"Вот идeт мессия!.." - читать интересную книгу автора (Рубина Дина Ильинична)

глава 5

Тель-Авив отличался от Иерусалима куда больше, чем может отличаться просто приморский пальмовый город от хвойного города на горах. Здесь по-другому текло время, иначе двигались люди. Они иначе одевались — будто невидимое око, что вечно держит стражу над Иерусалимом, здесь опускало веко и засыпало, позволяя обитателям побережья жить так, как в Иерусалиме жить просто непозволительно. Оно, до времени, спускало им многое, чего бы не спустило жителю Святого города, вынужденного дышать разреженным воздухом над крутыми холмами.

Иерусалимцы, когда им нужно было съездить по делам в Тель-Авив, говорили: «Сегодня я должен спуститься». Тельавивцы не представляли, как можно жить в городе, каждую минуту предъявляющем тебе счет к оплате.

Зяме нравились только тель-авивские старухи с их аккуратно подбритыми седыми волосами на морщинистых шеях, похожих на растрескавшуюся летом глинистую почву — такыр, с их малиновым маникюром на пальцах, с шестизначными лагерными номерами, выколотыми на дряблых руках.

Возвращаясь с работы, Зяма свободно вздыхала лишь тогда, когда автобус въезжал в Ворота ущелья, откуда начинался подъем в город по Иерусалимскому коридору.

Отсыпалась она обычно в автобусе, на обратном пути в Иерусалим.

Кайф прилипшей за эти несколько лет привычки: вскарабкаться по неудобной угластой лесенке на второй этаж, при этом непременно получив по зубам стволом «узи», свисающим с мясистой задницы какой-нибудь восходящей впереди тебя солдатки.

Второй этаж — мечта идиотки: умоститься в ворсистое кресло у окна и задремать… Уснуть. И видеть сны.

И дремать на всем протяжении пути, блаженно ощущая безопасность дороги.

Впрочем, относительную безопасность. Года за полтора до их приезда на этом шоссе Тель-Авив — Иерусалим, на участке горного серпантина, погибла тьма народу вот в таком автобусе. Дело обычное: террорист вырвал у водителя руль и направил автобус в пропасть. Ну и так далее.

И все-таки… Все-таки это вам не разбитая дорога через арабскую деревню Аль-Джиб…

Забавно, что просыпалась она на одном и том же отрезке пути, на вираже, где шоссе подкатывало и бежало несколько сот метров вдоль чудной картинки, местечка Бейт-Зайт: виллы под черепичными крышами карабкаются в лесистую гору, подпирающую Иерусалим.

Она просыпалась, разминала занемевшими руками шею… Минут через десять выскакивала из автобуса в бестолковщину автостанции, битком набитой солдатами, хасидами, нищими, широко шагающими пожилыми монахинями с опрятными лошадиными лицами, белобрысыми скандинавами, у которых со лбов и ушей свисают перевитые цветными нитками косицы. Со статными чернобородыми красавцами — священниками армянской церкви, с давно уже не новыми репатриантами, что-то дотошно выясняющими у девушки в информационном окошке…

Странно, что и здесь, то натыкаясь на автомат, то спотыкаясь о брошенный посреди тротуара вещмешок, она все еще физически ощущала и берегла, даже баюкала в себе это чувство личной безопасности. Странно и глупо: чуть ли не каждую неделю станцию оцепляла полиция, теснила по сторонам толпу, и люди привычно ждали, когда разберутся с очередным подозрительным тюком под скамейкой…

Ну-с, автобус номер двадцать пять до Французской горки. Вот и все.

Здесь, на развязке дорог, жизнь разделялась, как и дороги: за спиной оставались многоэтажные дома респектабельного района Гиват-Царфатит, направо шоссе ныряло под новый мост и мимо белого безмятежного городка на горе — Маале-Адумим — уводило к Мертвому морю.

Прямо — стратегическое шоссе на Шхем, проложенное сквозь густонаселенные арабские города Рамалла и Аль-Бира. По краям этого шоссе, сразу за перекрестком, начинались виллы арабской деревни Шоафат.

