"Рубакин (Лоцман книжного моря)" - читать интересную книгу автора (Рубакин Александр Николаевич)

Глава 2 Начало пути

Николай Александрович Рубакин родился в купеческой семье 1 июля 1862 года по старому стилю, 13 июля по новому. В паспорте же Рубакина значилось — родился 3 июля. Дело в том, что метрика его сгорела при пожаре в 1864 году и восстановлена была по памяти настоятелем Ораниенбаумской церкви, который крестил мальчика. Жили Рубакины в маленьком городке Ораниенбауме, расположенном рядом с Петербургом и тем не менее сохранившем все черты глухого русского провинциального городишка.

Отец Николая Рубакина, Александр Иосифович, происходил из старинной купеческой семьи. Род Рубакиных был из Псковской губернии, они, по выражению местных жителей, были «скопские». Николай Александрович очень любил говорить, что он родом из «самой демократической русской республики — Пскова», что Псков чисто русское место, до него даже татары не доходили в XIII веке, и поэтому в жилах у него только русская кровь.

Мой дед был довольно состоятельным по тому времени человеком, но к старости растратил все свое состояние. В Ораниенбауме (или Рамбове, как его называли в народе) ему принадлежали торговые бани и несколько домов на главной улице — Дворцовом проспекте. Кроме того, он торговал лесом, у него была «лесная биржа», то есть склад леса, который он продавал. Жил он при этой бирже в деревянном двухэтажном домике с резными ставнями, окнами и крыльцом. Но «биржа» постепенно таяла, леса в ней становилось все меньше и меньше, из рабочих в конце концов остался только один. Дед, вероятно, был плохим торговцем. Как пишет отец, «человек он был добрый и честный, верующий, сначала молился на Александра II и ругал террористов 1881 года, убивших его, но потом стал бранить Александра III за его пособничество дворянам-помещикам и чиновникам». Дед очень их не любил, да и отца моего приучил их не любить. Действительно, всю жизнь отец органически ненавидел чиновников и помещиков и недолюбливал дворян. Правда, это не помешало ему жениться на дворянке.

Довольно долгое время — 18 лет — дед был выборным городским головой города Ораниенбаума. Был даже награжден за службу какой-то медалью. По-видимому, в городе его очень любили — Ораниенбаум был, по существу, мелким заштатным городком, населенным главным образом мелкими ремесленниками, купцами второй и третьей гильдий и дворцовыми служащими.

С родней моей матери дед контакта не имел и не искал: ее он побаивался, считая слишком высокой для себя, а родня моей матери, по существу, презирала купеческих родственников моего отца — родственники матери были хотя и небогаты, но... дворяне, и ее замужество рассматривали как «мезальянс».

Дед мой был потомком старообрядцев, хотя сам никогда не был активным старообрядцем, но был человеком религиозным, верующим. Он никогда не пил и не курил.

Деда я помню как типичного «дедушку» — доброго, внимательного, величавого, очень любезного с моей матерью.

Нас, детей, дедушка очень любил, добродушно ласкал, дарил конфеты, деньги. К матери моей он чувствовал какое-то особое уважение — в его глазах она принадлежала к более высоким общественным кругам, чем он сам.

На вид дедушка был типичным мужиком с Севера, носил длинную седую бороду, был белый как лунь, хотя умер не очень старым.

Я очень любил поездки к деду — ездили мы с матерью редко, а отец еще реже и всегда отдельно от нас.

