"Дневники 1932-1947 гг" - читать интересную книгу автора (Бронтман Лазарь Константинович)ДНЕВНИК СОБЫТИЙ 1940–1941 гТетрадь № 18 03.11.40–25.05.41 г. 3 ноября 1940 г. Девяти конструкторам-авиационникам присвоено звание Героев Социалистического Труда. Мне поручили написать опус о пятерке самолетчиков: Яковлеве, Поликарпове, Шпитальном, Микулине и Климове. Написал 200 стр. «Творцы самолетов» (см. Правду от 30.10.40). Беседовал из пяти с двумя Яковлевым в его наркомовском идеально чистом кабинете и Б.Г. Шпитальным (конструктор вооружений) у него на заводе. Запись бесед см. в блокноте. Обратно Шпитальный подвез меня до редакции. Когда я сидел у него — все время звонил телефон: поздравляли. Затем зашел секретарь: — Борис Гаврилович, там цветы принесли ребята из подшефной школы. Поздравляют, зовут в школу. — Давно они тут? — Часа два. Молчат и ждут. — Фу ты, батюшки! Во сколько у нас стрельба? — В 6:30. А сейчас вы должны быть у Яковлева. — Хорошо. Скажите им, что буду у них в 7:30. В машине он рассказывал мне: — Знаете, у Яковлева огромное преимущество перед нами, перед Поликарповым — он молод! Помните у Джека Лондона «Кусок мяса»? Как там сказано сильно о молодости! Люблю я Лондона. — Когда впервые попал в Арктику, я поразился. В личных библиотеках полярников Дж. Лондон, Ф. Купер, вообще приключенческая литература занимает очень большое место. — Это понятно. Ведь все они славят сильного человека. Люблю я эти книги. Вчера решили дать снимок этой пятерки и беседу с Яковлевым о стимуле творчества конструкторов. Начал я утром обзванивать. Позвонил Поликарпову: — Здравствуйте. Примите и мое, хотя и запоздалое поздравление. — Огромное спасибо. Рад, что вас слышу. Ведь мы с Вами старые друзья. Зовете сниматься? Конечно буду. Приехали все. Понимали, побеседовали со всеми (см. газету и блокнот). За последние 3–4 месяца все наперебой спрашивают меня: что с Коккинаки? Говорят, что он разбился? Застрелился? Убит на финском фронте? Первоисточником этих слухов послужило радио. Радио его хоронит уже второй раз. Когда хоронили Чкалова, то при выносе урны с прахом из Колонного зала диктор бухнул в эфир: вот несут урну с прахом Коккинаки. А второй раз, судя по рассказам, случилось так. Во время нынешней первомайской демонстрации с Красной площади диктор — писатель — объявил примерно так: — Вот идет колонна авиастроителей. Высоко над головами подняты портреты знатных летчиков, отдавших свою жизнь на дело укрепления советской авиации. Вот несут портреты Чкалова, Коккинаки, Серова, Осипенко. Так он попал в обойму мертвецов. Досужие радиослушатели, всяк по своему, начали комментировать это сообщение. Так как только-только закончились бои с Финляндией, то наибольшим распространением пользовался такой рассказ: во время выполнения боевого задания Коккинаки принял нашу дивизию за финскую. Он налетел на нее — и, вы понимаете, это же Коккинаки! (дань мастерству покойника!) — разбомбил всю дивизию в чистую. Прилетел обратно, узнал об ошибке и застрелился…. А Кокки даже и не был в Финляндии! Слухи оказались настолько распространенными, что проникли даже в иностранную печать. Некоторые английские и американские газеты писали, что в боях с Финляндией убит известный русский летчик — генерал Коккинаки. Меня об этом спрашивали различные люди и в Москве, и в Чечне, и в Осетии. Володя с огромным удовольствием выслушивает сообщения о своей гибели. Смеясь, указывает, что, очевидно, слухи дошли до избирателей, ибо писать стали гораздо меньше. Несколько дней назад позвонил мне: — Приезжай в картишки перекинуться с покойником! Еще в июле-августе я предложил редакции обязательно написать что-нибудь о Кокки, развеять слухи. Редакция согласилась. Я сказал Володе. Он также дал согласие, но предложил, чтобы я приехал в хорошую погоду на завод и сам написал, что угодно. До отъезда на Кавказ я не собрался, ныне — в октябре снова поднял это дело. — Ну приезжай, как будет погода! Однако, как я, проснувшись, не позвоню в хорошую погоду — оказывается, он уже успел смотаться и сидит на земле. Наконец, не выдержав, я 31 октября позвонил ему: — Давай, просто расскажи! — Ну приезжай. Захвати Зину. — Нет, без Зины. А то дела не выйдет. Поехал. Захватил