Налево пойдешь… Направо пойдешь… Прямо пойдешь. В этом месте, на обочине шоссе, на асфальтовом пятачке возле затрапезной, бобруйского вида синагоги, ждали тремпа жители поселений северной ветки. Сюда, к пятачку, и подкатывал номер двадцать пятый, и здесь, рядом с врытой в землю деревянной скамьей и телефоном-автоматом под металлическим козырьком, можно было топтаться часами. Зимой — под проливным дождем, летом — обморочно уплывая в сухом печном жару.

Номер этого телефона-автомата знали все поселенцы, на тремпиаду звонили.

Вот и сейчас зазвонил телефон. Зяма сняла трубку. Детский голос сказал насморочно:

— Леу, тремп? Позови маму. Рони обкакался и плачет.

— А кто — мама? — спросила она. В трубке подумали, вспоминая.

— Мири. Мири Кауфман из Кохав-Яакова.

Она обернулась и крикнула в небольшую группку поселенцев:

— Мири Кауфман — Кохав-Яаков — есть?

Тонкая, в свободном черном платье женщина с рюкзаком за плечами, по-солдатски отчеканив «Я!», метнулась к телефону.

И тут подкатил красный «рено» Хаима Горка. Как обычно, она обрадовалась, засуетилась, бросилась к кромке тротуара, боясь, что он ее не заметит… Но Хаим — военная косточка, — как и было договорено, подъезжал обычно к условленному часу, а если и раньше, то ждал несколько минут. Но это случалось крайне редко, она всегда старалась приехать загодя, минут за десять.

Хаим громко объявил в спущенное окно:

— Неве-Эфраим!

А она уже ввалилась рядом на переднее сиденье. Сзади, пыхтя и что-то бормоча, долго приспосабливалась с авоськами толстуха Наоми Шиндлер. Наконец тронулись.

— Стоп, — сказал Хаим, тормознув и глядя в зеркальце. — Вон бежит Джинджик[6] Гросс, возьмем его. Зъяма, ну, крикни ему, он нас не видит.

Взяли запыхавшегося и довольного Джинджика — действительно красно-рыжего мальчика лет одиннадцати — Зяма не помнила, как его зовут, — пятого или шестого в семействе Давида Гросса.

Поехали… Замелькали арабские виллы по обеим сторонам дороги.

— Наоми, — пробурчал Хаим, — подними стекло, если ты не возражаешь.

Она вдруг подумала: ничего, ничего не поймешь в этой жизни, в этих людях, в этой езде с ними по этой проклятой дороге в это чертово поселение посреди арабского города, принципиально не огороженное забором. Подними стекло, Наоми, если ты не возражаешь, — бытовая, секундная просьба, коротенькое, почти бездумное движение… Если ты не прочь пожить еще, Наоми, подними стекло, пожалуйста. Если тебе неохота получить камнем в висок, Наоми, будь любезна… Чтобы отцу твоих детей не пришлось — упаси Боже! — читать кадиш по своей жене… Наоми, будь так добра… Ну, и так далее, возможны вариации…

Проехали поворот на Неве-Яаков, закончились дома и магазины деревни Шоафат, началась Рамалла. Если добираться на автобусе, то в этом месте, рядом с издали заметной виллой из розового камня, в автобус всегда входили сопровождавшие — два солдата с автоматами и рацией. Это место было некой невидимой границей, за которой опасность поездки признавалась безусловно существующей.

Муж всегда просил Зяму добираться на автобусе, «культурно» — с автоматчиками и рацией. Но скоро из Рамаллы выведут части ЦАХАЛа, и будет уже все одно — как добираться. Удивительно, как высшие силы, словно кожуру с луковицы, снимают упования простого смертного: упование на силу оружия, упование на здравый смысл, упование на людское сострадание, упование на чью-то добрую волю… Оставляя в итоге лишь одно: упование на волю Божью.

Как обычно, у нее непроизвольно напряглись мышцы шеи — это всегда происходило и усиливалось по мере приближения к повороту с центрального шоссе, рядом с мечетью, где, свернув, узкой, петляющей между каменными заборами улочкой машины поднимались в гору. Здесь, на вершине горы, подковой лежал Неве-Эфраим, небольшое поселение над Рамаллой.

Господи, сколько еще лет надо прожить в этом месте, сколько тысяч километров дороги намотать, чтобы не чувствовать так позорно, так жалко своей застывающей в параличе шеи? Истрепанные нервы, психоз полоумной дамочки: почему-то она была уверена, что если пуля — то непременно в шею.