Мать моего отца, Лидия Терентьевна Рубакина, была из старообрядческой семьи Тихоновых. Семья ее была довольно состоятельной и тоже купеческой, даже типично купеческой, в стиле героев пьес А.Н.Островского. У Тихоновых был дом на Гороховой улице в Петербурге и меховой магазин в Александровской линии по Садовой улице. Отец вспоминал, что отец Лидии Терентьевны колотил при нем своих сыновей за то, что они, молясь, плохо клали земные поклоны, — он стукал их лбом об пол. Был он ревнив, подозрителен. Жену свою избивал и «вогнал ее в гроб» преследованиями за воображаемую измену. Не любил он и дочь Лидию, считая, что она не его дочь. Образования он дочери не хотел давать — она училась только в пансионе какой-то мадам Труба в Петербурге. Но Лидия Терентьевна много читала, выучилась сама французскому языку и завязала знакомства с передовыми и даже революционными кругами. Так, еще до замужества она познакомилась с семьей Алексеевых. Глава этой семьи, Александр Николаевич Алексеев, привлекался в свое время по делу Каракозова, учинившего покушение на Александра II. Отец мой знал его и вспоминал о нем очень хорошо: «Александр Николаевич Алексеев был из породы новых людей 60-х годов и имел хорошее влияние на мою мать, да и мне дарил книги... Он, моя мать и другие бывали в каком-то кружке, где бывал и Д.И.Писарев. Мать моя уже была «заражена» нигилизмом 60-х годов. Она даже отдала свое обручальное кольцо студенту (а впоследствии профессору) «Сашке Полотебнову» на спасение кого-то из замешанных в каракозовском деле».

Этот Полотебнов, впоследствии крупный ученый, профессор-дерматолог, «отец русской дерматологии», был одним из замечательных ученых 70-х годов. Он, между прочим, одновременно с профессором Манасеиным открыл свойства зеленой плесени и даже применял ее для лечения инфицированных ран. Как известно, 60 лет спустя английский ученый Флеминг выделил из этой зеленой плесени особое вещество — пенициллин, легшее в основу современного изучения одних из самых могущественнейших средств против инфекций — антибиотиков. Но открытие Манасеина и Полотебнова в ту эпоху прошло малозамеченным, да и истолковывалось ими неправильно.

Лидия Терентьевна не чуждалась и писательского дела: ею была переведена на русский язык книга Бюхнера «Сила и материя» и другие книги. Лидия Терентьевна, по-видимому, увлекалась и естественными науками. Так, она вела ожесточенные споры с учителем моего отца, Егором Ивановичем Ивановым, который не признавал учения Дарвина. Сама она брала уроки химии у одного инспектора Ораниенбаумского городского училища, Евграфа Стрельцова. Стрельцов написал в 1875 году известную тогда книгу «Из 25 лет практики сельского учителя».

Бабушку Лидию Терентьевну я хорошо помню. Она очень любила меня и моего брата Мишу, который был еще совсем маленьким, когда она умерла. Она жила в Петербурге на Покровской площади вместе со своей старой прислугой Катей, работавшей у нее много лет и ставшей членом семьи. Катя после смерти бабушки уехала в деревню где-то под Боровичами, а отец ей выплачивал небольшую пенсию.

Бабушка была очень нервной, но вместе с тем энергичной и властной женщиной, хотя и любила советоваться с моим отцом и с его друзьями. Вокруг нее всегда были друзья ее сыновей, всех их она близко знала, говорила им «ты», называя их теми прозвищами, которые они давали друг другу в студенческой среде. Все они очень любили и уважали ее.

Я вижу бабушку с вечной папироской во рту, с прокуренными губами, в ее квартире все пропахло табаком, пахло от нее самой, даже от ее болонки Крошки. Она покупала табак и гильзы и сама набивала их. Это тоже было остатком привычек 60-х годов, когда курение для женщины было одним из видов протеста против неравноправия.

Лидия Терентьевна умерла весной 1905 года, когда мой отец жил в Алуште. Лидия Терентьевна была единственным человеком в его семье, всегда болевшим за него, радовавшимся его литературным и общественным успехам, гордым за его деятельность. Она первая направила его ум и волю в сторону писательства, первая вложила в него страсть к науке и к книге. А эта страсть стала не только страстью, требующей удовлетворения, но и самой основой его жизни. Благодаря своей матери отец мой не стал ни купцом, ни чиновником, не потонул в гуще беспросветного мещанства.