с собой Коршунова для съемок. Снимали и за письмами и за газетой. — Давай что-нибудь повеселее. Снимемся за шахматами. Володя страшно обрадовался. Притащил шахматы. Селя с ним и забыли о съемке. Сыграли одну партию — он продул. Потом сел Коршунов — Кокки опять проиграл. Потом притащил костяные шахматы — подарок братьев. Продул мне опять две партии. Огорчился. Но, как всегда проанализировал причины: — Я проигрываю потому, что играю неактивно. И меня зажимают. Мало агрессии проявляю. Это верно. Играет он прилично, но не активно. Около полуночи Валентина Андреевна ушла спать и мы если разговаривать о делах. — Я тебе буду рассказывать, а ты сам смотри, что из этого годится. Вот вчера у меня случилась забавная вещь. Пошел я на взлет на новой машине, моторы тоже новые. И вдруг перед самым взлетом один мотор обрезает. Ну, поработай он еще три-четыре минуты и мне уже податься некуда: вмазал бы в аэропорт. А тут сдержал, но аж взмок весь. Ах ты, думаю, гад… Погонял еще: опять обрезал. А мне интересно: на земле это он только дурит или и в воздухе тоже. Накануне летал — и, вроде, ничего, работает. Пошел сегодня в воздух. Глаза — на приборах, за взлетом уже не смотрю, не до него, он автоматически получится. Стрелки приборов, как пьяные, а я жму. Взлетел — все в норме. Ну ладно, лечу. Иду на посадку, выпускаю ноги, вижу — замок правой ноги не работает. (Этот эпизод я 4 ноября описал в очерке «Испытание в воздухе». К нему надо добавить следующее: решив садиться строго по прямой, Кокки долго выжидал, пока аэродром очистится от машин, пока сядут все, кому надо и не надо. А когда сел сам — заметил впереди «И-16». Фу ты! Кокки проскочил правее его в 5-10 метрах. И только перевел дух — замок закрылся. Вот зараза!) Летаю я много. Когда нет опытной работенки, гоняю на серийных. Не из-за денег, а для поддержания формы. И, хотя знаю эту машину, как облупленную все время ищу для себя новое. То взлетаю, скажем, на скорости 220 км/ч и смотрю, какая у нее при этом скороподъемность, затем беру скорость 200, смотрю, потом иду в вилку 210 км/ч и опять сравниваю. Другой раз стараюсь делать идеальные площадочки или работаю на минимальном газу, или сажаю ее то с креном, то на хвост. Бедному летчику все нужно. Зато, когда меня прижмет, я могу спокойно решать любую задачу, не обращая внимания на технику пилотирования: она у меня получится «сама собой», автоматически, без концентрированного внимания с моей стороны. Теперь понятно, для чего я летаю на серийной? Вот, возьми сегодняшний случай с замком, или взлет, или дальние полеты. Или вот еще: скажем, надо провести какое-нибудь комплексное испытание. Приходит начальник летной станции: — Владимир Константинович, сделай! — Сколько полагается полетов? — Десять. — Цена? — Пять тысяч рублей. — Хорошо. Я делаю три полета и даю все данные. Он доволен: быстро получил совершенно точные данные, сэкономил уйму бензина. Я доволен. А вообще, за деньгами не гонюсь. Вот, например, на серийных летаю бесплатно. Это мне самому нужно. И каждый полет стараюсь делать ровно, чисто, со смыслом. Я как то привез барограмму — все ахнули. Люди, занимающиеся этим делом барограммным по много лет, говорили, что никогда ничего подобного не видели. Она имела такой вид (рисует идеально симметричный ступенчатый график). А на испытаниях машины недавно привез барограмму (испытание на дальность на 600 км) такую — колебания в скорости — 1 км/ч, в высоте (общая высота 2500 м)не больше трех метров. А все это — от практики. Начнешь же спрашивать наших летчиков серийных: что вы, ребята, так грязно летаете? Они отвечают: «Помилуйте, Вл. Конст., да разве ж можно каждый раз так выпиливать?» А, по-моему, можно и нужно! 