждали праздник.

– Сколько дров зря горит! – качала головой Ёо.– Нам бы на целое лето хватило!

– На таком огне можно целого моржа сварить,– сказал Аккай.

– Или много чаю,– добавил Кымчек.

Долго не могли уснуть в тот вечер ребята. Кымчек рассказывал о своей школе, открытой только в прошлом году:

– Мне десять лет было. Я очень хотел учиться, а дед не пускал. Украдкой стал посещать школу. Учитель тогда сказал мне: “Ты, Кымчек, как настоящий пионер”.

В комнату вошел Андрей Иванович.

– Вы что не спите, ребята?

– Непривычно на подставке,– ответил Кымчек.– Боимся свалиться.

– Подъем! – громкий крик разбудил Ринтына. По всему дому раздавался вой трубы и грохот барабана.

– Быстро, быстро одевайтесь! – кричал Андрей Иванович.

Испуганный Ринтын начал торопливо натягивать штаны. “Что-нибудь случилось! – лихорадочно думал он.– Может быть, дом загорелся?” Но дыма не было.

Кое-как одетых ребят вывели на улицу и выстроили на той же площадке, где накануне поднимали флаг. Ринтын ежился от утреннего холода и с беспокойством ожидал, что дальше будет.

Перед строем встали обнаженный по пояс Андрей Иванович и баянист. Под музыку Андрей Иванович показывал упражнения, а ребята повторяли. Вся утренняя суматоха, оказывается, была затеяна для этого.

Потянулись дни, похожие один на другой: подъем в восемь часов, зарядка, завтрак, линейка и какой-нибудь поход, когда с боков колонны шли пионервожатые, не дававшие разбегаться ребятам. Кымчек называл пионервожатых “пастухами”. Стоило кому-нибудь выйти из колонны, как вожатые бросались к нарушителю и загоняли его обратно в ряд, словно отбившегося от стада оленя.

Чаще всех выходил из рядов Кымчек. Он то и дело нагибался за каким-нибудь цветком, съедобным корнем или ягодой. Его узенькие черные глазки обшаривали каждую кочку, каждый кустик. Он показывал Ринтыну разные травы, на первый взгляд очень схожие, называл их. Он хорошо знал, что едят олени, какие грибы ядовитые и какие съедобные. В тундре он чувствовал себя как дома и, словно радушный и гостеприимный хозяин, готов был часами рассказывать о ней.

– Вот этот гриб называется вапак,– говорил он, показывая ребятам красивый гриб с пятнистой шляпкой.– Он волшебный. Но если его съесть много, можно умереть. Если хочешь побывать у верхних людей и вернуться обратно невредимым, попробуй вапака. Для этого надо высушить его, истолочь и выкурить в трубке или настоять и выпить.

– А ты пробовал? – спросил Петя.

– Нет, не пробовал,– ответил Кымчек.– Но когда вырасту, обязательно попробую и побываю у верхних людей. Мой брат умер в прошлом году, хочу его навестить.

Кымчек помолчал и добавил:

– Те, кто возвращается из путешествия к верхним людям, рассказывают о тамошней жизни. Но рассказывают всякий на свой лад. Лишь одно все враз утверждают, что там мало воды. Как очнутся, так по целому чайнику воды выпивают и еще просят.

Андрей Иванович учил пионеров ориентироваться на местности при помощи компаса и по приметам. Кымчек скептически относился к походам.

– Какая польза так ходить, ничего не делая? Только обувь снашиваем,– говорил он, умеющий определять направление без компаса.

– Это называется поход,– поправлял его Петя.– Во время похода надо соблюдать дисциплину.

Самыми радостными были дни, когда по Кытрынской железной дороге из пионерского лагеря в клуб везли на вагонетке скамейки. Это означало, что будет показан кинофильм “Чапаев” или “Кастусь Калиновский”. Ошибки не могло быть: других кинокартин в Кытрыне не было. Ринтын был наслышан о чудесных движущихся картинах и не особенно поразился, когда увидел их. Его удивило другое: посмотрев картину, ребята тотчас же начинали “сражаться”, ожесточенно оспаривая друг у друга честь быть Чапаевым, Кастусем Калиновским или, на худой конец, Анкой-пулеметчицей. У них, в Улаке, ребята куда меньше дрались.

Обычно перед сном в комнату малышей заходил Андрей Иванович. Он присаживался к кому-нибудь на кровать и рассказывал о далекой русской земле, о своих родных псковских местах. Андрей Иванович говорил тихо, голос у него звучал совсем не так, как на линейке у мачты с флагом, и каждое его слово будто несло аромат полей, цветущих лугов. В комнату входил ласковый летний вечер, и в ушах маленьких чукчей звучала неведомая, сказочно-мелодичная утренняя песня петуха. Ринтыну трудно было представить себе во всей полноте картину далекого русского селения, и тогда на память ему приходило родное стойбище: кровь убитого моржа на прибрежной гальке, запах вечернего костра, обмелевшая лагуна с желтой высыхающей пеной по берегам…

Кымчека больше всего заинтересовала птица петух.

– Она совсем не улетает на зиму? – спрашивал он Андрея Ивановича.

– Нет, она и зимой живет с людьми, как собака.

– Как ворона,– уточнил Кымчек.

Но когда он узнал, что поющая птица петух не умеет летать, с разочарованием сказал:

– Ну какая же это птица!

Днем Ринтын уходил на берег и подолгу глядел на широкий морской горизонт: где-то там, у стыка неба и воды, находился родной Улак. Ему опротивел дым каменного угля, и даже вагонетка, бегающая по рельсам, не вызывала у него прежнего интереса. Как-то Петя показал ему лаз на чердак, откуда через окно можно было попасть на крышу. Здесь, за большой кирпичной трубой, Ринтын проводил “мертвый час”, наблюдая сверху жизнь деревянного поселка. Возле больницы расхаживали люди в белых халатах ниже колен; из пекарни на вагонетке везли в магазин свежий хлеб. Пробежала, истошно взвизгивая, собака: голова ее застряла в большой жестяной банке из-под сгущенного молока…

Когда ребятам удавалось вырваться из-под опеки пастухов-вожатых, они уходили в низовье речки и принимались за игру, изобретенную Ринтыном. Из кусков жести они смастерили две лодки, в них накладывали выловленных в речке титинныт – маленьких рыбок, которых ловили при помощи старой рукавицы или консервной банки. Рыбки изображали моржей, а связанные пучки сухой травы – оленей. Оленеводами были Кымчек и Петя. Они вели торговлю с морским охотником, анкалыном Ринтыном. Здорово отличался Кымчек: всегда старался нахватать побольше “товару”, выменивая одного “оленя” на пять “моржей”. Не отставал от него и Петя.

Ринтыну приходилось туго. Пока его товарищи спокойно мастерили из травы “оленей”, он в поисках титинныт бродил по колено в холодной воде, мерз до костей. Выйдя погреться на берег, он садился возле большого, покрытого мхом камня. Недалеко высилась ограда из дерна, оплетенная колючей проволокой. За оградой виднелась крыша дома.

Однажды из-за ограды вышел человек. На плечах у него лежала изогнутая наподобие лука перекладина. На концах перекладины болтались ведра. Человек набрал воды в речке и потащил в дом. Когда человек вышел второй раз, мальчик подошел ближе и остановился: это был отчим Гэвынто!

Он был коротко острижен, как первоклассник. Зато растительность на лице выросла, волосы на подбородке торчали в разные стороны. Он был одет в потертый ватник и такие же штаны, на ногах были разношенные летние торбаза. Гэвынто не выглядел жалким, в лице его даже появилось выражение сосредоточенности, углубленности в свои мысли.

Ринтын не мог двинуться с места. В голове одна за другой проносились мысли: “А что делать, если он узнает меня?”

Гэвынто зачерпнул воды, вскинул на плечо перекладину и, окинув равнодушным взглядом Ринтына, зашагал к дому.

“Не узнал!” – чуть не закричал вслух Ринтын. Позабыв о лодках и “моржах”, он кинулся к товарищам.

– Я видел его! – крикнул он еще издали.

– Что ты видел? – вместе спросили Кымчек и Петя.

– Отчима Гэвынто! В тюрьме он!

Ребята вместе подошли к дому, огороженному дерном и колючей проволокой. Выбрав удобное место за большим обомшелым камнем, они принялись наблюдать за воскыраном. Но до самого вечера оттуда уже больше никто не выходил. Подойти поближе и получше разглядеть дом ребята не решались. Воскыран – тюрьма – внушал им почтительный страх и острое любопытство; у них было такое ощущение, какое бывает перед сильным и страшным зверем: чувствуешь невольный страх и в то же время очень хочется дотронуться рукой.

Уже в темноте притихшие и взволнованные ребята возвращались в лагерь.

Ринтыну казалось, что не будет конца его жизни в пионерском лагере, как вдруг стало известно, что до отъезда домой осталось всего несколько дней. Готовился большой прощальный концерт: вожатые с утра до вечера репетировали, предоставив ребятам, не занятым в концерте, полную свободу.

Начали уже прибывать вельботы за ребятами. Кытрынский берег покрылся белыми палатками. Пришел вельбот и с Улака. Его привел Кукы. Когда он узнал, что ребят отпустят только после прощального костра, он выругался и пошел разыскивать начальника лагеря Андрея Ивановича.

– Почему надо обязательно костер? – сердито спросил Кукы начальника лагеря.– Разве нельзя обойтись без этого баловства? Вельботов для охоты не хватает.

Договорились, что ребята уедут в тот же вечер, когда окончится концерт. Услышав об этом, Ринтын, Аккай и Петя быстро собрали свои вещички, скинули с себя лагерную одежду и переселились в палатку. Позже явилась и Ёо.

– Чай пить будете? – спросил старый Рычып, приехавший вместе с Кукы на вельботе.– Пейте. Наверное, соскучились по настоящей чукотской еде?

Он выложил перед ребятами куски сушеного моржового мяса, холодные тюленьи ласты и другие лакомства. Пока ребята ели, он рассказывал улакские новости.

– Выбрали мы колхозным председателем вашего учителя Татро. Хоть он и не был оленеводом, но хозяин, по всему видать, хороший. Объявил, что мы неправильно живем. Устав, говорит, у вас негодный, отжил свое время. Надо переходить на новую, более высокую ступень, чем устав товарищества. Рассматриваем это дело на правлении.

Видя, что ребят не интересуют тонкости колхозного устава, старик начал рассказывать другие новости.

– Школу отремонтировали, пристроили еще два класса. Теперь вам будет где побегать и пошалить.

Ринтыну не терпелось услышать что-нибудь об огороде, но перебивать старика он не смел. А Рычып, словно испытывая терпение мальчика, продолжал, обращаясь теперь к Пете:

– А твой отец убил моржа. Слушайте, ребята, как это случилось. Накануне был шторм. Павел вышел рано утром поискать выброшенный волнами плавник. Он взял топор и, конечно, прихватил ружье. Идет это он по направлению к Ченлюквину, заметил уже несколько бревен и вдруг видит: на берегу лежит морж! Павел сразу сообразил и стал подползать. А морж даже голову не поднимает: спит, должно быть. Вот уже несколько шагов осталось до него. Тогда Павел поднимается, стреляет в моржа, подбегает к нему и для верности еще несколько раз топором по голове хакает. А вы знаете, какая сила у нашего пекаря! Морж наповал был убит! Обрадовался, значит, охотник, бежит в стойбище и кричит: “Рырка убил! Рырка убил!” Взяли мы кожаный мешок, ножи, пошли разделывать добычу. Большой был морж! Только разрезали брюхо, а от него нехороший дух пошел. Что ты тут скажешь!

Пекарь удивляется: и часа не прошло, как убил моржа, а он, смотри, уж подгнил. Пришлось нам растолковать пекарю, что морж-то был дохлый и его волной выкинуло на берег.

Ребята засмеялись. Один Петя, видимо обидевшись за отца, хмурился.

Старый Рычып немного помолчал.

– Зато уток,– сказал он, обращаясь к Пете,– твой отец за лето набил больше других. Устроил коптилку, дымом их обкуривает, чтобы не портились.

– А как огород? – не вытерпел Ринтын.

– Выросли там какие-то корешки,– махнул рукой старик.– Директорская старуха дала мне попробовать. Большие листья – так это просто трава, а маленькие корешки – редиской называются – горькие, будто табаком начинили. Только один лук как лук и вырос. А все остальное – дрянь, в рот не идет. Однако старуха говорит, что эти овощи такие, какими им полагается быть. Важен, говорит, витамин! И Лена-радистка и другие русские с полярной станции так говорят!

– Ох, забыл! – Старик хлопнул себя ладонью по лбу.– Старуха Прасковья велела передать, что сохранила для вас большую часть урожая. В общем приедете в Улак, сами попробуете.

После концерта и прощального костра состоялась торжественная линейка и спуск флага. Когда под сухой барабанный треск с мачты стал сползать красный флаг, Ринтыну сделалось немного грустно, и в то же время сердце наполнилось горячей радостью от мысли, что через несколько часов он увидит милые сердцу улакские яранги и глаз отдохнет от ровного, как строй пионерского отряда, вытянувшегося по берегу ряда одинаковых деревянных домов Кытрына.

По углам класса белеет иней, и незаметные раньше гвозди блестят заиндевевшими шляпками. Все сидят одетые, в шапках, зажав в кулаке чернильницы. За стеной бушует зимняя пурга, унося тепло пылающей печки, в которую Тэюттын то и дело подбрасывает большими лопатами уголь.

Зоя Герасимовна в меховой шапке сидит за своим столом и рассказывает о том, как на ее родине – Украине – готовятся к весеннему севу. За окном воет холодный ветер, а учительница говорит о широких, как море, степях, покрытых высокой травой, о звездных теплых ночах и душистых цветах. Ринтын слушает учительницу и старается представить себе, как это “сеют хлеб”. Перед ним возникает образ дяди Павла. Пекарь идет по бескрайнему полю и крошит большой ломоть хлеба. За ним, чирикая, прыгают птички и поедают крошки. Ринтын поднимает руку.

– Как это – сеют хлеб? – спрашивает он учительницу.

Зоя Герасимовна объясняет, что сеять – это значит семена разбрасывать по разрыхленной земле. Из этих семян потом вырастает хлеб.

– Это как наш огород,– шепчет Ринтыну на ухо Петя.

– Хлеб или мука? – спрашивает Ринтын, не слушая соседа.

– Хлеб,– отвечает Зоя Герасимовна.

В классе возникает оживление.

Поднимается сразу несколько рук.

– Почему к нам возят не тот хлеб, который сразу вырастает, а муку? – обиженным голосом спрашивает Калькерхин.

Зоя Герасимовна долго рассказывает, как из зерна мелют муку, которую потом привозят в Улак.

И так бывало часто. Многое, чего не было в школьных учебниках, ребята узнавали от своей учительницы.

Зима на редкость была суровой. Северный ветер сорвал провода, и во всем Улаке погасло электричество. Зверя же в море было много, и охотники возвращались с богатой добычей. Осенние штормы выкинули на берег много падали и наваги. Тундровый песец, привлеченный запахом гниющего мяса и рыбы, в огромном количестве перебрался к побережью.

В каждой яранге было вдоволь чаю, сахару, муки, не говоря уже о мясе, без чего нельзя жить. Собаки были жирны и ленивы. Их держали на цепи, и по ночам они дико и неистово выли.

Между ярангами на высоких подставках, где содержались прочно закрепленные на зиму байдары, хлопали на ветру медвежьи шкуры. Около пушного склада висели гирлянды песцовых шкурок, а в хорошую погоду высились груды оленьих пыжиков, вынесенных наружу для проветривания.

– Добрая зима! – говорили старики.

В яранге дяди Кмоля ждали ребенка. Тетя Рытлина с большим животом неуклюже поворачивалась в пологе, и дядя каждый раз спешил к ней, чтобы помочь и не дать ей поднять что-нибудь тяжелое.

Когда выпадали тихие часы после рабочего дня, в стойбище с полярной станции приходили Анатолий Федорович в Лена. С гурьбой ребят они шли на гору и при свете звезд и луны спускались вниз на санках.

Анатолий Федорович часто рассказывал о чудесном городе на Неве, об университете, в котором он учился. Ребятам трудно было представить себе этот далекий город, где много красивых мостов, на которых стоят бронзовые кони; ребята, видевшие лишь низкие яранги и одноэтажные деревянные дома, не могли поверить, что по коридору главного здания университета можно промчаться на собачьей упряжке – такой он длинный.

Ринтын расспрашивал Анатолия Федоровича об университете.

– Университет,– задумчиво объяснил Анатолий, подыскивая понятные слова,– это самая-самая высшая школа.

– На горе, значит, стоит? – высказывал догадку Ринтын.

– Не на горе, а на самом берегу широкой и красивой реки Невы.

Такие, объяснения давали Ринтыну большой простор для фантазии. Закрыв глаза, он рисовал в своем воображении университет в виде длинного, составленного из таких же больших домов, как Улакская школа, здания. По длинному коридору мчались упряжки, из-под собачьих лап летел на стены снег. Мимо университета текла красивая река с водой необыкновенной окраски, как цвета северного сияния.

Наступили зимние каникулы. Затихли пурги. В ясном небе дрожали рассыпанные по берегам Песчаной Реки звезды, полыхало полярное сияние. Ослепительно белая луна заливала матовым светом покрытую снегом тундру. В полдень на южной стороне показывалась тонкая полоска зари, окрашивая в алый цвет вершины далеких гор.

Охотники возвращались с богатой добычей, и редкие снегопады не могли занести окрашенный кровью убитой нерпы след, ведущий в каждую ярангу.

Ребята не покидали лагуну и, не переставая, гоняли мяч по ровной снежной стрелке.

На этот раз игру начали с середины лагуны, и борьба за мяч шла у Пильгына, небольшого пролива, соединяющего лагуну с морем. Это длинноногий Калькерхин угнал сюда мяч. В нескольких шагах от него бежал Ринтын. Остальные ребята отстали и едва виднелись черными точками на снегу.

Все ближе и ближе становилась спина Калькерхина, его ноги то едва волочились, цепляясь друг за друга, то вновь начинали быстро мелькать. Ринтын знал, что это верный признак усталости: Калькерхин выдыхался, а у Ринтына как будто еще больше прибавлялось сил. Он откинул капюшон кухлянки, выставив голову на морозный воздух. Сразу же прихватило уши, но мальчик не обращал на это внимания и лишь изредка потирал их рукавицами. Скоро уши почти перестали ныть: привыкли к холоду. Левое ухо совсем не болело, а правое Ринтын продолжал время от времени потирать.

Спина Калькерхина была так близко, что Ринтын мог дотронуться до нее рукой. Услышав дыхание Ринтына, Калькерхин оглянулся и тут же, споткнувшись о мяч, растянулся на снегу. Один миг – и Ринтын уже быстро гнал мяч обратно к стойбищу.

Напротив ветродвигателя Ринтына с радостными криками встретили ребята и погнали мяч к восточному краю лагуны, к горе Линлиннэй.

– Ринтын, ты отморозил ухо! – крикнул на бегу Аккай.

Ринтын схватился за правое ухо – оно было горячее и немного болело; потом он потрогал левое и тут же отдернул руку: ему показалось, что он схватился за кусок холодного стекла. Он крикнул Аккаю:

– Стой! Посмотри, что с моим ухом.

– Ухо совсем белое, как осколок чайной чашки,– проговорил Аккай, обходя кругом Ринтына.– А это красное, как огонь.

Аккай протянул руку, чтобы потрогать обмороженное ухо.

– Не трогай! – отпрыгнул в сторону Ринтын.– Сломаешь!

Закрыв растопыренными пальцами ухо, чтобы как-нибудь невзначай не обломить его, Ринтын побежал к берегу. Ближе всего были домики полярной станции. Войдя в дом, он направился в кают-компанию. Там никого не было. Ринтын присел около топившейся печки и начал отогревать замерзшее ухо. Минут через пять ухо стало болеть и в то же время расти, пухнуть. Скоро его так разнесло, что, качая головой, Ринтын чувствовал, как оно моталось из стороны в сторону.

В кают-компанию вошла повариха. Она знала Ринтына и нисколько не удивилась тому, что он здесь.

– Ты, наверное, пришел к Леночке? – спросила она.

Ринтын кивнул головой, отчего и ухо качнулось вперед и, казалось, чуть не оторвалось.

– Леночка теперь живет в другой комнате. Вон она, дверь, третья отсюда,– повариха показала рукой.

Значит, правда, что Лена вышла замуж за Анатолия Федоровича! Ринтын и раньше слышал об этом разговоры, но у него как-то в голове не укладывалось, что Лена и Анатолий могут быть мужем и женой.

Повариха подошла к двери комнаты Анатолия Федоровича и постучала:

– Леночка, к тебе знакомец пришел.

Лена вышла из комнаты и, взглянув на сидевшего возле печки на корточках Ринтына, улыбнулась:

– Ты что прячешься?

Ринтын встал.

– Я совсем не прячусь. Я только отогревал уши.

Вышел и Анатолий Федорович.

– Ринтын! – удивился он.– Пришел в гости?

– Не в гости,– ответил мальчик.– Я отморозил ухо и пришел отогреть. До дома далеко.

Ринтын повернулся к ним боком так, чтобы они видели набухшее ухо.

– О господи! – всплеснула руками повариха.

– Ничего страшного,– сказал Анатолий Федорович.– Надо выпустить жидкость, и все.

В комнате Анатолий Федорович покалил на спиртовке булавку и царапнул ею ухо Ринтына. За шиворот потекла противная прохладная жидкость, и ухо стало быстро уменьшаться, как мяч, из которого выпустили воздух.

Тихим зимним вечером Ринтын зашел погреться в школу. В эти часы занималась вторая смена – старшие классы. Ринтын обошел все классы, заглядывая в каждую замочную скважину.

В пятом классе вел урок Максим Григорьевич, учитель математики. Небольшого роста, коренастый, он говорил тихо, но в его словах чувствовалась сила и точность. Максим Григорьевич был самый молодой учитель в Улаке, зато борода у него росла необыкновенно густая. Ни один, даже самый древний улакский старик, не мог похвастать такой необыкновенной бородой. Редкие седые волосы, растущие на подбородке старого Рычыпа, казались по сравнению с ней жалкими и напоминали облезлый собачий хвост. Максима Григорьевича улакцы называли “Доброго здоровья”, потому что в отличие от других русских он говорил вместо “здравствуйте” – “доброго здоровья”.

В шестой класс можно было и не заглядывать. Уже подходя к двери, Ринтын услышал, как ученики хором повторяли какие-то непонятные слова. Шел урок английского языка. Его вела Прасковья Кузьминична.

Через полуотворенную дверь седьмого класса Ринтын услышал голос Василия Львовича. Директор читал какой-то рассказ. В классе стояла неправдоподобная тишина. Можно было подумать, что Василий Львович один в пустом классе упражняется в чтении вслух.

Ринтын на цыпочках подошел к двери и заглянул в нее. Ученики так внимательно и с интересом слушали Василия Львовича, будто перед ними говорил по крайней мере Йок! Ринтын был твердо уверен в том, что никто не может сравниться с Йоком по части рассказывания занимательных историй и сказок. Раньше чем от учительницы Зои Герасимовны Ринтын услышал от слепого сказку о злом Оленеводе, закупорившем в бочке свою жену. Правда, у Зои Герасимовны вместо злого Оленевода действовал царь, но события в основном были те же, что и в сказке Йока. Никто, кроме Йока, не мог с такими захватывающими внимание подробностями рассказывать о волшебном посохе, из которого выскакивали великаны помощники, о вороне, вздумавшем устроить праздник кита в тесном пологе. В сказках Йока шумели леса, мчались кони, чукчи разводили и доили коров.

Не рассказывает ли Василий Львович что-нибудь интересное о Земле-шаре? Об этом стоит послушать.

Василий Львович не рассказывал, а читал по книге. Речь шла о русском человеке по имени Герасим. Шел он на речку топить собаку. Ринтыну не раз приходилось самому выбрасывать на снег новорожденных щенят: те, которые приползали обратно к матери, выживали, а замерзшие все равно бы не выжили, или из них получились бы слабые, бесполезные в упряжке собаки.

Ринтын слушал, не отходя от двери. Незаметно эта простая история о глухонемом работнике захватила его. В ней не было никаких чудесных превращений, кровавых битв и волшебных посохов. Речь шла о простом человеке, о его судьбе.

Ринтын сел возле двери и просидел так до конца урока. Он не успел встать, и Василий Львович, толкнув дверь, ударил Ринтына в плечо.

– Ринтын? Почему ты здесь? Спал под дверью?

– Не спал. Слушал ваш рассказ о Герасиме,– ответил Ринтын.

Увидев, что старшеклассники собираются посмеяться над ним, Ринтын выбрался из круга и вышел на улицу.

На следующий день Ринтын долго караулил, когда начнется в седьмом классе урок литературного чтения, стараясь не попадаться на глаза Василию Львовичу. Но напрасно он беспокоился: такого урока в тот день не было. Потом Ринтын догадался посмотреть расписание и стал являться в школу в часы, когда занятия вел Василий Львович. Мальчик удобно устраивался под дверью и, стараясь не выдать себя, затаив дыхание слушал. Подвел его Гоголь. Когда подслушивающие Добчинский и Бобчинский упали в раскрытую дверь, Ринтын так звонко рассмеялся, что из класса выглянул удивленный Василий Львович.

– Ты опять здесь!

Ринтын сознался, что приходит сюда каждый раз, когда идет урок литературы.

– Что мне с тобой делать? – задумался Василий Львович и спросил: – А уроки ты все делаешь?

– Все,– ответил Ринтын.– На “хорошо” и “отлично”.

– Молодец,– сказал Василий Львович.– Только в следующий раз, если захочешь послушать наш урок, прямо иди в класс, а не стой под дверью.

Когда об этом узнали во втором классе, всем вдруг захотелось присутствовать на уроках седьмого класса.

– Какой ловкий! – сказал Калькерхин.– Ему можно, а нам нельзя! Мы тоже хотим слушать сказки.

– Почему Зоя Герасимовна не читает нам такие книги, как Василий Львович? – возмущался Аккай.

Зоя Герасимовна не знала, что делать. Она позвала Василия Львовича. Директор вошел в класс, и все замерли в ожидании того, что он скажет.

– Ребята,– сказал Василий Львович.– Я очень рад узнать, что всем вам хочется слушать уроки литературного чтения. Это хорошо. Я помню время, когда ваши отцы и старшие братья не то что учиться, близко к школе не подходили. Чтобы учиться в то время, надо было иметь не только большое желание, но и смелость. Много времени мы тратили на то, чтобы уговорить родителей, уговорить ребят. Мы радовались, когда ученик в течение месяца не убегал от нас или не приезжали родители и не увозили его. Вот как было. А теперь вы сами хотите скорее узнать то, что проходят в седьмом классе. Но чтобы это сделать, вам всем надо пройти программу, которую положено пройти. Не все в ней интересно и занимательно, но это нужно для каждого, кто хочет быть по-настоящему грамотным человеком. Времени на это дано нам немного. Вот посмотрите в свои учебники. Видите, как еще много надо перевернуть страниц, чтобы добраться до корки.

– Пусть дают еще время! – крикнул с места Калькерхин.

– А скажи, солнце можно остановить? – спросила Калькерхина Зоя Герасимовна.

Мальчик немного подумал и сказал:

– Наверное, нельзя. Разве только ночью, когда оно спит.

– Так и время, его не остановишь,– сказала учительница.– Вот ты сегодня не выучил урок, а время тебя ждать не будет, надо догонять.

– Давайте договоримся так,– предложил Василий Львович.– Вы нажмите на учение, чтобы среди вас не было отстающих. Тогда, я думаю, останется и время на чтение книг. Верно, Зоя Герасимовна? – обратился директор к учительнице.

– Да, Василий Львович,– сказала Зоя Герасимовна.– Вот если бы такие, как ты, Калькерхин, не спотыкались на каждой букве, может быть, у нас оставалось бы время и я читала бы вам интересные книги.

– А лучше всего, если вы научитесь читать сами и будете брать в библиотеке такие книги, какие вы захотите,– сказал на прощание директор.

На перемене Ринтын подошел к Калькерхину и громко сказал:

– Бывает так в упряжке: все хорошо тянут, а одна лениво идет, пятится да еще пачкает дорогу…

Колхоз выдавал премии лучшим охотникам на песца. Для этого случая в школе между двумя классами была убрана перегородка, и получилась одна длинная комната.

Выдавал премии председатель колхоза Татро. Он сидел за столом, покрытым красной материей, и казалось, что он никогда не был учителем. Охотникам было известно, кто должен получать премии, но никто не знал, какими вещами будут награждаться самые лучшие из них.

В зале было тесно и шумно. Здесь собралось почти все население Улака, а некоторые женщины пришли даже с грудными детьми.

Татро по бумажке читал фамилию охотника, называя количество убитых им песцов, и выдавал какую-нибудь вещь. Все премии были солидные, и прежде чем перейти к следующему охотнику, присутствующие долго и горячо обсуждали полученную награду.

– “Охотник Кмоль, добывший шестнадцать песцов, премируется патефоном и набором пластинок”,– прочитал Татро.

– Кмоль! Кмоля сюда! – закричали кругом.

Но дяди Кмоля в зале не оказалось.

– Должно быть, дома. У них гостя ждут,– сказали в зале.

– Пусть премию возьмет Ринтын!

Ринтын поднялся на возвышение и принял из рук Татро патефон и пачку пластинок.

– Слушайте, товарищи! – поднял руку Татро, водворяя в зале тишину.– Правление решило дать премию всей семье Омрырольтына. Вы знаете, что хозяин семьи без одной ноги.