После смерти деда биржу продали вместе с домом на ней, за моим отцом остались только бани и дом на Дворцовой улице, которые он сдал в аренду и получал за них всего около 200 рублей в год. Бани Николай Рубакин терпеть не мог, очевидно, потому, что в детстве отец заставлял его продавать посетителям веники и следить за приказчиками.

Как и дед, отец не умел торговать, хотя и делал вид, что разбирается в коммерческих делах. Теперь, вспоминая его фантастические планы в области издания его же собственных книг и договоров с издателями, я поражаюсь наивности отца: по существу, он не умел устраивать свои дела с издателями, которые наживали огромные деньги на его книгах, а ему платили очень мало. Тем не менее сам он очень уважал и даже ценил своих издателей за их коммерческую смекалку, умение вести дела. Издатели же подсовывали ему кабальные договоры. Отцу просто не приходило в голову, что можно работать в области просвещения только по необходимости, из-за заработка, а не из интереса. Он считал, что для книжного дела можно отдавать бесплатно все свое время и силы, и требовал того же от своих сотрудников. Поэтому и платил он им очень мало, находя это вполне естественным. Но главное было в том, что он и не мог платить им много — было не из чего платить. Приглашая сотрудников, он всегда полагал, что они идут к нему работать из интереса, а не из-за денег.

Брат отца, Миша, своей мягкостью, податливостью, умением ладить с людьми, мирить их был очень похож на деда. Если моего отца бабушка вывела на путь, по которому он и сам желал пойти, то Мишу она буквально вытолкнула на этот путь, так как у него на это не хватило бы энергии.

Дед был против того, чтобы его дети, то есть мой отец и дядя, учились, шли в университет — «пусть, мол, идут они по торговому делу». Отговаривался он и тем, что не хватит средств жить на два дома, если они уедут в Петербург учиться. Боялся он также и того, что скажут «другие», — в его среде учение не считалось приличным занятием. Он не хотел даже, чтобы моего отца отдали в гимназию, но бабушка добилась этого и добилась того, чтобы он разрешил ей в 1873 году переехать в Петербург для воспитания детей.

Миша прекрасно окончил реальное училище, поступил в Технологический институт и стал инженером-технологом, знающим, умным, опытным, которого все окружающие очень любили и уважали. Но это не мешало ему, будучи студентом, вести совершенно другой образ жизни, чем мой отец: он любил и погулять, и выпить, и покутить, — и все эти привычки остались у него позже, когда он стал чиновником — фабричным инспектором.

Дядя Миша всюду и всегда был всеобщим любимцем. В своей работе он был исключительно честным человеком. А работа у него была нелегкая. Большую часть жизни он служил фабричным инспектором — ему приходилось следить за техникой безопасности на заводах, за соблюдением тех немногих правил по охране труда, которые существовали в то время и которые фабриканты не хотели соблюдать. Он при всей своей мягкости умел заставить выполнять положения закона, но не больше: больше ему самому по закону не полагалось. Политических убеждений у него не было — он возмущался несправедливостью, которую видел вокруг себя, однако не боролся с нею и даже отца уговаривал не бороться. К отцу он относился с большой любовью и уважением.

Совсем иного характера была семья моей матери, в которой отцу тоже, по существу, было нечего делать и которая рассматривала его как человека, недостойного ее круга, — писателя и революционера.

Моя мать, Надежда Ивановна Игнатьева, первая жена моего отца, родилась в Вологде и очень любила вспоминать об этом городе, в котором, впрочем, она жила мало. Я не знал ни ее матери, ни ее отца, а между тем у них была большая семья. Мать моя была последней дочерью, а всего в семье было 16 детей. Семья жила очень небогато, как обычно жили семьи мелких чиновников, но дети почти все сделали крупную карьеру.