7 ноября Сегодня — 23 годовщина Октября. На сей раз я шел в рядах демонстрантов. Сначала предполагалось, что я буду писать отчет о демонстрации, я подал заявку. Потом решили, что я поеду в Литву, а посему поводу заявку срочно заменили. В Литву затем решили никого не посылать. В итоге — сделалась моя Матрена ни павой, ни вороной. Все дни стояла холодная, мокрая погода. А сегодня — как по заказу мировой, солнечный, предельно ясный (но холодный, правда) день. Народу нашего собралось очень много. Шли весело, оживленно. Толкались на остановках, устраивали кучу-малу, качали посменно друг друга, орали «где Цветов?», знакомили его без устали с незнакомыми девушками. Придя с демонстрации, я узнал, что звонил Папанин, интересовался моим здоровьем, здоровьем Зины и проч. Я лег спать. Снова звонок. — Он спит. — Пусть позвонит, когда проснется. Звоню. — Здравствуй, дорогой Лазурка! С праздником тебя. Ну как здоровье? А ребята? Молодец ты, что написал о Володе (сегодня напечатали «Испытание в воздухе» о Кокки). А то тут такие клеветнические слухи распустили. Очень хорошо написал и очень хорошо сделал. — Ну а ты, Дмитрич, как живешь? — Да так, неважно себя чувствую. Товарищ Сталин и Молотов велели мне три месяца отдыхать, полечиться, укрепить нервы. Вот думаю завтра уехать недельки на две в Кизляр поохотиться. Приезжай туда, а? Только, смотри, никому не говори об этом. — Нет, не смогу. Спасибо. Что нового? — Да вот с «Малыгиным» беда… Слышал? Эту трагедию я знал. Несколько дней назад, в последних числах октября, в Охотском море разыгрался сильнейший тайфун. В 10- балльный шторм попал «Малыгин», возвращающийся из гидрографической экспедиции по восточной Арктике. На борту — экипаж и члены экспедиции. Всего 98 человек. Капитан Бердников. Застигло их севернее Олютарки.[61] Берега там обрывистые, скалистые, без пристанища. Береговые рации приняли радиограмму с борта корабля, что волной поломало палубные надстройки, затем сорвало крышку кормового люка, залило котельную, вывело котлы из строя. Капитан сообщал, что попытается где-нибудь укрыться. С той поры связь прервалась. Установили круглосуточное наблюдение — не помогло. Затем пришло сообщение, кажется от «Анадыря», что он принял радиограмму, из которой явствовало, что «Малыгин» погибает. И снова ничего. Как только шторм немного утих, в море вышли суда, вылетели самолеты. Никого не нашли. С самолета заметили две пустые шлюпки без людей — видимо, с «Малыгина». — Да, слышал, — ответил я. — Новостей оттуда нет? — Нет. Видимо, все погибли. Жалко людей, жалко и корабль — был он, правда, всегда как пьяный. Ты видал его? — Да, валкий, всегда с креном. — У нас забывают, что море — стихия. Вот оно и напомнило. В таком положении могли оказаться и мы с тобой во время декабрьского шторма, если бы я не приказал лечь в дрейф и слить 500 тн. воды. Пойди еще 2 часа прежним курсом — ледокол «Сталин» бы погиб. — Да, я помню, когда ты вытащил меня на мостик — я просто ужаснулся. Такой громады не видал. — Ну вот. А ведь ты не новичок в море. Бывал и видал порядочно. Тут мне кое-кто говорил — зачем так поздно плавать? Как это — зачем? Раз корабли есть, они должны плавать. У нас еще позже пойдут на Чукотку. Поспрошал еще он меня о делах Хвата и Эстеркина, пригласил обязательно зайти после приезда с Зиной и на том простились. Вчера я встречал Ракоши (см. сегодняшний № «Правды»). 8 ноября Сегодня работаем. Завтра газета выходит. Этот порядок установлен пару лет назад по предложению т. Сталина — страна должна знать быстро, как прошел праздник. Поэтому же и отчеты о заседании в Большом театре, речь М.И. Калинина дали в номер. Между прочим, до заседания шли разные разговоры о докладчике. Сначала называли т. Калинина, потом — т. Молотова, потом — опять Калинина. Видимо, правительство не хочет сейчас давать четкую внешнеполитическую оценку и ясно высказывать свои взгляды. Этим, надо полагать, и объясняется сильно-расплывчатые и общие характеристики т. Калинина. Молотову же так выступать не полагается, он должен говорить четко и конкретно. Иностранные корреспонденты, конечно, построили свои отчеты не на том, что говорил Калинин, а на отсутствии в качестве докладчика Молотова говорит Я. Гольденберг. Говорил сегодня с Байдуковым. Воздушный парад ему не понравился: очень расклеен, клочковый, большие перерывы, плохой строй. Вообще же, он очень хвалит новую тяжелую артиллерию и автоматическое оружие. Занят он по-прежнему испытаниями. Гоняет одну машину. — Только вот погоды все нет. Посмеялись мы с ним по адресу Хвата. Левка написал Байдуку письмо, состоящее из одного абзаца — столько в нем было вводных предложений. Байдук ответил письмом, все слова которого начинались на «П» — четыре страницы. — Пригвоздил я его. Недавно читал книгу об античной философии. Вот и сунул туда шесть фамилий, начинающихся на «П». Пусть роется в справочниках. Впрочем, передоверит вашему «Бюро вырезок». Лодыри вы все! Сегодня мне предстоит беседовать с прибывшими на праздник делегациями Литвы, Латвии, Эстонии, Бесарабии и Северной Буковины: какие впечатления на них произвели парад и демонстрация. Работа трудоемкая! Видел председателя Верховного Совета Дагестана. Говорит, что указанием Хозяина конституция СССР издается на некоторых языках Дагестана (в т. ч. лакском?). Перед праздниками говорил с своевременном выходе издания. 