Но с помощью своей жены Пыткыванны и дочери Тынавааль он удачно охотился и добыл одиннадцать песцов! Семья Омрырольтына премируется швейной машиной.

Гром рукоплесканий покрыл слова Татро. Еще бы! Какая из улакских хозяек не мечтала иметь чудесную машину, которая так быстро шьет и делает строчку, как сказочная мастерица!

После раздачи премий поставили к стенам скамейки и начались танцы. Охотники под удары бубна и ритмичное пение исполняли старинные танцы, воскрешая жестами недавние дни удачной охоты.

Слепой Йок под смех присутствующих спел сочиненную тут же на мотив “Эй, комроты” песню о семье Омрырольтына:

Эй, Омрырольтын!

Даешь Пыткыванна,

Даешь Тынавааль,

Чтоб была ванэнан [11]!

Подбегая к яранге с патефоном, Ринтын заметил, что люди то и дело входят в нее. Что-то случилось! У самого порога его остановил старик Рычып.

– Тише,– шепнул старик.– В яранге гость.

– Кто?

А вдруг приехала мать? Или вернулся из тюрьмы отчим Гэвынто?

Рычып приложил палец к губам, призывая Ринтына к молчанию.

– Тот гость приехал, которого в этой яранге давно уже ждут,– сказал Рычып.

– Откуда приехал?

– Оттуда, откуда мы все,– хитро и загадочно улыбнулся Рычып, пропуская мальчика в чоттагын.

В яранге было столько народу, что собак пришлось выгнать на улицу.

Дядя Кмоль, радостный и веселый, сидел у полога и курил трубку. Ринтын обвел взглядом всех собравшихся. Все лица знакомые: старая Пээп, Кукы, Чейвытэгин, Ыттырультын.

Ринтын тихо спросил:

– Дядя, а где гость?

– Спит в пологе,– улыбнулся дядя Кмоль.– А недавно кричал.

– Почему кричал? – встревожился Ринтын.– Он больной?

Сидевшие в чоттагыне засмеялись.

– Доктор говорит, здоровый!

Ну кто же он такой? Ринтын обвел взглядом всех собравшихся. Они были явно рады гостю, а больше всех дядя Кмоль. Обычно немногословный и хмурый, он оживленно переговаривался со всеми, и сияющая улыбка не сходила с его лица.

В чоттагын вошла великанша Рытыр, мать девочки Ватваль. Показав хозяину мизинец, она сказала:

– С прибытием долгожданного гостя!

– Спасибо, тетушка Рытыр! – ответил Кмоль.

– Должно быть, гость много подарков привез?

– Хватит на всех,– засмеялся дядя Кмоль.– Последнюю жердину с яранги сниму, но оделю всех.

Только сейчас Ринтын догадался, о каком госте шла речь. Он подошел поближе к дяде Кмолю и тоже показал мизинец.

До вечера приходили люди и поздравляли хозяина с рождением сына. Каждый обязательно уносил с собой какой-нибудь подарок. Гость должен быть богатым, чтобы всю жизнь ему сопутствовала удача, чтобы в сердце каждого, кто получил подарок, осталось о нем доброе воспоминание.

До вечера, пока в Улаке не зажглось электричество, в яранге дяди Кмоля звучал патефон и приятный женский голос выводил слова новой песни. Ринтын перевел слова песни, и каково было удивление его, когда оказалось, что песня будто специально сочинена об их родном Улаке:

Вдоль деревни,

От избы до избы,

Зашагали торопливые столбы.

Эх, загудели, заиграли провода —

Мы такого не видали никогда!

Когда южным ветром унесло припай и море очистилось ото льда, дядя Кмоль после долгих просьб согласился все-таки взять с собой на охоту Петю и Ринтына.

Ринтын тщательно вычистил оставшийся от отчима дробовик, смазал топленым тюленьим жиром кэмыгэт – высокие, до колен, непромокаемые охотничьи торбаза, расправил слежавшийся плащ из моржовых кишок и остро наточил нож. Подумав немного, он сунул в охотничий мешок книжку.

Петя приволок к вельботу полный рюкзак.

Кукы спросил его:

– Что у тебя там в мешке?

Петя замялся.

– Ага! – поднял вверх палец Кукы.– Охотничье снаряжение.

Петя кивнул головой с таким видом, будто в горле у него застряла кость.

– Ну-ка, покажи, что ты взял с собой? – Кукы положил на рюкзак свою большую, как лопата, ладонь.

Петя неловко развязал рюкзак.

Кукы захохотал:

– Как же это ты? Или ты не надеешься на добычу? Разве ты не знаешь, что только голодный охотник по-настоящему упорен и настойчив?

– Оставь его,– старый Рычып остановил Кукы.– Он в первый раз идет на охоту. Всех законов не знает. Вон, смотрите, идет товарищ Кожемякин.

К вельботу спускался Кожемякин – уполномоченный райсельхозотдела. Два раза в год – ранней весной, когда начинался первый ход моржей, и поздней осенью, в пору лежбища,– Кожемякин прибывал в Улак и отсюда объезжал окрестные стойбища. Охотники уважали его за то, что он не лез к ним со своими советами, как и где ловить морского зверя.

– Его зовут у нас “моржовый начальник”,– объяснил Ринтын Пете странное прозвище Кожемякина,– потому что он хлопочет о плане заготовки моржей. Если добудут больше – хорошо, но меньше – никак нельзя. Дядя Кмоль говорит, что моржовый начальник сам не ездит на охоту: на воде ему делается дурно, хотя он в наших краях не новичок и язык наш знает.

– Здравствуйте, товарищ Кожемякин,– поздоровался Кукы.– С нами на охоту?

– Некогда,– ответил начальник, пожимая руки охотникам.– Надо ехать в райисполком.

Кожемякин поставил на борт вельбота маленький чемоданчик, обитый моржовой кожей, и поправил на кожаном пальто широкий ремень.

– Как-нибудь в следующий раз,– сказал он.– Получена телеграмма, что, по данным авиаразведки, в районе Ирвытгыра появились киты.

– Спасибо за новости,– улыбнулся Кукы,– мы и без этого позаботились о гарпуне.

Большой китовый гарпун, длиной в два с половиной метра и толщиной в руку,– с остро отточенным наконечником, надетым на металлический стержень, производил внушительное впечатление.

По случаю того, что на вельботе ехало начальство, его сопровождал председатель колхоза Татро.

– На промысел? – спросил ребят Татро.

– Да, Иван Иванович,– ответил Ринтын.

– Вы уж, ребята, не зовите меня больше Иваном Ивановичем. Просто Татро. Это Василий Львович назвал меня Иваном Ивановичем, чтобы научить учащихся обращаться к учителю по имени и отчеству.

Татро совсем потерял “учительский вид”. Волосы, бывшие ранее предметом особых забот, росли теперь свободно и густой черной прядью падали на лоб.

Ребята пристроились на корме, около мотора. Невдалеке от них поместился Кожемякин, он угощал охотников папиросами из прозрачного, как речной лед, портсигара.

– Надо же такую красивую вещь смастерить! – восхищался Кукы.– Из чего же сделана?

Кукы взял портсигар и начал сжимать, пробуя его прочность.

– Это пластмасса,– сказал Кожемякин, отбирая портсигар.

Миновали большой, выдававшийся далеко в море каменистый мыс и вышли на морской простор. Крутая волна катилась навстречу, чуть слева по носу вельбота. Ударяясь о борт, она окатывала сидящих солеными брызгами. По левому борту подняли брезентовый фальшборт.

Кожемякин сидел, втянув голову в плечи и полузакрыв глаза. Он засунул руки в рукава и положил под ноги чемоданчик. Его лицо приняло зеленоватый оттенок, точь-в-точь какой был у пассажиров “Нерпы” во время поездки Ринтына в пионерский лагерь.

Кукы вытащил со дна вельбота большой чайник, налил в эмалированную кружку воды.

– На, попей, легче станет,– сказал он, протягивая “моржовому начальнику” кружку.

Не открывая глаз, Кожемякин отрицательно покачал головой.

Кукы пожал плечами и сам выпил воду.

За Ченлюквином, где прибрежные сопки понижались, вечно дул ветер. Но это место славилось тем, что по нему пролетали большие стаи уток.

Ребята пробрались на нос вельбота. Утиные стаи проносились низко над водой, наперерез курсу вельбота. Они были так низко, что, кажется, протяни руку – схватишь на лету птицу.

Вместе с ребятами стрелял Кукы. Он ловко подбирал убитых уток на полном ходу вельбота.

– Метко стреляешь! – похвалил он Петю, протягивая ему двух уток.– А еще едой запасался…

Петя не знал, что говорить от удовольствия, и все дул в ствол дробовика.

Ринтын был рад за своего друга и терялся в догадках, как Кукы мог заметить, что именно дробинки Петиного ружья попали в уток: ведь стреляли они вместе!

Когда вельбот миновал полосу ветра и волнение улеглось, Кожемякин открыл глаза. Слабым голосом он попросил пить.

Подавая ему кружку с водой, Кукы сказал:

– Скоро будем пить чай: сейчас примус заведу.

Ребята взялись за насос. На их обязанности лежало следить за тем, чтобы в вельбот не набралось забортной воды.

Каждый на вельботе теперь был занят делом. Кукы разжигал примус, Опэ надувал пых-пыхи [12]. Он единственный из коренных жителей Улака носил очки. Очки были старые – один из заушников заменен простой черной ниткой, они чудом держались на его плоском носу. Старый Рычып то и дело подносил к глазам бинокль, оглядывая горизонт и пустынную поверхность моря.

Справа между скал показалась могила. В ней была погребена дочь моря. По преданию, она являлась прародительницей всего прибрежного населения. Когда-то в далекие времена в этих местах жила красавица – дочь белого ледяного моря. В светлые летние ночи, когда солнце ненадолго погружалось в море, к берегу подходил кит и едва касался прибрежной гальки, как обращался в красивого юношу.

При первых лучах восходящего солнца юноша спешил от своей возлюбленной в море, и как только его роскошные торбаза, расшитые беломорской красавицей, омывала волна, он снова принимал вид кита. Беломорская женщина родила от мужа-кита несколько китенков и сыновей в человечьем обличье. Сыновья охотились в море и, помня строгий наказ матери, никогда не трогали китов. Шло время. Кит-муж погиб, выбросившись на берег у стойбища, где жила его жена – дочь моря. Беломорская женщина состарилась, сыновья ее взяли себе жен из племен, находившихся далеко на юге. Однажды, когда в море было мало моржа и тюленя, сыновья беломорской женщины загарпунили кита: они не понимали, почему их мать запрещает убивать китов, в каждом из которых целая гора мяса, способная прокормить жителей стойбища в течение продолжительного времени. Узнав о поступке своих детей, беломорская женщина от горя лишилась рассудка и в бреду рассказала тайну происхождения прибрежного народа. Сыновья похоронили мать с почестями и на могилу положили голову ее мужа-кита, обструганную и отполированную жестокими ветрами…

– Смотри! – Кукы тронул Кожемякина за плечо.– Здесь лежит наша общая мамаша, наша праматерь.

– Да, я слышал о ней,– лениво ответил начальник, не совсем еще оправившийся от приступа морской болезни.– Это вроде нашей Евы.

– Это не Ева,– возразил Кукы.– Она беломорская женщина, дочь моря.

– Я так, для сравнения сказал,– пояснил Кожемякин.– А в общем все это мифология, сказки, суеверие, одним словом,– махнул рукой Кожемякин.

– А кто был ее муж? – спросил Кукы.

– Адам,– коротко ответил Кожемякин.

– Адам, Адам,– повторил несколько раз вслух Кукы, как бы вслушиваясь в каждый звук этого имени.– А кто он такой? Морж, тюлень, медведь или, может быть, тоже кит?

– Не кит он, а обыкновенный человек,– ответил Кожемякин.

– Я слышал от русских учителей, будто весь людской род произошел от волосатой обезьяны,– вмешался в разговор Опэ.

– Это по-научному,– сказал Кожемякин.– А Ева и Адам – это религия, шаманские рассказы.

– Не мешай! – отмахнулся от Опэ Кукы.– Все-таки непонятно, как это простые люди, ваши Адам и Ева, могли создать весь человеческий род?

Вскипевший чайник прервал разговор. Кукы потушил примус и накрошил в чайник плиточного чаю. Петя развязал свой мешок и вывалил на опрокинутый ящик, служивший столом, все, что там было. Крендели, баранки, сладкие булочки быстро исчезали во рту охотников и перемалывались крепкими, как волчьи клыки, зубами.

– А теперь рассказывай дальше,– обратился Кукы после чаепития к начальнику.

– Ну что там рассказывать? Я все это знаю понаслышке…

– Тогда расскажи о русских шаманах – попах,– не унимался Кукы.– Ты знаешь хоть одно русское заклинание?

– “Отче наш” знаю немного…

– Это о чем?

– Ну, в этой молитве восхваляется бог,– туманно пояснил Кожемякин,– и просят хлеба у него.

– Зачем хлеб? Просить так уж просить сразу моржа или тюленя!

Помолчав немного, Кукы спросил:

– А как ты заклинание получил? Купил у какого-нибудь попа?

– Зачем! Все молитвы записаны в книгах. Выучивай и молись себе на здоровье.

– Вот это хорошо придумано! – с восхищением сказал Кукы.– Купил книгу и получай заклинания на всю жизнь. Мой дед, чтобы хоть немного научиться шаманить, за каждое заклинание песцовую шкурку платил. Ты, товарищ Кожемякин, на меня не обижайся, что я много тебя расспрашиваю. Раньше мы не думали о жизни: забота о еде и теплом жилище – вот о чем были наши думы. Сейчас вся наша жизнь меняется, как земля весной, во время таяния снегов. Многое нам еще неясно, но мы хотим все понять и научиться сами разбираться, как и что в жизни.

– Кит! – крикнул с носа вельбота Рычып.

Все, кто только что прислушивался к разговору Кукы и Кожемякина, обернулись на крик. Дядя Кмоль достал свои бинокль. Прямо по курсу вельбота показался фонтан. Кита заметили и на других вельботах.

Кукы пробрался на нос и приготовил гарпун. К ремню, идущему от наконечника, он привязал три пых-пыха.

– Прибавь ходу! – крикнул Кмоль, не отрывая бинокль от глаз.

Вельбот рванулся и понесся к киту.

Началась погоня. Кукы держал наготове гарпун; Опэ, стоявший рядом, заметно нервничал и без нужды то и дело поправлял лахтачий ремень. Кит часто менял направление, но дядя Кмоль каждый раз угадывал, где он покажется.

Кит уже был так близко, что сквозь зеленоватую толщу воды просвечивало его длинное гладкое тело.

Выбрав момент, Кукы размахнулся, изо всех сил бросил гарпун. Рукоятка отскочила от кита, и пых-пыхи, словно ожившие, перекинулись за борт, увлекаемые вонзившимся в китовое тело наконечником.

Кит нырнул, утащив в глубину пых-пыхи. Кмоль повернул вельбот от кита, уступая место другим бригадам. Для того чтобы удержать кита на поверхности, недостаточно подъемной силы трех пых-пыхов. Для верности необходимо было всадить в него по крайней мере еще один гарпун.

Вельбот бригады Чейвына приблизился к киту, и через минуту за морским великаном тянулось уже шесть пых-пыхов. Их оказалось довольно, чтобы держать кита близко на поверхности, кроме того, пых-пыхи отмечали направление, по которому кит пытался уйти от вельботов.

С близкого расстояния охотники расстреливали кита в упор. Из головы его хлестала кровь, но кит не сбавлял скорости, и моторы, работавшие на пределе, едва успевали за ним. Окрашенная кровью вода кипела от пуль, вельботы неслись как на крыльях, от грохота выстрелов гудело в ушах. Когда утихли ружья и моторы были выключены – над морем нависла неправдоподобная тишина. И казалось, что это только на один миг, на одну секунду… Прошла секунда, минута, а на море по-прежнему было тихо. Лишь за бортом журчала волна. Вельбот двигался по инерции к кровавому пятну на воде, посреди которого плавали шесть пых-пыхов, поддерживавших на плаву убитого кита.

Первым нарушил тишину Кукы. Подмигнув Кожемякину, он шутливо произнес:

– Предки услышали, что мы о них вспоминаем, и послали нам богатую добычу.

До Нуукэна добрались лишь к вечеру, когда солнце уже низко висело над морем. Нуукэнцы и охотники окрестных стойбищ, приехавшие сюда на время промысла и раскинувшие у моря свои палатки, вышли на берег.

Ремни, которыми был привязан к вельботам кит, отвязали и бросили стоявшим на берегу людям. К ремням привязали канаты с блоками.

Пока причаливали и вытаскивали вельботы на берег, кит уже был вытащен на сушу. Со всех сторон его облепили люди. Широкими ножами на длинных рукоятках они отрезали большие куски кожи с жиром и оттаскивали в сторону.

Ринтын и Петя, уже точившие свои ножи о плоские камни и намеревавшиеся принять участие в разделке кита, были сильно огорчены, когда Рычып поручил им отгонять от мяса и жира собак. Их гордость добытчиков кита была уязвлена, и, чтобы выместить досаду на прожорливых собаках, они вооружились камнями потяжелее.

Когда закончили разделку кита, солнце уже наполовину зашло в воду, чтобы снова подняться и начать новый день. На берегу выросла целая гора мяса и жира.

Несмотря на бдительность Ринтына и Пети, собаки успели объесться и лениво грызли огромные, похожие на жердины китовые ребра.

Ринтын стоял, широко расставив ноги и опершись на лопату. Он не мог оторвать взгляда от чудесной картины, раскрывшейся перед его взором.

Прямо из-под его ног вниз, к морю, уходил ледник, точно огромная снежная река. Крупные кристаллы сверкали на солнце, горя всеми цветами северного сияния. Ледник полого уходил в воду, а дальше простиралась светло-зеленая морская гладь с неподвижно застывшими на ней белыми с голубизной понизу льдинами.

Справа синели, словно отлитые из стекла и впаянные в неподвижную воду, два острова – Ратманова и Крузенштерна. Первый из них – советский, второй – американский.

Оттуда, откуда смотрел Ринтын, невозможно было различить, где кончается один остров и начинается второй. Оба острова сливались в одно целое, сплошь синее.

Налево от острова море незаметно для глаза меняло цвет, скрадывая линию горизонта. От этого плавающие льдины смешивались с облаками. И небо, и снег вокруг Ринтына, и все кругом было одного цвета, и лишь в некоторых местах снег был гуще, темнее, обозначая границы предметов, а местами настолько светлым, что как бы пропадал из глаз.

– Рапота! Рапота! – раздался вдруг крик. Ринтын от неожиданности вздрогнул и оглянулся. Раскрыв в улыбке беззубый рот, на него смотрел старик эскимос Аляпан. Он каждый промысловый сезон присматривал за многочисленными ямами в леднике. Так как в Нуукэне собирались охотничьи бригады с северного и южного побережий, Аляпан не жаловался на недостаток работы. Платили ему натурой: мясом, жиром, кожей. Старый эскимос зарабатывал побольше охотника в удачливой бригаде и со своей старухой ни в чем не нуждался.

Меньше всего ямы охранялись от людей, да и собаки в это время были сыты и больше дремали на солнце, чем рыскали в поисках пищи. Главная забота заключалась в том, чтобы держать мясо, жир и кожи надежно укрытыми от солнца и время от времени подсыпать в ямы снег.

Снизу непрерывной вереницей охотники тащили, зацепив крючьями, куски китового жира и мяса, оставляя за собой широкие следы.

Дядя Кмоль торопил членов своей бригады: нельзя было упускать благоприятную для охоты погоду, да и мясо, пролежав долго на солнце, могло испортиться.

Обрадованные удачей, охотники работали изо всех сил, не нуждаясь в понукании, и с веселыми криками почти бегом таскали тяжелые куски наверх, к снежным ямам.

К вечеру все было уложено и закрыто толстым слоем крепкого, утрамбованного снега.

Ринтын с Петей сошли с ледника и уселись передохнуть на большой, гладко отполированный ветрами и снегом камень. К ним присел старый Рычып и задымил трубкой. Ринтын так утомился, что разговаривать не хотел, но все же спросил товарища:

– Ты, Петя, не устал?

– Нет, что ты! – еле ворочая языком, но бодро ответил Петя.

Старик тихонько засмеялся:

– Смотри, какие силачи! Целый день работали не разгибая спины и совсем не устали.

Рычып хитро прищурил глаза и, ни к кому не обращаясь, сказал:

– А может, работали так, что устать не могли?..

– Что вы! – обиделся Петя.– У меня под конец лопата сама из рук валилась.

– Немножко устали,– сознался Ринтын, чувствуя, как у него, будто сдавленная железным обручем, ноет поясница.

Ринтын, полулежа на валуне, повернулся к морю. Острова почти сливались с водой. Отчетливее стали видны льдины на море, между ними сновали, гоняясь за моржами, вельботы.

– Пошли, ребята,– поднимаясь, сказал Рычып.– А то, гляди, и поесть нам ничего не оставят.

При упоминании о еде ребята мигом вскочили и побежали к вельботу, перепрыгивая через валуны, рискуя споткнуться об острые камни, попадавшиеся под ноги.

Около палатки собирались люди. В огромном эмалированном тазу дымилась гора вареного мяса. Пахучий пар щекотал ноздри и вызывал обильную слюну. Ребята готовы были сразу наброситься на еду, но все ждали Рычыпа: без старшего не полагалось приступать к еде.

Наконец подошел Рычып.

– Бросили старика,– шутливо ворчал он,– неутомимые работники.

Ели молча, пока не опорожнили таз. На примусе уже кипело ведро с заваренным чаем. Чай пили долго, каждый из своей кружки. Потом влезли в палатку и целый час лежали молча, изредка шумно вздыхая. Было совсем светло. Ринтын украдкой достал книгу и начал читать.

– Что ты читаешь? – спросил Кукы.

– Русскую сказку о рыбаке и рыбке, сочинение Пушкина.

– А ну-ка, почитай нам,– попросил Кмоль.

– На русском языке? – удивился Ринтын.

– А ты разве не можешь перевести на настоящий разговор? Переводи как можешь,– сказал Кукы, ложась на свернутый вдвое пых-пых и приготовляясь слушать.

Солнце уже высоко поднялось над морем, когда Ринтын закончил чтение сказки о рыбаке и рыбке.

В палатке никто, кроме Пети, не спал. Охотники так тихо и внимательно слушали, что Ринтын несколько раз поглядывал на них, отрываясь от книги: проверял, не уснули ли. Но мальчик напрасно беспокоился: когда он замедлял чтение, подыскивая подходящее слово для перевода, он слушал, как недовольно покашливал дядя Кмоль, а Кукы начинал ворочаться, громко шурша галькой.

– Какая старуха! – произнес Опэ, когда Ринтын захлопнул книгу.

– Захотела стать владычицей морскою – не вышло,– сказал моторист Кэлен.

– Жалко старика,– вздохнул Кмоль.

– Сам виноват,– возразил ему Кукы.– Нельзя так потворствовать женщине. Я бы на месте этого старика как следует стукнул старуху деревянной лоханью.

– Все дело в море,– рассудительно заметил Рычып.– Рыбка – это только посланец морского кэле. Против духа моря нельзя идти, иначе будет худо. Вот послушайте, что произошло в давние времена на этих берегах.

Старик устроился поудобнее, закурил и начал:

– Раньше этих двух островов в Ирвытгыре не было. Был один остров с двумя высокими горами, которые разделялись ущельем. Вдоль него протекал маленький ручеек. Он был настолько мал и неглубок, что люди переходили его, ступая по китовым позвонкам, брошенным прямо в воду. Но рыбы и зверя там водилось великое множество, и тамошние жители не знали, что такое голод, нужда и болезни. А все потому, что не нарушали законов моря и чтили богов.

Жил там с женой-красавицей и молодой охотник по имени Тэпкэн. Отважный и смелый был человек. И по силе не было ему равного. Когда человек смел – это хорошо, но если смелость становится дерзостью – жди беды.

Тэпкэну везло. Ни один охотник не был так удачлив, как он. Все его мясные ямы были заполнены доверху, вокруг яранг на высоких шестах висели медвежьи и тюленьи шкуры. В его чоттагыне было всегда светло, каждый год Тэпкэн менял моржовую покрышку яранги на новую, прозрачную.

И Тэпкэн решил, что может прожить один, без помощи других. Он перестал приносить жертвы богам и только гордо усмехался, если кто-нибудь напоминал ему об этом. Люди с ужасом видели, как засохшая кровь вместе с жиром пластами отваливается от священных изображений, доставшихся Тэпкэну от предков. Охотник не замечал, как на обнаженных от жира и высушенных ветром ликах идолов появилось выражение страшного гнева. И когда Тэпкэну указывали на это, он громко хохотал, показывая на свои обе руки. Он дошел до того, что объявил: человек сам себе бог. И пришла кара.

Однажды Тэпкэн допоздна задержался на охоте и плыл в темноте, сверяясь по звездам, к берегу. К его каяку были привязаны три нерпы.

Когда стали видны редкие огоньки стойбища, вода вокруг каяка вдруг вспенилась, забурлила, и на спину охотника прыгнул какой-то зверь. Вцепившись в кухлянку Тэпкэна, он начал ее рвать когтями. Тэпкэн достал нож, хотел ударить им неведомого зверя, но острые зубы, вонзившиеся в руку, разжали пальцы, и нож упал в воду. Тэпкэн понял: спастись можно, только добравшись до берега. Он с трудом отвязал буксируемых нерп и изо всех сил стал грести к берегу.

А неведомый зверь уже разорвал на спине кухлянку, добрался до тела и рвал мясо когтями. Закричал от дикой боли Тэпкэн, но не выпустил весла из рук.

Услышали на берегу его крик жители стойбища и сбежались к морю. Люди застыли в ужасе, когда из темноты на свет факелов к ним вышел Тэпкэн в окровавленной и изорванной одежде.

Как только нос каяка уткнулся в береговой песок, Тэпкэн стремительно выпрыгнул из каяка и стал кататься на спине, пока от него не отвалился загадочный, неведомый зверь. Тэпкэн схватил факел – кусок облитого жиром плавника – и поднес ближе. Зверь был величиной с нерпу, но больше похож на молодого лахтака. Однако и лахтаком этого зверя нельзя было назвать: кожа на нем была покрыта короткой ярко-красной щетиной, а глаза, как горящие угли, сверкали злобным огнем.

С гневным криком Тэпкэн выхватил у одного из охотников нож, налетел на зверя и, зажав его голову между ног, содрал с живого шкуру. Бросив далеко в море ободранного зверя, Тэпкэн, чтобы прикрыть раны, накинул на себя его кожу.

Среди ночи поднялась страшная буря. Ветер был такой сильный, что яранги, надуваясь воздухом, лопались, как пузыри. Спящие на улице собаки, нарты, каяки, развешанные для сушки шкурки – все было сметено одним порывом ветра в море. Густую мглу пронизывали яркие молнии. При их зловещем свете люди, побросав свои жилища, бежали в высокие горы, спасаясь от огромных волн, перекатывавшихся вдоль ущелья.

Немногим удалось уцелеть в эту ночь, хотя буря продолжалась совсем недолго.

Настало утро. Взошло солнце. Спасшиеся на горах люди не поверили своим глазам: под ними плескалось спокойное море, не было их родного стойбища… Из воды торчали два острова, бывшие когда-то горами, а между островами на спокойной воде плавала ярко-красная шкура неведомого сказочного зверя, так жестоко отомстившего людям…

Старик умолк. Он наполнил трубку табаком, прикурил и наставительно сказал:

– Вот как отомстило море!

Утром ребята проснулись от шума. Никто уже в палатке не спал. Посреди на коленях стоял Кожемякин и, потрясая бумажкой, кричал:

– Я немедленно доложу райисполкому о вашем самоуправстве! Виданное ли дело, чтобы в такую погоду не выходить на охоту! Полюбуйтесь-ка! – Кожемякин пополз к выходу из палатки и откинул брезент.– Ни один вельбот не вышел! Это знаете чем пахнет? Теперь ясно, к чему велись разговоры на религиозную тему.

Кожемякин перевел дух и исподлобья взглянул на Кукы. В палатке воцарилась тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием разъяренного начальника.

– А ты почему молчишь, товарищ председатель? – обратился к Татро Кожемякин.– Или ты считаешь правильным не выходить на охоту и поставить под угрозу выполнение плана? За это дело тебя по голове не погладят.

– Я думаю, что в этом ничего страшного нет,– спокойно ответил Татро.– Мы план в этом году не только выполним, но и перевыполним. Напрасно ты беспокоишься, товарищ Кожемякин.

– Выходит, что и сам председатель тянется на поводу религиозных предрассудков,– процедил сквозь зубы Кожемякин.– Ну, хорошо! Я снимаю с себя всякую ответственность.

– Подожди, товарищ начальник,– загородил ему дорогу старый Рычып.– Почему кричишь? Что плохого в том, что мы сегодня отпразднуем древний праздник по поводу убоя кита? Или ты думаешь, что мы тебя принесем в жертву? Не бойся и не сердись. Мы уважаем тебя. Ты хороший человек. Помнишь, десять лет назад к нам приезжал товарищ Громов? Какой был человек! Как с шаманами воевал! Ездил по стойбищам, и, где только увидит бубен, собственноручно разбивал его в щепки. Постановление сделал: срыть и сжечь всех идолов… Прислал инструктора, чтобы научить нескольких человек из нашей молодежи танцам. А этот танец, когда юноша в обнимку с девушкой перебирает ногами, чем лучше нашего? Недовольны мы были тогда, и я хорошо помню, как ты, товарищ начальник, тоже был против и называл это перегибами. Верно? – Старик взглянул в глаза Кожемякину и сам себе ответил: – Верно!