Редкие из родных моей матери поддерживали хорошие отношения с Николаем Александровичем Рубакиным. Среди этих немногих в первую очередь следует назвать ее двоюродную сестру Августу Владимировну Мезьер. Это была довольно красивая женщина со светлыми кудрявыми волосами, властная, имевшая всегда твердое мнение обо всем. Августа Владимировна, или, как называли ее в семье, Гуля, придерживалась определенно левых взглядов. Она стала фельдшерицей, в свое время работала «на голоде». 9 января 1905 года после расстрела мирной демонстрации рабочих она провела целый день на Дворцовой площади, перевязывая раненых. Вечером она приехала к нам и рассказала об этом кошмарном расстреле.

Августа Владимировна вместе с Н.К.Крупской, сестрами Менжинскими, моей матерью преподавала в воскресной школе на Шлиссельбургском тракте. Она работала и в библиотеке Рубакина. Под его руководством она сделала ряд научных работ, составила библиографию российской словесности, признанную классической. А.В.Мезьер стала впоследствии широко известна среди библиографов.

Вторым человеком из семьи Игнатьевых, признавшим Рубакина, была племянница матери Маруся Гирс. Дочь крупного царского чиновника из старой дворянской семьи, она сочувствовала революционному движению, оказывала моим родителям услуги в конспиративной работе — прятала литературу, переносила ее. Когда в конце 1907 года я бежал из Сибири, именно Маруся устраивала мне нелегальный отъезд за границу, доставала явки.

Николай Александрович Рубакин прожил почти 85 лет. Он жил в самую бурную, самую великую эпоху истории нашей страны. Он еще застал в своей жизни и борьбу «Народной воли» против царского самодержавия, и разгром этой организации, нарождение нового, марксистского течения русской революционной мысли, и темную реакцию конца 60-х и начала 90-х годов прошлого века, и мощный подъем революционного движения в начале века, и первые грандиозные выступления пролетариата в 1905 году, и новый разгул кровавой реакции в последующие годы, и снова подъем революционного движения, и, наконец, Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Он пережил русско-турецкую войну 1876 — 1877 годов, и русско-японскую войну 1904 — 1905 годов, и первую империалистическую мировую войну, и великую войну Советского Союза с германским фашизмом. И почти во всех этих событиях он так или иначе участвовал, все они отражались на его общественной и личной жизни. Он прожил почти 40 лет в Швейцарии, далеко от Родины и в то же время работал только для Родины.

Эпоха, в которую жил Рубакин, была и эпохой величайших технических завоеваний. Он видел рождение века электричества, появление первых автомобилей, первых самолетов, беспроволочного телеграфа, радио, телевидения и многих сотен других изобретений, выражавших человеческий гений и разум, которые прославлял Рубакин.

Николай Александрович, по существу, мало что помнил об ораниенбаумском периоде своей жизни, так как его семья переехала в Петербург в 1873 году, когда ему было всего 11 лет. Он помнил только то, что в Ораниенбауме отец заставлял его и Мишу продавать веники при входе в бани и следить за тем, чтобы приказчики не разворовывали кассу.

Мальчики проводили много времени с рабочими деда в банях, на лесной бирже, слушали рассказы и сказки рабочих. То, что Николая Рубакина заставлял делать отец, по его словам, «влило ему в душу много мелочности и копеечности».

В 1874 году Николай и Михаил Рубакины выдержали вступительные экзамены во 2-е петербургское реальное училище. Мой отец решил поступить в университет, для чего требовалось сдать экзамен по латинскому и греческому языкам и некоторым другим предметам. Поэтому отец упросил родителей взять его из шестого класса реального училища и стал готовиться к экзаменам дома. За 13 месяцев он изучил все требуемые премудрости, блестяще сдал экзамен и в 1880 году поступил в университет.

