"Пилот «штуки»" - читать интересную книгу автора (Ганс-Ульрих Рудель)

13. Отступление к Днестру

В марте 1944 года наш южный фронт обороняется, яростно оспаривая усилия русских войск добиться решающего прорыва в южном направлении, так, чтобы ликвидировать весь немецкий фронт на юге. Моя эскадрилья «Штук» оперирует с аэродрома в Раховке, в 200 км к северу от Одессы, поддерживая наши армейские части. Мы находимся в воздухе с рассвета до сумерек. Мы делаем все, от нас зависящее, чтобы помочь нашим товарищам на земле, уничтожая танки, атакуя артиллерию и «катюши». Наши усилия завершаются успехом и нам удается предотвратить решающий прорыв фронта. Более того, армия, в результате этих победоносных действий, способна через несколько недель отступить в полном порядке на новые позиции дальше к западу.

Однажды, во время этой битвы, мы отправляемся на разведку на северо-запад, вдоль Днестра. Здесь река делает изгиб. Румынские войска сообщают о больших колоннах красных моторизованных и бронетанковых сил в окрестностях Ямполя. Эти доклады кажутся просто невероятными, потому что если они окажутся правдой, это будет означать, что Советы прорвались на севере в то же самое время, когда они начали наступление на юге и почти на 200 км углубились в Бессарабию. Я лечу на разведку вместе с еще одним самолетом. К сожалению, эти страхи подтверждаются. Сильные советские группировки всех родов оружия накапливаются в районе Ямполя, более того, они строят здесь большой мост.

Можно не удивляться, почему эта операция все это время оставалась незамеченной. Для нас в этом нет ничего странного, мы слишком часто сталкивались с этим во время компании в России. Наш восточный фронт сильно растянут, очень часто в разрывах между ключевыми пунктами находятся одни только патрули. Как только эта цепь аванпостов прорвана, враг начинает наступление в незащищенной зоне. Далеко за линией фронта он может встретиться только со взводом велосипедистов или с обозом. Огромные просторы этой страны – самый ценный союзник русских. Обладая неистощимыми людскими ресурсами враг может легко проникать в такой слабозащищенный вакуум.

Хотя ситуация в районе Ямполя становится угрожающей, мы не считаем ее абсолютно безнадежной, потому что этот сектор, представляющий собой ворота в их страну, был доверен румынам. Поэтому во время инструктажа перед разведвылетом мне было сказано, что на Днестре находятся румынские прикрывающие дивизии и поэтому я должен быть осторожен относительно результатов любой атаки. С воздуха трудно отличить румын и русских только по одному цвету их обмундирования.

Стратегическая цель советского наступления ясна: окружение наших сил на юге и одновременный удар через Яссы в направлении нефтяных месторождений Плоешти. Поскольку присутствие моей эскадрильи необходимо каждый день в районе Николаева, мы вначале не можем совершать больше одного или двух вылетов в этот сектор. Для наших операций мы используем передовой аэродром в Котовске, к югу от Балты. Поэтому сейчас эта миссия уводит нас на запад. Наша главная цель – концентрация войск в окрестностях Ямполя и мост, который здесь строится. После каждой атаки Советы незамедлительно заменяют поврежденные понтоны и еще быстрее достраивают мост. Они пытаются сорвать наши атаки сильным зенитным огнем и истребителями, но мы ни разу не позволяем им отбросить нас до тех пор, пока мы не завершим свою миссию.

Наш успех подкреплен перехваченными русскими радиоосообщениями. Они в основном состоят из жалоб на свои собственные истребители, Красных соколов, обвинений в трусости и перечислений потерь в людях, военном снаряжении и строительных материалах. Мы часто можем слушать переговоры по русскому радиотелефону между наземными войсками и Красными соколами. В моей эскадрильи служит один офицер, который знает русский. Он настраивает приемник на их волну и делает синхронный перевод. Русские часто дико орут по радиотелефону, чтобы помешать нашим переговорам. Они используют практически ту же частоту, что и мы. Во время полетов Советы часто пытаются дать нам ложные цели. Конечно, новые цели находятся в глубине немецких позиций. Корректировки делаются на беглом немецком языке, но мы быстро разгадываем эту хитрость и немедленно после получения таких фальшивых поправок, я снижаюсь для того, чтобы убедиться в том что предполагаемая цель действительно является вражеской. Часто мы слышим предупреждающий окрики: «Прекратить атаку! В районе цели – наши войска». Можно даже не биться о заклад, это говорит русский. Его последние слова часто тонут в грохоте бомб. Мы смеемся, когда слышим, как наземный контроль проклинает потом русские истребители: «Красные соколы, мы сообщим вашему комиссару о проявленной вами трусости. Атакуйте эту нацистскую сволочь. У нас снова потери».

Мы уже давно знаем о низком боевом духе красных истребителей, только несколько ударных авиаполков являются исключениями из этого правила. Эти отчеты о потерях являются ценным подтверждением нашего успеха.

За несколько дней до 20 марта 1944 года из-за отвратительной погоды с сильными дождями мы прекращаем полеты. Мы, пилоты, говорим про эту погоду: «Даже воробьи предпочитают ходить пешком». Летать нельзя. Пока длится эта погода, Советы могут продолжать свое наступление и форсируют Днепр без всяких помех. Против этой угрозы невозможно организовать оборону, ни одной роты нельзя выделить из района Николаева, других резервов нет. В любом случае мы предполагаем, что наши румынские союзники из чувства самосохранения будут защищать свою страну с фанатичной яростью и этим смогут компенсировать нашу численную слабость.

20 марта после семи вылетов в районы Николаева и Балты я вылетаю со своей эскадрильей в восьмой раз, это наша первая миссия за последние пять дней против Ямпольского моста. Небо ярко-синее и можно предположить почти наверняка что после такого длительного перерыва оборона будет существенно усилена зенитными средствами и защитой истребителей. Поскольку летное поле и сама деревня Раховка тонут в грязи, наша истребительная эскадрилья перебазировалась в Одессу, аэродром которой имеет бетонную взлетно-посадочную полосу. Наши «Штуки», оснащенные широкими шинами, способны гораздо лучше справляться с грязью и проваливаются в нее в меньшей степени, чем истребители. Мы договариваемся по телефону о рандеву в определенное время в 45 км от цели на высоте 5000 метров, прямо над приметной излучиной Днестра. Но, скорее всего, в Одессе возникают какие-то трудности. В точке встречи эскорта нет. Цель обозначена ясно, поэтому мы, естественно, решаем продолжать полет. В моей эскадрилье несколько новых экипажей. Качество их подготовки не такое высокое, как раньше. По-настоящему хорошие летчики к тому времени уже давно находятся на фронте, горючее для тренировочных полетов строго рационировано и составляет определенное количество литров на каждого человека. Я твердо верю, что если бы я сам был ограничен таким малым количеством, то не смог бы летать лучше, чем эти молодые пилоты. Мы все еще находимся в тридцати километрах от нашей цели, когда я предупреждаю: «Вражеские истребители». К нам приближается более двадцати советских Ла-5. Наш груз бомб затрудняет маневрирование. Я летаю оборонительными кругами, чтобы в любой момент можно было зайти в хвост истребителям, поскольку они намереваются сбить мой замыкающий самолет. Несмотря на воздушный бой я постепенно приближаюсь к цели. Отдельных русских, которые пытаются сбить меня заходя спереди, я разочаровываю своей мобильной тактикой, затем в последний момент я пикирую через самую их гущу и начинаю карабкаться вверх. Если молодые экипажи смогут продержаться до конца сегодняшнего дня, они многому смогут научиться.