– Да, я был против негодных методов борьбы с пережитками,– ответил Кожемякин.– А за пережитки, вредящие делу социалистического строительства, я никогда не голосовал. Да! Никогда!

Кожемякин гордо поднял голову и двинулся к выходу из палатки, бормоча себе под нос:

– Ну и люди! Ну и люди!

Татро вслед покачал головой.

– Они, наверное, хотят устроить мынэгыргын,– прошептал Пете в ухо Ринтын.– Это наш китовый праздник!

Лицо Рычыпа приняло озабоченный вид. Он сказал:

– Надо быстрее приготовить все необходимое. Праздник будем проводить в школе. Пусть Татро договорится с директором. А ты, Кукы, пойдешь со мной на место жертвоприношения.

– Не могу я,– ответил Кукы,– собираюсь в партию вступать.

– А-а,– понимающе кивнул головой старик.– Тогда пусть Кэлен поможет мне. Хотя и ему нельзя: комсомолец. Ладно уж, обойдусь один.

Весь день шли приготовления к китовому празднику. Несмотря на прекрасную погоду, ни один вельбот не вышел на” промысел, в море не было слышно ни выстрелов, ни шума моторов.

Директор школы согласился предоставить помещение для праздника. К вечеру все было готово: в один из самых больших классов втащили мастерски сделанное чучело кита, весла, ремни и рукоятки гарпунов.

Все желающие не могли разместиться внутри помещения и наблюдали за совершением обряда в раскрытые окна и двери. Старый Рычып произнес скороговоркой подобающие случаю заклинания и перешел к танцам.

Тут произошло замешательство.

– Бубна нет! – крикнули в толпе.

– Неужели во всем Нуукэне не уцелело ни одного бубна? – спросил Рычып.

– Ни одного,– ответил пожилой эскимос.– Пожгли как пережиток.

Рычып в растерянности остановился. Праздник, с таким трудом организованный, грозил расстроиться.

– Нашел! – вдруг раздался голос Опэ. Он пробивался сквозь толпу зрителей. В руках у него был пионерский барабан.

Рычып постучал пальцем по натянутой коже. Звук был чужой и слабый.

– Что же делать,– развел руками Рычып,– придется довольствоваться этим.

Под звук пионерского барабана начались обрядовые охотничьи танцы. После них был исполнен пользующийся известностью на всем побережье “челюскинский танец”. На середину круга вышли Кэлен и Кукы. Скупыми, но выразительными жестами они рассказывали о походе “Челюскина”, его гибели. Раскинув руки в стороны, изображая самолет, Кэлен летит в ледовый лагерь. Он вывозит женщин и детей. Злится на людей суровая северная природа, жестокие пурги заметают аэродромы, грозятся унести в море самолеты. Лед наступает на лагерь смельчаков, но люди оказываются сильнее злых сил природы. Вот уже собачьи упряжки мчатся в Уэлен. Они везут спасенных челюскинцев. Льдину покидают радист и оставшиеся с ним несколько товарищей. Самолет делает прощальный круг над ледовым лагерем. Кукы, выхватив из-за пазухи маленький красный флажок и подняв его высоко над головой, застыл неподвижно, как ледяная глыба.

– Товарищи!

Все оглянулись. В дверях стояли начальник нуукэнского маяка, начальник полярной станции Гуковский и Кожемякин.

– Товарищи! – повторил Кожемякин.– Только что получено сообщение, что немецкие войска вероломно напали на нашу Родину.

С минуту стояла такая тишина, что было слышно, как у потолка звенел одинокий комар.

– Пока других сообщений не получено,– выступил вперед Гуковский.– В эфире очень сильные помехи…

– Я думаю,– тихо сказал Кукы,– не нужно ждать, пока наладят рацию. Предлагаю всем бригадам выйти в море на промысел. В такое время разговоры ни к чему.

Он двинулся к выходу. За ним потянулись другие охотники. Рычып в нерешительности постоял, осторожно положил на пол пионерский барабан и вышел вслед за другими.

Война как бы еще больше приблизила к жителям Улака далекую русскую землю. Названия оставленных Красной Армией городов, сел и деревень с болью отдавались в сердцах улакцев. Пылали дома, по дорогам брели тысячи беженцев, Ленинград был зажат в кольцо блокады, враг подходил к Москве – все это как будто происходило совсем близко…

Радиостанция стала центром Улака. Вокруг нее всегда толпились охотники, сюда приходили учителя, работники торговой базы.

На стене радиодомика каждый день вывешивалась сводка Советского Информбюро. В колхозном клубе висела карта, утыканная маленькими флажками, обозначавшими линию фронта. Охотники подолгу простаивали перед картой, разглядывая извилистую, как трещинка на льдине, линию, где шла великая битва. Все, что человек изобрел для уничтожения человека, все, что было выдумано, чтобы разрушить жилища,– все было пущено в ход, чтобы поработить страну, где человек впервые освободился от эксплуатации.

Жизнь охотников только начала налаживаться. Охотник начал забывать о своем вечном страхе перед природой, которая давала ему все: жилище, пищу, одежду, жир для поддержания огня. Исчез страх перед тяжелыми болезнями: русские врачи смело вступали в единоборство с ними и во многих случаях выходили победителями. За последние пять лет не умерло ни одного человека в Улаке – небывалый случай на побережье.

Вера в шаманов постепенно пропадала. Предсказатель погоды, искусный лекарь, шаман оказался не в силах тягаться с метеорологами и медиками. Не шаман принес в Улак чудесный свет, разгоняющий любой мрак, не шаман поставил на вельботы моторы. Ушел страх перед морем.

У охотника появились новые мысли, кроме извечных мыслей о еде. Словно приоткрылась завеса в мир, окружающий его, в мир, полный красоты, жизни, радости. Для охотника жизнь стала полна радости!

И вдруг кому-то это не понравилось. Один человек сказал целой нации, что они лучше, выше всех других людей… И люди, даже не поразмыслив как следует, бросились в бой, стали убивать, жечь, насиловать, разрушать…

– Я не хочу, чтобы новая жизнь, которую все мы с помощью русских построили сообща в Улаке, была разрушена фашистами,– сказал Кукы.– Я буду отдавать значительную часть добычи в фонд обороны, пока враг не будет уничтожен.

И так думали все охотники Улака.

В стойбище начались занятия по военной подготовке. Руководил ими Андрей Иванович, бывший начальник Кытрынского пионерского лагеря. На военные занятия каждый приходил со своим оружием: кто с винчестером, кто с карабином. Все шло хорошо, кроме строевой подготовки. Нельзя было без улыбки смотреть на усердно марширующую нестройную толпу по улице Улака. Охотники, впервые столкнувшиеся с военными командами, путали их: вместо того чтобы поворачиваться налево, поворачивались направо или начинали шагать прямо. Правду сказать, улакские охотники мало чем походили на ополченцев, изображенных на большом плакате, висевшем в колхозном клубе.

Продукты в магазине стали отпускаться по спискам.

Осенью с последним пароходом на фронт уехал Анатолий Федорович. Лена осталась в Улаке.

С начала марта в Улаке началась эпидемия вирусного гриппа. В школах прекратились занятия. Охотники не выходили в море. Запасы мяса кончились. Некормленые собаки уныло бродили по стойбищу и грызли моржовые кожи на крышах яранг.

Из районного центра на самолете прибыл доктор. Вместе с фельдшером Семеном Ивановичем с полярной станции они готовили лекарства и разносили их по ярангам. Ринтын и Петя, одними из первых перенесшие болезнь, помогали им. Они толкли в ступке порошок и насыпали в бумажные пакетики. Больные с неохотой брали лекарства и в один голос просили хоть немного табаку.

– Если бы я разок-другой затянулся,– говорил, кашляя сухим кашлем, старый Рычып,– сразу бы ожил.

Старуха Пээп тяжело переносила болезнь. Каждый раз, когда к ней с лекарствами приходили ребята, она со слезами умоляла их принести хотя бы щепотку табаку. Однажды она в ярости швырнула в лицо мальчикам порошки.

– Что вы мне все носите этот горький нетающий снег! Дайте табаку хотя на полжвачки!

Но с табаком в Улаке было трудно. Продавец Наум Соломонович курил какую-то смесь, и трубка у него так трещала, как будто в нее насыпали пороху. Несмотря на болезнь, Наум Соломонович каждый день открывал магазин и сидел в нем все положенные часы, дожидаясь редких покупателей.

В конце марта кончилось мясо. Некому было ходить на охоту. По решению окрисполкома магазин стал отпускать продовольственные товары в счет будущих поставок. В ярангах сразу стало веселее. Запылали костры. Котлы, наполненные едой, помогали выздоровлению лучше всяких лекарств.

– Ни разу не пробовал такой длинной еды,– шутил старый Рычып, уплетая макароны.– Что только не выдумает русский человек!

Смертельных случаев от гриппа было немного: умерли двое совсем дряхлых стариков и грудной ребенок на полярной станции.

Дядя Кмоль, едва оправившись от болезни, пошел на охоту. За ним увязались ребята. Стояли тихие предвесенние дни. Дядя Кмоль был еще слаб и шел медленно. Со скал, сверкая на солнце, сыпалась снежная пыль. Щуря глаза от блеска снежной равнины, дядя негромким голосом говорил:

– Трудное время пережили. Если бы не помощь государства, много народу умерло бы. Вот не так давно, когда я еще был малышом, слышал от отца, как кочевавшие по реке Омолону чукчи впали в страшную нужду. Помощи ниоткуда не было. Ясно всем стало: впереди голодная смерть. Собрались они и порешили, что каждый глава семьи вначале убьет всех своих домочадцев, а потом покончит с собой. На следующее утро все было сделано так, как порешили: на холме лежали мертвыми, тесно прижавшись один к другому, те, кто вчера еще был живым… Без Советской власти о помощи нечего было и думать. На разводьях против мыса Ченлюквин убили двух нерп.

Каждый житель Улака получил маленький кусочек свежего нерпичьего мяса.

– Большое спасибо! – воскликнул по-русски Рычып, когда ребята принесли его долю.– А эти макароны совсем опутали мои кишки.

– То-то,– сказала старуха Пээп,– мясо нерпы все лучше, чем нетающий снег. Табачку бы немножко…

С каждым днем число выздоравливающих росло, но на улице Улака было по-прежнему пустынно: все уходили на Охоту.

Наступил день праздника – Первое мая. С утра Ринтын с Петей вывесили на ярангах и домах все флаги, которые только нашлись в стойбище. Украсив стойбище, друзья взобрались на теплую от солнечных лучей толевую крышу колхозного клуба.

На улице не было ни души. Яркое солнце освещало снег и черные яранги.

Ринтын лежал на спине и смотрел в голубую бесконечность чистого неба.

– Петя! – окликнул он товарища.

Петя приподнялся на локте и уставился на Ринтына голубыми, цвета неба, глазами.

– Знаешь,– продолжал Ринтын,– куда я поеду после окончания школы?

– Куда? – спросил Петя.

– В Ленинград,– сказал Ринтын.– Поступлю в высшую школу. Анатолий Федорович много рассказывал мне о Ленинграде. Он так называется потому, что там жил Ленин.

– А там сейчас люди голодают,– задумчиво произнес Петя.

– Да, Лена мне рассказывала,– вздохнул Ринтын.– Вот бы сейчас туда нашего Наума Соломоновича с его магазином.

– Верно. Мы носили бы голодным людям макароны и сами варили…

– Нам одним не управиться,– с сомнением покачал головой Ринтын.– Анатолий Федорович говорил, что Ленинград даже на самой хорошей собачьей упряжке не объехать за день.

На улице показался небольшого роста человек. Он был одет в длинную теплую кухлянку, в меховые штаны и подбитые шкурой белого медведя торбаза. Голова была обвязана теплым шерстяным платком, закрывавшим наполовину его лицо.

– Кто это? – спросил Ринтын, стараясь узнать, кто же так закутался в теплую погоду.

– Наверное, Прасковья Кузьминична,– предположил Петя.

– Нет,– ответил Ринтын.– Этот человек идет без палки.

– Э! – воскликнул Петя.– Да это Эрик!

Ребята знали, что в стойбище недавно появился новый заведующий торговой базой, Журин. Он приехал с маленькой, как девочка, женой и двумя сыновьями. Старшего звали Эрик, а младшего – Вовка.

– Ты что так закутался, как Прасковья Кузьминична? – крикнул Эрику Петя.

– Я еще не совсем здоров,– тонким голосом ответил Эрик и кашлянул.

– А мы и не знали, что ты болен,– сказал Петя,– не зашли к тебе. Твоя мать боится все, что мы занесем в ваш дом заразу.

Еще тогда, когда Ринтын и Петя разносили лекарства, они постучали как-то в квартиру Журина. Им долго не открывали. Петя крикнул:

– Открывайте, мы принесли вам лекарства!

Кто-то подошел к двери. Приоткрыв ее, на улицу выглянула жена Журина.

– Что вы здесь бродите, заразу разносите? Если нужно, мы сами сходим в амбулаторию. Идите отсюда и не смейте больше приходить!

Ринтын и Петя удивленно переглянулись: никто из жителей Улака, кроме старой Пээп, не отказывался от лекарств, и все были благодарны мальчикам за помощь.

Журины с первых же дней приезда в Улак не понравились жителям стойбища.

Возле домика, где они поселились, находилась мясная яма колхоза. Глава семьи, Эрнест Никодимович, сказал председателю Татро, что яму нужно перенести от его жилища подальше.

– Запах гнилого мяса отравляет атмосферу,– заявил он.– Мои дети не могут дышать таким вредным воздухом.

Напрасно Татро пытался втолковать Эрнесту Никодимовичу, что в яме лежит свежее мясо и от него не бывает вредного запаха. Пришлось колхозникам перетаскать мясо в другую яму.

– А мы, видишь, все стойбище украсили флагами,– похвастался Петя, показывая рукой на яранги и дома.

Эрик ничего не сказал. Он рыл снег носком торбаза и тяжело дышал сквозь шерстяной платок.

Ринтын потрогал за плечо Петю:

– Пошли, мы же обещали помочь Науму Соломоновичу.

– Верно! Пошли скорее! А ты, Эрик, не пойдешь с нами?

Эрик перестал рыть снег и глухо сказал:

– Я не могу, я больной.

Почти все больные в Улаке поправились, а вот бабушка Гивынэ вдруг умерла. Она как уснула вечером, так больше и не проснулась.

Накрытая одеялом, она лежала в пологе, и рядом с ней, закрыв лицо руками, сидел дядя Кмоль.

В чоттагыне шепотом разговаривали старики. Одиноко, тихо подвывала старуха Пээп.

Тетя Рытлина втаскивала в полог особо сшитую одежду для путешествия в далекую страну предков. Эту одежду сшила сама бабушка Гивынэ из лучших, отборных оленьих шкур. Извлекли на свет ни разу не надеванную камлейку из красной, как флаг, материи.

Ринтын сидел в чоттагыне, уткнув лицо в книгу. Но читать он не мог, а прислушивался к тихому, как подледное журчание ручья, разговору стариков. Ему казалось странным, что в разговоре совсем не упоминается бабушка Гивынэ. Говорили о совершенно посторонних вещах. Если бы не старуха Пээп, плач которой напоминал тихий визг замерзающей собаки, можно было бы подумать, что старики собрались просто так, потолковать между собой и говорят негромко, чтобы не разбудить спящую.

Входили еще какие-то люди, усаживались, стараясь не шуметь, и включались в тихую беседу. Ринтыну стало обидно за бабушку, и он вышел на улицу.

Весеннее солнце стояло высоко в небе. Над крышами яранг дрожал теплый воздух. Собаки лениво бродили по стойбищу. Выбрав место, они укладывались с южной стороны яранг и, закрыв один глаз, равнодушным молчанием провожали редких прохожих.

Ринтын еще издали увидел Йока. Он стоял на своем обычном месте, возле яранги. Услышав шаги Ринтына, он повернулся в его сторону и замер.

– Это ты, Ринтын?

– Я,– вздохнул мальчик и сел на теплый от солнца черный камень.

– Умерла бабушка?

– Умерла.

– Жалко ее тебе?

– Не знаю,– признался Ринтын. И действительно, кроме жгучего любопытства, смешанного со страхом, он ничего не чувствовал к холодному, накрытому одеялом телу.– Наверное, ее никому не жалко,– сказал Ринтын.

– Почему ты так думаешь? – мягко спросил Йок.

– Пришло столько людей. В чоттагын набились, а никто так и не спросил о бабушке.– Ринтын вспомнил, как с утра стала подвывать старая Пээп, и добавил: – Только неправда, что можно так долго плакать.

– Не надо так говорить, Ринтын,– тихо сказал Йок.– Всякого человека жалко, когда он умирает. Только люди не любят показывать свое горе, поэтому и говорят о другом. А на сердце у них тяжело, очень тяжело. Твою бабушку люди хорошо знали и помнят добро, которое она им сделала.

Йок сел рядом с Ринтыном.

– Давно это было,– начал он рассказ.– Твоя бабка тогда была еще очень молодой девушкой. Много парней в стойбище хотели на ней жениться, но она все откладывала, потому что еще была очень молода. Ее отец был замечательный человек и славился умом и справедливостью. Ездили к нему за советом издалека, и все находили у него доброе слово и помощь. Кымын – так звали твоего прадеда – не был богатым. Всю свою добычу он делил между земляками: так велели предки – делиться всем, что у тебя есть. Отважный охотник, он промышлял много зверя. Большим уважением пользовался Кымын. Но нашлись такие люди, которые возненавидели Кымына как раз за его добрые дела. Шаманы и богатые владельцы байдар невзлюбили его за то, что он всегда напоминал о законе предков: добыча принадлежит всем. Сильно злобились они, а поделать ничего не могли: за Кымына стоял народ. Но вот пришла страшная беда наших мест – красная болезнь. Не проходило дня, чтобы кого-нибудь не хоронили в Улаке: ведь тогда не было Советской власти, не было и докторов. В то время наш народ был хуже сироты, вроде одинокого путника в тундре в глухую полярную ночь. Случалось, что несколько похоронных нарт в один день отправлялись на гору Линлиннэй. Все от мала до велика лежали в своих пологах. Никто не ходил на охоту, и многие умирали не только от болезни, но и от голода. Одичалые собаки глодали похороненные трупы. Не миновала беда и ярангу Кымына. Умерла его любимая жена, мать Гивынэ, длинноволосая Илкэй. Погоревав с дочерью, увез Кымын свою жену на место захоронения. А через три дня, выйдя из яранги, Кымын увидел на снегу знакомые волосы любимой жены. Это голодные собаки отгрызли у трупа голову и приволокли ее к яранге Кымына. Бережно взял в руки Кымын голову красавицы Илкэй, завернул в пыжик и снова отнес ее на место захоронения.

Прослышали про это шаманы и владельцы байдар. Они объявили, что голова Илкэй была прислана духом болезни за Кымыном. Шаманы ходили по ярангам и говорили всем, что избавление от болезни придет только тогда, когда в жертву будет принесен Кымын. А люди всё умирали. Тогда пошел Кымын сам по ярангам, прощаясь со своими односельчанами. По древнему обычаю, удар священным копьем должен был нанести сын, но сыновей у Кымына не было. Тогда шаманы решили, что Гивынэ умертвит своего отца.

На морском льду это было. Гивынэ не могла держать копье. Кымын сам приставил его себе к груди и попросил дочь лишь поддержать копье за конец. “Дочка,– сказал он,– никогда не жалей ничего для людей, даже жизни родного отца. Это закон предков”. Произнес эти слова Кымын и сам вонзил копье себе в грудь.

Труп лежал на морском льду, пока его не расклевали вороны и не растащили по косточкам песцы и собаки. Никто из людей, ради которых пожертвовал жизнью Кымын, не уронил ни слезинки. Их сердца словно окаменели, и страшное горе высушило слезы.

Йок помолчал и, поморгав, добавил:

– Помни, Ринтын, истинное горе не знает слез. Слезы – всегда признак слабости. Иди домой и достойно проводи бабушку в ее последний путь.

Ринтын встал с камня и медленно побрел домой.

Там уже все было готово к похоронам. Бабушку Гивынэ, одетую в красную камлейку, в расшитые бисером торбаза, вынесли в чоттагын и уложили на белые оленьи шкуры у полога.

Рычып подсунул под ее голову охотничий посох и стал вопрошать бабушку, что желает она взять с собой в страну предков.

Гивынэ “пожелала” увезти фарфоровую чашку, из которой пила чай, нож для кройки, берестяную табакерку и несколько иголок.

Ринтын помог дяде снять с крыши нарту и подвез ее к двери. Дядя Кмоль, Рычып, Кукы и председатель Татро взяли на руки бабушку, вынесли за порог и бережно положили на нарту. Рычып закрепил покойницу веревками, словно это был простой груз.

Дядя Кмоль впрягся в нарту и потащил ее к морю. Сзади пошли Ринтын, Рычып, Кукы и председатель Татро. Сначала спускались к морю. Некоторое время молча постояли на морском льду.

– Здесь был похоронен Кымын, ее отец,– шепнул на ухо председателю Рычып.

А солнце сияло так ярко, и все кругом блестело. Следы людей четко отпечатывались на подтаявшем снегу, и полозья нарт не скрипели, а мягко шуршали.

Пересекли лагуну наискосок и подошли к горе Линлиннэй. Ринтын сзади подталкивал нарту. Прошли мимо старых захоронений. Из-под неглубокого снега торчали обломки нарт, оленьи рога, ржавые ружья. На самой вершине горы дядя Кмоль остановился, вытер малахаем выступивший на лбу пот и коротко сказал:

– Здесь.

Рычып, Кукы и Татро собрали камни и обложили ими положенную на снег бабушку. Дядя Кмоль поставил в головах фарфоровую чашку, нож для кройки, берестяную табакерку и иголки. Затем вытащил нож, разрезал одежду бабушки на части, сложил в кучу и придавил большим камнем. Ринтыну было жутко смотреть на обнаженный труп, он отворачивался, но Рычып взял его за плечо, подвел к могиле и начал встряхивать его, произнося слова обряда:

– Чтобы все дурное, все плохое унесла с собой бабушка, чтобы унесла она с собой все твои болезни.

После Ринтына Рычып сам стряхнул с себя будущие болезни и все плохое, что у него было и будет. За ним последовали Кукы и дядя Кмоль.

Один Татро стоял в стороне и молча курил папиросу.

Бабушка Гивынэ лежала на спине, и ее окаменевшее лицо походило на лицо идола. Плоский ее нос заострился, подбородок вытянулся. Три синие черточки, вытатуированные на лбу, исчезли, слились с общей синевой лица. Ринтын смотрел и не мог оторвать глаз от умершей. Только теперь он отчетливо представил себе, что бабушка никогда больше не встанет, не заговорит. От нее ушло все, что ее делало живой, живущей. Осталась одна ее оболочка, и та брошена на землю, как снятая одежда. Да, она ушла и больше никогда не вернется, больше не вздохнет и не заговорит. Теперь от живых ее отделяла темная, страшная и загадочная стена, название которой – смерть.

Сердце у Ринтына, казалось, остановилось.

– Пойдем,– тронул его за руку Рычып.

Ринтын с трудом отвел глаза и посмотрел на старика. Рычып подал ему веревку, и они, таща вдвоем нарту, двинулись в обратный путь. За нартой шли Кукы и Татро.

Спускаясь с горы, Ринтын оглянулся: дядя Кмоль все еще стоял у могилы. Он догнал их уже у крайних яранг стойбища.

У входа в ярангу Рычып отщепил кусочек дерева от нарты, настругал стружек и зажег маленький костер. Все, проходя, отряхнулись над костром. Последним прошел Рычып и забросал остатки костра снегом.

В чоттагыне дядя Кмоль вытащил чудом сохранившийся кусочек оленьего окорока и отрезал каждому по ломтику. Закусив олениной, принялись за чай.

– Хорошая погода,– сказал дядя Кмоль.

– Очень хорошая,– откликнулась, как эхо, старая Пээп.

– А помните, какая была пурга, когда Лонлы застрелил Кылкана, воровавшего песцов из чужого капкана? – сказал Кукы.

– Когда у покойного нет зла на живых, какая может быть погода, кроме хорошей,– вздохнул Рычып.

Поздно ночью разошлись люди.

В яранге дяди Кмоля было тихо и печально. Никто не разговаривал. Даже маленький Етылъын притих. Ринтын пробовал читать, но едва он начинал всматриваться в буквы, как перед ним вставала картина: на ослепительно белом снегу, в окружении четырех камней лежит то, что раньше было бабушкой Гивынэ.

Летом сорок второго года, когда в Улаке не стало ни чаю, ни сахару, пришел пароход. Он пробился сквозь льды и, исцарапанный до красной краски, будто окровавленный, со следами жестокой борьбы со льдами, стал на якорь в восемнадцати километрах от Улака.

Все мужчины и даже бездетные женщины отправились в Кэнискун на разгрузку парохода. Люди таскали на плечах мешки с сахаром и мукой, ящики, каменный уголь. Ученики возили товары на собаках по мокрой тундре в Улак.

Работали, не отдыхая ни днем ни ночью. В холодной ночи ярко горели костры из каменного угля, от жирной сажи еще больше темнело небо.

Маленькое стойбище Кэнискун на время превратилось в большой поселок. На берегу раскинулись палатки, в воздухе не умолкали голоса людей и стрекот моторных вельботов, перевозящих грузы. В пролив Ирвытгыр уже вошли льды, и капитан торопился скорее уйти.

Ринтын кормил собак, когда к стоявшему недалеко от него Татро подошел Журин, неся в руке несколько книг.

– Вот полюбуйтесь,– сказал Журин, сунув в лицо Татро книги.– Семьдесят ящиков!

– Что это такое? – спросил Татро.

– Не видите? Книги! – Журин швырнул их себе под ноги.– Идет воина, а какой-то умник шлет нам вместо продовольствия книги!

Татро поднял книги, смахнул с них грязь и задумчиво произнес, разглядывая переплеты:

– Интересно. “Квентин Дорвард”, Вальтер Скотт.

– Куда мне девать этот груз? – все больше раздражался Журин.

– Я думаю, что колхозный клуб возьмет. Да и школа не откажется,– сказал Татро.

Журин махнул рукой и зашагал к воде: к берегу подходил кунгас.

Давно ли Ринтын прочитал первое слово, а любовь к книге у него уже была большая. Буква за буквой, слово за словом он прочитал все книги на чукотском языке, какие были в школьной библиотеке. Их было немного: “Приключения барона Мюнхгаузена”, “Марья-большевичка” Неверова, сборник для чтения. Потом стал читать по-русски. Впервые Ринтын услышал стихи в чтении Прасковьи Кузьминичны… Он стал брать в библиотеке только книги, написанные короткими строчками. А затем он услышал чтение Василия Львовича.

Весной, когда Ринтын окончил на “отлично” второй класс, Василий Львович подарил ему книгу в простом бумажном переплете. Она называлась “Муму”.

Эту книгу Ринтын читал, сидя в пустом, старом вельботе на берегу моря. На воде кричали чайки, шумел ветер; над головой синело чистое небо, полное воздуха, как надутый парус. Но Ринтын ничего не слышал и не видел. По его щекам текли слезы, и сквозь их радужную пелену мальчику представлялась плывущая по реке лодка с сидящим в ней Герасимом… За лодкой плывут брошенные весла… Ринтын запомнил имя писателя – Тургенев.

“Записки охотника” произвели на Ринтына еще большее впечатление. Каждая страница открывала ему новый мир, перед ним являлись новые, интересные люди и делились с ним, чукотским мальчиком, своими мыслями. Многое оставалось непонятным для Ринтына, и все же прочитанные книги были маленькими лучами, освещавшими по капле скрытый от Ринтына мир.

Прошло несколько месяцев, и вновь наступила зима, а ящики с книгами, о которых в Улаке никто не вспоминал, не выходили из головы мальчика. Ринтын спросил про ящики у Татро.

– Узнай об этом лучше у самого Журина,– сказал Татро,– он хозяин всех товаров.

К Журину Ринтын не пошел и решил узнать о судьбе книг через Эрика. Он искал случая поговорить с новым мальчиком. Этот случай скоро представился.

Обычно в свободное от занятий время Ринтын возил лед из речки Тэювээм. Русские жители Улака охотно пользовались услугами Ринтына. Эта работа давала ему немного денег.

Жена Журина попросила Ринтына привезти и к ним лед. Эрик вызвался ехать с Ринтыном. Как только собаки взяли, Эрик развалился на нарте и начал ни к селу ни к городу выкрикивать:

– Так-так! Поть! Поть!

Собаки удивленно оглядывались, но, увидев спокойное лицо своего постоянного каюра, отворачивались, как бы пряча насмешку: “Вот сел пустой жестяной бак!”

Когда нарта поравнялась с пекарней, их окликнул Петя:

– Куда?

– За льдом,– ответил Ринтын.

– И я с вами! – закричал Петя в открытую форточку, откуда валил густой, пахнувший теплой мукой пар.

Еще осенью Петя, наконец, добился своего: отец ему купил шесть собак, а Рычып смастерил такую нарту, какую имел не каждый улакский охотник. Петя выкатил нарту, быстро запряг собак и поехал вслед за Ринтыном.