Реальное училище, где он учился, он не любил, особенно не любил педанта немца, директора. Со второго класса Рубакин старался не ходить в училище, а в третьем классе ухитрился за год пропустить 565 уроков, но все-таки перешел в следующий класс. В пятом классе он остался на второй год. После этого стал учиться хорошо и был первым учеником. Особенно хорошо он писал сочинения, и один из его учителей предсказал ему, что он будет писателем. «Вам предстоит в жизни много писать», — сказал он ему.

Очень рано проявилась у Рубакина любовь к книгам, а понимание значения книг пришло только со временем. В автобиографии Рубакин рассказывает: «Будучи еще в реальном училище, в 1875 г., я подбил мою мать открыть библиотеку. Она продала два выигрышных билета, купила на 60 рублей книг, остальное взяла в кредит. Всего было куплено около 600 книг. Это было 22 октября 1875 г. — открыта библиотека Л.Т.Рубакиной на Могилевской улице. Я был мальчиком в этой библиотеке и рылся в книгах... во время учения во 2-м реальном училище. Мать и я в книгах ровно ничего не понимали». Через двадцать лет библиотека Л.Т.Рубакиной благодаря Николаю Рубакину стала крупнейшей частной библиотекой в России.

Писать Рубакин начал очень рано и с детства мечтал о том, чтобы стать писателем. В девять лет он составил список своих будущих сочинений, списав их названия из журнала «Эпоха» за 1864 год, отвез список в типографию, приложил к нему две копейки... за напечатание и убежал. В 1871 году, то есть в том же возрасте, он составил географический словарь, писал что-то, делал выписки из книг и журналов.

Писать научные статьи, и притом ярко популярного характера, Николай Рубакин начал тоже очень рано. В 1878 году, то есть когда ему было всего 16 лет, он напечатал свою первую научную статью «О боготворении животных» в журнале «Детское чтение» я даже получил за нее гонорар в 16 рублей — большая сумма по тому времени, сразу возвысившая его в глазах отца, который вообще не придавал серьезного значения писательским наклонностям сына.

В 1879 году Рубакин напечатал вторую научную статью в «Семейных вечерах» Софьи Каптиревой «Всегда ли люди умели писать», а затем и ряд других. Уже одно заглавие этой статьи характерно для будущей деятельности Рубакина: он всегда давал такие названия своим статьям и книжкам, которые возбуждали интерес у читателя еще до их прочтения. Так, впоследствии им были написаны работы «Как люди научились говорить каждый на своем языке», «Самые дикие люди на земле», «Хватит ли на всех земли, если ее разверстать правильно».

Каптирева считала Рубакина «талантливым сотрудником», как она пишет в своих воспоминаниях. Но вместе с тем она считала его очень «благонамеренным» с точки зрения отношения к правительству, разумеется. Но уже в это время отец таковым не был.

В 1879 — 1880 годах Рубакин стал писать стихи преимущественно сатирического содержания и печатал их в «Стрекозе», «Будильнике» и других юмористических журналах того времени обычно под псевдонимами («Р.», «Р-н», «Ораниенбаумский» и др.).

В последних классах училища Рубакин сблизился с неким Василием Бонч-Осмоловским, от которого впервые узнал о существовании нелегальной революционной литературы. Бонч-Осмоловский передал ему нелегальные революционные брошюры «На смерть Мезенцева» (шефа жандармов, убитого Степняком-Кравчинским1) и «Заживо погребенные» (об узниках самодержавия), а затем письма Миртова (П.Лаврова2), имевшие тогда громадное влияние на молодежь и изданные нелегально.