"Приготовиться к атаке – сомкнуть строй – атака! "

И я пикирую на мост. Во время пикирования я вижу вспышки зенитных орудий, защищающих мост. Снаряды с визгом проносятся мимо моего самолета. Хеншель говорит, что небо как будто покрыто клочками шерсти, так он называет разрывы зенитных снарядов. Наш строй теряет свою монолитность и разваливается, это делает нас боле уязвимыми для атаки истребителей. Я предупреждаю тех, кто ковыляет позади:

«Скорее догоняйте, мы боимся не меньше вашего».

Ни одного ругательства не срывается с моего языка. Я закладываю вираж и с высоты 300 метров вижу как моя бомба взрывается рядом с мостом. Значит, дует ветер.

«Ветер слева, поправка влево».

Прямое попадание бомбы с нашего третьего по счету самолета уничтожает мост. Кружась вокруг, я обнаруживаю позиции зенитных батарей и отдаю приказ атаковать их.

«Сегодня им достанется», – высказывает свое мнение Хеншель.

К несчастью, два новых экипажа немного отстали во время пикирования. Лаги отрезают их. Один из этих самолетов изрешечен пулями и проносится мимо меня в направлении территории, занятой противником. Я пытаюсь догнать его, но я не могу бросить из-за него всю эскадрилью на произвол судьбы. Я ору на него по радиотелефону, я ругаю его, но ничто не помогает. Он уходит, снижаясь, к русскому берегу Днестра. За ним тянется узкая полоска дыма. Он без сомнения мог бы продержаться в воздухе еще несколько минут, как другие, и долетел бы до наших окопов.

«У него нервы сдали, у этого идиота», – комментирует Фиккель по радиотелефону. В этот момент я не могу больше заниматься подбитым самолетом, поскольку должен попытаться удержать вместе наш потрепанный строй и маневрирую в западном направлении, используя оборонительные круги. Через пятнадцать минут красные истребители уходят и мы в обычном строю направляемся к нашей базе. Я приказываю командиру седьмого звена вести строй домой. Вместе с лейтенантом Фишером, который пилотирует второй штабной самолет, я разворачиваюсь и иду назад на низкой высоте, над самым Днестром. Река течет здесь между высокими обрывистыми берегами. Впереди в направлении моста я вижу русские истребители, которые патрулируют на высоте от одного до трех километров. Но здесь, в речной долине, меня трудно разглядеть и, кроме того, моего возвращения никто не ожидает. Как только я поднимаюсь над кустарником, которым поросли берега, справа, в трех-четырех километрах я замечаю наш самолет. Он совершил вынужденную посадку в поле. Экипаж стоит рядом с машиной и когда я пролетаю мимо них на низкой высоте, начинает яростно жестикулировать. «Если бы вы только обратили на меня внимание раньше, этой деликатной операции можно было бы избежать» – бормочу я себе под нос и разворачиваюсь, чтобы определить, пригодно ли это поле для посадки. Да, сесть можно. Я подбадриваю себя: «Тогда все в порядке… продолжай. Это будет седьмой экипаж, который я вытаскиваю из-под носа русских». Я отдаю команду Фишеру оставаться в воздухе и отвлечь на себя истребители, в том случае, если они нападут. После бомбежки моста я знаю, откуда дует ветер. Выпустить закрылки, убрать газ, я приземлюсь в одно мгновение. Но что происходит? Я промахиваюсь, и должен вновь дать газ и зайти еще раз. Прежде со мной такого никогда не случалось. Или это дурное предзнаменование? Ты очень близко к цели, которую только что атаковал, далеко за линией фронта. Трусость? Еще раз убрать газ, выпустить закрылки – я приземляюсь… и немедленно замечаю, что почва очень мягкая, мне даже не нужно тормозить. Мой самолет останавливается точно перед двумя моими коллегами. Это экипаж новичков, сержант и ефрейтор. Хеншель поднимает фонарь и я показываю им знаками быстро залезать внутрь. Двигатель ревет, они карабкаются в кабину к Хеншелю. Над головой кружат Красные соколы, они нас еще не заметили.

"Хеншель, готовы? "

«Да». Я даю газа, нажимаю левый тормоз – намереваясь вырулить так, чтобы взлететь в том же направлении, откуда я появился. Но мое правое колесо завязло в земле. Чем больше я даю газа, тем больше мое колесо погружается в грунт. Мой самолет отказывается трогаться с места, возможно потому, что между обтекателем и колесом набилось много грязи.

«Хеншель, вылезай и сними обтекатель, может быть тогда нам удастся взлететь».

Крепление обломилось, обтекатель остается на месте, но даже без него мы не смогли бы взлететь, мы застряли в грязи. Я тяну ручку на себя, отпускаю ее и даю реверс. Ни малейшего намека на то, что это поможет. Возможно, удастся спарашютировать, но это тоже не помогает. Фишер пролетает над нами и спрашивает по радиотелефону:

«Мне приземляться»?

После секундного размышления я говорю себе, что если он приземлится, то тоже не сможет взлететь и отвечаю:

«Нет, не садись. Ты должен лететь домой».

Я оглядываюсь. К нам толпой бегут иваны. Они уже в трехстах метрах. Прочь из кабины! «За мной», кричу я – и вот мы уже несемся на юг так быстро, как только можем. Когда мы садились, я увидел, что мы примерно в пяти километрах от Днестра. Мы должны будем переправиться через реку несмотря ни на что или станем легкой добычей преследующих нас красных. Бежать не так просто. На мне высокие меховые унты и подбитая мехом куртка. На пот лучше не обращать внимания! Никого не надо подгонять, мы не собираемся оказаться в советском лагере для военнопленных, для пилотов пикирующих бомбардировщиков это равносильно верной смерти.

Мы бежим так уже полчаса. Кто бы видел это со стороны! Иваны отстали от нас на добрый километр. Неожиданно мы оказываемся на краю почти отвесного обрыва, который омывают воды реки. Мы бегаем туда и сюда, ищем тропинку чтобы спуститься… но это невозможно! Иваны уже наступают нам на пятки. Затем неожиданно одно детское воспоминание наводит меня на мысль. Когда я был мальчишкой, мы спускались с вершины дерева, скользя по веткам и добирались до земли в целости и сохранности. На каменном склоне в изобилии растут большие колючие кусты. Один за другим мы скользим вниз и приземляемся у самой воды. Наши руки и ноги исцарапаны, а одежда превратилась в лохмотья. Хеншель испуган. Он кричит:

«Ныряем! Лучше утонуть, чем попасть в плен к русским».

Я прибегаю к помощи здравого смысла. Мы задыхаемся от бега. Короткая передышка и затем мы срываем с себя верхнюю одежду. Тяжело дыша, Иваны тем временем подбегают к обрыву. Нас не так-то просто увидеть. Они бегают взад и вперед и никак не могут сообразить, куда мы делись. Я уверен, они считают, что мы не могли спрыгнуть с обрыва. Днестр бурлит, снег тает и мимо плывет много льдин. Ширина реки здесь, на глаз, примерно полкилометра, температура воздуха на три-четыре градуса выше точки замерзания. Остальные уже в воде, я избавляюсь от унт и меховой куртки. Я следую за ними, на мне только рубашка и брюки, под рубашкой моя карта, в кармане брюк – медали и компас. Когда я дотрагиваюсь до воды, я говорю себе: «Ни за что на свете», затем я думаю об альтернативе и вот я уже плыву.