Поехали прямо по лагуне, к устью реки Тэювээм. Эта небольшая речка начинала свой путь высоко в горах и текла вниз, перепрыгивая через камни. Достигнув низины, она умеряла свой стремительный бег и уже спокойно, вбирая в себя все окрестные ручейки, вливалась в широкую лагуну. Ранней весной она вольготно разливалась по тундре, летом пересыхала до того, что, бывало, в широкой долине от нее оставалось лишь несколько длинных прозрачных лужиц. Зимой Тэювээм промерзала до самого дна и служила улакцам кладовой прозрачного и звонкого льда для питьевой воды. Считалось даже, что вода, натаянная из льда речки Тэювээм, особенно вкусна.

Нагрузив нарты крупными кусками льда и прочно обвязав груз ремнями, ребята отправились в обратный путь. Несмотря на сильный ветер и крепкий мороз, они сосали льдинки и весело болтали. Эрик рассказывал о Московском метро, пытаясь взгромоздиться на нарты, но сидеть на острых льдинах было не очень удобно. Петя перевел разговор на излюбленную тему: что было бы, если бы вдруг на Чукотке стало жарко, выросли леса, зацвели сады.

– Эх! – воскликнул Ринтын.– Если бы на месте лагуны был лес! Густой и зеленый, как крыша на маяке. А на тундровых холмах росла пшеница, из которой делают муку, а потом хлеб!

– Лучше будет так,– поправил его Петя,– на лагуне, на ровном месте было бы поле, а на тундровых холмах – лес.

Проехали собачье кладбище. Это была большая яма, залитая хлорной известью, куда сбрасывали околевших псов. Даже в лютые морозы, когда воздух словно густел и был неподвижен, запах хлорной извести разносился далеко от собачьего кладбища.

– Хорошо, если бы на этом поле пахло сеном! – мечтательно проговорил Ринтын и вздохнул.– Никогда не нюхал сена. Зоя Герасимовна говорит, что сено пахнет лучше самого дорогого одеколона…

– Сено вовсе и не пахнет,– оборвал Ринтына Эрик.– Это просто сухая трава, корм для лошадей – и больше ничего.

– А я читал: “Пахнет сеном над лугами”,– сказал Ринтын и вспомнил о семидесяти ящиках книг.– Петя! Ты знаешь, сколько книг в наше стойбище привезли?

Эрик ответил Ринтыну вместо Пети:

– Я знаю про эти книги. Они лежат около большого склада под брезентом.

Едва Ринтын развез по домам лед и распряг и покормил собак, как его позвали на полярную станцию.

– Лена тебя просила прийти,– сказал дядя Кмоль.– Что-то важное.

Лена была на радиостанции. По ее радостному и взволнованному лицу Ринтын догадался о том, что она получила письмо от Анатолия Федоровича. Лена вынула листочек бумаги и протянула Ринтыну:

– Читай. Это тебе письмо.

“Дорогой Ринтын,– писал Анатолий Федорович.– Прости, что не писал тебе. Все думал, что, ты такой же маленький. А ведь за это время ты, наверное, вырос. Если ты не забыл о чудесном городе с красивой рекой, то знай, я как раз там нахожусь. Люди в нем замечательные! Держатся, несмотря ни на что. Передавай привет улакцам. Помогай Лене. С фронтовым приветом Анатолий”.

Ринтын повертел в руках письмо. Это был листочек обыкновенной бумаги. В отличие от бумаги, на которой писал Ринтын, листочек был нелинованный, от этого слова в конце строчки загибались книзу, как бы скатываясь с горки. Этот лист бумаги побывал в тех местах, где шла война, где советские люди бились за Родину, где дым не вещал о мирной жизни, а указывал на сожженные жилища… Ринтын еще раз перечитал письмо, вслушиваясь в каждое слово. Именно вслушиваясь, потому что слова принадлежали Анатолию Федоровичу, это он их писал, это он разговаривал при помощи письма с Ринтыном. Голос Анатолия Федоровича был так явственно слышен, что мальчик посмотрел на Лену: может быть, и она слышит?

– Что с тобой, Ринтын? – встревоженно спросила Лена, заметив на лице мальчика необычное выражение.

– Я слышал голос Анатолия Федоровича,– произнес Ринтын.– Отсюда, из письма…

Лена засмеялась:

– Глупенький, это тебе показалось.

Простившись с Леной, Ринтын пошел домой. На улице было тихо. В морозном воздухе медленно кружились прозрачные снежинки. В ушах Ринтына по-прежнему звучал голос Анатолия Федоровича: “Передай привет улакцам. Помогай Лене”. И Ринтын понял теперь, почему он услышал голос. Все, что до сих пор читал, было написано людьми, которых Ринтын никогда не видел и тем более не слышал. Он мог лишь рисовать в своем воображении их внешность, голос. А Анатолия Федоровича он хорошо знал и помнит до сих пор, какой он, как он разговаривает. Значит, в письме были не только его слова, обращенные к Ринтыну, но и его голос.

Через несколько дней, выбрав время, когда никто не мог его увидеть, Ринтын побежал к складу, к куче ящиков, покрытых брезентом. Приподняв осторожно край брезента, он вздрогнул от неожиданности: к его ногам с глухим стуком свалилась тяжелая, богато изданная книга. Ринтын поднял ее, осторожно смахнул снег и прочитал на обложке: “Фрай. Жизнь насекомых”. Для того чтобы положить книгу обратно, Ринтыну пришлось повыше приподнять брезент, и тут к его ногам хлынул целый книжный поток. Каких тут только не было! Многие страницы были помяты, и между листами набился снег. Ринтын принялся их очищать от снега и складывать под брезент, где книги лежали кучей. Он едва успевал прочитывать заглавия: “Спартак”, “Жизнь животных”, “Детство”, “Война и мир”, “Детство, отрочество и юность”. Попадались и такие названия, которые, как высокие горы, с разгона не одолеть, и приходилось карабкаться по буквам, чтобы прочесть: “Тартарен из Тараскона”, “Записки Пикквикского клуба”, “Энциклопедический словарь”.

Сложив книги и запахнув брезент, Ринтын отправился к морю. На припае, против замерзшего водопада, было несколько обломков айсбергов с ледяными пещерами, гротами и причудливыми колоннами, выточенными теплыми волнами. Одну такую пещеру облюбовали для своих игр ребята. При зажженной свече, воткнутой прямо в стену, при сказочном свете, отраженном в синем льду, ребята играли, читали вслух или рассказывали сказки и интересные истории, услышанные от взрослых. В пещере даже находился старый примус, горевший маленькими язычками пламени. Больше всего любили ребята забираться в ледяную пещеру во время пурги. Кругом за толстыми ледяными стенами выл ветер, а в пещере даже не колебалось пламя свечи и пар от дыхания оседал на опушках капюшонов.

В пещере, на разостланных мешках из-под угля, сидели Аккай, Петя и Калькерхин.

Мельком взглянув на вошедшего Ринтына, Петя дунул на обрез книги, чтобы перевернуть страницу, и продолжал:

И улетела пеночка

С своим родимым птенчиком,

А мужики гуськом

К дороге потянулися

Искать столба тридцатого.

Нашли! – Молчком идут

Прямехонько, вернехонько

По лесу по дремучему,

Считают каждый шаг,

И как версту отмерили…

– Откуда вы взяли эту книгу? – спросил шепотом Ринтын у Аккая.

– Калькерхин нашел,– ответил Аккай.

– Она валялась в снегу около склада,– сказал Калькерхин.– Должно быть, вывалилась из-под брезента. Там этих книжек целая куча, больше, наверное, чем во всей нашей школе.

– Эти книги,– сказал Аккай,– раньше лежали в ящиках. Журин позвал Тэюттына и велел ему опорожнить ящики, и из дощечек пристроил к своему дому тамбур, а книги сложили в кучу и закрыли брезентом.

– Они же могут попортиться! – воскликнул Ринтын.

– Не мясо, не протухнут! – сказал Калькерхин.

В ту ночь Ринтыну снились книги. Они проходили строем перед ним, ветер шелестел их страницами, переворачивал тугие листы.

Три дня бушевала пурга. Когда Ринтын высовывал голову в чоттагын, то видел, как через невидимые для глаза щелочки в моржовой покрышке яранги сыпался на земляной пол, на свернувшихся клубком собак мелкий, как порошок, снег.

Дядя Кмоль то и дело выходил на улицу, привязывал камни к яранге, чтобы ее не унесло ветром, затыкал плоскими выструганными дощечками дыры.

– Таната оглушило свалившейся жердью,– сообщал дядя, отряхивая с себя снег,– жена с перепугу втащила в чоттагын не его, а жердь!

Ринтыну было душно в тесном пологе, и он часто выходил в чоттагын подышать воздухом, пахнувшим прелой травой, которой был обложен полог.

Сразу же, как только стихло, на улице появились люди. Они выходили через дымовые отверстия или проделывали узкий лаз в сугробе, закрывавшем вход в ярангу, и начинали откапывать занесенные снегом жилища.

Школа совсем утонула в снегу. Торчала только крыша с дымящими трубами. Издали казалось, что это плывет по снежному морю пароход. Ветер сорвал и спутал электрические провода, изуродовал лопасти и стабилизатор ветродвигателя. Правда, это случалось почти в каждую пургу, но это мало утешало Тэнмава, который с мотками проволоки через плечо уже ходил от столба к столбу, проклиная пургу.

Ни одна пурга не бывает похожа на другую. У каждой, как и у людей, свой характер. Особенно это заметно по тем разрушениям, которые она производит. На этот раз сорвало вельбот с подставок, утащило на припай и там разбило в щепы о торосы. На полярной станции повалило ветром и занесло снегом несколько метеорологических будок и, как всегда; были оборваны и перепутаны все антенны радиостанции.

Откопав свою ярангу, Ринтын отправился на полярную станцию помогать Лене налаживать разрушенное бурей радиохозяйство.

Он застал у Лены Эрмэтэгина.

Эрмэтэгин появился в Улаке осенью и поселился в колхозном клубе. Он был послан райисполкомом заведовать клубом. Ринтын мало с ним встречался. По отзывам дяди Кмоля, Эрмэтэгин был умным человеком, постигшим многие науки, но у него была одна слабость: любил выпить. Эрмэтэгин даже зимой носил черный кожаный шлем, кожаные перчатки и брюки галифе с красным кантом. Это была такая необычная для стойбища одежда, что даже собаки, завидев Эрмэтэгина, принимались лаять на него.

– Ну, что ты смотришь! – крикнула Лена и, схватив за рукав, втащила Ринтына в комнату.

Она была возбуждена чем-то, с ее лица не сходило выражение счастья.

Неужели Эрмэтэгин явился причиной такой странной перемены настроения Лены? Ринтын вспомнил Анатолия Федоровича, и ему стало так неловко, что он даже покраснел.

– Ты знаешь, что случилось на свете, пока мы здесь пережидали пургу? – спросила Лена звонким, срывающимся голосом и, притянув Ринтына, громко поцеловала его в губы.– Наши войска прорвали блокаду Ленинграда! Вот что случилось, дорогой друг!

Пока чинили антенны, Лена не переставала шутить, смеяться, и от нее веяло таким счастьем и искренней радостью, что всем, глядя на нее, становилось легко и весело.

В стойбище Эрмэтэгин и Ринтын возвращались вместе. Уже было темно, и на небе сверкали крупные, как бы выросшие за время пурги звезды.

Около изувеченного ветродвигателя Эрмэтэгин остановился и, закинув голову, с чувством продекламировал:

О, край небес,– звезда Омега,

Весь в искрах, Сириус цветной…

Взглянув на Ринтына, он многозначительно добавил:

– Блок.

Было так тихо, что далеко слышался скрип снега под подошвами редкого прохожего. Эрмэтэгин продолжал неподвижно стоять, оглядывая небо.

– Самое красивое небо у нас на Севере,– сказал он вдруг и достал из кармана самодельный портсигар из дюраля.

Эрмэтэгин скрутил папиросу, затянулся и закашлялся.

– Мировая история не знала такой адской смеси.

Ринтын догадался по запаху, что парень курит махорку пополам со спитым чаем.

– Между прочим, Блок – петербургский поэт,– сказал Эрмэтэгин, отставив трещавшую и сыпавшую искрами папиросу,– то же самое, что ленинградский.

Выкурив папиросу, Эрмэтэгин затоптал ее в снег и зашагал дальше. Ринтын последовал за ним. Он был поражен: никогда в жизни ему не приходилось слышать из уст соплеменника столько мудреных слов. Эрмэтэгин говорил только по-русски, притом так свободно и легко, как будто он владел языком с малолетства.

Возле колхозного клуба Эрмэтэгин остановился и, протягивая на прощание Ринтыну руку, спросил:

– Ты любишь читать книги?

– Очень,– ответил Ринтын.– Только хороших мало. Что было в школьной библиотеке, все прочитал.

– Ну уж и все? – улыбнулся Эрмэтэгин.– Подожди, разберутся в грузах. Кажется, и нам привезли хорошие книги.

– Я знаю, где они лежат! – крикнул Ринтын.– Под брезентом возле склада. Из ящиков, в которых книги лежали, Журин сделал себе тамбур к дому.

– Что ты говоришь! – Эрмэтэгин встряхнул за плечи Ринтына.– А ну, покажи, где они лежат!

Увидев, в каком состоянии содержатся книги, Эрмэтэгин так вскипел, что Ринтыну стало страшно. Какими только словами не обзывал он Журина: варвар, дикарь, олух, невежда! Эрмэтэгин так громко ругался, что разбудил сторожа, караулившего склад. Старый Культын, приставленный Журиным сторожить склад и магазин, недовольно проворчал:

– Что ты орешь? Не наговорился в своем клубе?

– Я ему покажу, этой торговой крысе, как надо обращаться с культурными ценностями! – грозил кулаками в сторону журинского дома Эрмэтэгин.

Какой разговор произошел между Журиным и Эрмэтэгином, Ринтын не знал. Но что он был, об этом свидетельствовали новые книги, появившиеся в колхозном клубе и в школьной библиотеке.

Ринтын стал захаживать в маленькую комнату, заполненную книгами, сломанными музыкальными инструментами, пожелтевшими плакатами. В ней жил Эрмэтэгин. Он научил Ринтына играть в шахматы и бренчать на балалайке. В долгие зимние вечера Эрмэтэгин рассказывал Ринтыну о своих странствиях. Мальчик узнал, что Эрмэтэгин учился в педагогическом училище, но не закончил его: потянуло в море. Проплавав два года матросом, он попал на курсы судоводителей. С курсов, не сдав положенных экзаменов, Эрмэтэгин ушел проводником в геологическую экспедицию. В Анадыре заведовал баней, оттуда перешел на курсы культпросветработников.

– Носило меня по Чукотскому побережью, как сухой лист по тундре. Все из-за любопытства,– рассказывал Эрмэтэгин, изредка отворачиваясь, чтобы отхлебнуть из бутылки, к наклеенному на стене плакату, изображавшему проткнутого штыком Гитлера.– Если бы не книги, я бы умер от невозможности удовлетворить любознательность! В свое время я не сумел отыскать точку в жизни и теперь ношусь со своим ненасытным любопытством, как Архимед со своим рычагом. Так сказать, отдался течению жизни. Каких я только людей не перевидел! Всяких! Жалею, что не побывал на материке, война помешала.

Эрмэтэгин курил все ту же невозможную смесь спитого чая и махорки. Ринтыну было жалко смотреть, как морщится человек от едкого дыма.

…В стойбище было известно, что радистка Лена раздавала свой табачный паек заядлым курильщикам. Знал это и Ринтын, и он подумал: может быть, на долю Эрмэтэгина у нее сохранилась хоть одна пачка? Решившись, Ринтын смущенно попросил Лену:

– Вы мне не дадите немного табаку?

– Никак ты уже курить начал? – удивилась она.

– Нет еще,– ответил Ринтын, вспоминая свои неудачные попытки привыкнуть к курению.– Табак нужен для одного моего знакомого. Вы его знаете: это заведующий клубом Эрмэтэгин. Он курит чай.

– Бедняга! – сказала Лена и, подавая Ринтыну пачку махорки, погрозила пальцем: – Смотри не вздумай сам курить.

Велика была радость Эрмэтэгина, когда он увидел махорку.

– Что это такое! – вскричал моряк.– Не верю своим глазам – настоящая канская махорка! Где ты ее взял?

– У Лены,– ответил Ринтын.

– У радистки?

– Да, у нее.

– Вот добрый человек!

Закурив папиросу из настоящего табака, Эрмэтэгин закашлялся и вытер рукавом выступившие на глазах слезы.

– Спасибо тебе, Ринтын!

Однажды, взяв карандаш, Эрмэтэгин усадил Ринтына поближе к окну и начал его рисовать. Ринтын долго сидел неподвижно, как замерзшая ворона, хотя у него сразу заныла шея.

– Хочешь, я тебе прочту стихи собственного сочинения? – спросил Эрмэтэгин, разглядывая отставленный на вытянутую руку рисунок.

Не дожидаясь согласия, Эрмэтэгин положил на стол бумагу и карандаш и устремил в окно задумчивый взгляд.

Север суровый, север далекий,

Тундра обширна – там пурги и тучи

Белым снежком заметают простор,

Белят и гребни задумчивых гор.

Жгучий мороз свой рисует узор,

И с ветром ведет он такой разговор:

Север суров, но люди упорны…

Они изменили наши просторы.

Стала культурной и радостной жизнь

Для всех, кто строит социализм!

– Ну, как?

– Очень хорошие стихи! – горячо проговорил Ринтын.– Совсем как настоящие.

– Нет, Ринтын,– вздохнул Эрмэтэгин, берясь за карандаш и бумагу.– Это даже нельзя назвать стихами.

Он долго, сосредоточенно рисовал и, казалось, целиком отдался этому занятию.

– А что ты читал, Ринтын? Какие книги?

Ринтын назвал прочитанные им книги.

– Тогда тебе, пожалуй, можно будет дать эту книгу.– Эрмэтэгин поискал и протянул Ринтыну книжку в картонном переплете.

Ринтын взял в руки книгу и прочитал на обложке: “М. Горький. Детство”. Ринтын слышал о Горьком, но не читал ни одной его книги, да и фамилия автора не обещала ничего интересного.

Лишь через несколько дней Ринтын вспомнил о книге. Захватив ее с собой, он отправился в ледяную пещеру, зажег там свечу, расстелил мешки из-под угля и устроился поудобнее.

Перед тем как открыть книгу, он снова стал рассматривать серый переплет и простые два слова, напечатанные на нем: “М. Горький. Детство”. Ринтын вспомнил, что в стойбище Рентыгыргын одного оленевода тоже зовут Горький – Чымийыльын, но тот парень совсем молодой – не курит и не жует табака. Ринтын открыл книгу.

Он так увлекся описанием жизни мальчика Алеши, что не заметил, сколько прошло времени. Лишь когда свеча потухла и синева ледяных стен померкла, Ринтын с сожалением закрыл книгу.

Он вернулся, когда в чоттагыне еще горел свет и желтая полоса от колеблющегося пламени моталась на снегу. Это значило, что дядя Кмоль все еще на охоте. В яранге Ринтын продолжал читать книгу до тех пор, пока не послышались знакомые шаги.

– Ты еще не спишь? – удивился дядя Кмоль.

В пологе, отхлебывая из потемневшего от крепкого чая, когда-то белого фарфорового блюдца, дядя Кмоль спросил:

– Что же это за книга, что ты ее даже в холодном чоттагыне читаешь? Опять, наверное, про какого-нибудь конника без головы?

– Нет, дядя,– ответил Ринтын,– здесь описана жизнь Горького.

– Горького? – переспросил дядя.

– Да, Горького. Так зовут человека, написавшего эту книгу. Жизнь его была горькая и трудная, и, должно быть, поэтому его прозвали так.

Дядя Кмоль мастерил для своей берданки патроны. На пули шел весь свинец из старых аккумуляторов. Тэнмав переплавлял его на полярной станции и раздавал охотникам.

Однажды, набив холщовую сумочку самодельными патронами, Кмоль отправился на охоту. Вернулся он домой неузнаваемый: все лицо было зачернено порохом, на скуле синел огромный кровоподтек. Выяснилось, что патрон по каким-то неизвестным причинам выстрелил в обратную сторону и вылетевшим затвором дяде ранило скулу. Но это не заставило Кмоля отказаться от охоты с таким коварным оружием, и, кроме того, он знал много и других способов охоты. Умел добывать тюленей с помощью белых медведей. Он уходил далеко в море, где медведи подкарауливали нерп. Едва только терпеливый умка ловким ударом лапы выбрасывал на лед нерпу, Кмоль с дикими воплями бросался на него. Испуганный медведь убегал, а дядя забирал его добычу.

Если крик не помогал, он стрелял в медведя холостыми патронами из дробовика, который брал с собой специально для этого случая.

Теперь дядя Кмоль узнал у Тэнмава новый рецепт изготовления патронов. Они неторопливо разговаривали. Ринтын, как обычно, рассказывал о прочитанном, о школьных делах.

– Кончишь школу, Ринтын,– сказал ему дядя Кмоль,– пошлю тебя на курсы продавцов. Я слышал, такие курсы открылись в районном центре. Пойду я когда-нибудь в магазин, а ты стоишь за прилавком рядом с Наумом Соломоновичем. Скажу: “Ну, Ринтын, дай-ка мне пачку хороших патронов”. И ты мне ответишь: “Дядя Кмоль, привезли новые хорошие ружья. Берите уж заодно новое ружье”. Куплю новое ружье и пойду на охоту. С убитой нерпы оба глаза отдам тебе.

– Я не хочу быть продавцом,– ответил Ринтын.– После окончания школы, наверное, поеду учиться дальше.– Ринтын задумался.– Хочу в университет.

– Что это такое? Курсы, что ли, какие? – спросил дядя Кмоль.

– Это высшая школа,– объяснил Ринтын.

– Выше ее, значит, больше нет?

– Наверное, нет,– ответил Ринтын.– Только для тога чтобы попасть в университет, нужно кончить не семь классов, как в нашей школе, а десять.

– В высшей школе сколько надо учиться?

– Пять лет.

Дядя Кмоль отложил в сторону кусок свинца и принялся считать.

– Каково! Выходит, тебе учиться еще больше десяти лет! Где же найдется столько наук, чтобы изучать их еще десять лет? И голове все это не вместить. Кем же ты будешь, когда окончишь высшую школу?

– Не знаю.

В чоттагын вбежал Кукы и прервал разговор о высшей школе. Отдышавшись, он громко крикнул:

– Новость! Фашистов крепко побили! Собирайтесь скорее на митинг в клуб!

Когда Ринтын с дядей пришли в клуб, он уже был битком набит. За столом, покрытым красной скатертью, стоял Татро и звонил в колокольчик, пытаясь водворить тишину. Каждый хотел пробиться к большой карте, висевшей на стене, чтобы взглянуть на маленький кружок, обозначающий легендарный город Сталинград.

– Вот он, Сталинград! – кричал Кукы, водя пальцем по карте.– Длинная черная полоса – река Волга!

– А Москва где? – спрашивала старая Пээп, пытаясь протиснуться сквозь стоящих впереди.

– Вот Москва,– показал ей Кукы на красную звездочку.

– Какая маленькая! Я думала, Москва больше,– разочарованно протянула Пээп.

– Это же географическая карта,– объяснил ей Кукы.

– А-а,– понимающе кивнула Пээп.

Пришли сотрудники полярной станции, пришли школьники, работники торговой базы, и в клубе стало так тесно, что Татро предложил провести митинг на улице.

Кто-то принес флаг и укрепил на верхней площадке вышки ветродвигателя, служившей постоянной трибуной.

Ринтын стоял рядом с Леной и слушал рассказ Татро о разгроме немцев под Сталинградом.

– Слышишь,– обратился к дяде Павлу Рычып,– имя этого немецкого генерала смахивает на твое.

– Что ты, Рычып! – замахал на старика пекарь.– Немца зовут Паулюс, а меня Павел.

– Сталинград больше Ленинграда? – спрашивал Ринтын Лену.

– Это неважно, Ринтын, больше или меньше Сталинград,– ответила Лена.– Важно то, что разгром немцев под Сталинградом приближает нашу победу. А с победой вернется к нам и Анатолий Федорович.

После Татро слово взял дядя Кмоль. Никто не ожидал его появления на трибуне: дядя Кмоль не любил говорить на многолюдных собраниях.

– Вы знаете, что я не умею говорить речи,– начал он,– поэтому скажу просто: немцев побили, они отступают. Теперь их надо так гнать, чтобы они не успевали оглядываться. Мы снова должны помочь фронту нашим трудом. Вы знаете, как трудно добывать песца, но нашим бойцам на фронте приходится труднее. Предлагаю всех добытых песцов сдать в фонд обороны без всякого денежного вознаграждения.

– Согласны! Согласны! – закричали собравшиеся.

Дядя Кмоль был доволен: это была самая длинная речь в его жизни, и она достигла цели.

К весне сорок третьего года улакские охотники оказались первыми на Чукотке по добыче песцов. Все сто тридцать две шкурки были сданы в фонд обороны: хорошо просушенные и запакованные в матерчатые мешки.

Вести с фронта теперь приносили радость.

В класс вбежал Тэюттын. Толстые губы школьного истопника дрожали, в руках он держал дырявое ведро из-под угля.

– Что случилось? – спросила Зоя Герасимовна.– Звонка еще не было?

– У-у-у-мка по улице бежит! – выговорил, наконец, Тэюттын.– Б?большой умка!

Ребята повыскакивали из-за парт, и не успела Зоя Герасимовна и рта раскрыть, как класс опустел.

С улакской косы недалеко от ветродвигателя на лагуну спускался большой белый медведь. Он с беспокойством оглядывался на незнакомого железного великана, машущего крыльями, но шагу не прибавлял.

В стойбище медведя, должно быть, только что заметили: охотники с ружьями выбегали из яранг и устремлялись к нему. Высыпала на улицу и вся школа. Собаки, осмелевшие при виде людей, бросились на медведя. Медведь пустился рысцой. Он вышел на открытый простор лагуны и поскакал к противоположному берегу. За ним бросились собаки, за собаками бежали ребята, а за ребятами – охотники, которые не решались стрелять, боясь попасть в ребят. Погоня растянулась по всей лагуне. Лаяли собаки, визжали ребята, охотники кричали им, чтобы отошли в сторону. Иногда медведь замедлял шаг и оглядывался. Тогда бегущие впереди устремлялись обратно.

Медведь вдруг резко свернул влево. И тут все увидели бегущего прямо на него человека. Это был пекарь. Он несся прямо на медведя, держа наперевес дробовое ружье.

– Назад! – закричали охотники.

Но пекарь ничего не слышал. Подбежав почти вплотную к медведю, он выстрелил в упор. Медведь невольно оглянулся. Совсем близко от него стоял человек, причинивший ему сильную боль. Медведь нагнул голову и, зарычав, набросился на пекаря.

Некоторое время пекаря не было видно. Потом в воздухе замелькали то рука его, то нога. Медведь подкидывал его вверх, валял в снегу.

Охотники остановились. Молча они наблюдали за тем, как медведь расправляется с пекарем. Никто не решался выстрелить в зверя, боясь попасть в его жертву.

– Отойдите в сторону! – крикнул Кмоль и вышел вперед.

Толпа затаила дыхание. Кмоль сел на снег и долго целился. Раздался выстрел. Но медведь только оглянулся и с новой яростью принялся трепать пекаря. Грянул второй выстрел, третий, и только после четвертого, рявкнув, медведь сел на задние лапы и замотал головой, разбрызгивая по снегу кровь.

В это время раздалось еще два-три выстрела, и медведь распластался по льду.

– Папа-а! – закричал Петя и бросился к отцу, неподвижно лежавшему рядом с медведем.

Охотники окружили пекаря. Ринтын протолкался вперед. Пекарь лежал на животе. Он открыл глаза и застонал.

– Живой ты? – спросил дядя Кмоль.

– Вроде бы жив,– прохрипел пекарь и сел на снег.– Сильный зверюга!

Охотники бережно взяли на руки пекаря и понесли в стойбище.

С полярной станции пришел Семен Иванович. Народ не расходился: всем хотелось узнать, что скажет фельдшер. О белом медведе не вспоминали, пока Рычып не сказал:

– Зверя все-таки надо разделать. Замерзнет – топором не разрубишь.

Ринтын с Аккаем сели под окном.

– Он не умрет? – шепотом спросил Аккай.

– Наверное, нет. Он сильный,– ответил Ринтын.

– Ринтын! – позвал дядя Кмоль.– Иди помоги перетащить зверя.

Когда Ринтын возвратился к домику дядя Павла, кроме Аккая, там уже никого не было.

– О! – поднялся навстречу Аккай.– Семен Иванович сказал, что дядю Павла надо отвезти в Кытрын, в больницу. Завтра туда поедет на нарте Кукы. И тетя Дуся с ними.

– А Петя? – спросил Ринтын.

– Не знаю. Может быть, тоже поедет.

Скрипнула дверь, и на улицу вышел Петя.

– Ты тоже уезжаешь?

– Нет,– вздохнул в ответ Петя.

В дверях показалась тетя Дуся.

– Проходите,– пригласила она ребят,– только не шумите.

Дядя Павел лежал на широкой кровати. Голова у него была забинтована. Мальчики остановились у самой двери, не решаясь пройти дальше.

– Что стали, Ринтын, Аккай? – весело спросил дядя Павел.– Идите сюда. Садитесь на диван. Ну, каков медведь? Так и не пришлось мне его как следует рассмотреть.

– Большой,– ответил Ринтын.– Мы с дядей Кмолем еле дотащили шкуру до яранги. Завтра будем вымачивать.