11 ноября А жизнь идет! Лишь вчера появилось сообщение о поездке В.М. Молотова в Берлин. Оказывается, вчера же вечером он и выехал. Вместе с ним отправился и Миша Калашников. Он — как будто — единственный фотограф прессы. Любопытно, как немцы опекают делегацию. Вчера вечером в секретариат редактора позвонили из германского посольства и попросили, по просьбе Риббентропа, ежедневно оставлять по 32 экз. «Правды» для советской делегации, начиная с 11 ноября. А отсюда они, видимо, посылают их в Берлин воздухом. Видел Виленского. Рассказывал интересную вещь: на приеме дипкорпуса устроенном В.М. Молотовым 7 ноября, было три Героя: Папанин, Бадигин и Шмидт. Сегодня вызвал меня Ильичев — в 8 ч. вечера и посадил писать передовую в номер о выборах в Верховный Совет СССР от новых союзных республик. В 12 сдал, а домой попал в 6 ч. утра. 13 декабря 14 ноября я выехал в Армению Сделал юбилейную полосу, передал передовую и только собрался приступить к поездкам по стране, как пришла телеграмма Поспелова и Ильичева: выезжать в Баку, делать полосу о соревновании нефтяников. Поколесил немного по храмам Армении и выехал в Баку. Из посещений наиболее примечательным был, конечно, осмотр Эчмиадзина. Находится этот монастырь (храм) в Вагаршапате, районном центре, примерно в 15 км. от границы. Об этом монастыре, резиденции армянского папы, я много слышал еще в Москве и, как только приехал в Армению — заинтересовался можно ли туда съездить. — Конечно, — ответил Пирузян. — Поезжай, это очень интересно. Несколько позже я был у секретаря ЦК Армении Арутинова (или по местным газетам — Арутюняна). К слову говоря, он производит очень сильное впечатление. Своеобразное, чрезвычайно запоминающееся лицо, высоченный лоб, умные, внимательные, очень спокойные глаза. И что меня поразило как газетчика: необычайная требовательность к точности цифр. Ни одной цифре он не верит, требует обоснования. Опасаясь потока юбилейной похвальбы, он приказал пользоваться (в статьях, докладах) только цифрами ЦНХУ. Раньше местные работники считали, например, что в Армении 12 вузов. После справки ЦНХУ их стало 11. Когда Арутинов писал для меня статью, ему и дали эту цифру. Он потребовал списка вузов. В числе их значился институт повышения квалификации учителей. «Какой же это вуз, не учитывать!» И написал «10 вузов». Долго мы с ним говорили о сегодняшнем и завтрашнем дне Армении. Страну он знает и любит. Он считает, что будущее ее — индустрия, хлопок, виноградарство, а хлебные культуры отомрут, как только сверстается общий зерновой баланс страны. Ибо не по-хозяйски сеять на земле, дающей обильные плоды и виноград — малодоходную пшеницу. Горячо советовал он мне поглядеть мелиоративное переустройство земли (в пустынях выросли совхозы), посмотреть многосемейных («у нас это счастье»), посмотреть национальное искусство. Я спросил про Эчмиадзин. Он рассмеялся: — Поезжайте. Это, конечно, интересно. Сейчас там осталось мало народу, но место важное. Реальная сила их очень велика, с нами они в высшей степени лояльны. Числа 27–28 ноября мы поехали. В составе сей экскурсии находились: я, спецкор «Комсомолки» Ник. Маркевич, редактор ереванского «Коммуниста» чудесный парень Рачик Григорян, артист-чтец Сурен Качарян, и милиционер, которого нам дали вместо пропуска в погранзону. Дорога отличная, накатанная. По дороге мы заехали и осмотрели развалины древнейшего храма «Бдящих сил» Зварнотц (VII век)и высящийся, как стрела, храм какой-то святой армянской великомученицы Репсима (VII век). Но чистой езды до Вагаршапата не больше часа. Вагаршапат — нормальный по