Проходят мгновения и меня парализует холод. Я хватаю ртом воздух, я уже больше не чувствую, что плыву. Сконцентрируйся, думай о плавании и сохраняй ритм. Далекий берег приближается почти незаметно. Остальные плывут впереди. Я думаю о Хеншеле. Он сдал свой экзамен по плаванью вместе со мной, когда мы находились в резервной части в Граце, но если сегодня он выложиться полностью в этих более трудных условиях, он сможет повторить рекордное время или, возможно, подойдет к нему очень близко. На середине реки я оказываюсь рядом с ним, в нескольких метрах позади стрелка с другого самолета, сержант плывет далеко впереди, похоже, он отличный пловец. Постепенно мы становимся невосприимчивыми к ощущениям, нас спасает инстинкт самосохранения, согнуться или сломаться. Я удивлен выносливостью остальных, поскольку я, как бывший атлет, привык к перенапряжению. Мой мозг погружается в воспоминания. Когда я занимался десятиборьем, то всегда заканчивал бегом на полтора километра, после того как я стремился показать все, на что я способен в девяти других упражнениях. На этот раз тяжелые тренировки воздаются мне сторицей. Сержант вылезает из воды и падает на берег. Немного позднее добираемся до берега мы с капралом. Хеншелю осталось проплыть еще метров сто пятьдесят. Двое других лежат неподвижно, промерзшие до костей, стрелок бормочет что-то как в бреду. Бедняга! Я сижу на берегу и вижу, как Хеншель пытается добраться до берега. Еще 80 метров. Неожиданно он вскидывает вверх руки и кричит: «Я не могу, я больше не могу» и погружается в воду. Он тотчас же всплывает, но затем погружается снова и больше не показывается. Я вновь прыгаю в воду, расходуя последний десять процентов энергии, которые, как я надеялся, мне удалось сохранить. Я достигаю того места где Хеншель погрузился в воду. Я не могу нырять, потому что для этого я должен глубоко вздохнуть, но из-за холода я никак не могу набрать достаточно воздуха. После нескольких неудачных попыток я едва могу добраться до берега. Если бы я как-то ухватил Хеншеля, то скорее всего оказался бы вместе с ним на дне Днестра. Он был очень тяжел и такое напряжение было бы никому не под силу. Вот я лежу на берегу, разбросав руки… слабый… истощенный… и где-то внутри глубокая скорбь по моему другу Хеншелю. Мы читаем молитву за упокой души нашего товарища.

Карта насквозь промокла, но я все держу в голове. Один дьявол знает как далеко в русском тылу мы находимся. Или все еще есть шанс, что рано или поздно мы натолкнемся на румын? Я проверяю наше оружие. У меня револьвер калибром 6.35 с шестью патронами, у сержанта 7.65 с полным магазином, ефрейтор потерял свой револьвер в воде и у него только сломанный нож Хеншеля. Мы идем на юг, сжимая наше оружие в руках. Слабохолмистая местность знакома по полетам. В окрестностях находится несколько деревень, в 35 км к югу с запада на восток проходит железная дорога. Я знаю на ней только две станции – Балта и Флорешти. Даже если русские и проникли так далеко, мы можем рассчитывать на то, что эта железнодорожная линия все еще свободна от противника.

Время около 3 часов дня, солнце стоит высоко. Первым делом мы входим в небольшую долину окруженную холмами. Мы окоченели от холода, капрал все еще бредит. Я прибегаю к благоразумию. Мы должны попытаться избежать любых населенных мест. Каждый из нас получает определенный сектор для наблюдения.

Я умираю от голода. До меня внезапно доходит, что целый день я ничего не ел. Мы делали наш восьмой вылет и не было времени перекусить между заданиями. После возвращения из каждой миссии должен быть написан отчет и направлен в группу, а по телефону уже поступают инструкции о проведении следующей операции. Тем временем наши самолеты заправляются, оружейники загружают боеприпасы, подвешивают бомбы, и мы взлетаем снова. Экипажи могут немного отдохнуть и даже что-то проглотить, но мне не приходится на это рассчитывать.

Я предполагаю, что мы идем уже больше часа, солнце начинает садиться и наша одежда начинает постепенно замерзать. Вот что-то показалось впереди, или я ошибаюсь? Нет, там и впрямь что-то виднеется. В нашем направлении прямо на фоне солнечного сияния, – из-за этого трудно рассмотреть детали, – движутся три фигуры. Они уже в 300 метрах от нас. Эти люди, конечно же, нас уже заметили. Возможно они занимали позицию на вершине одного из холмов. Рослые парни, без сомнения – румыны. Сейчас я могу рассмотреть их получше. Те, кто идут справа и слева несут за плечами винтовки, тот, кто в середине, вооружен автоматом с круглым диском. Это молодой парень, двое других сорокалетнего возраста, должно быть, резервисты. Они одеты в коричнево-зеленую форму. Не делая никаких враждебных жестов они подходят к нам ближе. Я внезапно соображаю, что на нас теперь нет никакой формы и поэтому они не могут разобрать, кто мы такие. Я спешно советую капралу убрать револьвер и сам прячу свой, на тот случай, если румыны занервничают и начнут стрелять. Трио останавливается в метре перед нами и разглядывает нас с любопытством. Я начинаю объяснять нашим союзникам, что мы – немцы, сделали вынужденную посадку и прошу их помочь нам с одеждой и едой, добавляя, что мы хотели бы вернуться в свою часть как можно скорее.

Я повторяю: «Мы немецкие летчики, сделали вынужденную посадку», но их лица мрачнеют и в тот же самый момент я вижу три дула, направленных мне в грудь. Молодой парень мгновенно хватается за мою кобуру и вытаскивает оттуда револьвер. Они стояли спинами к солнцу. Сейчас я могу рассмотреть их получше. Серп и молот – значит, русские. Я ни на секунду не собираюсь сдаваться в плен, я думаю только о побеге. У меня один шанс из ста. За мою голову в России, должно быть, назначено хорошее вознаграждение, а если меня захватят живым, то награда, наверное, будет еще больше. Вышибить мне мозги было бы для них не совсем практично. Я разоружен. Я медленно поворачиваю голову, чтобы увидеть, в какой стороне берег. Они догадываются о моем намерении и один из них кричит: «Стой»! Я разворачиваюсь, пригибаюсь пониже и бегу сломя голову, кидаясь из стороны в сторону. Раздаются три выстрела, за ними следует длинная очередь из автомата. Жгучая боль в плече. Тот молодой парень попал мне в плечо из автомата, двое других промахнулись.

Я бегу как заяц, поднимаюсь зигзагом на холм, вокруг свистят пули. Иваны бегут за мной, остановка, огонь, бег, огонь, бег, огонь, бег. Только минуту назад я думал, что могу только волочить ноги, так они окоченели от холода, но сейчас я бегу так, как никогда не бегал в своей жизни. Кровь струится по плечу и я делаю над собой усилие, чтобы рассеять темноту перед глазами. Я выиграл уже 50 метров у моих преследователей, пули свистят беспрестанно. Моя единственная мысль: «Погибает только тот, кто смирился с поражением». Холм кажется бесконечным. Я бегу в сторону солнца чтобы затруднить иванам прицел. Моя фигура почти растворяется в солнечном сиянии и им труднее в меня попасть. Я сам только что получил этот урок. Вот я достигаю гребня, но мои силы кончаются и в надежде растянуть их еще немного я решаю держаться вершины хребта, я не смогу больше выдержать новый спуск и подъем. Поэтому я бегу в сторону вдоль хребта.