Вошел Журин и сразу вступил в разговор:

– Что же получается, Павел Николаевич? Кто теперь будет обеспечивать стойбище хлебом? Нехорошо! Весьма легкомысленный поступок с вашей стороны.

– Да,– мрачно ответил дядя Павел,– виноват, что и говорить. А помните, просил я вас разрешить мне иметь ученика из местных? Как бы теперь это пригодилось! Глядишь, сейчас Ринтын или Аккай месили бы тесто, ставили опару… Верно я говорю, ребята?

– Представляю, какой хлеб они испекли бы,– проговорил сквозь зубы Журин и спросил: – Сына тоже берешь с собой в Кытрын?

– Нет, зачем? В учении еще отстанет, да и нарту надо специально брать.

– Позвольте,– встрепенулся Журин,– а у кого вы его оставите? Или, может быть, он будет один хозяйничать в доме? За дом я отвечаю.

– Найдется, у кого оставить,– сказал дядя Павел.– Небось весь Улак – его знакомцы. Ринтын, может, примешь в свою ярангу на недельку моего Петю?

– Как! – ужаснулся Журин.– Вы хотите собственного сына в яранге поселить?

– А что в этом особенного? – усмехнулся пекарь.

– Позвольте,– Журин от волнения даже сел на стул,– но ведь в яранге грязь, возможно, что насекомые. И потом – ужасный воздух!

– Вы-то сами бывали в яранге? – с раздражением спросил дядя Павел.– Жилище как жилище – люди в нем живут. А Пете там будет лучше, чем где-нибудь в другом месте.– Дяде Павлу было трудно говорить. Он был еще очень слаб. Бинт на краях взмок от пота.

– Дикость какая-то,– пробурчал Журин, направляясь к двери,– никакой цивилизованности.– Он остановился, доставая из кармана градусник.– Совсем было забыл,– сказал он.– Берите и измеряйте температуру…

Дверь за Журиным захлопнулась. В комнате наступила тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием дяди Павла.

– Ну, что, братцы, приуныли? – приподняв голову от подушки, сказал пекарь.– Ринтын, берешь к себе Петюшку?

– Беру,– ответил Ринтын.

– Ну вот и отлично,– сказал дядя Павел.– А теперь отправляйтесь домой уроки готовить и спать.

Дядя Павел с тетей Дусей рано утром уехали в Кытрын. Их повез Кукы, пристегнув к своей упряжке еще Петиных собак. Ринтын с Петей притащили в ярангу полосатый матрац, две простыни, подушку и ватное одеяло.

В яранге дядя Кмоль отозвал Ринтына в сторону и тихо сказал:

– Может быть, соорудить Пете кровать? Вон ту старую нарту можно приспособить. Спроси его.

– Хорошо,– ответил Ринтын,– в школе узнаю у него.

Вернувшись из школы домой, Ринтын не узнал ярангу. Собаки были изгнаны из чоттагына и, привязанные к наружной стене, жалобно скулили на холоде. Земляной пол тщательно выметен. Еще больше поразился Ринтын, когда вошел в полог. Лучшие оленьи шкуры были разостланы на полу, жирники горели ровным пламенем. Между деревянными планками, подпирающими стенки полога, был укреплен плакат, изображающий воздушный бой. У задней стенки стояла старая нарта, на которой были аккуратно разложены Петины вещи.

Возле чайного столика в ослепительно белых кальсонах, надетых вместо обычных домашних замшевых штанов, сидел дядя Кмоль и держал на руках маленького Етылъына. Рытлина в цветастом новом платье выкладывала в миску румяные лепешки, испеченные на нерпичьем жиру.

– Садитесь, ребята, пейте чай,– сказал дядя Кмоль.– Ты, Петя, располагайся поближе к свету.

Дядя Кмоль и тетя Рытлина то и дело поглядывали на Петю, стараясь по выражению его лица узнать, доволен ли он. Кажется, все было в порядке. Петя с таким аппетитом уплетал лепешки, что скоро его щеки залоснились от жира.

После чаепития тетя Рытлина подала тазик с теплой водой для рук и чистое полотенце. Дядя Кмоль завел патефон.

– Храбрый твой отец! – сказал дядя Кмоль, меняя пластинку.

– А мама говорит: дурень,– сказал Петя.– Она грозилась разбить об камень папино ружье. А еще сказала: “Мало тебе дохлого моржа, так ты еще на белого медведя полез”.

– Что слушать женщину! – возразил дядя Кмоль.– Они, женщины, в жизни мало понимают.

В чоттагыне раздались шаги.

– Мэй! Кто там? – спросила тетя Рытлина.

– Я,– ответил голос, и в полог просунулась голова старого Рычыпа.– Иду, слышу, музыка играет. Дай, думаю, загляну ненадолго, послушаю русские песни.

Старик говорил, а сам внимательно, оценивающе осматривал полог. Скользнув взглядом по застланной нарте, он удовлетворенно крякнул и обратился к Пете:

– Ну, как чувствуешь себя в пологе? Не скучаешь по своей деревянной комнате?

– Мне здесь нравится,– ответил Петя.– Только немного жарко.

– А ты совсем разденься. Вот как твой друг,– посоветовал Рычып, указывая на Ринтына, который был в одной длинной, до колен, нижней рубашке.

В чоттагыне кто-то закашлял.

– Мэй! Кто пришел?

– Это я.– Меховая занавесь заколебалась, и все увидели Тэюттына. Он пристроился рядом с Рычыпом и объявил: – Захотелось послушать патефон.

Почти сразу же вслед за ним пришли старая Пээп, потом Татро. Между старым Рычыпом и Татро протиснулся Аккай. А люди все приходили.

В этот вечер вдруг многие жители Улака захотели послушать патефон. Каждый старался не показать виду, что пришел единственно для того, чтобы посмотреть, как чувствует себя в чукотском жилище русский мальчик. Разговор шел о самых посторонних вещах. Рычып с жаром доказывал, что человек, выдумавший такой чудесный напиток, как чай, заслуживает увековечения. Старая Пээп не сводила подслеповатых глаз с Пети и все порывалась рассказать о чукотском мальчике, похищенном американской шхуной.

И лишь перед самым уходом Рычып торжественным голосом сказал:

– Ну, Петя, теперь ты настоящий чукча. И язык наш знаешь и пищей нашей не брезгуешь, а теперь даже в пологе поспишь. Вот еще тебе без подставки научиться спать, тогда будет совсем хорошо.

Пекарь с женой возвратились раньше, чем их ожидали.

Зоя Герасимовна отпустила Петю с уроков.

Вечером Ринтын отнес Петины вещи к нему домой.

– Починили меня, Ринтын,– сказал дядя Павел, крепко пожимая ему руку,– спасибо за заботу о Пете.

Ринтын сел на диван и вдруг заметил странного пушистого зверька, бегающего под ногами. От удивления он вскочил и закричал:

– Ой, какой-то зверек здесь бегает!

Дядя Павел расхохотался.

– Это кот.

– Какой ловкий! – все больше удивлялся Ринтын, наблюдая, как кот прыгает то на диван, то на стул.

В комнату вошел дядя Кмоль, таща за собой свернутую медвежью шкуру.

– Это тебе, Павел,– сказал он.– Я ее хорошо обезжирил и выделал.

– Спасибо, Кмоль,– с чувством сказал пекарь.– Ты настоящий друг. Большое спасибо за сына, за подарок, за все спасибо.

Он крепко обнял дядю Кмоля и трижды по-русски поцеловал его.

– Смотри, дядя, какой интересный и ловкий зверек! – Ринтын за рукав потряс Кмоля.

– Чудеса! – воскликнул дядя.– Никогда такого не видел. Что это за штука?

– Кот называется,– ответил пекарь.– В книжках пишут, что от тигров происходит. Как, Ринтын, понравился он тебе?

– Еще бы! Какой хорошенький! – с восхищением ответил Ринтын.

– Ну так возьми его себе. Что, отдадим Ринтыну кота? – обратился к жене пекарь.

– Пусть берет,– сказала тетя Дуся.

Так появился у Ринтына кот. После некоторого раздумья он решил назвать его Тигром.

Прослышав о необыкновенном зверьке, который может, подобно мухе, ходить по вертикальной стене, в ярангу дяди Кмоля повалили любопытные. Тигр прыгал по шкурам, забирался на подпиравшие полог столбики и оттуда поглядывал на всех зелеными глазами.

Каждый оценивал кота по-своему.

– Сколько же надо таких собачек в упряжку?

– Ласковый зверь!

– Ловкий щеночек!

– Он ест мясо,– заявил гордо Ринтын.

– Ого! Такой маленький, а знает, что сытно.

Тигр внес оживление в ярангу дяди Кмоля. Тетя Рытлина безропотно убирала за ним, пока Лена не посоветовала поставить в пологе ящичек с песком. Кот играл с маленьким Етыльыном, носился по тесному пологу или, свернувшись клубочком, спал возле жирника.

– Что это он все время хрипит? – спросила как-то Ринтына тетя.

– Это он мурлыкает от радости,– успокоил мальчик тетю Рытлину.

Весной Ринтын начал выводить Тигра на улицу. С каждым днем кот становился храбрее и отваживался уже один выходить из яранги. Собаки, почуяв Тигра, бросались за ним вдогонку. Коту как будто нравилось дразнить собак. Он взбирался на столбы, на крыши яранг и оттуда бесстрашно посматривал на лающую свору.

Отлучки Тигра становились все продолжительнее.

Дядя Кмоль говорил Ринтыну:

– Дичает твой зверь, скоро совсем уйдет в тундру.

Но кот не ушел в тундру. Его растерзали собаки у самой яранги на глазах Ринтына. Он с трудом разогнал разъяренную свору и поднял с земли окровавленного кота. Прижав его к груди, со слезами на глазах Ринтын внес его в ярангу. Тигр был мертв.

Всю ночь Ринтын не смыкал глаз, горюя над котом. В пологе было тихо, и казалось, умер не кот, а близкий человек.

Наутро, выпросив у тети Рытлины кусок материи, Ринтын зашил в нее кота и отправился хоронить на речку Тэювээм.

Он шел на лыжах по подтаявшему, мягкому снегу. На склонах холмов лыжи, сделанные дядей Павлом из оструганных дощечек, разъезжались в стороны.

На высоком берегу речки, откуда открывался вид на далекие горы, Ринтын вырыл в снегу ямку и закопал в нее Тигра. Он долго сидел на лыжах, вслушиваясь в небо. Высоко-высоко над редкими полупрозрачными облаками летели на запад самолеты. Последние дни гудение их моторов не умолкало над Улаком.

Все лето в Улаке главным предметом разговоров была шхуна “Касатка”. Улакский колхоз еще весной получил письмо от начальника Провиденских судоремонтных мастерских, в котором говорилось о том, что коллектив рабочих в неурочное время привел в порядок и отремонтировал старую шхуну “Касатка”. По постановлению общего собрания рабочих решено было ее передать тому зверобойному колхозу, который окажется победителем в социалистическом соревновании. Письмо было полной неожиданностью для улакских охотников, и они решили не отказываться от даровой шхуны. Тут вспомнили об Эрмэтэгине. По последнему нартовому пути он отправился в бухту Провидения принимать командование судном.

Потянулись дни ожидания. Ушел припай, море совершенно очистилось ото льда, и ничто, казалось, не могло помешать приходу шхуны, а ее все не было. Вместо шхуны председатель Татро получил от Эрмэтэгина письмо, содержание которого сразу же стало известно всему Улаку. Капитан писал, что требуется некоторое время, чтобы устранить в шхуне кое-какие недоделки.

“Вот была бы сейчас шхуна…” – эти слова теперь часто можно было услышать в Улаке.

Все уже знали историю судна. Незадолго до войны ее нашел, выкинутую на берег, охотник-эскимос с мыса Чаплина. На ней не было ни одного человека, но по этикеткам на консервных банках и по другим признакам удалось установить, что шхуна американская. Однако американские власти отказались признать ее своей, и шхуна была отбуксирована в бухту Провидения, где и стояла на приколе, пока начальнику мастерских не пришла в голову мысль отремонтировать ее.

Наконец шхуна прибыла в Улак. Она была меньше “Нерпы”, но больше обычного буксирного катера; имела одну мачту. От берега до шхуны из досок, положенных на связанные между собой железные бочки, были сооружены мостки.

Спустившись к морю, Ринтын прочитал на спасательных кругах и на носу шхуны название “Касатка”. Осторожно, боясь свалиться в воду с шатких мостков, Ринтын пробрался на судно. На шхуне, казалось, никого не было. Красный флаг на корме едва колыхался от слабого утреннего ветерка.

Шхуна имела вид большой закрытой лодки, без палубных надстроек. К корме верхняя палуба была немного скошена, и там виднелись штурвал и несколько деревянных бочонков для пресной воды. Рядом со штурвалом находился люк в виде небольшой дверцы, ведущей внутрь судна.

Из люка показалась взлохмаченная голова, плечи и, наконец, туловище человека. На человеке была настоящая моряцкая тельняшка. Это был Эрмэтэгин.

– Здравствуй, капитан! – крикнул Ринтын.

Эрмэтэгин медленно повернул голову и улыбнулся, узнав Ринтына:

– Здорово, шкипер!

Ринтын перелез через нижний фальшборт и оказался рядом со штурвалом. Тут же его внимание привлек наполовину открытый ящичек с двумя отделениями. В одном лежал большой компас и часы с двадцатью четырьмя делениями.

“Это, должно быть, специальные морские часы”,– догадался Ринтын и перенес свое внимание на черный дубовый штурвал.

– Пойдем в кубрик,– потянул его за рукав Эрмэтэгин,– покажу тебе наше хозяйство.

В кубрике капитан рассказал Ринтыну, как он добивался в бухте Провидения, чтобы шхуну отремонтировали.

– Кроме того, просил сменить название судна. “Касатка” – неподходящее название для корабля.

– А кто же дал такое имя шхуне? – спросил Ринтын.

– Тут какое-то недоразумение,– махнул рукой Эрмэтэгин.– Старик эскимос, нашедший шхуну, вообразил, что этот дар ему преподнес морской дух-покровитель – Касатка. Выдумал целую историю. Его выслушали, объяснили старику, что все это сказки, религиозный бред, но все же решили назвать шхуну “Касаткой”.

– А почему потом не переименовали? – спросил Ринтын.

– Оказывается, поздно. Шхуна внесена в книги под именем “Касатка”, и нет никакой возможности изменить его. Бюрократизм!

Ринтына восхищала в Эрмэтэгине его способность обращаться свободно с любым словом. Ученые выражения, стихи делали его речь немного непонятной, но волновали мальчика, как полустертые этикетки на консервных банках, выбрасываемых морем. Возможно, что капитан “Касатки” не знал столько, сколько знал, допустим, школьный учитель… Но важно было другое: Эрмэтэгин достиг высот образованности, каких еще не достигал никто из чукчей, во всяком случае, никто из жителей Улака.

– Теперь мне понадобится моторист,– сказал Эрмэтэгин.– Двигатель у шхуны сильный – от трактора. Нужен будет мне и матрос. Был бы ты повзрослее, можно было бы взять тебя. Парень ты смышленый.

Слова Эрмэтэгина глубоко запали в душу Ринтына. Но Татро решительно отказал ему в просьбе зачислить в команду “Касатки”.

– “Касатка”,– сказал он важно,– не игрушка, а корабль.

Все лето шхуна ходила за охотившимися в открытом море вельботами, перевозя на берег моржовые туши. Иногда она отправлялась в бухту Провидения. Каждый раз, возвращаясь оттуда, капитан Эрмэтэгин добавлял к своей одежде что-нибудь новое. К осени, когда “Касатку” ввели на зимовку в лагуну, Эрмэтэгин был уже одет в полную форму полярного капитана. Лишь приняв снова дела заведующего колхозным клубом, он переоделся в обычную свою одежду, да и в фуражке ходить было уже холодновато.

В эту осень северные ветры обрушивали на берег огромные волны ледяной зеленой воды. Соленая водяная пыль оседала на крышах яранг и домов, на электрических проводах. Прямо посреди стойбища валялись большие ледяные глыбы. На берег выбрасывало много плавника. Каждое утро, встав пораньше, улакцы отправлялись подбирать выброшенные волнами обломки дерева, целые бревна.

Лагуна уже замерзла, выпал глубокий снег, а на море за прибойной чертой еще колыхалась белая ледяная масса.

Ринтын проснулся рано. Поеживаясь в остывшем пологе, он тихонько, чтобы никого не разбудить, оделся и вышел в чоттагын. Натыкаясь на собак, он подошел к двери и высунул голову. На улице было тихо: исчез непрерывный глухой рокот моря.

Ринтын торопливо вышел из яранги. Море молчало. И сколько мог увидеть глаз при свете звезд, все было бело. Море, наконец, сдалось, стихло, и кругом наступила такая тишина, что Ринтын отчетливо слышал биение собственного сердца.

Натянув камлейку, он отправился собирать плавник. Вот уже несколько дней Ринтын рано встает и уходит к морю за плавником. Возле яранги лежит порядочная куча бревен, досок, обломков брусьев. Вместе с досками, оставшимися от разбитой яранги отчима Гэвынто, всякого дерева у дяди Кмоля теперь больше, чем у кого-либо в Улаке, если не считать Журина.

Дядя Кмоль собирается перестраивать свою ярангу, сделать жилище просторнее и даже поговаривал о том, чтобы соорудить окно. Это началось с тех пор, как в яранге пожил Петя.

Ринтыну нравилась затея дяди, и он в мыслях уже видел себя живущим в домике-яранге с окном. Но чтобы выстроить хотя бы однокомнатный домик, того запаса дерева, который имелся у дяди Кмоля, было недостаточно.

Возле магазина намело большой сугроб, и Ринтын, перебираясь через него, едва не наступил на старого Культына, вырывшего себе в снегу берлогу.

– Постой! Кто лезет? – крикнул спросонок сторож.

Культын выбрался из снега, отряхнулся и, узнав Ринтына, попросил его:

– Помоги найти ружье. Оно где-то тут, в снегу.

Ринтын помог старику отыскать ружье, очистил его от снега.

– Шел бы ты, дед, домой спать,– сказал он,– что зря мерзнуть на снегу!

– Нельзя,– ответил Культын.– Сторожу. Зарплату за это получаю. А ты поторапливайся, часа два назад проходил Рычып.

Ринтын пошел вдоль ледяного припая к скале Ченлюквин. По дороге попалось несколько больших бревен. На всех лежали камни в знак того, что бревна уже имели хозяина. Ринтын подобрал несколько сучьев, обломков досок и сложил все в кучу.

Небо светлело, гасли одна за другой звезды, и ярко-красная заря захватила уже значительную часть восточного небосклона.

Ринтын решил еще немного пройти вперед и вернуться домой: там, где прошел Рычып, другому уже не на что надеяться, разве что попадется жалкий деревянный обломок, годный на растопку.

Вдруг до слуха Ринтына донесся скрип шагов по сухому снегу. Взобравшись на торос, Ринтын узнал Рычыпа. Старик бежал мелкой рысцой и, видимо, утомился. Заметив Ринтына, он что-то прокричал и помахал руками по направлению к Ченлюквину. “Уж не гонится ли за ним умка?” – с ужасом подумал Ринтын.

– Рьэв! Рьэв! – разобрал, наконец, он слова Рычыпа.

“Старик сошел с ума! – пронеслось в мозгу Ринтына.– Вообразил, что за ним гонится кит!”

– Там кит! – выкрикнул Рычып, подбегая к мальчику.– Прямо вмерз в лед! Скорее надо сообщить в стойбище!

Старый Рычып, не замедляя бега, сделал знак рукой Ринтыну, чтобы тот следовал за ним.

Заметив дремавшего возле магазина Культына, Рычып громко закричал:

– А ну, вставай сейчас же! Беги скорее и скажи всем, что Рычып нашел такое большое счастье, какое тебе и не снилось! Я нашел вмерзшего в лед кита!

Пока запрягали в стойбище собак, готовили нарты, приводили в готовность убранные на зиму специальные ножи для разделки китовой туши, рассвело и взошло солнце.

Василий Львович, посовещавшись с учителями, отменил занятия в старших классах, начиная с пятого.

Ринтыну вместе со своими товарищами-пятиклассниками пришлось добираться до кита пешком. С ними отправились и свободные от уроков учителя.

– Вот теперь старый Рычып разбогатеет! – сказал Калькерхин, когда вдали среди торосов показались копошащиеся возле кита люди.

– Почему только он? – спросил учитель математики Максим Григорьевич.– Всему колхозу прибыль.

– Нет,– разъяснил Ринтын,– по нашему закону выброшенное морем принадлежит тому, кто первый его обнаружил.

Кита еще не начали разделывать. Рычып, важный и довольный, ходил между нарт и громко распоряжался, чтобы собак отвели подальше. Когда упряжки были привязаны и охотники готовились приступить к разделке, Рычып поднял руку, как на собрании, и, когда толпа затихла, сказал:

– Слушайте меня! Прежде чем начать разделывать кита, я должен был принести жертву Вечноскорбящей. Но случилось так, что я позабыл об этом. Да не обидятся на меня охотники. За всю свою долгую жизнь мне впервые выпала такая удача, и я немножко растерялся. Вы все знаете, что счастье принадлежит тому, к кому оно пришло. Но теперь у нас жизнь идет по другим, новым законам. Вот этот большой кит, по древнему закону, принадлежит мне, но я возьму от него не все, а только то, что мне нужно.

Старый Рычып замолчал и усиленно заморгал. Высморкавшись и прокашлявшись, он сказал:

– Неопытный я говорун. Татро, ты бы хоть мне помог! Запутался я в словах, как рыба в сети. Сделаем так. Кит этот велик. Я старый человек, мало охотился и мало давал в фонд обороны. Пусть половина всего вытопленного жира от этого кита пойдет в фонд обороны. Вы только послушайте…– Старик скинул малахай и поднял лицо к небу, прислушиваясь.

Едва различимые в голубой вышине, шли самолеты на запад.

– Слышите? – Рычып повернулся к слушателям.– Эти самолеты куплены нашим правительством у американских капиталистов. Пусть у нашей армии будет больше самолетов, пусть деньги, вырученные от продажи китового жира, пойдут на производство наших самолетов, и пусть небо над фашистами так загудит от самолетов, что враги не будут знать покоя ни днем, ни ночью. Пусть будет так!

– Верно! – закричали охотники.– Пусть будет так!

– А теперь,– едва сдерживая волнение, вызванное собственной речью, сказал Рычып,– начинайте разделку.

Рычып отошел в сторону и сосредоточенно принялся набивать трубку.

– Какой мудрый старик! – с восхищением заметил Максим Григорьевич.

– Я тоже немножко коммунист,– сказал Рычып, от которого не ускользнуло замечание учителя.

– Ты, наверное, хотел сказать – беспартийный коммунист,– поправил его Василий Львович.

– Нет, я немножко партийный коммунист,– сказал Рычып.

До позднего вечера продолжалась разделка кита. От стойбища до кита и от кита до стойбища сновали собачьи упряжки с предельно загруженными нартами. До наступления темноты все, до чего могли дотянуться разделочные ножи, было срезано с кита. Над льдом возвышались оголенные огромные ребра, напоминающие издали недостроенную ярангу великана.

Ринтын уходил последним. Вместе с товарищами он медленно шел за едва тащившейся, тяжело нагруженной нартой. Под скалами в сгущающихся сумерках они заметили человека, в молчании стоявшего лицом к Вечноскорбящей. Подъезжая ближе, они узнали старого Рычыпа.

– Пошли с нами, Рычып! – крикнул Ринтын.

– Поезжайте, поезжайте,– смущенно сказал старик,– я вас догоню.

Мясные ямы Улака не вместили даже половины всего китового жира. Нужно было копать новые ямы, но люди устали, и Татро разрешил отложить работу до следующего дня, распорядившись выставить караульщиков для охраны китового добра от собак.

Когда взошла луна, то в одной, то в другой яранге послышались песни.

В магазин было не протолкаться. По случаю удачного дня Журин распорядился открыть продажу спирта.

Наум Соломонович, стоя за прилавком, мерил мензуркой спирт, едва успевая разливать его в протягиваемые со всех сторон бутылки.

Изрядно захмелевший Евъенто с резиновым шлангом в руках пристроился возле большой бочки со спиртом. На его обязанности лежало пополнять жестяной бак, цедя спирт с помощью шланга.

Посреди улицы стоял Кукы и останавливал прохожих, прося их послушать русскую песню, выученную им:

Умру – в чужой земле зароют,

Заплачет мамонька моя!

Жена найдет себе другого,

А мать сыночка – никогда!

Жена уговаривала его пойти домой, а Кукы смеялся, обнимал жену и снова пел:

Умру – в чужой земле зароют…

Веселье продолжалось до утра.

Дядя Кмоль не выпил ни капли. Он чинил разбитые нарты и, прислушиваясь к пьяным голосам на улице, ворчал себе под нос:

– Как дети маленькие! И что хорошего в этом спирте? И Журин тоже хорош! Нашел время продавать зелье свое!

Рано утром Татро пришел в ярангу дяди Кмоля. Он был злой и мрачный.

– Что случилось? – спросил дядя Кмоль.

– Этого Журина судить надо! – сердито сказал Татро и вынул изо рта табачную жвачку.– Всех караульщиков подпоил, и собаки пожрали китовый жир.

– Много съели? – с беспокойством спросил дядя Кмоль.

– Не так уж много, но дело не в этом. А что было бы, если бы собаки были голодные? Сегодня же надо собрать общее колхозное собрание и вызвать Журина.

Собрание состоялось в колхозном клубе. Первым взял слово Татро. Сначала он говорил спокойно, рассказывая об успехах Советской Армии на фронте.

– А что мы делали этой ночью? – Голос Татро задрожал.– Пьянствовали! Может, где-нибудь в окопе в это время умирал наш раненый боец, а мы веселились и орали песни! Дали собакам пожрать жир, который должен пойти в фонд обороны! Стыдитесь! Товарищ Журин, идите сюда к столу и расскажите людям, почему вы вчера продавали спирт. Идите, идите!

Журин, ни на кого не глядя, прошел к столу и повернулся лицом к собравшимся.

– Товарищи! – начал он.– Прежде чем приступить к объяснению своих действий, разрешите мне вам напомнить, что моя деятельность может подвергаться проверке лишь со стороны вышестоящих организаций. Продажа спирта населению не является преступлением и не карается законом. Вы сами знаете, что спирт я никому не навязывал. Продажа производилась исключительно по принципу добровольности: кто хотел, тот и брал. Люди вы все взрослые, не дети.

– А вы знаете, что окрисполком рекомендует ограничение продажи алкоголя? – спросил с места начальник полярной станции Гуковский.

– У меня нет на этот счет письменных указаний,– холодно ответил Журин.– Я повторяю, мои действия подконтрольны лишь вышестоящим организациям.

– И народу! – снова крикнул с места Гуковский.

Журин скривился в усмешке и процедил сквозь зубы:

– Если вы понимаете под этим словом население стойбища Улак, то…

– Договаривайте! – крикнул Гуковский.

– Нет, зачем же. Я думаю, что и так понятно,– сказал Журин и с гордо поднятой головой направился к выходу.

После собрания Татро подошел к начальнику полярной станции.

– Спасибо вам большое,– сказал он, пожимая руку начальнику полярной станции.– Но не все хорошо получилось. При всех поссорились. Вы знаете, товарищ Гуковский, как на вас смотрят чукчи. Вы для них лучший пример. Я всегда говорю колхозникам: “Смотрите, вот они бросили свои дома, свою теплую землю, приехали на Чукотку помогать нам строить новую жизнь. Берите всегда с них пример, подражайте им”. А теперь что они скажут? Что Гуковский с Журиным ссорятся.

– Эх, Татро, Татро! – Гуковский похлопал по плечу председателя.– Всякие есть люди. Есть дурные люди и среди русских. Как говорится, в семье не без урода.

– А как бы сделать так, чтобы этого не было? – спросил Татро.

– Вот и я об этом думаю,– ответил Гуковский.

Самолет, на котором должен был прилететь Анатолий Федорович, долго не мог вылететь с аэродрома из-за плохой погоды.

Каждый день после уроков Ринтын отправлялся на полярную станцию и сидел у Лены – в радиорубке или же у нее в комнате. В который раз Лена принималась рассказывать содержание последнего письма, которое пришло в Улак одновременно с телеграммой о предстоящем приезде Анатолия Федоровича.

Письмо было длинное, на четырех тетрадочных страницах. Анатолий Федорович, вскользь упомянув о ранении в ногу, описывал свое житье в госпитале. Почти через каждые две-три строчки он заверял Лену, что рана неопасная и он еще надеется потанцевать с ней.

– Анатолий Федорович не узнает тебя,– говорила Лена, оглядывая Ринтына,– ты вырос, возмужал. Сколько тебе лет?

– Тринадцать, наверное,– смущаясь, отвечал Ринтын.

– Почему наверное? Разве ты точно не знаешь, сколько тебе лет?

– Мы как-то с дядей посчитали. Вышло, что я родился в тысяча девятьсот тридцать первом году. А день рождения дядя хорошо помнит. В тот день в Улаке впервые праздновали Женский день. Поэтому все ждали, что вместо меня родится девочка… А родился я.

Ринтын был на уроке, когда на улице послышался характерный звук летящего самолета.

Ринтын выскочил из-за парты, пробежал мимо удивленного Максима Григорьевича, вышел на улицу и, не разбирая дороги, помчался к лагуне.

Никогда еще Ринтыну не приходилось так быстро бегать. Самолет уже разворачивался, и Ринтын, не спуская с него глаз, мчался к месту посадки. В мозгу стучала одна мысль: только бы добежать, только бы добежать. Удивленные собаки с лаем гнались за ним.