виду районный центр. Отличие его от других селений состоит в том, что в нем много древних храмов (V–XII века), и много старых вековых домов (жилых). В центре городка расположен монастырь Эчмиадзин, обнесенный невысокой каменной стеной. Лицевую сторону стены заменяет бывшее здание духовной семинарии, где по слухам учился и Микоян (светских школ в старой Армении не было). Ныне в этом здании расквартирована воинская часть. Бойцы ходят по территории монастыря, у главных врат стоят легковые машины, мимо окон бродят танки. Картина умилительная. Дело было уже сильно под вечер. Я наспех снял внешний вид храма и особливо его резную колоколенку с великолепным орнаментом. Навстречу нам вышел монах в черном капюшоне. Он сказал, что уже поздно осматривать храм. Я попросил разрешения его сфотографировать. — Пожалуйста. Только пришлите карточку. Маркевич и я сделали несколько кадров. Тем временем Качарян поднялся в покои Светлейшего. Тот вышел. Сурен представился. Светлейший (он временно исполняющий обязанности Католикоса Католикос умер два-три года назад) сказал, что ему очень приятно видеть столь известного артиста и добавил, что в виде исключения он сам покажет нам храм. Несколько минут спустя он вышел во двор. Высокий рост, несколько тучный, полное лицо, усы, бородка клином, заплывшие умные глаза, капюшон. Монахи немедля раскрыли двери. Мы вошли в храм. Католикос нам пояснил, что центральная часть храма построена в III веке, пристройки немного моложе. — У нас есть легенда, — сказал он, — что святой дух спустился с неба по лучу. Луч упал именно на это место, поэтому здесь и построен храм. Внутри храм высок, гулок, с великолепной акустикой. Центральная часть храма выстлана коврами. Наш чичероне показал нам два трона Католикоса подарок американских армян и, кажется, иранского шаха. Один из них — черного дерева, превосходной резной работы, верх его увенчан моделью Эчмиадзина. Алтарь прикрыт шелковыми занавесями сработанными в седой древности. На возвышении, похожем на эстраду (не знаю, как оно называется) стояли два огромных в полтора роста человека серебряных подсвечника — подарок американской общины. На стенах висели древние картины и кое где виднелись остатки фресок. Полностью они сохранились только на своде купола, образуя чудесную расцветку. — Да, храм сильно нуждается в ремонте, — говорил Католикос. — Наше правительство было столь любезно, что разрешило послать двух братьев заграницу для сбора средств. Один из них писал мне весной из Франции, что крупный французский банкир обещал дать солидные средства на ремонт. Не знаю, до ремонта ли ему сейчас, — заметил Святейший с тонкой усмешкой. — Другой сообщал из Америки, что им собрано 36 тысяч долларов. Но этого, конечно, мало. Я думаю, что наше правительство пойдет нам на помощь и поможет восстановить, реставрировать этот замечательный памятник древней культуры. Я имею сильные основания на это надеяться, — повторил он. — Вот только плохо со стенными фресками. Их трудно восстановить. Полные рисунки этих фресок скопировал еще до революции один петербургский художник. Примерно в 1925-30 г.г. он предложил купить у него рисунки за 20 000 рублей. Не знаю, почему наши отказались. Сейчас этот художник умер и где находятся рисунки — неизвестно. Есть, правда, еще один путь: один из храмов в Персии (Иране, Турции?!) раскрашен так же под фрески Эчмиадзина. Но туда надо посылать целую экспедицию. Разойдясь, Католикос решил показать нам даже левую ризницу. Мы прошли туда. Дверь ее была заперта английским замком. — Третий век и английский замок! — рассмеялся Качарян. Она оказалась битком набитой всякими богатствами. Слева стояли огромные шкафы со всякой церковной принадлежностью, справа — полки и утварью. Многое лежало просто вповалку. Католикос подвел нас к одному шкафу, где были составлены жезлы. — Тут жезлы епископов, митрополитов и Католикоса. Вот эти жезлы может трогать только Католикос. Он взял один из них и подал Качаряну: — Не правда ли, превосходен? Он сделан из оникса. Качарян и я любовались изумительной работой мастера. Он казался совсем призрачным, нежным. Верх был украшен крестом, густо усыпанным самоцветами. Последний луч солнца упал в узкое оконце ризницы