Я не могу поверить моим глазам: с соседнего холма ко мне бегут еще человек двадцать иванов. Скорее всего, они все видели и собираются окружить свою истощенную и раненую добычу. Моя вера в Бога поколеблена. Почему он поначалу позволил мне поверить в возможный успех моего бегства? Я только что спасся из совершенно безвыходной ситуации. И неужели Он передаст меня в руки врагов невооруженным, лишенным последнего оружия, моей физической силы? Моя решимость спастись бегством внезапно получает новый толчок. Я стремительно сбегаю с холма. За мной, в двухстах или трехстах метрах несутся мои первоначальные преследователи, новая группа подбегает сбоку. От первого трио осталось только двое, на какой-то момент они не могут видеть меня, потому что я нахожусь на дальней стороне холма. Один из них остался сзади, чтобы привести моих двух товарищей, которые в момент моего побега остались на месте. Гончие слева от меня держаться параллельного курса, они хотят отрезать меня. Вот начинается вспаханное поле, я оступаюсь и на мгновение бросаю взгляд на иванов. Я смертельно устал, я спотыкаюсь о ком земли и лежу там, где упал. Конца недолго ждать. Я еще раз бормочу проклятие: у меня нет револьвера и поэтому у меня даже нет возможности лишить иванов их триумфа взять меня в плен. Мои глаза обращены в сторону красных. Они уже бегут по тому же вспаханному полю и должны внимательно смотреть под ноги. Они пробегают еще пятнадцать метров, затем оглядываются и смотрят вправо, туда, где лежу я. Вот они поравнялись со мной, вот проходят дальше, пройдя вперед еще 250 метров, разворачиваются в линию. Они останавливаются и оглядываются вокруг, неспособные понять, куда я делся. Я лежу на слегка замерзшей земле и пытаюсь зарыться в землю. Земля очень твердая. Те маленькие комки земли, которые мне удается наскрести, я бросаю вперед, постепенно выкапывая себе «лисью нору». Мои раны кровоточат, их нечем перевязать, я лежу ничком на ледяной земле в моей мокрой насквозь одежде, внутри все горит при мысли о том, что в любой момент меня могут схватить. Вновь шансы сто к одному, что меня обнаружат и схватят меньше чем через минуту. Но разве это причина, чтобы сдаваться в почти безнадежной ситуации, когда может помочь только вера в то, что почти невозможное может стать возможным?

Русские теперь идут в моем направлении, сокращая расстояние между нами, каждый из них обыскивает свой участок поля, но не методично. Некоторые из них смотрят совершенно не в том направлении, они не беспокоят меня. Но вот один идет прямо ко мне. Ужасное напряжение. Не дойдя до меня двадцать шагов он останавливается. Он смотрит на меня? Да или нет? Без сомнения, он смотрит в мою сторону. Подходит ближе? Чего он ждет? Несколько минут он пребывает в нерешительности, мне кажется это вечностью. Время от времени он поворачивает голову то вправо, то влево, на самом деле он смотрит куда-то далеко в поле. Я моментально обретаю уверенность, но затем я вновь вижу как опасность зреет прямо передо мной и мои надежды рушатся. Тем временем силуэты моих первых преследователей появляются на хребте, и сейчас, когда столько гончих идут по следу, они уже не принимают свою задачу всерьез.

Неожиданно, за моей спиной и немного сбоку я слышу гул самолетов и оглядываюсь через плечо. «Штуки» из моей эскадрильи вместе с сильным истребительным эскортом и двумя «Шторхами» летят над Днестром. Это означает, что лейтенант Фишер уже объявил тревогу и они ищут меня, чтобы вытащить из этой неразберихи. Там, наверху, они даже не подозревают, что ищут совершенно в неверном направлении, и после посадки я уже прошел десяток километров и оказался на этой стороне реки. На таком расстоянии я никак не могу привлечь их внимание, я не осмеливаюсь даже поднять вверх мизинец. Они делают один круг за другим на разной высоте. Затем они удаляются на восток и исчезают, и многие из них будут думать: «На этот раз даже он не смог выкарабкаться». Они летят домой. Я жадно провожаю их взглядом. Вы, по крайней мере знаете, что сегодня будете спать в укрытии и останетесь в живых, а я даже не знаю. Сколько минут жизни мне еще даровано? Медленно садиться солнце. Почему меня все еще не обнаружили?

По склону холма движется колонна иванов, в походном индейском строю, как индейцы, с лошадьми и собаками. Вновь я сомневаюсь в Божьей справедливости, поскольку пройдет совсем немного времени и меня защитит темнота. Я чувствую, как земля дрожит от их шагов. Мои нервы напряжены до предела. Я украдкой смотрю назад. Люди и животные проходят на расстоянии ста метров от меня. Почему собаки меня не почуяли? Почему никто не может меня обнаружить? Пройдя мимо меня они рассыпаются в цепь с интервалами в два метра. Если бы они сделали это на пятьдесят метров раньше, они прошли бы прямо по моей спине. Они исчезают в медленно сгущающихся сумерках.

Вечернее небо становится темно-синим, на нем появляются слабо мерцающие звезды. Мой компас не светится в темноте, но все еще достаточно света, чтобы я мог различить его показания. Я должен продолжать двигаться на юг. В этой стороне небосвода я вижу заметную и легко различимую звезду и рядом другую, поменьше. Я решаю сделать их моим ориентиром. Интересно, какое это созвездие? Совсем темнеет и больше никого не вижу. Я встаю, одеревенелый, голодный, все тело ноет, меня мучает жажда. Я вспоминаю о моем шоколаде, – но я оставил его в моей меховой куртке на берегу Днестра. Избегая дорог, тропинок и деревень, потому что иван наверняка расставил повсюду часовых, я иду напрямик, ориентируясь по звездам, вверх по холму и вниз в долину, перехожу вброд ручьи, пересекаю заболоченные низины и поля, с которых осенью убрали кукурузу. Мои босые ноги порезаны в клочья. Вновь и вновь я ушибаюсь о большие камни. Постепенно мои ноги перестают что-либо чувствовать. Воля к жизни и свободе заставляет меня держаться, они неразделимы, жизнь без свободы – только скорлупа. Как далеко иван проник в наши позиции? Сколько мне еще путешествовать? Если я слышу лай собаки, то обхожу это место стороной, поскольку окрестные хутора скорее всего заняты врагами. На горизонте я часто вижу вспышки орудий и глухой грохот, по всей видимости наши начали артобстрел. Но это означает, что русский прорыв закончился. На дне оврагов, которые то здесь то там прорезают холмы я часто оступаюсь в темноте и проваливаюсь в канавы, где стоит по колено липкая грязь. Она засасывает, а у меня больше нет сил высвободиться. Я хватаюсь руками за край канавы и вытаскивая туловище из воды, но ноги еще остаются в этой жиже. И так я лежу, истощенный, чувствуя себя так, как будто мои «батарейки» кончились. Полежав так пять минут я постепенно «подзаряжаюсь» и накапливаю достаточно сил, чтобы вскарабкаться на крутые стенки канавы. Но подобная неприятность повторяется без всякой жалости снова и снова, по крайней мере, там, где земля неровная. Так это продолжается до 9 вечера. Ну, все, с меня достаточно. Даже после долгого отдыха я не могу восстановить силы. Без воды, пищи и сна я не могу продолжать. Я решаю поискать какой-нибудь отдельно стоящий дом.

Я слышу, как вдалеке лает собака и иду на звук. Вероятно, я совсем близко к деревне. Немного погодя я натыкаюсь на одинокую ферму и с трудом успокаиваю лающего пса. Мне совсем не нравится этот лай, я боюсь, что он привлечет внимание какого-нибудь пикета в соседней деревне. Я стучу в дверь, но никто не открывает, скорее всего, там никого нет. То же самое повторилось и на второй ферме. Я иду к третьей. Когда и на этот раз никто не отвечает, я теряю терпение и открываю окно, чтобы залезть внутрь. В этот момент дверь открывает страху с дымящей масляной лампой. Я уже наполовину влез в окно, но сейчас я вылезаю вновь и ставлю ногу в дверь. Старуха пытается отпихнуть меня. Я решительно прохожу мимо нее. Повернувшись кругом, я указываю в направлении деревни и спрашиваю? "Большевисти? " Она кивает утвердительно. Из этого, я делаю вывод, что иван занял деревню. Тусклый свет лампы слабо освещает комнату: стол, скамейку, древний буфет. В углу на довольно кривоногой кровати храпит седобородый старик. Ему должно быть за семьдесят. В молчании я пересекаю комнату и ложусь рядом с ним на деревянную кушетку. Что я могу сказать? Я не знаю русского. Женщина сейчас поймет, что я не собираюсь причинить им никакого вреда. Я бос, лохмотья моей рубашки липкие от свернувшейся крови, я скорее похож на преследуемую дичь, чем на ночного грабителя. Я лежу. Над нашими головами тускло мерцает лампа. Мне не приходит в голову попросить их перевязать мое плечо или порезанные ноги. Я хочу только отдыха.