На занесенной снегом лагуне собрались встречающие, Ринтын добежал до них в тот самый момент, когда самолет лыжами коснулся снега и, вздымая за собой вихрь, медленно двинулся к домикам полярной станции.

Отыскав в толпе встречающих Лену, Ринтын пробрался к ней и встал рядом. Она взяла его за руку.

Остановившись в некотором отдалении, самолет взревел моторами, словно собираясь снова улететь, и затих. На секунду наступила такая тишина, что был слышен далекий треск ломающихся на море льдин. Это продолжалось совсем недолго. Встречающие бросились к самолету, увлекая за собою Ринтына и Лену.

Отворилась дверца в самолете, и вышел летчик в меховых унтах. Он повернулся и помог выйти человеку с палочкой в руке. Это был Анатолий Федорович.

Лена крепко сжала руку Ринтына.

Вперед вышел начальник полярной станции Гуковский. Он обнял и поцеловал Анатолия Федоровича.

Все бросились к самолету, оставив Лену и Ринтына позади. Ринтыну почему-то пришла на память сцена первого приезда отчима. Тогда Ринтына тоже оттеснили в сторону, забыли про него…

Наконец, вырвавшись из объятий, Анатолий Федорович подошел к ним. Лена все крепче и крепче сжимала руку Ринтына.

– Лена,– тихо позвал Анатолий Федорович.

Опираясь на палку и прихрамывая, он сделал несколько шагов. Рука Лены дрожала, и когда Ринтын случайно взглянул ей в лицо, то с удивлением увидел, что она плачет: две большие прозрачные слезинки наперегонки катились по ее щекам.

– Лена! Леночка! Ну что ты! – растерянно проговорил Анатолий Федорович и протянул к ней обе руки.

– Это я так,– глотая слезы, тихо сказала Лена и, рванувшись вперед, спрятала лицо на его груди.

Подхватив под руки Лену и Ринтына, Анатолий Федорович зашагал к домам полярной станции.

Ринтын не захотел входить в дом. Он понимал, что Анатолию и Лене сейчас не до него.

– Я пойду,– улучив минуту, шепнул он Лене.

– Правильно,– сказала Лена.– Приходи вечером, у нас никого не будет.

В назначенное время Ринтын был у них.

– Садись сюда,– позвал его Анатолий Федорович и усадил рядом с собой.

Ринтын с благоговением разглядывал прикрепленный к выцветшей гимнастерке орден Красной Звезды.

Анатолий Федорович сцепил руки, разнял их и сказал:

– Вот что, Ринтын. Мне очень жаль, что наша встреча будет короткой. Завтра утром с этим же самолетом мы, я и Лена, улетаем в Гуврэль. Я назначен начальником Гуврэльской полярной станции.

У Ринтына от этих слов больно сжалось сердце. Он так привык к Лене и Анатолию Федоровичу, После дяди Кмоля они были самыми близкими людьми.

– Ну что повесил голову? Выше нос! – Анатолий Федорович взлохматил Ринтыну волосы.– Ты человек почти взрослый. В каком ты классе теперь учишься? В пятом? Ну вот, пройдет всего два года – и ты поедешь дальше учиться. По дороге погостишь у нас. А может быть, ты раздумал учиться в университете?

Ринтын отрицательно покачал головой.

– Вот и хорошо! Выше голову! В жизни тебе еще придется увидеть многое: и радость, и горе, и большие трудности. Еще неизвестно, кем ты станешь. Еще не решил? Одно помни, Ринтын: в пути не останавливайся! Иди все время вперед.

Подошла Лена. На глазах у нее блестели слезы. У Ринтына вдруг защипало в носу, к горлу подкатил комок.

– Мы решили подарить тебе вот это на память,– Лена показала на книги, разложенные на диванчике.

– А это тебе от меня лично.– Анатолий Федорович протянул Ринтыну новую полевую сумку – предмет тайных желаний каждого улакского мальчика – и в придачу еще одноствольное дробовое ружье.

До позднего вечера просидел Ринтын у Лены и Анатолия Федоровича. На прощание Лена взяла его голову в руки, поцеловала в губы.

Домой Ринтын пробирался вдоль берега моря, чтобы никто не видел слез на его щеках.

В эту ночь он мало спал. Когда стрелки ходиков показали ровно пять часов, он быстро оделся и тихо вышел на улицу.

В воздухе пахло свежим утренним дымком, и было очень холодно. Хорошо бы пойти на полярную станцию и в последний раз взглянуть на Лену и Анатолия Федоровича. Но они просили не приходить провожать. Обидная просьба! Неужели они думают, что Ринтыну трудно встать на рассвете?

Ринтын пошел к лагуне. Под его ногами снежной пылью взметывалась в воздух выпавшая за ночь изморозь. Колючий холод проникал через меховую кухлянку.

С берегов Ринтыну хорошо были видны самолет и люди, копошившиеся около него. Он напрягал зрение, пытаясь различить среди них Анатолия и Лену, но неверный голубой утренний полумрак делал людей возле самолета одинаковыми.

Незаметно для себя, шаг за шагом, Ринтын медленно приближался к самолету. В голове его, как предвечерние стайки комаров, роились мысли. Среди этих мыслей была одна, которая выступала отчетливо: когда-то еще ему придется увидеть Лену и Анатолия Федоровича! Ведь Гуврэль не Кэнискун и не Кытрын! До нее очень далеко!

Погруженный в размышления, Ринтын не заметил, как близко подошел к самолету. Рев запущенных моторов заставил его вздрогнуть. Ринтын остановился. Самолет развернулся и побежал по лагуне, скрывшись за снежным облаком, поднятым винтами. Ринтын слышал, как удаляется самолет. Все дальше становился гул его моторов. Наконец он показался над лагуной и, поднимаясь все выше и выше, растворился в голубом сумраке.

Приближалась весна. Снег еще не таял, но с каждым днем то здесь, то там на нем появлялись темные пятна: это на свет показывались занесенные зимней пургой камни, железные бочки, выброшенные пустые консервные банки. В прозрачном воздухе, на ослепительно белой снежной поверхности они принимали причудливые очертания, и какой-нибудь жалкий клочок собачьей шерсти казался издалека порослью густого кустарника.

В море появились широкие разводья, и наступил день, когда полетели первые стаи уток.

Каждый по-своему готовился к этому долгожданному дню. Ни в магазине, ни на колхозном складе давно не было ни одной дробины. Свинец в Улаке стал дороже табака. Но мало было иметь свинец: из него еще надо было приготовить дробь. Некоторые поступали просто: выковывали из кусочка свинца длинные полосы и резали их на маленькие кусочки. У одних изготовление дроби на этом заканчивалось, а другие, желая придать свинцовым кусочкам хотя бы немного закругленную форму, трясли их в бутылках с водой.

Лучше всех дробь получалась у пекаря дяди Павла. Он раньше всех захватил на полярной станции свинцовые решетки от старых аккумуляторов и переплавил их в слитки. Кроме того, громадная печь пекарни более, чем любое другое место в Улаке, была приспособлена для плавки свинца.

Когда весть о первых стаях уток достигла пекарни, дядя Павел горячо принялся за производство дроби и начал заряжать патроны.

Вечером ему помогали Ринтын и Петя. Расплавленный свинец выливался в бумажные трубки. Застывшие стержни разрезались на специальном станке, сконструированном и изготовленном дядей Павлом. Самое трудное, однако, было впереди: кусочки свинца надо было раскатать, придав им круглую форму. Делалось это на дне железной бочки при помощи сковороды.

От свинцовой пыли почернели руки, и ни горячая вода, ни мыло не могли смыть серого налета на ладонях. Зато Ринтын зарядил двадцать четыре патрона самодельной круглой дробью.

Ранним весенним утром улакцы отправились на утиную охоту. Ринтын повез на своей нарте учителя математики Максима Григорьевича. Впереди них ехали дядя Павел и Петя.

Упряжки растянулись по дороге вдоль моря. Каждый выбирал себе место по душе на освободившихся от снега проплешинах галечной косы.

Максим Григорьевич, впервые выехавший на охоту, волновался и все спрашивал Ринтына:

– Как ты думаешь, удастся нам подстрелить хотя бы одну утку?

– Если не подстрелим сами, в море подберем.

– Что значит “подберем”?

– Когда стреляет много людей,– объяснил Ринтын,– в море падают раненые утки. Если терпеливо за ними гнаться, можно добыть несколько штук.

– Чужих?

– Они не будут чужие, когда сам поймаешь.

Многие улакцы выехали на охоту с эплыкытэтами – не смогли достать дробь или приготовить ее.

С восходом солнца начался лет. Первые стаи пролетали далеко, дальше пролива Пильхына, куда никто из охотников не поехал.

Рядом с Максимом Григорьевичем и Ринтыном расположились пекарь с сыном Петей. Немного дальше – Кукы и Журин. Журин щедро угощал Кукы папиросами и подробно расспрашивал, как нужно стрелять в летящую стаю.

Ринтын лежал на сухой, но холодной гальке и смотрел на противоположный берег лагуны. Там, над холмами, иногда показывались стаи уток, но все они почему-то упорно летели в сторону Пильхына.

Максим Григорьевич пристроился рядом. Иногда Ринтын искоса поглядывал на него. Учитель математики обладал необыкновенно быстро растущей бородой. Утром, на уроки, он приходил чисто выбритый, а к вечеру уже вырастала на щеках и подбородке заметная щетина.

Охотники, находившиеся ближе к Пильхыну, начали уже стрелять. Отсюда было видно, как над головами людей показывались дымки выстрелов, падали сбитые утки, и только через некоторое время доносились звуки выстрелов.

– Видишь, Ринтын,– поучал Максим Григорьевич,– смотри и запоминай. Здесь наглядно видна разница между скоростью света и звука. Это пригодится в дальнейшем, при изучении физики.

– Послушайте,– сказал Журин, поднимаясь на ноги,– не перейти ли нам лучше туда, где стреляют. Ведь так мы ничего не убьем и возвратимся домой с пустыми руками.

– Ай-ай-ай! Какой нетерпеливый охотник! – покачал головой Кукы.– Ждать надо.

И вот, наконец, стая уток, хорошо заметная над снежной поверхностью лагуны, взяла направление и на то место, где расположились Ринтын и другие охотники.

Утки стремительно приближались. Когда они очутились над головами охотников, дружно загремели выстрелы. Кинутые ловкими руками, со свистом врывались в стаю эплыкытэты.

Несколько уток, убитых наповал, упали недалеко от ледового припая.

Остальные, израненные, спланировали на лед, в море. Но там их уже поджидали ребята. Эти утки принадлежали им.

Подобрали добычу и подсчитали. Оказалось восемь жирных селезней и шесть самок.

– Ну, а где же мои? – суетливо спрашивал Журин у Кукы.– Здесь, наверное, не одна убита мной.

– Послушайте, товарищ Журин,– рассердился, наконец, Кукы.– Если вам сейчас же хочется получить свою долю, выбирайте сами. Посмотрите и сами отберите, какие утки ваши.

Журин, приняв всерьез его слова, начал ворошить уток, пытаясь по каким-то неизвестным и ему самому признакам узнать “своих” уток.

Кукы насмешливо наблюдал за Журиным и, когда тот отошел, смущенно разводя руками, швырнул ему несколько уток:

– Вот, бери и не приставай!

Журин поправил патронташ, висевший на поясе, и отошел в сторону.

– Тише! Еще одна стая летит! – громким шепотом сказал Ринтын.

Охотники притаились. Стая летела прямо на них, и так низко, что утки, казалось, задевали концами крыльев снег на лагуне.

Свист крыльев! Выстрелы!

Ринтын успел выстрелить два раза. Он не видел, сколько уток упало на снег. Когда добычу собрали, оказалось восемнадцать штук!

К полудню лет уток уменьшился. Охотники засобирались домой.

В разгар подготовки к весенней охоте дядя Кмоль готовился вступить в партию. Получилось так, что в это же время готовился в комсомол и Ринтын.

Вечерами Кмоль и Ринтын садились друг перед другом у ярко горящего жирника и изучали уставы.

– А что это – демократический централизм? – спросил как-то дядя Кмоль.

Ринтын, как умел, подробно и старательно объяснил.

– Вот это верно! – обрадованно сказал дядя Кмоль.– Правильный закон.

Но чаще дядя Кмоль принимался рассказывать Ринтыну о первых улакских комсомольцах.

– О, наш комсомол был боевой,– говорил он.– Помню, приехали к нам совсем молодые русские парни. Оба учителя. Тогда впервые мы и услышали это слово. А коммунист и большевик – это мы и раньше слышали. Эти молодые люди первым делом стали учиться говорить на нашем языке. Люди над ними смеялись, а они не поддавались. В те времена мы выбрали первый свой сельский Совет. Туда вошли Гэматтьын – владелец пяти вельботов и склада-лавки – и Понты. Вот был великий шаман! Не то что наша старая, дряхлая Пээп! Понты лечил очень редко – больше предсказывал погоду, вызывал к берегу зверя да распоряжался на разных праздниках. Когда к нему приходили за помощью, никогда не отказывал: продавал какое-нибудь заклинание за два-три пыжика и песцовые шкурки. Чисто жил, культурно. Пришла власть – острошапочник с красной звездой и маленьким ружьецом на поясе. Созвал собрание, говорил много, а потом велел выбрать Совет. А мы-то его не понимали. Гэматтьын да Понты переводили все, что он говорил. По их словам выходило так: новая пришла власть. Она защитит чукотский народ от американских и русских купцов, она не позволит, чтобы обижали чукчей. Для этого нужно избрать своих людей, понимающих в жизни, в Совет и с их помощью строить новую жизнь. Так и сделали. Кто у нас в Улаке знал русский язык и понимал в торговых делах? Конечно, Гэматтьын и Понты. Так было до тех пор, пока не появились комсомольцы.

Они приехали поздней осенью, а на следующий год ранней весной к Улаку пришел пароход и привез первый деревянный дом. Это была школа. Пошли ребята в школу, и молодежь потянулась туда. Вот тогда и показали свое лицо Гэматтьын и Понты. Убили они комсомольца Панрата, который выступил против них. На его похоронах один из русских сказал: “Панрат был настоящим комсомольцем и погиб как комсомолец”. Тогда была организована улакская комсомольская организация, она повела решительную борьбу против Понты и Гэматтьына. Трудно было. Считай, что с доброй половиной Улака они находились в родстве, а другая была у них в долгах. Я тоже тогда вступил в комсомол. Правда, билет мне не дали – годами не вышел, но все же числился комсомольцем. Одолели мы Понты и Гэматтьына. Шаман повесился, а Гэматтьын хотел убежать на другой берег и утонул.

Четыре года прожили у нас двое комсомольцев. Они разговаривали на нашем языке, как мы с тобой. Уезжая, обещали прислать книги, написанные на нашем языке. Ты знаешь, кто они. Их имена найдешь на обложке учебника чукотского языка.

Дядя Кмоль выбивал потухшую трубку и говорил:

– Я тебе рассказываю все это для того, чтобы ты знал, какой комсомол был у нас в Улаке. Я хочу, чтобы ты был таким же, как Панрат. Он ведь тоже очень хотел учиться. Любопытный был. Даже искусству шаманить учился у Понты!

Дядя Кмоль повесил в пологе портрет Ленина и заставлял тетю Рытлину особенно следить за ним.

– Нехорошо, когда в пологе Ленин, а кругом грязь,– говорил он.– К тому же я в скором времени буду коммунист, а Ринтын – комсомолец.

Он купил таз для умывания и ванночку, чтобы мыть маленького Етылъына.

Однажды дядя Кмоль пришел вечером и объявил:

– Вот теперь я кандидат в члены партии. Рассказал коммунистам про свою жизнь, несколько вопросов задали. Василий Львович сказал: “Я думаю, что Кмоля нужно принять в кандидаты. Он человек сознательный и передовой”.– Дядя Кмоль прищурился и спросил Ринтына: – Как ты думаешь, правильно он сказал?

– Думаю, что правильно,– ответил Ринтын.

– Раз так, надо завтра же закончить ремонт вельбота,– сказал дядя Кмоль.– Теперь пусть попробуют за мной угнаться!

Спустя два дня принимали в комсомол Ринтына.

Когда вечером все собрались в пологе, Ринтын был очень удивлен: у задней стенки полога стояли высокий стол и табуретка.

– Это тебе подарок,– сказал дядя Кмоль.– Чтобы было удобнее готовить уроки.

По поводу вступления Ринтына в комсомол дядя Кмоль устроил целый праздник. Тетя Рытлина наварила полный котел оленьего мяса, натолкла мороженой нерпичьей печенки.

Ринтын не знал, как благодарить дядю. По существу, кто он ему? Если разобраться, чужой человек. Ведь Ринтын для Гэвынто, брата дяди Кмоля, неродной сын. Но никогда ни словом, ни делом дядя Кмоль не дал почувствовать это Ринтыну. Он жил, как в родной семье, и лишь недавно ему пришло в голову разобраться в своих родственных отношениях с дядей Кмолем. Каким надо обладать большим и добрым сердцем, чтобы любить и воспитывать чужого!

– Столик, может быть, и не такой, какой нужно,– сказал за едой дядя Кмоль,– но все лучше, чем ничего.

– Спасибо, дядя Кмоль,– тихо ответил Ринтын.– Большое спасибо за все доброе, за все хорошее, что вы сделали для меня!

За зиму шхуну заново покрасили, и теперь, сияя свежестью, она только ждала, когда растает на лагуне лед, чтобы выйти в открытое море. Эрмэтэгин передал ключи от колхозного клуба чернокосой девушке по имени Номнаун, присланной из райисполкома, и переселился на “Касатку”.

Ринтын часто приходил на шхуну, помогал Эрмэтэгину разбирать и чистить двигатель, вникал постоянно в его устройство, слушал рассказы капитана о похождениях в чукотских стойбищах и разные истории, вычитанные им из книг.

Однажды Ринтын застал Эрмэтэгина мрачным и рассерженным. Капитан “Касатки” лежал поверх одеяла на койке и молча курил. На палубе валялись окурки, в кубрике было не прибрано, неуютно и накурено.

– Что-нибудь случилось? – осведомился Ринтын..

Эрмэтэгин длинно выругался, но на вопрос не ответил.

Ринтын присел на корточки перед железной печуркой, разжег ее и, когда в кубрике стало немного теплее, взялся за книгу, которую давно уже рекомендовал прочесть Эрмэтэгин. Это были “Отверженные” Виктора Гюго.

– Подожди, Ринтын, читать,– неожиданно остановил его Эрмэтэгин.

Ринтын приготовился слушать.

– Как ты думаешь, какое значение в экономике колхоза имеет шхуна “Касатка”? – спросил капитан.

Ринтын в ответ молча пожал плечами. Он уже привык к тому, что Эрмэтэгин, собираясь произнести речь, обязательно задавал с подходцем какой-нибудь вопрос.

– Тогда слушай,– продолжал Эрмэтэгин.– Колхоз в этом году израсходовал много денег на ремонт и окраску “Касатки”. Эти расходы “Касатка” должна покрыть и еще принести прибыль колхозу. Иначе и не стоило бы заводить шхуну.

Эрмэтэгин сел на кровать и пригладил ладонью разлохмаченные волосы.

– А для того чтобы получить прибыль, нужно думать и искать, где бы заработать. Вот я был сегодня на правлении. Татро предлагает мне, как и в прошлом году, заняться перевозкой добытых моржей. Уж не говоря о том, что этим мы загрязним шхуну и сделаем ее непригодной для перевозки пассажиров, мы выполним работу, с которой может справиться обыкновенный вельбот. Это, так сказать, первое противоречие между мной и Татро. Второе состоит в том, что он хочет сам назначить мне команду. И кого сует! Тэюттына и Лонлы! Дескать, на вельботе они только мешать будут, пусть идут на шхуну! Вот мыслитель!

Капитан “Касатки” бросил в раскрытую дверцу печки потухшую папиросу и скрутил новую.

– А ведь заработать для колхоза кучу денег ничего не стоит нашей “Касатке”. В Кытрыне лежат тонны грузов, которые нужно развезти по прибрежным стойбищам; в районных организациях найдутся десятки ретивых чиновников, желающих отправиться в командировку в чистой и уютной каюте “Касатки” без риска промочить даже ноги.

Выслушав взволнованную речь Эрмэтэгина, Ринтын подивился тому, что Татро не внял таким убедительным доводам.

– Я хотел бы попроситься на лето в команду “Касатки”,– робко сказал Ринтын.

Эрмэтэгин сначала безразлично уставился на мальчика, но, когда смысл слов дошел до него, он хлопнул себя по замасленным коленкам суконных брюк и сказал:

– А ведь это идея, Ринтын!

Эрмэтэгин вскочил с койки и зашагал по тесному кубрику. Время от времени он потирал лоб, приводя свои мысли в порядок.

– Таким образом я избавлюсь от необходимости иметь на борту великовозрастных лентяев и бездельников,– рассуждал он вслух.– У меня будут толковые и грамотные помощники. Надо немедленно об этом довести до сведения Татро. Пошли, Ринтын!

Татро вопреки ожиданиям Ринтына и Эрмэтэгина одобрил мысль укомплектовать команду “Касатки” из старшеклассников Улакской школы.

Через несколько дней после сдачи переводных испытаний Ринтын, Аккай и Петя взошли на борт “Касатки” полноправными членами экипажа.

Эрмэтэгин их встретил на верхней палубе. На его голове красовалась капитанская фуражка, не по росту маленький бушлат плотно обтягивал грудь. Зато брюки внизу были такой непомерной ширины, что под ними совершенно исчезали тюленьи торбаза.

– Проходите, проходите! Не робейте! – покрикивал он добрым голосом.– Будьте как дома.

В кубрике он распределил койки, аккуратно застланные серыми одеялами, вырванными с боем у Татро из колхозного склада.

– Отныне,– торжественно объявил Эрмэтэгин,– вы не просто улакские школьники, а моряки. “Касатка” хоть и малое суденышко, но и на нее распространяются неписаные морские законы.

– А какие эти законы? – спросил Петя.

– Со временем узнаете,– пообещал Эрмэтэгин.– А пока принимайтесь за уборку. Постарайтесь, чтобы “Касатка” выглядела не хуже военно-морского корабля!

Пока ждали, когда разойдется лед на лагуне, Эрмэтэгин не давал сидеть ребятам. Каждый вечер он читал лекции по кораблевождению, по замасленным тетрадям объяснял устройство мотора или просто рассказывал морские приключения, якобы случившиеся с ним. Полочка, прибитая в кубрике над койками, заполнилась книгами Станюковича, Новикова-Прибоя.

Наконец наступил день, когда можно было проплыть по лагуне, не рискуя пропороть днище шхуны. Татро дал приказ следовать в бухту Лаврентия и привезти оттуда бочки с бензином. Кроме того, нужно было отвезти в районный центр мешки с пушниной.

– Черт знает что! – с такими словами капитан взошел на палубу.– Провоняем корабль бензином! Не могут послать за ним просто вельбот!.. Да перестань ты читать!

Ринтын в это время лежал на нагретой солнцем палубе и читал “Человека-невидимку”.

– Иди заводи мотор! Грузиться будем с морского берега.

Аккай и Петя с помощью ручной лебедки подняли якорь, и “Касатка”, развернувшись, тихим ходом пошла к проливу Пильхыну, соединяющему улакскую лагуну с морем.

Отрегулировав мотор, Ринтын вышел на палубу и встал рядом с Эрмэтэгином. Капитан одной рукой лениво вертел рулевое колесо. Ринтын смотрел на берег, на яранги и дома стойбища. Внизу мерно стучал мотор, и весь корпус шхуны мелко дрожал.

– Смотри, Ринтын,– говорил Эрмэтэгин,– присматривайся. Самое трудное – это вести “Касатку” по улакской лагуне. Того и гляди наскочишь на мель. А особенно наблюдай, когда будем проходить Пильхын: это самое опасное место.

Пролив-горловину прошли на самом малом ходу. Здесь было множество подводных камней, и даже мелкосидящие байдары часто распарывали покрышки. Когда вышли из пролива в море, Эрмэтэгин передал рулевое колесо Ринтыну:

– Курс на пушной склад.

Во время погрузки на берег спустилась заведующая колхозным клубом Номнаут. В руках она несла маленький чемодан.

– А вы куда? – недружелюбно спросил ее Эрмэтэгин.

– В Кытрын,– ответила не сразу девушка.– Мать у меня там заболела. Надо навестить.

Эрмэтэгин покосился на ребят и, кашлянув, протянул ей руку:

– Раз такое дело, полезайте на корабль.

Ребята знали понаслышке о попытках Эрмэтэгина поухаживать за новой заведующей клубом. Каких успехов достиг в этом деле капитан, никому не было известно.

– Ну что уставились? – крикнул Эрмэтэгин на своих матросов.– Пора отчаливать!

“Касатка” вышла в открытое море и взяла курс на Кытрын. Навстречу дул свежий ветер, и поднятые им легкие волны не мешали ходу шхуны. Вахту первым нес Ринтын. Вертеть рулевое колесо оказалось не таким уж легким делом, как это представлялось ему раньше. Приходилось все время быть начеку, чтобы не сбиваться с курса.

В проливе Ирвытгыр началась такая качка, что Ринтын едва удерживался на ногах. На палубу полетели брызги, и Аккай с Петей спустились вниз, в кубрик, оставив Ринтына одного.

Вышел Эрмэтэгин, принес Ринтыну брезентовый плащ.

– Через час сменят тебя,– сказал он.– Держи курс.

За проливом Ирвытгыр уже пошли воды Тихого океана. Ринтын втайне надеялся увидеть границу, разделяющую воды Ледовитого и Тихого океанов, но кругом была, насколько мог охватить взор, одинаковая светло-зеленая вода.

Позади остался Ирвытгыр, растаяли в синей дымке видневшиеся по левому борту берега Аляски. На палубу сменить Ринтына поднялся Аккай. Вместе с ним вышел Эрмэтэгин.

– Держи курс по этой линии,– показал он Аккаю черту на компасе,– юго-юго-запад. А проще всего – вон на тот мыс.

Ринтын передал Аккаю плащ и вместе с Эрмэтэгином спустился в кубрик.

Он чувствовал себя очень усталым, хотя провел за штурвалом всего два с половиной часа. Постоянная напряженность, опасение сбиться с заданного курса сильно утомили. Со вздохом облегчения он опустился на койку рядом с дремавшим Петей. Эрмэтэгин занял место около Номнаут и принялся рассказывать ей смешные истории, изредка выходя посмотреть за работой двигателя.

Приткнувшись плечом к Пете, Ринтын задремал. Сквозь сон он слышал, как капитан читал Номнаут стихи:

Океан дремал зеркальный,

Злые бури отошли.

В час закатный, в час хрустальный

Показались корабли.

А уж там – за той косою,—

Неожиданно светла,

С затуманенной красою

Их красавица ждала…

Ночью Ринтын проснулся от тишины. Мотор не работал, “Касатка” покачивалась на волнах.

На верхней палубе сидел Эрмэтэгин и курил.

– Почему стоим? – спросил Ринтын.

– Туман. Тут где-то близко государственная граница проходит. Союзники союзниками, а туда все-таки попадать неохота.

Плотный туман окутал все вокруг. Даже нос “Касатки” и то едва был виден.

– А те стихи, которые вы читали девушке, ваши? – спросил Ринтын.

– Нет.– Эрмэтэгин помолчал.– Что стихи! Они у меня все равно получаются плохие, намного хуже, чем у других поэтов. А потом это дело нестоящей. Писание стихов плохо действует на человека, расслабляет его волю. Правда, бывают такие дни, что руки сами тянутся к бумаге и карандашу, звучные строки заполняют голову. И нужно иметь большую силу воли, чтобы не поддаться искушению. У меня это все равно что тяга к спиртному… Ты иди поспи.

Утром Эрмэтэгин разбудил ребят громким криком:

– Все наверх! Чистить и драить палубу! Скоро прибываем в Кытрын!

От ночного тумана не осталось и следа. Впереди хорошо был виден Кытрынский мыс. Ветра не было, и море сверкало солнечными бликами.

Вымытая и чистенькая, с трепещущим красным флагом на корме, “Касатка” вошла в Кытрынский залив.

На рейде стоял небольшой белый пароход. Огибая его, ребята прочитали на борту название: “Чукотка”. К берегу, к маленькому причалу, куда направил “Касатку” Эрмэтэгин, ошвартовались две большие баржи, груженные лесом, и большой паровой буксир “Водопьянов”. Поравнявшись с ним, ребята поняли, какой, в сущности, малой посудиной является их “Касатка”, громко именуемая шхуной.

Рядом с “Водопьяновым” она казалась нерпой по сравнению с моржом.

Ошвартовались рядом с баржами и перебросили на причал широкую доску, заменявшую на “Касатке” парадный трап. Попрощавшись с ребятами, Номнаут сошла на берег.

– Хорошая девушка! – не удержался от восхищения Эрмэтэгин и продекламировал ей вслед:

Она сошла на землю не впервые,

Но вкруг ее толпятся в первый раз

Богатыри не те и витязи иные…

Бочки с бензином давно были погружены на “Касатку” и крепко принайтованы к палубе, а капитан все не давал команды сниматься с якоря. Каждый день с утра он уходил в райисполком и возвращался оттуда на корабль возбужденный и злой.