и камни засияли водопадом света. — Это бриллианты? — как-то испугано спросил Качарян. — Да, бриллианты, — меланхоличным будничным тоном подтвердил Католикос. Он показал нам еще несколько превосходных жезлов, затем перешел к головным уборам и наплечникам — шелковым, бархатным, вышитым золотом. — Вот на этом наплечнике изображен одноглавый орел, символ того, что Католикос, охраняя паству, должен быть таким же зорким. А вот тут вы видите уже двуглавого орла. Это — дань времени, — заметил, усмехнувшись, собеседник. Он показал нам затем огромные серебряные священные котлы тонкой художественной работы, сосуды с миром («где по преданию сохраняется капля мира, положенного при основании храма»), десницу святого Петра, какой-то святой скребок («ученые доказывают, что он действительно очень стар»), картины. Умный и хитрый, он нам не говорил про веру, про Бога, а показывал действительно замечательные, действительно старинные вещи, каждый раз ссылаясь на выгравированный или вышитый год издания, на свидетельства ученых. Можно представить себе, сколько собрано богатств в Эчмиадзине, если то, что мы видели стоило 10–15 млн. рублей. А ведь мы видели только ничтожную часть. О правой ризнице он даже не говорил (а Григорян говорит, что она потрясающа), да, кроме того, есть еще подвалы! Отвечая на вопросы Маркевича, Католикос рассказал о строении его епархии за границей, сообщил, что «наше правительство любезно разрешило провести в будущем году выборы нового Католикоса», на которое съедутся 80 наших делегатов и 52 заграничных. Компания уже началась. Прощаясь, он спросил Качаряна, собирается ли тот дать концерт в Ереване? — Да, 30 ноября. — А что вы читаете? — Давида Сасунского. — О! Я обязательно приду послушать. Я иногда хожу на концерты. Видите ли, я и сам немного композитор. Я написал литургию на четыре голоса и Ипполитов-Иванов дал ей лестный отзыв. Но сейчас занимаюсь мало: некогда, да и потребление этой музыки уменьшилось. Мы вышли на улицу. Католикос поклонился нам и ушел. — Он не подал руки, — заметил Григорян, — потому, что его руку полагается целовать. Он боялся либо поставить нас в неудобное положение, либо самому оказаться в оном. 25 декабря Два разговора с Коккинаки. Вчера вечером он позвонил мне. — Могу дать интервью. Можешь? — О чем? — О преферансе. — Могу. — Выезжай. Утром в этот день у нас была лекция проф. Розенталя «Основные черты диалектического метода». Володя сидит на четвертой главе. Я позвонил ему и он очень заинтересовался. — Ты обязательно сообщай мне о всех лекциях. А сегодня, если не уйду в полет, обязательно приеду. Вечером он вспомнил об этом в телефон: — Я не был. — Видел. — Летал. — Видел. — Ну это ты уже врешь! Я в другую сторону ходил. Сел. Пересел на новую и опять пошел. Езжай скорей! Приехал. Сели втроем: Володя, Валентина Андреевна и я. Затянулась пулька до часу. Потом начался, не помню с чего, летный разговор. Зашла речь о том, что неправильно объединять всех летчиков-испытателей под одну гребенку: одни испытывают опытные машины, вторые — серийные, третьи — в войсковой части. — Абсолютно верно. Вот сейчас проводят аттестацию летчиков-испытателей. 10–12 человекам дают первую категорию. Знаешь, кто там: Моисеев, Калиншин, Громов, Егор и я. Кое кому из нас дают эту категорию по выслуге лет. Что значит испытатель первой категории? Он должен сесть на любую опытную машину. А кто сядет? Громов сядет? Нет. Моисеев, Калиншин? Нет. Моисеев вообще на опытных не летал. Там требования для первой категории: иметь не меньше восьми опытных машин. Это же чушь! К восьмой машине летчик либо разбивается, либо уходит в тираж. Ну у меня сеть, у Громова, вот, пожалуй, и все. Зашла речь об отдельных летчиках: — Пионтковский? Юлиан был настоящим испытателем, на 120 процентов. Вот ты говоришь, что у него была великолепная рефлексология. Совершенно точно. Как он летал и особенно садился! Помню, когда мы все трое работали у Николая Николаевича Валька, сажает машину, бежит — ну вот смотри весь стол — я останавливаюсь посередине, а Юлиан — чирк и готов (Володя показывает четверть длины стола). — Стефановский? Подлинный, серьезный, настоящий испытатель. Его слову можно было верить. Летает одинаково хорошо