Меня вновь мучает голод и жажда. Я сажусь на кровати и складываю ладони в умоляющем жесте, в то же самое время показываю жестами что я хочу пить и есть. Поколебавшись немного, она приносит мне кувшин воды и кусок заплесневевшего кукурузного хлеба. Никогда еще в своей жизни я не ел ничего вкуснее. С каждым глотком и куском хлеба я чувствую прилив сил, как будто ко мне вернулась воля к жизни и действию. Поначалу я ем с жадностью, но поев немного, я начинаю размышлять о своей ситуации и вырабатываю план действий на несколько следующих часов. Я попил и поел. Я отдохну до часа ночи. Сейчас полдесятого вечера. Нужно отдыхать. Поэтому я снова ложусь на деревянные доски вместе со стариками, наполовину сплю, наполовину бодрствую. Я просыпаюсь каждые пятнадцать минут как по часам и проверяю время. Что бы ни случилось, я не могу тратить спасительную темноту на сон, я должен пройти как можно дальше на юг. 9:45, 10 часов, 10:15 и так далее, 12:45, 01:00. Пора собираться! Я прокрадываюсь наружу. Старуха закрывает за мной дверь. Я оступаюсь и падаю со ступеней. Это спросонья или темная ночь виновата, а может быть, ступени скользкие?

Идет дождь. Ничего не видно на расстоянии вытянутой руки. Звезды исчезли. В какую сторону мне идти? Затем я вспоминаю, что когда я шел накануне вечером, ветер дул мне в спину. Если я хочу пробираться на юг, мне нужно двигаться по ветру. Или он переменился? Я все еще нахожусь среди зданий на ферме, здесь я защищен от ветра. Ветер дует то в одну сторону, то в другую, я боюсь, что буду двигаться по кругу. Чернильная темнота, препятствия, я наталкиваюсь на что-то и ушибаю голень. Собаки лают хором, дома все еще где-то поблизости, это деревня. Я могу только молиться, чтобы в следующую минуту не столкнуться с русским часовым. Наконец я оказываюсь на открытом месте и с уверенностью подставляю спину ветру. Я также избавился от дворняг. Я бреду так же, как и раньше, вверх по холму, вниз по склону, верх, вниз, кукурузные поля, камни, перелески, в которых труднее всего держать направление, потому что среди деревьев ветер почти стихает. На горизонте я вижу беспрестанные вспышки орудий и слышу их мерные раскаты. Они помогают мне сохранять курс. Вскоре после 3 часов утра я слева от меня брезжит неясный свет – близок рассвет. Хорошая проверка, сейчас я уверен, что ветер не изменил направления и я двигаюсь в верном направлении.

Я прошел уже десять километров. Я думаю, что вчера я покрыл километров 15-18, так что теперь я нахожусь в 25 километрах от Днестра.

Передо мной вздымается холм высотой примерно в двести метров. Я карабкаюсь на него. Возможно, с вершины я увижу что-нибудь и смогу определить несколько ориентиров. Уже светло, но я не могу обнаружить никаких особых мест, слева и справа в нескольких километрах от меня я вижу три крошечных деревушки. Но я обнаруживаю, что мой холм на самом деле является началом хребта, который тянется с севера на юг, так что я мог сохранять направление движения. Склоны хребта гладкие и голые, так что легко было бы увидеть, если кто-то идет навстречу. Отсюда легко заметить любое движение, преследователям пришлось бы карабкаться в вверх, а это поставило бы их в неблагоприятное положение. Кто в данный момент подозревает о моем присутствии? На душе радостно, потому что хотя уже наступил день, я уверен, что смогу пройти на юг еще несколько километров. Я хотел бы пройти сегодня как можно большее расстояние без задержки.

Я оцениваю длину хребта примерно в десять километров, это очень много. Но на самом ли деле так много? Кроме всего прочего, ободряю я себя, ты пробегал на десять километров – как часто? – за 40 минут. То, что ты смог сделать тогда за сорок минут, ты сейчас сможешь сделать за час – и приз – твоя свобода. Так что представь, что ты бежишь марафон!

Я должно быть был бы подходящей моделью для сумасшедшего художника когда я совершал этот марафонский бег вдоль вершины хребта – ковыляя, в лохмотьях, босиком, на кровоточащих ногах – прижимая руку к груди, чтобы не так сильно болело раненое плечо.

Ты должен это сделать… думай о беге… и беги… и продолжай бежать.

Время от времени я переходил на рысь и потом, еще через сотню метров, на шаг. Затем я начинаю бег снова… я смогу добежать за час…

Но сейчас, к несчастью, я должен спуститься с защищавших меня высот, дорога ведет меня вниз. Передо мной простирается широкая равнина, небольшая лощина идет в том же самом направлении, что и хребет. Это опасно, потому что здесь меня легче застигнуть врасплох. Кроме того, время уже подходит к семи часам утра и неприятные встречи более вероятны.

Вновь мои «батарейки» истощены. Я должен попить… поесть… отдохнуть. Я все еще не видел ни одного человека. Принять меры предосторожности? Но что я могу сделать? Я невооружен: я голоден и мучаюсь от жажды. Благоразумие, конечно, добродетель, но жажда и голод сильнее. Нужда делает меня беспечным. Слева впереди на горизонте из утренней дымки виднеются две фермы. Я должен пробраться внутрь…

На мгновение я останавливаюсь у двери сарая и заглядываю за угол. Внутри пусто, ничего нет, никакой упряжи, никаких сельскохозяйственных орудий, ни живого существа – но нет! – из одного угла в другой пробегает крыса. На току гниет большая куча кукурузы. Я с жадностью обыскиваю ее. Если бы я только мог найти пару початков… или хотя бы несколько зерен… но я ничего не нахожу… Я ищу вновь и вновь… ничего нет!

Неожиданно я слышу как сзади что-то хрустит. Несколько фигур тихо пробираются мимо входа в другой сарай: кто это, русские или беженцы, такие же голодные как и я, и надеющиеся добраться до своих? Или это грабители, рыскающие в поисках добычи? Я обыскиваю другую ферму. Я тщательно осматриваю все кучи – ничего. Разочарованный, я решаю, что если нет еды, то я, по крайней мере, могу использовать эти кучи для отдыха. Я делаю себе укрытие в куче кукурузных листьев и только готовлюсь улечься, как слышу новый шум, по дороге громыхает телега, на ней сидит человек в высокой меховой шапке, позади него – девушка. Если есть девушка – значит, опасности нет, поэтому я подхожу к ним. Судя по черной меховой шапке – это румынский крестьянин.

Я спрашиваю девушку: «У вас есть какая-нибудь еда»?

"Если вы будете это есть… ". Она достает из мешка несколько черствых лепешек. Крестьянин останавливает лошадь. Только потом до меня доходит, что я задал вопрос на немецком и получил ответ также по-немецки.

«Откуда вы знаете немецкий»?