Ребята изнывали от безделья. Ринтын бродил по поселку, вспоминая дни, проведенные здесь в пионерском лагере. В первый же день он зашел в райком комсомола и получил членский билет. Билет был как билет – ничего на первый взгляд особенного в нем не было. Но для Ринтына он был особенным. Во-первых, это был его билет, а во-вторых, маленькая темно-серая книжечка с дорогим силуэтом на обложке являлась свидетельством того, что для Ринтына наступила новая пора в жизни: кончилось детство, и приближалось время, когда он должен окончательно решить свою судьбу.

На четвертый день Эрмэтэгин собрал команду в кубрике и серьезным голосом сказал:

– Вот какое дело, ребята. Райисполком предлагает нам взять одну баржу с лесом и отбуксировать ее в Улак. Я пробовал доказывать, что это невозможно. Мы не имеем опыта подобных перевозок. Председатель райисполкома дал телеграмму Татро. И вот какой ответ прислал.– Эрмэтэгин вынул из кармана листок бумаги, пощелкал по нему пальцами и прочитал: – “Предлагаю вам доставить лес в Улак”. Вот что он написал: “Предлагаю…” А что мне делать? Дисциплина требует, чтобы я подчинился. Но, с другой стороны, мне просто страшно браться за такое дело, имея неполноценный в смысле несовершеннолетия экипаж. Что вы скажете? Как быть?

Ребята молчали, смущенные своей “неполноценностью”. Кроме того, к ним впервые обращались с таким серьезным предложением. Сидевший ближе к капитану Петя, поерзав немного, спросил:

– А как вы сами думаете, товарищ капитан?

Эрмэтэгин посмотрел на него, покачал головой и со вздохом сказал:

– Эх, если бы я сам был волен решать! Одним словом, есть приказ готовиться к выходу. С нами едет секретарь райкома.

Когда “Касатка” уже была готова к выходу в море, баржа с лесом забуксирована и оставалось только дождаться секретаря райкома, на берег пришла Номнаут в сопровождении молоденького русского пограничника. Эрмэтэгин, неодобрительно косясь на пограничника, обрадованно крикнул ей по-чукотски:

– Иди скорей сюда! Вот хорошо, что ты с нами едешь!

Номнаут повернулась лицом к капитану, приветливо улыбнулась и снова занялась разговором с пограничником.

Когда девушка взошла на “Касатку”, Эрмэтэгин ни словом не обмолвился с ней и даже не взглянул.

– Капитан наш влюбился,– шепнул Аккай Ринтыну.– Это плохо.

– Почему плохо? – удивился Ринтын.

– Такая примета,– таинственно сообщил Аккай.

– Послушай,– в свою очередь, сказал Пете Ринтын,– Эрмэтэгин влюбился в Номнаут и страдает.

Капитан “Касатки” действительно страдал. Во всяком случае, всем своим видом он старался показать это.

Пришел секретарь райкома. Это был полный круглолицый человек в высоких резиновых сапогах. Когда он поднимался по доске на борт “Касатки”, Эрмэтэгин громко проворчал:

– Каждый, будь он маленький или большой начальник, всегда норовит опоздать.

Наконец “Касатка” отчалила и взяла курс на Улак. Был небольшой ветерок, ярко светило солнце, и никому не хотелось сидеть в тесном, душном кубрике. На маленькой площадке, заменявшей на “Касатке” капитанский мостик, собралась вся команда и пассажиры. Стоявший у руля Аккай задевал локтями находившихся рядом – так было тесно.

– Молодцы ребята! – восхищался вслух секретарь райкома.– Всех после окончания школы в мореходное училище направлю. Хотите, ребята? Город повидаете. Петропавловск-на-Камчатке! Вот ты, рулевой, кем хочешь быть?

– Кос! – воскликнул Аккай.– Наверное, летчиком.

– Ну, а ты? – обратился секретарь к Ринтыну.

– Я еще не знаю,– тихо ответил Ринтын.– После окончания школы поеду в Ленинград, в высшую школу – университет.

– Ого! – сказал секретарь райкома.– Ну, а ты?

Петя посмотрел на Аккая, потом на Ринтына, словно ища у них поддержки, и сказал:

– А я туда, куда Ринтын. Мы с ним друзья!

За мысом навстречу пошла крупная волна. Эрмэтэгин сам встал за рулевое колесо и сурово приказал:

– Посторонних прошу спуститься в кубрик.

Номнаут, бросив на капитана сердитый взгляд, направилась к люку.

– Вас это тоже касается,– обратился Эрмэтэгин к секретарю райкома.

Секретарь заторопился и втиснулся в узкий для его тучной фигуры люк.

Тяжелая баржа неохотно следовала за “Касаткой”. Каждая встречная волна заставляла так дергаться буксир, что шхуна вся трещала, от кончика мачты до киля.

Ринтын только успел отвернуться от брызг, как был сбит с ног лопнувшим буксиром. Больно ударившись головой о бочонок с пресной водой, Ринтын сразу вскочил. “Касатка”, как сорвавшаяся с цепи собака, помчалась вперед, зарываясь носом в волны.

Аккай по приказанию Эрмэтэгина спустился к двигателю и сбавил обороты. “Касатка” развернулась и медленно подошла к барже. Ринтын прыгнул на нее, за ним Петя. Вдвоем они выбрали тяжелый мокрый буксирный канат. Долго провозились, прежде чем удалось снова забросить этот канат на “Касатку”.

– Вы оставайтесь на барже на всякий случай! – прокричал им со шхуны Эрмэтэгин.– Я поверну “Касатку” к берегу, в бухту Куй-мэн!

Не прошло и часа, как “Касатка”, буксируя за собой баржу с лесом, вошла в тихую бухту, окаймленную высокими сопками.

Бросили якорь, сошли на берег. Здесь когда-то находилось старинное чукотское стойбище. Побелевшие от времени большие китовые ребра, воткнутые в землю, крупные камни, очерчивающие круг, на котором когда-то стояли яранги, свидетельствовали о том, что здесь в далекие времена кипела жизнь. В бухту впадала небольшая речушка. По берегам ее рос высокий кустарник.

Решили заночевать на берегу. Перенесли сюда несколько досок, матрацы и одеяла с “Касатки”. После ужина все легли спать. У догорающего костра сидели Эрмэтэгин и Номнаут и о чем-то тихо переговаривались.

Ринтын лежал на спине и смотрел в низкое черное небо. Наверху шумел ветер и доносил тяжелый грохот разбивающихся о скалы бушующих волн. Спавший рядом секретарь райкома повернулся на бок, что-то пробормотав во сне.

– Ты с ума сошла! – услышал Ринтын голос Эрмэтэгина.– Разве мало среди чукчей достойных женихов?

– Но я его люблю,– ответила Номнаут.

– Брось ты! Ты любишь не его – тебе нравится в нем то, что он белокур и красив. По крайней мере хоть он-то любит тебя?

– Он первый мне в этом признался.

– Увезет куда-нибудь далеко от родной земли и оставит. Что тогда ты будешь делать?

– Не оставит. Я верю в него…

Дальше Ринтын ничего не слышал. Он закрыл глаза, и невольно перед ним возникли образы Лены и Анатолия Федоровича. Где-то они?

Рано утром Эрмэтэгин разбудил всех и велел Аккаю завести на шхуне мотор. Было тихо, над бухтой раскинулось чистое небо, и где-то за сопками уже всходило солнце.

Эрмэтэгин встал за рулевое колесо. Мотор пыхтел, но не заводился. Капитан перегнулся через край люка и крикнул:

– Что ты там копаешься? Заводи скорее!

– Не выходит.– Аккай высунул наружу измазанное в мазуте лицо.– Что-то случилось с мотором.

– Молокосос! – выругался Эрмэтэгин и полез в люк.

Через несколько минут показалась его голова, и он велел Ринтыну бросить якорь.

Секретарь райкома снял свое кожаное пальто и нырнул в люк следом за Эрмэтэгином.

Прошло еще полчаса. Наконец на палубу вышел Аккай и шепотом, как великую тайну, сообщил:

– Секретарь чинит мотор.

Через час мотор был в порядке. Аккай снова вернулся к двигателю. “Касатка” двинулась к выходу из бухты.

Секретарь, перегнувшись через борт, вымыл руки и вытер их носовым платком. Когда “Касатка” вышла в открытое море, Эрмэтэгин передал штурвал Ринтыну и сел на бочонок рядом с секретарем райкома.

Закурив предложенную папиросу, он спросил:

– Где вы этому научились?

– Я одно время работал механиком в гараже,– ответил секретарь, сдувая столбик пепла.

– А-а…– протянул Эрмэтэгин, оглядывая тучную фигуру секретаря.

– Что вы меня так разглядываете? – засмеялся секретарь райкома.

– Да, уж глядя на вас, теперь трудно поверить, что вы когда-то работали механиком.

– Сердце больное у меня – вот и толстею,– вздохнул секретарь.

– А в Улак к нам зачем едете? – спросил Эрмэтэгин.

– Посмотреть. Ведь я на Чукотке человек новый. Затем надо будет вручить члену вашего колхоза Кмолю партийный билет.

– А вот его племянник,– кивнул головой в сторону Ринтына Эрмэтэгин.– Тоже недавно получил билет. Комсомольский.

– Поздравляю,– сказал секретарь,– будущий студент. Этот лес, который мы везем, пойдет на продажу местному населению. Посмотрим, что из этого выйдет. Словом, стоит вопрос о переселении местных жителей из яранг в дома. Как вы думаете?

Эрмэтэгин долго не отвечал на вопрос. Он зажег потухшую папиросу и сказал, выпуская дым изо рта:

– Трудно будет.

Вторую баржу с лесом приволок в Улак буксирный пароход “Водопьянов”. Каждое бревно с этой баржи имело номер. Это был большой дом в разобранном виде – будущий улакский интернат. Колхозники, мигом раскупив лес с первой баржи, потребовали привезти еще. Таким образом, “Касатка” только и занималась тем, что буксировала баржи с лесом из Кытрына в Улак.

Понемногу команда “Касатки” приняла морской облик. Каждый обзавелся высокими резиновыми сапогами, широкими суконными брюками. На первые же заработанные деньги Ринтын купил у матроса с парохода “Водопьянов” старый, замасленный бушлат и застиранную тельняшку. А свою кепку превратил в некоторое подобие бескозырки, отодрав от нее козырек.

Уже пять барж приволокла “Касатка” в Улак, а леса все не хватало. Почти все улакцы вдруг захотели перестроить свои яранги. Дядя Кмоль загорелся желанием построить настоящий дом и возвел уже четыре двойные дощатые стены. Каждое утро он обходил дома, где были печки, и собирал золу для засыпки стен.

В конце июля председатель колхоза Татро премировал команду “Касатки”. Каждый получил по четыреста рублей, а фотография Эрмэтэгина была помещена на колхозной Доске почета.

Улакские ребята завидовали Ринтыну, Аккаю и Пете, просили Эрмэтэгина зачислить их в команду, но капитан “Касатки” решительно отказал, ссылаясь на штатное расписание.

Короткое лето подходило к концу. Все чаще бушующее море заставляло “Касатку” стоять без дела в улакской лагуне или же в Кытрынском заливе.

Однажды жестокий шторм застиг “Касатку” на подходе к Кытрыну. Шхуна успела проскочить в залив, а шедший за ней буксирный пароход “Водопьянов” едва не выбросило на камни Нунямского мыса.

Шесть дней провела “Касатка” у кытрынского причала, и все это время Эрмэтэгин переругивался с капитаном “Водопьянова” из-за места у причала.

Однажды утром, когда “Водопьянов” ушел за пресной водой, Эрмэтэгин поставил “Касатку” на место его стоянки. Довольный, он подмигнул Ринтыну и послал его в магазин за продуктами.

В тесном магазине, занимавшем половину большого дома, как всегда, было много народу. Ринтын пристроился в хвост очереди и начал медленно продвигаться к продавцу. Когда перед ним было человека четыре, в магазин вошла нарядная женщина, ведя за руку маленькую девочку лет трех-четырех. Ринтын взглянул на лицо женщины и вздрогнул. Это была его мать, Арэнау!

Она была по-прежнему красива, Ринтыну даже показалось, что мать еще больше похорошела. Арэнау прошла прямо к продавцу и, как мать, имеющая ребенка, без очереди получила две банки сгущенного молока. Расплатившись, она повернулась и встретилась взглядом с Ринтыном.

У Ринтына бешено заколотилось сердце, кровь бросилась в голову. Он не отрываясь смотрел в эти большие глаза, с удивлением уставившиеся на него.

– Ты кто? – тихо спросила Арэнау.

– Ринтын…

– Выйдем отсюда,– сказала Арэнау, видя, что стоявшие в очереди повернулись к ним.

На улице девочка спросила Арэнау:

– Кто этот дяденька?

– Это твой брат,– ответила мать, с любопытством разглядывая Ринтына.– Какой большой вырос. Красивый… Ты что здесь делаешь?

– Работаю на шхуне “Касатка”,– ответил Ринтын.

В это время он заметил направляющегося в их сторону мужчину. Ринтын узнал в нем Таапа. Ему не хотелось с ним встречаться.

– Мне нужно на шхуну,– сказал он и пошел прочь.

Ему очень хотелось оглянуться. Он чувствовал, что мать смотрит вслед своими большими черными глазами. Немного задержав шаг, Ринтын услышал, как Таап спросил у Арэнау:

– Кто этот юноша?

– Да это сынок Гэвынто,– ответила мать.

Услышав “сынок Гэвынто”, Ринтын бросился бегом на берег. Горячие слезы текли по его щекам. Лишь у самого причала он остановился, вытер глаза и пошел медленным шагом человека, погруженного в тяжелые думы.

– Ты ничего не принес? – удивился Эрмэтэгин, скользнув взглядом по пустым рукам Ринтына.

Ринтын молча положил деньги на компасный ящик, вошел в кубрик и бросился ничком на койку.

– Что с тобой? – вошел за ним следом Эрмэтэгин.– Не заболел ли?

Ринтын молчал.

Осенней ночью, когда море немного успокоилось, “Касатка” ушла в Кытрын в последний рейс. Пассажиром была Номнаут. Ринтын помог ей втащить на борт большой тюк с постелью.

– Ты совсем уезжаешь из Улака? – с удивлением спросил ее Эрмэтэгин.

– Да, капитан,– ответила девушка.– Совсем. Замуж выхожу.

Эрмэтэгин выпустил из рук бинокль. Он с немым удивлением смотрел на девушку и часто моргал глазами.

– Это правда?

Голос капитана походил на шипение воздуха, выходящего из пых-пыха.

– Правда! – Номнаут посмотрела прямо в глаза Эрмэтэгину и улыбнулась. Белые зубы ее сверкнули на одно мгновение, как шаровая молния.

– Ты с ума сошла! – выкрикнул Эрмэтэгин.– Ты ведь знаешь, как часто кончаются браки с приезжими. Это безрассудство. Выйти замуж за человека, не знающего нашего языка! Да еще такой культурной девушке! Вспомни нунямскую Гэматвааль! Да этот человек рано или поздно бросит тебя.

Вместо ответа раздался звук, как будто крупная рыба изо всех сил ударила хвостом по мокрой палубе. Номнаут быстро спустилась в кубрик.

Ринтын оглянулся. Эрмэтэгин стоял на месте и пальнем ощупывал покрасневшую щеку. Поймав взгляд Ринтына, он злобно пробормотал:

– Пусть ее постигнет участь нунямской Гэматвааль!

Кто не знал печальной судьбы Гэматвааль из стойбища Нунямо! Она умерла лет двадцать назад, но народная память в мельчайших подробностях сохранила ее историю. Это случилось в те времена, когда моря Чукотки посещались всевозможными кораблями китобойцев из разных стран. Дочь известного охотника из стойбища Нунямо влюбилась в матроса шхуны “Сейвал”. Капитан шхуны отказался взять на борт девушку, согласившуюся следовать за своим возлюбленным. Тогда сам матрос решил остаться в Нунямо. Казалось, счастье никогда не уйдет из яранги Гэматвааль и ее мужа. Шли годы, уже четверо сыновей с волосами, похожими на витую медную проволоку, бегали по ярангам стойбища, лакомились тюленьими глазами и кислыми, очищенными от шерсти ластами, когда вдруг на горизонте показалась шхуна. Это был “Сейвал”. На нем приехали родители мужа Гэматвааль за своим сыном. Долго колебался муж Гэматвааль, но уговоры отца и старой матери, желание увидеть родную землю взяли свое. Вся семья решилась ехать в далекую, неведомую Данию. Перед самым отходом шхуны Гэматвааль сошла на берег попрощаться с родными, в последний раз пройтись по земле отцов. Но возвратиться на корабль ей не было суждено. Распустив паруса, стуча двигателем, “Сейвал” умчался в открытое море. И ни одна байдара, будь она с самыми лучшими гребцами, не могла бы догнать шхуну. С той поры Гэматвааль потеряла рассудок и до самой смерти, едва завидев на горизонте корабль, мчалась на берег моря и лезла в воду, пытаясь вплавь добраться до судна. Так она и умерла, утонув в море…

В Кытрыне Номнаут, прежде чем сойти на берег, сказала Эрмэтэгину:

– Приглашаю на свадьбу всю команду “Касатки”. Будет настоящая русская свадьба.

– Хорошо, придем,– ответил капитан.

Свадьба состоялась на второй день в большой столовой пограничной заставы. Было много гостей. Ринтын, Петя и Аккай побаивались, как бы их не прогнали, как вон тех ребятишек, которые прильнули к окнам. На пороге их встретила сама Номнаут и рассадила за столом. Кругом стоял шум, как на птичьем базаре. В углу кто-то пробовал гармошку, высокий краснолицый пограничник настраивал гитару, патефон наигрывал свадебный марш.

Наконец соединенными усилиями пограничников, жениха и невесты удалось установить относительную тишину.

Произносились тосты, русские, к удивлению чукотских гостей, зачем-то кричали: “Горько!”, призывая молодых целоваться. Номнаут, в белом, как у доктора, платье, сидела раскрасневшаяся, счастливая. Эрмэтэгин пил стопку за стопкой и мутными глазами разглядывал сидящих за столом. Схватив непослушными руками бутылку, он встал из-за стола и направился к выходу.

Поддерживаемый под руки своими ребятами, капитан взошел на борт “Касатки”, приказал запускать мотор и ушел в каюту.

Под утро, когда показался улакский маяк, Эрмэтэгин вышел на палубу по-прежнему пьяный. Ринтын, стоявший у штурвала, посадил его рядом с собой, чтобы тот не свалился за борт.

– Все пропало! – орал навстречу ветру Эрмэтэгин.– Все пропало!

Уставившись пьяными глазами на Ринтына, он, плача, повторял:

– Бедная Номнаут! Бедная Номнаут!

Перед входом в пролив Эрмэтэгин оттолкнул Ринтына и вцепился в рулевое колесо. “Касатка” вильнула в сторону и несколько раз вздрогнула, ударившись днищем о камни.

Мотор взревел. Ринтыну на минуту показалось, что шхуна разваливается. С двух сторон на корабль мчались высокие, с ободранным дерном берега. Отпихнув в сторону Эрмэтэгина, Ринтын взялся за рулевое колесо.

С берега заметили, что шхуна движется что-то очень медленно. Около места, куда обычно приставала “Касатка”, собралась толпа.

Ринтын подвел шхуну к самому берегу.

– Бросай якорь! – крикнул он Эрмэтэгину.

Эрмэтэгин встал одной ногой на бухту каната, а другой столкнул в воду якорь. Канат, стремительно разворачиваясь, захлестнул ноги Эрмэтэгина, и он полетел в воду вслед за якорем.

В толпе закричали.

Эрмэтэгин не показывался на поверхности. Расталкивая людей, снимая на ходу ватник, бросился в воду Максим Григорьевич. Он несколько раз нырнул там, где виднелись пузырьки. Затаив дыхание все ждали, но каждый раз Максим Григорьевич показывался на поверхности один. На помощь к нему поплыл Наум Соломонович, только что спустившийся к берегу.

Вдвоем им, наконец, удалось вытащить на берег Эрмэтэгина. Голова у капитана была залита кровью: должно быть, при падении он ударился о якорную лапу.

Пришел Семен Иванович и с помощью Максима Григорьевича и Наума Соломоновича начал делать пострадавшему искусственное дыхание.

Ринтын, стоявший впереди, смотрел на безжизненно мотавшуюся голову капитана, и ему было почему-то очень обидно.

Наконец, после долгих усилий Семена Ивановича Эрмэтэгин застонал и открыл глаза. Он посмотрел на Ринтына и взглядом позвал его.

– Ты молодец,– отчетливо прохрипел он,– мои книги возьмешь себе…– и снова впал в забытье.

Эрмэтэгин умер вечером, не приходя больше в сознание. Его похоронили на склоне горы Линлиннэй, на пустом месте – он не имел родственников среди умерших.

Ребята, притихшие, вернулись на шхуну, приспустили флаг на корме и долго молча сидели в кубрике.

– Давайте на могилу ему наш запасной якорь вместо памятника поставим,– предложил грустно Ринтын.

Ребята согласились и рано утром следующего дня снесли якорь на могилу капитана. Отсюда, с высоты, “Касатка”, маленькая в обширной лагуне, показалась осиротевшей – даже жалко ее стало, словно живую.

Ринтын прожил на “Касатке” еще несколько дней, пока правление не продало шхуну Люрэнскому колхозу. Узнав об этом, он собрал свои нехитрые пожитки, книги Эрмэтэгина и большой старинный бинокль с помутневшими, как стариковские глаза, стеклами. Когда Ринтын последний раз сходил по доске, переброшенной на берег, у него сжалось сердце, и едва слышно, одними губами, он прошептал:

– Прощай, “Касатка”.

Строительная бригада, прибывшая из бухты Провидения, возводила здание интерната для Улакской школы у подножия маяка. Когда выпал снег и начались осенние пурги с мокрым, мгновенно замерзающим на земле снегом, строители уехали. Лишь один участок в Улаке не прекращал работы – то было строительство нового дома для семьи дяди Кмоля.

Уже были возведены четыре стены и межстеновое пространство засыпано шлаком и гарью, собранными со всех улакских печек. За неимением кровельного железа крышу покрыли старым брезентом, а поверх него моржовой кожей. Для того чтобы вид нового дома не портили камни, обычно наваливаемые на кровлю на случай сильных ветров, дядя Кмоль аккуратно прибил моржовую кожу деревянными планками. Издали дом дяди Кмоля выглядел как настоящий: два небольших окна – одно на южной стене, другое на восточной – придавали ему вид европейского строения.

Ринтын с нетерпением ждал того дня, когда, наконец, они переселятся в новый дом. До сильных морозов он даже ухитрился готовить уроки на большом дощатом верстаке под окном нового здания.

По всей видимости, до новоселья оставалось немного времени: дядя Кмоль уже сколачивал стол, табуретки и чинил подаренную Наумом Соломоновичем большую двуспальную железную кровать. Каждый житель Улака в свободное от работы время считал своим долгом непременно зайти в новый дом осведомиться, как двигается дело. На стройке дома всегда было много народу. Разговор в основном шел о том, как заживет дядя Кмоль, не трудно ли ему будет привыкать.

Старого Рычыпа больше всего беспокоило отсутствие меховой занавеси.

– Вдруг тебе ночью захотелось глотнуть свежего воздуха,– рассуждал старик,– что будешь делать? Высунешь голову в форточку или в дверную щель? В форточку твоя голова не пролезет, а откроешь дверь – в комнату холода напустишь. Нет уж, в этом смысле наш чукотский полог куда лучше. Захотел освежиться – высунул голову в чоттагын, а вокруг шеи меховую занавесь наподобие воротника обмотал, чтобы в полог студеный воздух не проникал. Лежишь и наслаждаешься – все тело в тепле, а голова на холодке. И глазам нескучно – в чоттагыне собаки. Глядишь, какой-нибудь щенок-шалун лизнет тебя в нос теплым шершавым языком – и душа радуется.

– Комната – это не полог,– возражал старику дядя Кмоль.– В ней всегда будет свежий воздух. Жирников не будет, значит и воздух будет чистый. Главное в доме – чистота! На полу в комнате уже не будем спать, а только ходить ногами по нему будем. Хочешь сидеть – садись на табурет, спать – пожалуйста на кровать. И ешь высоко от пола – на столе. Нет уж, настоящий дом – это не яранга!

– Все же на подставке спать страшновато,– замечал старый Рычып.– Нехорошие сны будут сниться. Так и будет казаться, что лежишь на краю обрыва.

– Ничего, привыкнем,– храбро отвечал дядя Кмоль.

Печь для нового дома сложил учитель Максим Григорьевич, который славился в Улаке и как мастер печного дела.

Переселяться решили в праздничный день – седьмого ноября.

Накануне дядя Кмоль купил несколько одеял, простыни, настриженным оленьим волосом набил подушки, повесил занавески. Он был уверен, что все это он сделает лучше жены. Сотрудники полярной станции подарили платяной шкаф, учителя – книжную полку и висячую керосиновую лампу с новым, совсем целым стеклом.

Последний подарок был особенно ценным, потому что на улакскую электростанцию – особенно зимой, с ее непрерывной пургой, надолго выводившей из строя ветродвигатель,– мог надеяться только самый беспечный человек.

Рано утром седьмого ноября, еще до начала праздничной демонстрации, семья Кмоля переселилась в новый дом. Как всегда бывает при переезде на новое место, в старой маленькой яранге оказалось столько хлама, что не могло быть и речи о том, чтобы все эти вещи тащить в новое жилище. Ярангу решили до следующего лета не разрушать, сняв с нее лишь меховой полог.

– А то собакам негде будет жить,– сказал дядя Кмоль.– Может случиться еще, что приедет гость, непривычный к жизни в деревянном доме.

Почерневшую фигурку домашнего бога – деревянного белого медведя – дядя Кмоль тайком перенес в новый дом и замаскировал его за портретом Ленина.

В полдень демонстранты поравнялись с домом Кмоля. Каждому хотелось взглянуть на новое жилище, пришлось впускать посетителей небольшими группами. В дверях стоял Кукы и останавливал особенно напористых:

– Куда лезете? Не видели деревянного дома? Отойдите и не напирайте. По десять человек входите.

В комнате дядя Кмоль с гордостью показывал нехитрую мебель и объяснял назначение вещей, хотя каждому ясно было, для чего, например, предназначена широкая, выкрашенная зеленой краской кровать.

– Еще не пробовали на ней спать? – спросила старая Пээп и, заглянув под кровать, заметила: – Снизу будет дуть.

– Правильно, что повесили материю на окна,– одобрил Тэюттын,– не все же время на улицу смотреть. Да и каждый прохожий будет заглядывать.

В сенях визгливым голосом ругалась великанша Рытыр:

– Вы только посмотрите! Всю спину загваздала. Ведь только сегодня утром новую камлейку надела! Ни за что бы не стала жить в доме с такой белой печкой.

Возле дома Василий Львович произнес небольшую речь:

– Мы сегодня, в день двадцать седьмой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, присутствуем при знаменательном событии. Наш колхозник, товарищ Кмоль, переехал из старой дедовской яранги в новый дом. Вдумайтесь, товарищи, в значение этого события, и вы откроете в нем великий смысл. Покидая ярангу, товарищ Кмоль смело шагнул навстречу новой жизни, оставил позади темноту вековых предрассудков. Представьте себе, товарищи, пройдет еще немного времени, и в Улаке не останется ни одной яранги, от подножия маяка до ветродвигателя протянутся ряды деревянных домов. Честь и хвала коммунисту товарищу Кмолю, что он первый положил начало этому делу!

Вечером в новый дом дяди Кмоля начали собираться гости. И хотя комната была в несколько раз больше полога, скоро в ней стало тесно. За столом поместились далеко не все приглашенные, и скрепя сердце дядя Кмоль разрешил остальным гостям расположиться прямо на полу.

– Ничего,– подбодрил дядю старый Рычып,– доски еще чистые, не успели истоптать.

Выпили за новый дом, за здоровье хозяев.

Как ни старался дядя Кмоль придать праздничному вечеру хоть какой-нибудь порядок, захмелевшие гости не повиновались. Каждый говорил что хотел, не заботясь о том, слушают ли его. Кукы с раскрасневшимся от выпитого вина лицом пытался что-то сыграть на гармошке, извлекая из нее невероятно громкие и резкие звуки. Старый Рычып беседовал с Прасковьей Кузьминичной по-английски, не сразу убедив ее ради удобства сесть рядом с ним на пол.

Старуха Пээп слезно умоляла Гуковского раскрыть ей тайну предсказания погоды. Жена Журина порывалась петь и едва начинала выводить первую ноту, как муж закрывал ей ладонью рот и сердито шептал:

– Заткнись, моя красавица. Не помнишь, где находишься?

Дядя Кмоль от шума совсем растерялся. Он смущенно разводил руками, то и дело откашливаясь. Видя его растерянность, дядя Павел отобрал у Кукы гармошку и передал ее Тэнмаву.

– А ну, сыграй-ка нам нашу, русскую! – крикнул он и очистил небольшое пространство на полу.

Тэнмав заиграл. Пекарь несколько раз топнул ногой так, что дом задрожал. Гости сразу же притихли: их внимание переключилось на танцы. Когда запыхавшийся от танца пекарь остановился, дядя Кмоль отвел его в сторону и с улыбкой сказал:

– Если все так будут плясать, от моего нового дома ничего не останется!

Пекарь расхохотался, хлопнул дядю Кмоля по спине и сказал:

– Наоборот, крепче будет дом!

После танцев гости пожелали послушать Йока.

– Давай ярар,– попросил Рычып у Кмоля.

Дядя Кмоль смущенно развел руками.