на всех машинах. Здоров, как бык, а это много значит. — Евсеев? Большой бы толк из него вышел. Серьезный, пытливый, решительный человек. Помню Клиент Ефремович хотел пустить его на командную работу, я отсоветовал. — Супрун? Ну это классный летчик, грамотный, смелый, но не испытатель. Это у него случайно. Это — боевик. — Ильюшин? С хорошей головой. И с большой, что ли, партийностью. Умный мужик. Бывает, конечно, что делает плохие вещи, но больше хороших, чем плохих. — Верен ты ему, Володя! Другой бы давно его бросил, при первом провале. — Конечно. Я тебе больше скажу: когда тут была заварушка у него, меня вызывали большие начальники и советовали: брось его. А я держусь, я в него верю и знаю, что если брошу его — ему капут. А упрямый он иногда бывает. Тут как-то заело у меня одну штуку, говорю: надо переделать. Ни в какую Давай, говорит, я с тобой полечу, если в воздухе убедюсь — переделаю. А дело серьезное, не могу же я жизнью конструктора рисковать. Слетал со своим инженером. Тот докладывает, я жму… еле уломали. Ушел я около двух часов. — Иди, иди, — спохватился он, — а то у меня завтра полет в 9 утра. Жду серьезных неприятностей от машины. Сегодня в 10 вечера я позвонил ему. Голос усталый. — Только приехал с заседаловки. Обсуждали сегодняшний полет. — Ну как слетал? — Да как тебе сказать. Одевался очень легко, а летал очень высоко. — Почему очень легко? — Да чтоб свободнее себя чувствовать в случае чего. В общем, я очень рад, что вообще могу с тобой разговаривать. Эге!! Если уж Володя говорит такие вещи, значит — дело было весьма серьезным! — Ну тогда и я очень рад, что разговариваю с тобой. — Да, мог и не со мной. Потрепались еще немного, и разговор перескочил на авторов, статьи и прочую литературу. — Да, послушай. Вот тебе один автор. И он прочел мне по телефону короткий рассказик «Часы Андрея» (о 100 км. полете на замер расхода бензина, а механик залил мерное горючее не проверив пустоту баков. Налил 800 кг., а после полета слил 840 кг) — Что это такое? — Я раз десять читал Коллинза. Как замечательно он писал. И вот, во время болезни, я решил записать несколько случаев из моей летной практики. Записал просто так, без литературного причесывания. Вот, слушай дальше. Он мне прочел по телефону 5 или 6 эпизодов. Видно, что он над ними немного работал, все они были с заголовками, кое-где проскальзывало обращение к читателю («представьте себе» и т. д.) Это были записи: о первом полете («Верь приборам»), «Вертушка» (об испытании Корзинщиковым вертолета), об аварии Супруна, об аварии какого-то приятеля, о посадке на одну ногу. После каждого рассказа мы тут же его по телефону обсуждали. Я стоял за то, что их надо литературно немного довести, Володя — проявляя солидную самостоятельность — оспаривал: — Почему они не могут все быть короткими? Почему их обязательно надо развивать? Почему нельзя объединить в одном все полеты на высоту? Почему нельзя написать по эпизодам полет на восток и запад? Между прочим, знаешь, Ильюшин настаивает, чтобы я написал не литературный, а технический разбор полета на запад. — По моему рано. Тогда надо все честно написать. — Совершенно точно. А это еще рано. А эту идею в целом одобряешь? — Самым настойчивым образом. Ты начал отличное дело, только не забрасывай. — Я думаю их штук тридцать наберется. Не только о себе, но и о других. — Тут будь осторожнее. Когда ты пишешь о своем первом полете, окончившемся аварией, читатель просто посмеется, т. к. он знает, кто ты сейчас. Но если ты напишешь аварию незнакомого читателю летчика, он, читатель, прочтет и скажет: чего таких мудаков пускают в авиацию? — А ведь ты прав. Я этого и не сообразил. Вообще мне много сейчас стало яснее. В общем, толковали с ним до 12 часов. Два часа! Сегодня был у меня Герой Советского Союза Бойко. Звание он получил за Карельский перешеек, сейчас учится в Военно-политической академии («и раньше там учился, а на войну уехал в командировку»). Должен писать статью о защите Отечества в новогодний номер. Толковали о плане. Заговорили о страхе. — Чувство страха есть. Но только вначале боя, потом пропадает. 