Девушка говорит мне, что она пробиралась вместе с немецкими солдатами от Днепропетровска и выучила язык. Сейчас она хочет остаться с румынским крестьянином, который сидит рядом с ней. Они бегут от русских.

«Но вы же идете прямо в их направлении». Я вижу по их лицам, что они не верят мне.

«Русские уже в том городе»?

«Нет. Это Флорешти».

Этот неожиданный ответ ободряет. Город должен находится на железной дороге Балта-Флорешти, которую я знаю.

«Не могли бы вы сказать, есть ли какие-нибудь немецкие солдаты поблизости»?

«Нет, немцы ушли, но здесь могут быть румынские солдаты».

«Спасибо вам и Бог в помощь».

Я машу рукой вслед тронувшейся с места повозке. Меня наверняка будут спрашивать позднее, почему я не «реквизировал» фургон… эта идея никогда не приходила мне на ум… Разве эти двое не такие же беженцы, как и я? И разве я не должен благодарить Бога за то, что до сих пор мне удавалось избежать опасности?

После того, как мое волнение улеглось, я на мгновение меня охватила невероятная слабость. Все последние десять километров меня мучила ужасная боль, неожиданно она вернулась в израненные ноги, мое плечо ломило при каждом шаге. Я встречаю толпу беженцев с тачками, в которых лежат немногие пожитки, которые они сумели спасти, они спешат в страшной панике.

В предместье Флорешти на краю песчаного карьера стоят два солдата. Немецкая форма? Еще несколько метров и мои надежды подтверждаются. Незабываемое зрелище!

Я зову их: «Идите сюда»!

Они кричат мне сверху: «Что это значит: идите сюда? Ты кто такой, приятель?»

«Я – майор Рудель».

«Ну да! Ни один майор так не выглядит».

У меня с собой нет никаких документов, но в моем кармане Рыцарский крест с Дубовыми листьями и Мечами. Я вынимаю его из кармана и показываю им. Посмотрев на него, капрал говорит: «Ну, тогда мы вам верим».

«Есть ли здесь немецкая комендатура»?

«Нет, только штаб полевого госпиталя».

Вот туда-то мне и надо. Они становятся по бокам и ведут меня. Я скорее ковыляю, чем иду. Доктор разрезает рубашку и брюки ножницами, лохмотья пристали к телу, он мажет раны на ногах йодом и перевязывает плечо. Во время этой процедуры я жадно давлюсь самой вкусной сосиской в своей жизни. Я прошу их дать отвезти меня на аэродром в Балте. Здесь я надеюсь найти самолет, который доставит меня в эскадрилью.

«Какую одежду вам дать»? – спрашивает меня доктор. Вся моя одежда разрезана на куски. «У нас ничего нет». Они заворачивают меня голого в одеяло и везут на машине в Балту. Но что это? Дверцу машины открывает инженер третьей эскадрильи лейтенант Эберсбах:

«Лейтенант Эберсбах, командир передовой группы третьей эскадрильи, мы перелетаем в Яссы».

Его сопровождает солдат, который несет для меня одежду. Оказывается, что о моей поездке в голом виде из Флорешти уже сообщили в Балту по телефону и Эберсбах находился в диспетчерской, когда поступило это сообщение. Ему сообщили, что его коллега, который пропал без вести, вскоре прибудет в костюме новорожденного. Я залезаю в Ю-52 и лечу в Раховку, где стоит моя эскадрилья. Звонит телефон, новость распространяется повсюду как лесной пожар и полковой повар Рункель уже начал печь праздничный пирог. Эскадрилья построена, я вглядываюсь в улыбающиеся лица. Я чувствую себя вновь родившимся, как будто произошло чудо. Жизнь возвращается ко мне и это воссоединение с моими боевыми товарищами – самая лучшая награда за самую трудную дистанцию в моей жизни.

Мы оплакиваем потерю Хеншеля, нашего лучшего бортстрелка, который совершил 1200 боевых вылетов. В этот вечер мы сидим все вместе у костра. Царит праздничная атмосфера. Группа прислала делегатов, среди них доктор, который, как предполагалось, должен был «сидеть в изголовье моей кровати». Он передает мне поздравления генерала вместе с приказом, что я не должен летать и буду немедленно отправлен в отпуск, как только достаточно поправлюсь. И вновь мне приходится разочаровать нашего бедного генерала, поскольку я больше озабочен вопросом, сможем ли мы удержать сейчас Советы, которые, форсировав Днестр, рвутся на юг большими силами? Я не могу провести в постели ни одного дня.

На следующее утро мы должны перебираться в Яссы. Стоит ненастная погода, лететь нельзя. Если нет вылетов, то я могу повиноваться приказам доктора и отдохнуть. На другой день я лечу с моей эскадрильей в Яссы, откуда ближе совершать боевые вылеты через Днестр. Мое плечо забинтовано и я не могу двигать рукой, но это не слишком мешает летать. Хуже то, что мои ноги изрезаны до кости и я не могу ходить. Любое нажатие на педали причиняет невыносимую боль. Меня носят к самолету на руках.

Яссы – хорошенький румынский городок, до настоящего времени полностью неповрежденный. Для нас это великолепный вид, это напоминает нам о доме. Мы глазеем в витрины магазинов и радуемся как дети.

На следующее утро наша разведка обнаруживает сильные бронетанковые и моторизованные силы противника к северу от Балты, вероятно, они уже входят в город. Вначале погода плохая, местность гористая и самые высокие пики окутаны туманом. Ситуация печальная: больше нет войск, которые могли бы удерживать фронт. Мотопехота противника может оказаться здесь через несколько часов. Кто ее остановит? Мы остались одни. Разведка сообщает о сильном огне зениток, которых наступающие красные привезли с собой. Советские Ла-5 и Аэрокобры постоянно кружат над этими бронетанковыми клиньями. Весь наш южный фронт в России и месторождения нефти в Румынии, имеющие важнейшее значение, оказались под угрозой. Я глух и слеп ко всем советам, которые основываются на моем физическом состоянии. Советы должны быть остановлены, а их танки, ударная сила армии, должны быть уничтожены. Пройдут еще недели прежде чем нашим коллегам на земле удастся создать линию обороны.

Мой бортстрелок унтер-офицер Ротман несет меня на руках к самолету. Шесть вылетов до изнеможения утром, затем три после обеда. Стоит ужасная погода. Сильный зенитный огонь. Почти после каждого вылета мне приходится менять самолет из-за повреждений, нанесенных зенитками. Я очень плохо себя чувствую. Только решимость остановить Советы, где я бы их не встречу, поддерживает мои силы. Кроме того, именно эти солдаты пытались взять меня в плен и в тот день, когда я сбежал, московское радио уже сообщило о том, что они захватили в плен самого майора Руделя. Скорее всего они не поверили, что я смог добраться до своих. Неужели мои коллеги, которые не смогли бежать вместе со мной выдали мое имя?

Используя бомбы и пушки мы атакуем танки, колонны грузовиков с бензином и продовольствием, пехоту и кавалерию. Мы наносим удары с высоты от 10 до 200 метров, потому что стоит отвратительная погода.