– Что? Бубна нет? – удивился старик.– Куда же ты его девал? Проткнул небось и выкинул? Нехорошо сделал. Хоть ты и переселился в деревянный дом, но чукчей остался. Ринтын, сбегай в ярангу Пээп – она ближе живет – и принеси ярар.

Ринтын принес ярар и подал его Йоку.

Дядя Кмоль шепотом спросил Василия Львовича:

– Удобно ли будет? Ярар-то шаманский. Может, другой принести?

– Ничего,– успокоил хозяина Василий Львович.– Смотри, шаманка ваша уже учится метеорологии.

Гуковский, с трудом подбирая чукотские слова, излагал старой Пээп основы научного природоведения.

– Воздух давит? – хихикала старуха.– Как толстое меховое одеяло? Здорово!

Йок попробовал ярар, нащупал руками на столе стакан и вылил из него содержимое на натянутую кожу, чтобы она лучше звенела.

– Что ты сделал? – сокрушенно сказал Кукы.– Чистый спирт на ярар вылил.

– Пусть,– сказал Йок,– песня будет звонче.

Йок некоторое время напевал вполголоса, подбирая слова. По напряженному его лицу, как тени, пробегали судороги. Никто никогда не слышал того, что сейчас пел слепой Йок. Песня рождалась на глазах у всех в новом доме охотника Кмоля. В ней было непривычно много слов.

Певец рисовал картину недалекого будущего, когда в Улаке каждый будет иметь просторный деревянный дом, в котором легче петь, чем в душном пологе.

Яркие, освещенные окна будут рассеивать мрак холодной зимней ночи. Пусть Йок слеп, пел певец, но множество окон, смотрящих на мир, будут его глазами…

Гости разошлись далеко за полночь. Каждый перед уходом желал хозяевам спокойно провести ночь на новом месте, а старый Рычып, не удержавшись от шутки, посоветовал:

– Ты, Кмоль, все же привяжись веревочкой к подставке. Свалишься.

Когда гости ушли, Ринтын вышел на улицу. Ярко светились окна нового жилища дяди Кмоля. Среди темных яранг дом дяди Кмоля выделялся ярким пятном.

Первая ночь в новом доме прошла благополучно, если не считать того, что среди ночи Рытлина обнаружила исчезновение маленького Етылъына. Оказалось, что, сонный, он свалился на пол, заполз под кровать и там снова уснул. Пошлепав его по заду, тетя Рытлина положила его между собой и дядей Кмолем.

Ринтыну снилось, что он спит на улице, прямо на снегу. Проснувшись, он сначала не мог разобраться, где находится. Вокруг был синеватый утренний полумрак. Лишь когда ему на глаза попался оконный переплет, Ринтын вспомнил все, что произошло.

Скрипнув дверью, в комнату вошел дядя Кмоль. Как всегда, он встал раньше всех и уже растопил печку.

Ринтын удивился, что дядя не разбудил тетю Рытлину. Обычно в пологе жирник разжигала тетя, и это занятие искони считалось женским делом.

Ринтын встал, умылся и помог дяде собрать на стол чайные чашки.

– Тетю будем будить? – шепотом спросил он.

– Не надо. Пусть поспит,– тихо ответил дядя Кмоль.– Она вчера сильно устала.

Ринтын удивленно посмотрел на дядю.

Поймав его взгляд, дядя Кмоль наставительно сказал:

– Женщину надо уважать.

Переселение в новый дом резко изменило уклад жизни в семье дяди Кмоля. Это объяснялось не только строгим соблюдением принципа, по которому в семье уважали женщину, но и тем, что тетя Рытлина просто не имела представления о том, как вести хозяйство в новых, непривычных условиях. В вопросах устройства быта в новом доме первый голос принадлежал Ринтыну, как единственному члену семьи, чаще других бывавшему в домах русских. Он помогал тете Рытлине застилать кровать, тщетно стараясь соорудить из плоских, набитых свалявшимся оленьим волосом подушек такую же пышную горку, какую он видел в доме пекаря.

Часто в этом ему помогал Петя. Он садился на стул и оттуда наблюдал за работой Ринтына. Если что-нибудь было неправильно, он говорил:

– А мама не так делает.

Понемногу жизнь в новом доме налаживалась. Тетя Рытлина научилась растапливать печку, поддерживать в ней огонь так, чтобы дым не шел обратно в комнату.

Тем временем райисполком решил отметить дядю Кмоля. Приехали фотограф и редактор газеты. Целый день они снимали семью Кмоля в разных позах. Раз десять они заставляли всех садиться за стол, пить чай, снимали Ринтына за приготовлением уроков, а дядю Кмоля все сажали под портретом Ленина, за которым был спрятан домашний кэле, и так фотографировали его.

Дело все кончилось тем, что дядю Кмоля выбрали председателем сельского Совета, несмотря на его протесты.

В Улаке все уже привыкли к новому дому, привыкли и его жильцы. Дом по самую крышу занесло снегом, и в нем было так же тепло, как в яранге.

Ринтын учился в шестом классе. Едва справившись с работами по дому, он садился за стол и занимался.

В школе кончился запас тетрадей. Писали между строками старых тетрадей, на оберточной бумаге, вместо мела употребляли белую глину.

В середине января с углем стало хуже. Школа сожгла все свои запасы, а Журин отпускал уголь с торговой базы неохотно: его там было немного. Полярная станция, как могла, помогала топливом, но и там запасы были рассчитаны до прихода первого парохода.

Ребята занимались одетые, в шапках и даже в рукавицах. В углах классов белел иней, и пар от дыхания стоял над партами. Но занятия не прекращались. Привычные к холоду чукотские ребята не очень страдали от стужи, но зато на учителей было жалко смотреть.

Как-то Ринтыну пришлось по делу зайти к Максиму Григорьевичу. В комнате был мороз, как на улице. На полочке стоял стакан с водой с вмерзшей в лед зубной щеткой. На кровати лежал спальный мешок из собачьего меха.

– Вы живете в таком холоде? – удивился Ринтын.

– Привыкаю,– ответил Максим Григорьевич и мрачно добавил: – Хоть Амундсен и говорил, что к холоду привыкнуть невозможно.

Ринтын рассказал о Максиме Григорьевиче своим товарищам, и ребята как бы новыми глазами посмотрели на своих учителей. При всех испытываемых ими лишениях они являлись на уроки всегда бодрыми, аккуратно одетыми. Щеки Максима Григорьевича, изрезанные тупой бритвой, свидетельствовали о том, каких трудов ему стоило держать себя в надлежащем виде.

Когда однажды утром тетя Рытлина, желая зачерпнуть воды из ведра, ткнулась ковшом о корку льда, она не сдержалась и осыпала дядю Кмоля упреками:

– Видишь, до чего дожили? Скоро сами превратимся в лед в этом проклятом деревянном доме!

Дядя Кмоль сидел на стуле и ничего не говорил. Да и что ему было отвечать жене, когда он даже жирники и те расколотил на радостях, когда переселялся в новый дом!

В комнате маленький Етылъын ходил в меховой камлейке и лизал толстый лед на оконных стеклах.

– Разве плохо было в теплом пологе? – продолжала ворчать тетя Рытлина, выскребая совком из ведра остатки угля.– Жили, как все люди живут, не мерзли. И вдруг захотелось человеку переселиться в деревянный дом. Глупая затея! Я знала с самого начала, что так будет. Эх ты, коммунист! Вон Кукы ведь тоже коммунистом стал, а ярангу не сломал!

Дядя Кмоль в ответ только вздыхал.

В тот день начали жечь деревянные стойки старой яранги. Распиливая ножовкой длинные сухие жерди, Ринтын обдумывал одно предприятие, мысль о котором у него зародилась давно.

Несколько вечеров он провел в сенях, кромсая ножницами куски жести. Он уже порезал пальцы на руках, но дела не бросал. Наконец первый опытный образец жировой лампы был готов. Это было простое сооружение в виде небольшой жестяной плошки с низкими краями. К одному из бортиков при помощи жестяной же планки был прижат фитиль из толстой фланели. Когда налитый в плошку растопленный нерпичий жир смочил фитиль, Ринтын зажег его. Пламя разгоралось медленно, но зато, когда огонь охватил весь край фитиля, светильник загорелся ровным, некоптящим пламенем. Ринтын иголкой поправил фитиль и внес его в комнату.

– Смотри-ка, что он соорудил! – воскликнула удивленная тетя Рытлина.– Где ты раздобыл керосин?

– Это не керосин, а обыкновенный нерпичий жир! – с гордостью ответил Ринтын и водрузил свое изделие на стол.

– Выходит, не напрасно я думал, что твоя голова устроена намного лучше, чем у других,– сказал дядя.– Ты настоящий выдумщик!

В тот же вечер Ринтын изготовил с помощью дяди Кмоля еще три такие жировые лампы, и уже через полчаса, когда их зажгли, в комнате стало заметно теплее. Лед стал таять, и на пол начала стекать вода.

На следующий день о смекалке Ринтына говорил весь Улак. В дом дяди Кмоля приходили люди и разглядывали подолгу “лампу Ринтына”, как теперь ее называли.

Через несколько дней усовершенствованная Максимом Григорьевичем “лампа Ринтына” уже горела в учительском доме и обогревала комнаты преподавателей.

Максим Григорьевич назвал Ринтына “чукотским. Кулибиным”. Имя известного русского механика-самоучки не было знакомо жителям Улака – они называли его по-своему, прибавляя к имени Ринтына чукотское слово “пылвынтаак” – “железный жирник”.

Однако изобретение Ринтына не оберегло новый дом дяди Кмоля от жестокой чукотской пурги. Во время одной из бурь ветром содрало с крыши моржовую кожу и навалило полный потолок снега. Потом подул стремительный южный ветер, мокрый снег проник сквозь щели в межстеновое пространство. Засыпка вдруг стала оседать, и под потолком образовались такие щели, что даже в небольшую метель в комнату проникал снег. Дядя Кмоль изо всех сил боролся против ополчившихся на него сил природы, но все же ему пришлось сдаться: от постоянных сквозняков Етылъын жестоко простудился и слег. Скрепя сердце дяде Кмолю пришлось натянуть меховой полог в комнате.

– Ничего,– успокаивал он себя.– Летом как следует отремонтирую дом.

Вернувшись домой из школы, Ринтын застал гостя. Это был Кожемякин – “моржовый начальник”. Ринтын поздоровался и собрался было сесть подальше, но дядя Кмоль пригласил его к чайному столу:

– Садись, Ринтын. Послушай, что мне предлагает моржовый начальник.

– Товарищ Кмоль, я же говорил, что теперь работаю заместителем председателя райисполкома,– поправил дядю гость и обратился к Ринтыну: – Вот предлагаю твоему дяде переехать в Кытрын и работать в райисполкоме инструктором. Мы должны растить и выдвигать кадры из числа передовой части коренного населения. Национальная политика нашего государства требует, чтобы в органах местного управления решающую роль играли национальные кадры. Поскольку товарищ Кмоль проявил себя как передовой и сознательный коммунист, смело меняющий вековые нормы быта на более передовые, первый сменивший темную ярангу на светлый, просторный дом с окнами, то он, по мнению руководящих органов, должен работать в райисполкоме, нести передовую социалистическую культуру в массы.

Все эти слова бывший “моржовый начальник” произнес на одном дыхании, словно читал по бумаге.

– Как вы думаете, молодой человек?

– Коо,– ответил Ринтын.– Пусть дядя Кмоль решает.

– Правильно,– кивнул головой Кожемякин.– Пусть товарищ Кмоль сам решает.

Дядя налил гостю чаю, положил на ладонь большой кусок сахару, расколол его ножом, бросил крошки в рот и несколько раз кашлянул.

– Ты ведь меня знаешь, товарищ Кожемякин,– начал дядя Кмоль.– Может быть, я и неплохой охотник, но думаю, что в руководящих делах я запутаюсь. Если человек переселился в деревянный дом, значит ли это, что он все может? Знаешь, когда хозяин выбирает вожака упряжки, то он прежде всего думает: действительно ли он может вести за собой остальных собак?

– Ну что вы, товарищ Кмоль! Разве можно людей сравнивать с собаками?

– А почему нет? Небось, если бы я для сравнения назвал оленей, ты ничего бы не сказал. Говорят, собака – друг человека. Это верно, друг, хороший друг, помощник. А что олень? Ума нет у него. Пасется, жиреет единственно для того, чтобы быть съеденным людьми. Глупое, скажу тебе, животное.

– Товарищ Кмоль, мы отклонились от главной темы разговора. Я должен сообщить районному исполнительному комитету ваше решение.

– Разве ты не видишь – я отказываюсь? – удивился дядя.

– Но я должен тебя уговорить,– твердо сказал Кожемякин.– Такова цель моей командировки. Чего же отказываться? Районный центр не какой-нибудь Улак. Снабжение там отличное, культурное обслуживание, казенная квартира. Кроме того, опыт организаторской работы у тебя уже есть. Ты председатель Улакского сельского Совета. Я бы на твоем месте не стал раздумывать.

– Видно, мы с тобой разные люди,– задумчиво сказал дядя Кмоль.– Ты уговариваешь меня уйти от привычной жизни в Кытрын. Допустим, я соглашусь. Пройдет немного времени, и выяснится, что я не могу работать в исполкоме, малограмотный, дела не знаю. И придется мне возвращаться обратно в Улак. Какими глазами я посмотрю на людей? И какими глазами люди посмотрят на меня?

– Райисполком считает, что вам надо работать инструктором,– сказал Кожемякин.

– А я считаю – для пользы дела мне лучше оставаться в Улаке! – раздраженно ответил дядя Кмоль и добавил: – А известно ли тебе, что случилось с моим братом Гэвынто? С молодых лет с ним носились, внушали, что он особенный, призванный только распоряжаться и учить остальных. Он поверил этому, не хотел прислушиваться к мнению других людей. А что получилось с Гэвынто? Остался ни с чем, очутился где-то между своим народом и той жизнью, которую построил в своих мечтах… А ведь учился в Институте народов Севера, откуда вышло много по-настоящему грамотных людей, таких, как Откэ.

Кожемякин отодвинул чашку и тяжело поднялся.

– Хорошо,– сказал он на прощанье.– Я передам наш разговор райисполкому и райкому партии. До свидания.

– Счастливого пути,– тихо сказал дядя Кмоль, не поднимая опущенной головы.

Через две недели после этого разговора приехал сам секретарь райкома. Ринтын не знал, о чем он разговаривал с дядей Кмолем.

– Придется летом ехать в Кытрын,– объявил дядя за вечерним чаем.– Нужно будет немного на курсах поучиться, а потом буду работать в райисполкоме.

У тети Рытлины на глазах показались слезы.

– И все это из-за деревянного дома, чтобы он сгорел! – запричитала она.– Жили в яранге – никто не трогал нас.

– Надо быть сознательной,– ответил ей дядя.– Кто же, как не мы сами, должен думать о дальнейшей жизни нашего народа?

– С каких пор ты стал считать себя таким умным, что собираешься думать за других? – ехидно спросила тетя Рытлина, вытирая слезы.

– А ты знаешь, что такое Советская власть? – сердито спросил Кмоль и, не дожидаясь ответа, сказал: – Нет, не знаешь. Поэтому лучше молчи!

Тетя Рытлина прикусила губу: давно не поднимал на нее голоса дядя Кмоль.

Дядя Кмоль твердо решил переехать на работу в Кытрын.

Татро уже договорился с ним, что дом временно будет занят под колхозную пошивочную мастерскую.

Ринтына беспокоила неопределенность его собственной судьбы. Ему очень не хотелось уезжать из Улакской школы: учиться в ней оставалось всего лишь полтора года. Дядя ничего не говорил ему, а первым спрашивать Ринтын не осмеливался.

С одной стороны, он чувствовал себя уже достаточно взрослым человеком, чтобы начинать самостоятельную жизнь, а с другой – ему было совестно, что дядя иногда отказывает в покупке родному сыну игрушки и справляет Ринтыну новую рубашку или камлейку.

Выждав подходящий момент, Ринтын все это сказал дяде Кмолю.

– Ты немного подожди,– вздохнул дядя Кмоль.– До лета еще далеко, время покажет, что нужно делать. А остальные глупые мысли выбрось из головы: ведь ты мне все равно что настоящий сын.

Ринтын последовал совету дяди, старался не думать о своем будущем устройстве в жизни и все внимание обратил на ученье.

Шли бои за Берлин. Улакцы с нетерпением ждали победы. Каждый вечер несколько десятков человек окружали в колхозном клубе черный репродуктор и ловили каждое слово диктора. И когда он умолкал, люди еще долго вслушивались, словно старались уловить из глубины черного диска отголоски далеких боев.

Встречаясь, охотники первым делом спрашивали друг друга: какие новости с фронта? А уж потом шли вопросы о припае, о направлении ветра, есть ли следы песца в тундре.

В светлые ночи Ринтын ездил на собаках в Кэнискун охотиться на нерп. Обычно с ним вместе отправлялся Наум Соломонович. Вместе с ружьем он брал с собой шахматы и часами сам с собой играл в торосах. Все его внимание было обращено на шахматную доску, и нерпы без опаски подплывали прямо к кромке припая. Когда Наум Соломонович хватался за ружье, на воде, кроме широко расходящихся кругов, уже ничего не было.

– Наум Соломонович,– учил его Ринтын,– нужно все время смотреть на воду и ждать.

– Глаза устают,– отвечал Наум Соломонович, щурясь на низкое солнце, заливавшее ослепительным светом морской лед.

– Настоящий охотник,– говорил ему Ринтын,– должен часами неподвижно сидеть на льдах и караулить нерпу.

– Хорошо,– отвечал Наум Соломонович и откладывал в сторону шахматную доску.

Однажды ему все-таки удалось убить нерпу. Ринтын в это время сидел в двухстах метрах от него, за большим торосом. Раздался выстрел и вслед за ним такой вопль, что Ринтын в испуге вскочил. “Прострелил себе что-нибудь”,– думал он, перепрыгивая через ропаки.

Наум Соломонович стоял, приплясывая, у края припая и то и дело вскидывал в руке винтовку.

– Что случилось? – крикнул ему Ринтын.

– Нерпу убил! Вон она плавает.– Наум Соломонович указал дулом на воду.– С одного выстрела убил!

– Что же вы стоите? Надо скорее ее вытаскивать, пока не утонула! Где ваш акын?

– На нарте лежит… Здорово же я ее саданул!

Ринтын размотал акын, зацепил нерпу и вытащил ее на лед.

– Ну, какова добыча? – с гордостью спросил Наум Соломонович, как будто он застрелил по меньшей мере моржа.

– Ничего,– ответил Ринтын,– обыкновенный старый самец. Мясо у него невкусное.

Наум Соломонович тут же потерял всякий интерес к дальнейшей охоте и стал торопить Ринтына ехать домой.

– Еще рано,– доказывал ему Ринтын.– Поохотимся еще немного.

Но Наум Соломонович был неумолим. Он оттащил к нарте нерпу и собрал рассыпанные по льду шахматные фигуры.

Всю обратную дорогу он рассуждал вслух о своей добыче:

– Печенка, пожалуй, съедобная, поскольку она богата витаминами. А из шкуры можно сшить куртку.

– Шкура-то плохая, желтая. Волос редкий. Лучше шить куртку из шкуры молодого нерпенка.

– Нет уж, Ринтын. Как-то приятно носить на себе добытое собственными руками… Ты попроси, пусть тетя Рытлина разделает нерпу.

Обычно Наум Соломонович отправлялся домой, как только нарты достигали берега улакской косы. На этот раз он изменил своей привычке и доехал вместе с Ринтыном до самого дома дяди Кмоля.

Ринтын выпряг собак, а туши нерп оставил перед порогом, зайдя в дом за водой. Он облил головы трех убитых им нерп.

– Что ты делаешь? – с удивлением спросил Наум Соломонович.

– Такой обычай,– ответил Ринтын.– Нерпы – водяные жители, пока везли, жажда их измучила. Теперь даю им попить, а то, если я им не дам воды, дух морских зверей рассердится на меня и больше не будет удачи.

– Тогда, пожалуй, и я полью мою нерпу!

Наум Соломонович отобрал у Ринтына ковш и вылил всю воду на голову своей нерпы.

С того дня Наум Соломонович перестал брать с собой на охоту шахматы. Теперь Ринтыну приходилось уговаривать ехать домой увлеченного охотничьим азартом заведующего улакским магазином.

– Послушай, Ринтын,– сказал как-то Наум Соломонович,– не поговорить ли мне с твоим дядей как с представителем власти? Слух такой есть, что у нашего Журина руки не совсем чистые.

Ринтын понял слова Наума Соломоновича буквально и даже представил себе такую картину: заведующий торговой базой погружает в белоснежную муку свои испачканные грязью руки…

Прошло несколько дней, и действительно, приехавшая из Кытрына комиссия обнаружила под полом и на чердаке домика заведующего торговой базой целый склад. Чего тут только не было! Ящики со сгущенным молоком, мешки с сахаром, с мукой, оленьи туши, связка стеариновых свечей, несколько мешков, набитых первосортными песцовыми и черно-бурыми шкурками. Восемь чемоданов были заполнены шерстяными отрезами, шелком и новенькой, неношеной обувью.

Ринтын, заглянувший в дом, был поражен обилием всевозможных вещей, в беспорядке нагроможденных друг на друга.

– Вот жадный! – с удивлением сказал Кукы, оглядывая все это богатство.

Ринтыну стало противно. Раскиданные по полу вещи представились ему пищей, исторгнутой обратно из желудка жадного, ненасытного зверя.

Наума Соломоновича назначили временно исполняющим обязанности заведующего торговой базой.

Но даже это высокое назначение не отбило у него охотничьей страсти. Едва только он закончил принимать склады, как уже просил Ринтына заехать за ним вечером.

– Говорят, в Кэнискуне утки появились,– сказал Наум Соломонович и показал Ринтыну мешочек.– Вот немного дроби я нашел в складе.

Весенняя охотничья пора почти не оставляла времени для сна. На уроках, чтобы не заснуть, Ринтын ставил на две крайние ножки скамейку, на которой он сидел за партой, и так, раскачиваясь, потихоньку дремал. Стоило ему уснуть покрепче, как скамейка с глухим стуком вставала на все четыре ножки и будила его.

Последние дни все в Улаке жили в ожидании победы, и тем не менее сообщение о капитуляции фашистской Германии ошеломило всех.

Все стойбище мгновенно украсилось красными флагами. С моря вернулись охотники: их вызвал лучом маяка монтер Тэнмав.

Деловито оглядев кумачовые полотнища, развевающиеся на весеннем ветру, старый Рычып сказал:

– Правильно сделали победу. Вовремя. Флаги от Первомая не успели далеко убрать.

Из школы вынесли на улицу несколько столов и устроили трибуну. Никто не делал доклада, каждый, кто хотел, взбирался на стол и говорил.

– Товарищи! – сказал старый Рычып.– Наконец-то мы дождались победы. Известно, что каждому хотелось быть на фронте и самому воевать. Но всякому воину нужна была опора в тылу. Вот мы и были такой опорой. Все вы помните того огромного кита, которого я внес в фонд обороны! Думаю, что на эти деньги был построен не один танк, дошедший до Берлина.– Старик снял малахай и, размахивая им, продолжал: – Война помешала нам строить нашу жизнь. Зато победа открывает нам широкую дорогу, чтобы идти дальше и дальше, и мы пойдем вперед, не останавливаясь и не оглядываясь назад…

Чем дальше говорил старик, тем речь его становилась все более плавной, фразы закругленнее и благозвучней.

– Довольно! – остановил его Кукы.– В такой день не ты один хочешь говорить!

Старик сконфуженно надел малахай и, слезая со стола, виновато сказал:

– Прости. Я вообразил себя на – колхозном собрании.

Кукы влез на стол и встал, широко раздвинув ноги. Он редко выступал перед народом, и поэтому все притихли, ожидая, что Кукы скажет что-нибудь особенно значительное.

– Товарищи! – выкрикнул Кукы и замолчал, как бы собираясь с мыслями. Он поглядел на ясное небо, на толпу людей перед собой, взглянул зачем-то себе под ноги, и, как только на глаза ему попался красный флаг, он вдруг вобрал в себя воздух и во всю силу крикнул: – Да здравствует наша героическая армия!

Оказалось, что он больше ничего не собирался сказать. Он сошел с трибуны вспотевший, хотя стоял на ней всего лишь несколько минут.

В школе все классы были открыты. Колхозный клуб не мог вместить всех желающих. В большом зале танцевали, в классах пели песни.

Наум Соломонович, яростный противник продажи спиртных напитков, на этот раз изменил своему правилу.

От вина веселье еще больше разыгралось. Смех и песни продолжались до полуночи. Самые отъявленные забияки, готовые лезть в драку после первой же рюмки, были на редкость добродушны и целовались друг с другом.

Поздно вечером с полярной станции принесли телеграмму. Она была от Анатолия Федоровича и Лены с поздравлениями по поводу победы.

Ринтын несколько раз перечитал телеграмму и долго не мог заснуть.

В то лето, казалось, весь Улак готов был тронуться с места. Уезжали многие учителя, приехавшие по контракту на трехлетний срок, а проведшие здесь по шесть и больше лет. Пекарь дядя Павел со всей семьей перебирался на новое местожительство в бухту Гуврэль. Уезжал дядя Кмоль с женой Рытлиной работать в райисполкоме.

Все отъезжающие ожидали прихода буксирного парохода “Водопьянов”, который должен был привезти в Улак бригаду строителей на достройку здания интерната и захватить с собой пассажиров.

Ринтын решил остаться в Улаке. Сначала дядя Кмоль попытался его отговорить.

– Я не хочу уходить из нашей школы,– возражал на дядины доводы Ринтын.– Ведь остался всего лишь один год. А на новом месте и без меня у вас будет много хлопот.

– Тогда договоримся вот как,– предложил дядя Кмоль.– Сейчас ты пока остаешься в Улаке. Через месяц начнут строить аэродром недалеко от Кытрына. Там поработаешь до начала школьных занятий. Заработок весь будет твой. Если справишься, тогда можешь возвращаться в Улак и жить самостоятельно. Но в Улаке ты обязательно должен жить в интернате. Интернат – это настоящий дом, не то что наш. Ты в нем будешь не один, получишь навыки, которые пригодятся в дальнейшей жизни.

Ринтын помогал укладываться дяде Кмолю. Снимая со стены портрет Ленина, он уронил на пол спрятанного под портретом домашнего духа.

– А что с этим делать? – спросил Ринтын.

– Я совсем про него забыл,– сказал дядя Кмоль, беря в руки изображение домашнего бога.

Он долго разглядывал его, как будто впервые видел. Кто знает, сколько поколений предков Кмоля бережно сохраняли его, приносили ему жертвы и держали в самом теплом и уютном углу! Дяде Кмолю и в голову не приходило, что бога можно выкинуть. Ведь это просто мирный домашний бог. Но и брать с собой в Кытрын не было никакого смысла: даже в родном Улаке его пришлось прятать, а каково будет в Кытрыне?

Дядя Кмоль повертел бога в руках и тихо сказал Ринтыну:

– Пусть остается дома. Спрячем его под полом: там мягкий мох и тепло.

Отвернув половицу, дядя Кмоль закопал домашнего бога в прелый, остро пахнущий мох.

– Пройдет много лет…– раздумчиво сказал дядя, не отпуская Ринтына.– Ты окончишь высшую школу, приедешь в родной Улак. Здесь будет уже совсем иная жизнь. Может быть, в Улаке не будет ни одной яранги и люди не будут знать, что такое домашний бог, которого мы призывали на помощь в трудные времена, когда пурга грозила унести в море наши жилища. Тогда ты вытащишь его из-под пола и он напомнит тебе о прежней жизни…

Тетя Рытлина, прощаясь с улакцами, плакала, дядя Кмоль был суров и сдержан. Пекарю, его жене и Пете тоже было грустно расставаться со стойбищем, с его жителями, с которыми они подружились.

– Как только приедешь на место, обязательно напиши письмо,– напутствовал Петю Ринтын.– Не забудь.

– Напишу,– отвечал Петя.– Если удастся уговорить отца, обратно приеду.

Петя сначала было наотрез отказался уезжать из Улака и заявил родителям, что останется. Но слезы матери сломили его упорство, и он, понуря голову, роздал улакским ребятам свое имущество: гильзы для дробового ружья, пращи, несколько эплыкытэтов, прочные санки, сделанные старым Рычыпом.

– Как же ты будешь жить без утиной охоты? – с жалостью в голосе говорил пекарю Рычып.– Скучно станет, приезжай обратно.

– Верно говорит старик,– сказал Кукы.– Если тебе там не понравится, возвращайся в Улак, мы всегда тебе будем рады.

– Спасибо, друзья,– растроганно отвечал пекарь.– Я никогда не забуду вас.

Он обошел всех и поцеловался с каждым.

Дядя Кмоль подошел к Ринтыну и обнял его.

– Будь настоящим человеком,– сурово сказал он.– Ты остаешься один.

– Кмоль,– остановил его Кукы,– Ринтын будет вместе с нами. Улакцы никогда никого не оставляли в беде, в нашем стойбище никогда не было и не будет сирот. Можешь быть спокойным за него, Кмоль.

Вельбот отошел от берега и направился к “Водопьянову”. Громко зарыдала тетя Рытлина. Женщины, стоявшие в толпе провожающих, тоже заплакали.

Вельбот обогнул пароход, высадил пассажиров и вернулся на берег.

“Водопьянов” выбрал якорь и, басовито загудев, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее стал удаляться в сторону Ирвытгыра. Скоро он скрылся за мысом Ченлюквин, и лишь когда в небе растаял дымок от пароходной трубы, Ринтын покинул берег моря.