26 декабря Три забавные реплики: 1. Режиссер кино Рошаль выступает всегда патетически, экзальтированно, бия себя в грудь. Эйзенштейн, рассказывая об одном диспуте, сказал: — Рошаль был весь раскрыт и струны в нем дрожали. 2. На днях закончилась оперная конференция. Было много жарких споров о путях оперного искусства. После в театральных кругах пустили такой аллегорический рассказ: — В психиатрическую больницу прибыл новый сумасшедший. Решив заняться полезным трудом, он взял гвоздь, повернул его шляпкой к стене и начал забивать. Не выходит. Подошел другой больной: «Ты его не с той стороны стены забиваешь». Ушел через дверь и начал бить. Не выходит. Подошел директор, посмотрел у укорил: «Да этот гвоздь же совсем не от этой стены!» 3. Сидит чета во МХАТе. — Идель, что это тут нарисовано на занавесе? — Это? Синяя птица. — А почему она тогда белая? Пожал плечами: — А я знаю?!..Искания! Несколько дней назад, числа 16 декабря, был у меня Сеня Супрун. Я его впервые увидел Героем, до этого не видал пару лет. Он успел уже побывать на востоке, потом ездил в командировку в Германию. Последний раз я его видел на следующий день после гибели Чкалова — он диктовал нам воспоминания. Тогда он испытывал второй экземпляр той же машины. — А что с ней сталось? — Да ты слышал, вероятно, что я на ней приложился, опрокинулся. Лежал в Боткинской больнице. Ну, что с машиной — сдали в архив. Смотри: Валька на ней убился, Сузи убился, я разбился, еще один летчик выпрыгнул с парашютом. Дальше идти некуда, да если бы она и была годна — все равно ее в часть пускать нельзя. Представляешь, приходит эта машина в часть, садится на нее летчик, год назад окончивший школу, а ему говорят: на ней убился Чкалов, погиб Сузи, бился Супрун. Да его в госпиталь отвезут до того, как он даст газ. Нет, машину с такой биографией пускать нельзя. — О чем бы ты написал в газету? — Не знаю. Вот разве о ночном бое. Часто приходилось, знаешь, иногда до двадцати машин ночью поднимал в бой. Вот проблема: не стукнуть своего, не подстрелить его случайно. Очень сложная задача. Ничего, решили. 27 декабря Хочется записать несколько замечаний об отношении летчиков к бренной человеческой жизни. Постоянно видя смерть рядышком, они привыкли относиться к ней, говоря языком земного человека, бравируя и цинично. Впервые я столкнулся с этим сидя на квартире у бывшего начальника штаба Щелковской бригады Аркадия Маркова. Он показывал мне фотоальбом аварий и с явным и искренним оживлением повествовал об обстоятельствах гибели друзей. Чкалов рассказывал, что когда погиб знаменитый летчик Анисимов, он подошел к месту гибели, взял в руки мозги друга, понюхал и сказал: «вчера не пил» и пошел прочь. Рассказывал просто, как обычную вещь. Павел Головин, повествуя о разбившихся, спокойно и весело говорил «Покойник Леваневский, летая там-то..» Коккинаки рассказывал как-то о том, как он с Адамом Залевским был на аэродроме в Детском селе. При них происходили прыжки. И вот у двоих парашюты не раскрылись. Адам даже затрясся от удовольствия: «Ну вот — сейчас цирк будет». И очень обиделся, когда раскрылись. Поверхностно судя — Адама над немедля гнать из партии, а на самом деле — добрейший человек, на редкость отзывчивый товарищ. Да и сам Владимир грешен по этой части. Когда я был у него 24 декабря, он, между прочим, говорил о том, что у них в летной группе освободилось одно место — летчик разбился. — Летчик он был так себе: по блату устроился на завод, по блату и убился… Володя считал это вполне естественным и натуральным. Позавчера, читая мне по телефону один рассказик, он чрезвычайно убивался, когда оный мне не понравился. Сам он считал его удачным и читал с явным удовольствием. Речь шла о летчике, который разбился. Вытащили его мешком костей. Все считали его безнадежным, и поэтому доктора отдали его для практики резания и сшивания своим подручным. И все страшно удивились, когда тот выжил. Но сшили его плохо. Володя, смакуя, описывал, какой у него стал безобразный нос, нелепые уши и перекроенная физиономия. «С тех пор он не любил врачей» — так кончался рассказ. И с трудом я мог ему объяснить, что этот рассказ произведет гнетущее впечатление на читателя. Он не столько понял меня, сколько поверил мне. — Ишь ты, — говорил он. — А я считал, что все это на самом деле смешно. |
|
|