Вместе с другими самолетами, оборудованными 37-мм пушками я отправляюсь на танковую охоту на предельно низкой высоте. Вскоре остальные экипажи остаются на земле, поскольку когда мой самолет поврежден, я должен использовать другой, и так пока исправных противотанковых машин совсем не остается. Если требуется слишком много времени чтобы заправить целую эскадрилью, я приказываю быстро залить горючее в мой самолет и вдвоем с другим летчиком мы совершаем дополнительные полеты между общими вылетами. Обычно наших истребителей в воздухе нет, русские используют все свое численное преимущество против нас одних. Во время этих воздушных боев мне трудно маневрировать, поскольку я не могу нажимать на педали, я использую только одну ручку управления. Но до сих пор я получал повреждения только от зенитного огня, хотя и во время каждого вылета, а это достаточно часто. Во время последнего боевого вылета в тот день я лечу на обычной «Штуке» с бомбами и двумя пушками двухсантиметрового калибра. С помощью этого оружия нельзя пробить даже среднюю по толщине танковую броню. Предположительно, красные не ожидают, что мы появимся так поздно, наша единственная цель – установить места их концентрации и составить общее представление о ситуации, которая имеет важнейшее значение для завтрашнего дня. Мы летим вдоль двух дорог, которые идут на север в направлении Балты. Солнце уже садится, слева впереди над деревней Фалешти поднимаются огромные облака дыма. Возможно, там все еще румынские войска. Я отстаю от эскадрильи и лечу над деревней, меня встречает сильный зенитный огонь. Я вижу массу танков, за ними – большую колонну грузовиков и мотопехоты. Любопытно, что на танках по два-три запасных бака с горючим. Меня словно озаряет вспышка: они больше не ожидают нашего появления и хотят сегодня вечером прорваться в самое сердце Румынии, в район нефтяных месторождений и тем самым отрезать весь наш южный фронт. Они пользуются сумерками и темнотой, потому что днем они не могут двигаться, когда у них над головой кружат мои «Штуки». Вот почему танки оснащены дополнительными баками, это означает что они могут прорываться даже без своих грузовиков. Это крупная по масштабам операция и они уже ее начали. Я сейчас вижу это совершенно ясно. Только мы одни знаем, что происходит, значит, вся ответственность лежит на нас. Я отдаю по радиотелефону приказ:

«Эта атака имеет важнейшее значение».

«Бомбы сбрасывать поочередно».

«Атакуйте на малой высоте пока не кончатся боеприпасы».

«Бортстрелкам также открыть огонь по машинам».

Я сбрасываю бомбы и начинаю охоту на танки со своими 20 мм пушками. В другое время было бы чистой тратой сил стрелять по танкам из оружия такого калибра, но сегодня иваны везут баки с горючим. И тут они просчитались. После первых же бомб русская колонна останавливается и затем, под прикрытием свирепого зенитного огня пытается двигаться дальше, сохраняя строй. Но мы не даем себя запугать. Только сейчас они поняли, что мы настроены серьезно. Они в панике разбегаются прочь от дороги, сворачивают в поля и беспрестанно кружат выполняя все известные им оборонительные маневры. Каждый раз когда я стреляю, я попадаю в бак разрывным или зажигательным снарядом. По всей видимости горючее протекает сквозь щели, некоторые танки, которые стоят в тени холма, взрываются с ослепляющими вспышками. Если взрывается их боезапас, небо перечеркивается настоящим фейерверком, а если танк везет некоторое количество сигнальных ракет, они осыпают все вокруг невообразимой цветовой гаммой.

Каждый раз когда я захожу в атаку, я сознаю ответственность, которая лежит на нас и надеюсь, что нам удастся добиться успеха. Какое счастье, что мы засекли эту колонну именно сегодня! У меня кончаются боеприпасы, я уже уничтожил пять танков, но в поле все еще несколько чудовищ, некоторые из них продолжают двигаться. Я должен еще как-то им отплатить.

«Ханнелора 7» – это позывной командира седьмого звена – «возвращайтесь домой после того как истратите все боеприпасы».

Я же, вместе с ведомым, лечу на максимальной скорости на аэродром. Мы не ждем дозаправки, у нас достаточно горючего для нового вылета, нам нужны лишь боеприпасы. Быстро надвигаются сумерки. Все идет слишком медленно, хотя наши оружейники работают изо всех сил. Я уже объяснил им, что стоит на кону и сейчас они делают все, чтобы не подвести товарищей, находящихся в воздухе. Через десять минут я взлетаю вновь. По пути мы встречаем возвращающуюся эскадрилью, она уже приближается к аэродрому, на котором включены посадочные огни. Кажется, проходит вечность прежде чем я оказываюсь над целью. Еще издалека я вижу горящие танки и грузовики. Взрывы освещают поле битвы зловещим светом. Видимость очень плохая. Я направляюсь к северу и летя на низкой высоте над дорогой настигаю двух стальных монстров, которые движутся в том же направлении, вероятно с намерением сообщить в тыл печальную новость. Я делаю вираж и захожу в атаку. Я могу различить их только в самую последнюю секунду, когда иду на бреющем. Попасть в них не так-то просто. Но и они, как и их предшественники, оснащены запасными баками с горючим и мне удается взорвать их обоих, хотя я и должен истратить всю свою амуницию. Вместе с этими двумя всего за день уничтожено семнадцать танков. Моя эскадрилья уничтожила примерно столько же, так что сегодня иваны потеряли не меньше тридцати танков. Это черный для них день. Сегодня, после всех событий, наш сон в Яссах ничто не потревожит, в этом мы можем быть уверены. Мы узнаем завтра, как далеко продвинулось наступление. Мы садимся уже в полной темноте. Постепенно, когда напряжение спадает, я начинаю чувствовать боль. И армия и командование группы хотят знать все подробности. Полночи я держу рядом с ухом телефонную трубку.

Сегодняшнее задание вполне предсказуемо: атаковать те же самые вражеские силы, что и вчера.

Мы вылетаем очень рано, чтобы оказаться над целью сразу же после начала рассвета, поскольку мы можем быть уверены, что иван с толком воспользовался передышкой. По-прежнему стоит ненастная погода, высота нижней кромки облачности – 100-120 метров. Вновь св. Петр помогает противнику. Окружающие холмы плохо различимы. Мы можем лететь только вдоль долин. Мне интересно, что сегодня для нас приготовлено. Мы пролетаем Фалешти, здесь одни обломки, все. Как мы оставили вчера. К югу от Балты мы встречаем первые танковые и мотопехотные колонны. Нас приветствуют и зенитки и истребители. Должно быть всем уже известно, какое представление мы вчера тут дали. Мне следует проявлять сегодня особую осторожность и ни в коем случае не делать вынужденную посадку где-нибудь поблизости. Мы атакуем без промедления, во время каждого вылета мы участвуем в воздушных боях не имея никакого эскорта, поскольку в этом секторе почти нет наших истребителей. Кроме того, у нас неприятности с погодой. Приходится все время летать очень низко, и без потерь не обойтись, но нам приходится не обращать на это внимание, потому что мы имеем дело с аварийной ситуацией и в наших собственных интересах не прекращать атаку ни на минуту. Если мы не будем подниматься в воздух, пройдет не так много времени и иван захватит наш аэродром. Жаль, что во время этих трудных вылетов со мной нет Хеншеля, с его опытом бортстрелка он мог бы заметно облегчить мою жизнь. Сегодня мой бортстрелок – унтер-офицер Ротман. Хороший парень, но у него не хватает опыта. Мы все любим летать с ним, потому что мы говорим: «Даже если никто не вернется назад, можно поспорить, что Ротман как-то выкрутится». После нашего возвращения из первой миссии я досадую на задержку и отправляюсь в промежуточный полет в сопровождении Фишера. Мы атакуем танки в предместьях Балты. Над целью мы должны встретиться с несколькими истребителями. Мы летим как можно ниже, погода стала еще хуже, видимость не превышает 800 метров. Поднимаясь повыше над городом я высматриваю истребители. И они там действительно есть, но не наши, а русские.

«Смотри, Фишер, это одни Аэрокобры. Не отставай. Подойди ближе».