В эти семь минут она старалась не думать, не концентрироваться на шее — какие-то несчастные семь минут…

— Джинджик, где ты болтался так поздно один? — спросил Хаим, делая суровое лицо в зеркальце.

— Я не один, — мгновенно, как все рыжие, залившись краской, торопливо ответил мальчик. — Я с папой, а он еще должен сделать покупки, а мне еще уроки делать, а мама сегодня родила мальчика.

Они втроем дружно гаркнули: «Мазаль тов!»[7] — Зяма громче Хаима и Наоми, она всегда радовалась прибавлению в Неве-Эфраиме.

— Опять — мальчик?! — в притворном ужасе воскликнула Наоми Шиндлер. — Когда же будет девочка, наконец?

Джинджик покраснел еще гуще и сказал:

— В будущем году, с Божьей помощью.

— Ты уже видел маленького?

— Да! — сказал Джинджик, сияя. — Он такой мотэк! Папа сказал, мы назовем его Ицхак-Даниэль.

— Замечательно, — сказал Хаим, заворачивая в улочку перед мечетью. — Всем отстегнуть ремни.

Вот эти три минуты были как три глубоких вдоха. Вдох: резкий поворот направо, магазин бытовых товаров, вилла с цветными стеклышками в окнах террасы, запущенный пустырек с тремя могилами; вдох: поворот налево, глухой забор с двух сторон и, следовательно, возможность заработать камень, бутылку «Молотова», пулю; вдох: еще налево и круто вверх, приземистые дома с помойками, ряды оливковых деревьев, последний арабский дом, несколько метров пустой дороги и, наконец, ворота, шлагбаум, будка охранника: выдох, выдох, вы-ы-ы-дох…

Хаим гуднул перед шлагбаумом, в окне будки показалась белесая физиономия Йоськи Шаевича. Он махнул рукой, шлагбаум поднялся, они въехали на территорию поселения Неве-Эфраим.

— Зъяма, — сказала Наоми Шиндлер, — твой пес опять нагадил на моем участке.

— Что ты говоришь! — воскликнула Зяма, делая вид, что удивляется и негодует. — Я ему скажу!

Джинджика и Наоми высадили возле водонапорной башни, а Зяму Хаим всегда высаживал на том краю поселения, где под гору спускались ряды вагончиков. В них жили семьи, недавно приехавшие сюда и еще не вросшие в эту вершину, еще не решившие — врастать ли в это опасное место.

— Как твоя спина? — спросила она Хаима, приоткрывая дверцу машины.

— Болит, как болела, майн кинд.

— Ты был у врача? Какой они ставят диагноз? — Она так и сказала — «диагноз». Хаим знал несколько языков, она разговаривала с ним свободно, подпирая беседу, если это требовалось, подвернувшимися под руку общеиностранными словами.

— Диагноз называется «молодой-пройдет», — сказал он.

Хаиму весной исполнилось шестьдесят восемь.

— Все пройдет, майн кинд, — сказал он. — Еще немного, и все пройдет…

…Вагончик этот назывался по-здешнему «караван» — как-то странно, не по делу. Но если взглянуть отсюда, сверху, на спускающиеся под гору однообразные ряды вагончиков, в воображении и впрямь возникал караван, медленно вползающий в лысое мшистое ущелье.

Вагончик, где жила ее семья, стоял у подножия горы, на самом краю поселения. Дверь распахивалась в захватывающее дух пространство далеких и близких холмов, долинок, ущелий, которые видны были разом все — эффект здешней топографии. Например, на боку шестой отсюда ржаво-зеленой горки, как в бинокль, видна была группка олив, издали напоминавших рассыпанные кочаны брюссельской капусты; в ясный день вокруг этих кочанов ползали букашки овец и двигалась белая точка — куфия на голове пастуха-араба.

Проклиная каблуки, Зяма стала спускаться по асфальтированной узкой дорожке круто и извилисто вниз (ей-богу, лучше б оставили первозданную тропку с кустами по краям), а снизу, от последнего «каравана», уже бежали к ней в сумерках семилетняя дочь и собака — годовалый тибетский терьер, возлюбленный пес, — облаивая и обкрикивая округу…