Они уже заметили нас. Их около двадцати. Нас всего двое, легкая добыча. Они уверенно нас атакуют. Мы не можем набрать высоту, нам приходиться лететь над самой землей, используя каждый овраг для того, чтобы затеряться. Я не способен маневрировать, потому что не могу нажимать на педали, я могу лишь немного менять курс работая одной ручкой управления. Эта тактика не спасает меня надолго, особенно если за мной идет истребитель, пилот которого знает хотя бы основы своего ремесла. Но тот, кто идет сейчас за мной, разбирается в своем деле в совершенстве. Ротман начинает нервничать:

«Они нас сейчас собъют».

Я ору чтобы он заткнулся и стрелял, а не тратил дыхание. Он продолжает кричать, в фюзеляж входят снаряды – «рат-а-тат-тат» – попадание за попаданием. Я не могу воспользоваться педалями. Меня охватывает слепая ярость. Я вне себя от гнева. Я слышу как грохочут снаряды большого калибра, в дополнение к 20 мм пушкам Аэрокобра стреляет по мне еще и 30-мм снарядами. Сколько еще продержится мой верный Ю-87? Сколько еще пройдет времени, прежде чем самолет охватит пламя или он развалится на куски? Во время войны меня сбивали тридцать раз, но всегда зенитки и никогда – истребители. Каждый раз я пользовался педалями и с их помощью маневрировал. Это первый и последний раз, когда истребитель попадает в мой самолет.

«Ротман, огонь»! Он не отвечает. Его последние слова: "Черт! Пулемет заклинило! " Теперь сзади у меня нет никакой защиты. Иваны не медлят воспользоваться этим, они становятся еще более агрессивными чем раньше и заходят на меня сзади, справа, слева. Один приятель атакует меня спереди раз за разом. Я укрываюсь в самом узком овраге, в который можно с большим трудом втиснуться, едва не задевая стенки крыльями. Они стреляют довольно метко, добиваясь попадания за попаданием. Шансы вернутся домой невелики. Но неподалеку от нашего аэродрома в Яссах они отказываются от преследования, скорее всего у них кончились боеприпасы. Я потерял Фишера. Он все время летел в стороне и сзади и я упустил его из виду. Ротман тоже не знает, что с ним случилось. Пошел он на вынужденную посадку или разбился? Я не знаю. Потеря этого способного молодого офицера бьет по эскадрону с особенной силой. Мой самолет изрешечен 20 мм снарядами и в него попало восемь снарядов из 37 мм пушки. Ротман не смог бы меня защищать слишком долго.

После такого приключения любой был бы выбит из колеи, но с этим ничего не поделаешь. Я залезаю в другой самолет и лечу снова. Советы должны быть остановлены. В этот день я вывожу из строя девять танков. Трудный день. Во время последних вылазок я должен напрягать зрение, чтобы найти хотя бы один танк. Это хороший знак. Я полагаю, что в данный момент наступление противника выдохлось, а пехота без брони не сможет прорваться слишком далеко.

На следующее утро разведка подтверждает мои предположения. Все стихло, почти вымерло. После того, как я приземляюсь после первого за этот день вылета, молодой механик прыгает на крыло моего самолета, горячо жестикулируя, и поздравляет меня с награждением Бриллиантами к Рыцарскому кресту. Только что получен телефонный звонок из штаб-квартиры фюрера, но в сообщении также содержится запрет на полеты. Отдельные слова этого парня тонут в гудении работающих двигателей, но я понимаю смысл того, что он мне говорит. Для того, чтобы не видеть текста сообщения, я не иду в диспетчерскую, а остаюсь у моего самолета до тех пор, пока не заканчивается подготовка к следующему полету. В полдень генерал вызывает меня в Одессу по телефону.

Тем временем отовсюду поступают поздравительные телеграммы, даже от членов правительства. Предстоит тяжелая борьба, чтобы добиться разрешения летать. Мысль о том, что мои товарищи готовятся к новому полету, а я должен следовать в Одессу, расстраивает меня, я чувствуя себя каким-то прокаженным. Это дополнение к награде приводит меня в уныние и сводит к нулю все удовольствие от сознания того, что мои достижения получили такое высокое признание. В Одессе я не узнаю ничего нового, только то, что мне уже известно и о чем бы я хотел слышать. Я рассеянно слушаю поздравления, мои мысли с моими боевыми товарищами, которые могут ни о чем не заботиться и продолжать летать. Я завидую им. Я должен немедленно проследовать в штаб-квартиру фюрера, чтобы тот лично наградил меня Бриллиантами. После остановки в Тирасполе мы пересаживаемся на Ю-87 – если бы только Хеншель был со мной, сейчас позади меня сидит Ротман. Мы летим по маршруту Фокшаны-Бухарест-Белград-Кечкемет-Вена-Зальцбург. Не часто глава государства принимает офицера, рапортующего о своем прибытии в унтах, но я рад, что могу в них ходить, даже испытывая постоянную боль. Оберст фон Белов приезжает в Зальцбург чтобы сопровождать меня, в то время как Ротман отправляется к себе домой поездом. Мы договариваемся, что я подберу его в Силезии на обратном пути.

В течение двух дней я загораю на террасе отеля в Берхтесгадене, вдыхая восхитительный горный воздух. Постепенно я расслабляюсь. Через два дня я оказываюсь в обществе фюрера в великолепном Бергхофе. Он знает всю мою историю вплоть до мельчайших деталей и выражает свою радость, что судьба была столь благосклонна ко мне и мы смогли так много достичь. Я впечатлен его теплотой и заботливой сердечностью. Он говорит, что я сделал достаточно, поэтому он приказал мне оставаться на земле. Он объясняет, что нет никакой необходимости в том, что все великие солдаты должны отдать свои жизни, их пример и их опыт должны быть сохранены для новых поколений. Я отвечаю отказом принять награду, если получив ее я больше не смогу водить в бой мою эскадрилью. Он хмурится, следует краткая пауза, затем на его лице появляется улыбка: «Очень хорошо, в таком случае вы можете летать». Наконец-то я счастлив и предвкушаю увидеть выражение удовольствия на лицах моих товарищей, когда они услышат, что я вернулся. Мы пьем вместе чай и беседуем час или два. Мы обсуждаем новое оружие, стратегическую ситуацию, историю. Он специально объясняет мне что недавно прошли испытания оружия Фау. В настоящее время, говорит он, было бы ошибкой переоценивать его эффективность потому, что точность нового оружия еще очень невысока, но, добавляет он, это не так важно, поскольку есть надежда на производство ракет, которые будут абсолютно надежными. Позднее мы сможем полагаться не на обычные взрывчатые вещества, а на нечто иное, столь мощное средство, что когда мы применим его, война немедленно закончится. Он говорит мне, что его разработка продвинулась уже очень далеко и завершение можно ожидать очень скоро. Для меня это совершенно новый поворот и я не могу это себе представить. Позднее я узнаю, что взрывной эффект этих новых ракет будет основан на атомной энергии.

После каждого визита к фюреру я получаю неизгладимое впечатление. Из Зальцбурга я лечу в Герлиц, мой родной город. Прием, данный в мою честь утомляет меня больше, чем некоторые боевые вылеты. Когда в семь часов утра я наконец-то добираюсь до своей кровати, хор девушек поет мне серенады, моей жене приходится долго убеждать меня выйти и пожелать им доброго утра. Очень трудно объяснить людям, что несмотря на награждение Бриллиантами я не хотел бы участвовать в празднованиях и приемах. Я хочу только отдыха. Я провожу несколько дней с моими родителями в тесном семейном кругу. Я слушаю новости с востока по радио и думаю о солдатах, которые там сражаются. Наконец меня больше ничто не держит и я могу вернуться. Я звоню Ротману в Циттау и наш Ю-87 вновь несет нас на юг, через Вену и Бухарест – на восточный фронт.