В 1880 году Рубакин познакомился с философией Огюста Конта и его «религией человечества» и сразу им увлекся. Увлечение Контом он сохранил до конца своих дней и был, вероятно, последним «континианцем» на свете. Его особенно прельстила классификация наук по Конту и принцип энциклопедичности образования. Поэтому, поступив в 1880 году в Петербургский университет, он решил учиться сразу на всех трех факультетах. Он поступил на естественный факультет, так как там изучали «точные науки», основу всех наук, по Конту, но одновременно посещал лекции двух других факультетов и проходил их курсы. Кроме того, Рубакин стал доставать лекции крупных ученых — профессоров других университетов (Чупрова, Буслаева, Веселовского и т.д.). Как он сам пишет, «за 5 лет я одолел все три факультета систематически». Вместе с ним, по его словам, тоже по три факультета окончили и его товарищи по университету, впоследствии известные ученые, — химик В.И.Вернадский, ботаник и географ А.Н.Краснов, физик И.П.Лебедев, историк И.М.Гревс.

Но такого рода усиленные занятия отозвались на его здоровье. В 1881 году он страдал переутомлением и, как сам пишет, стал неврастеником. Вдобавок в том же 1881 году он перенес тиф, из-за чего ему пришлось отложить экзамены с весны до осени. Но эти же занятия выработали в нем необыкновенную работоспособность, которую он сохранял всю свою жизнь.

Уже в начале 80-х годов Рубакин примкнул, как он сам говорил, к «социалистическому течению русской общественной мысли» и стал усиленно изучать социализм по легальной и еще больше по нелегальной литературе того времени. Он сразу же отдался всей душой делу социализма, стал распространять социалистическую литературу, а с 1882 года начал писать в различных подпольных изданиях. Настоящий склад такой литературы хранился на квартире, где он жил со своей матерью; «...нередко, — как пишет он сам, — произведения такой литературы писались и гектографировались там же, а затем оттуда распределялись по петербургским кружкам, а оттуда в провинцию».

В 1884 году, будучи студентом, Рубакин стал писать работу на тему «О развитии крови в сердце у зародыша цыпленка». Для этой работы мой дед купил ему микроскоп Зейберта, который он хранил всю свою жизнь3. Над темой Рубакин работал всего полтора месяца и за работу эту получил золотую медаль. А вскоре его арестовали по делу о «Санкт-Петербургской студенческой корпорации», членом которой он состоял.

Несомненно, все члены этой «корпорации» были под тайным полицейским надзором. Неудивительно, что департамент полиции заинтересовался и талантливым новым молодым членом этой корпорации. В бумагах департамента полиции, отысканных в Государственном архиве СССР В.М.Романовым и В.Н.Прокопенко, имеется следующая секретная характеристика «корпорации» и Рубакина: «Согласно первоначальному уставу корпорация эта не преследовала никаких преступных целей, но уже через три месяца по ее учреждении установлены были сношения корпоративного совета с многими революционными группами, причем некоторые из членов под влиянием сближения с противоправительственными лицами (слог! — А.Р.) и чтения изданий подпольной прессы настолько прониклись сочувствием к преступному движению, что заявили требование об изменении первоначального устава в видах более тесного общения с революционной партией и оказали содействие последней. Обыски, произведенные у обвиняемых по этому делу, послужили к обнаружению целого склада революционных изданий, составивших собственность библиотеки корпорации. В числе лиц, подвергнутых обыску, находился и Рубакин, у него были найдены преступного содержания заметки и стихотворения и листок для сбора пожертвований политическим ссыльным. Рубакин, как это установлено дознанием, состоял членом корпорации и занимался распространением революционных изданий. По высочайшему повелению 10 мая 1886 года, последовавшему в разрешение дознания, Рубакину вменен был в наказание предварительный арест с подчинением его затем гласному надзору полиции на один год...»

Не надо забывать, что деятельность этой «корпорации» была раскрыта всего через пять лет после убийства императора Александра II исполнительным комитетом «Народной воли». Правительство боялось революция и всячески охотилось за всеми проявлениями свободной мысли, в особенности среди студентов и рабочих.

Будучи студентом университета, Рубакин познакомился с Александром Ульяновым, братом Владимира Ильича Ленина, и, по-видимому, это знакомство, как и личность самого Ульянова, оказало огромное влияние на моего отца. Именно под этим влиянием Рубакин и вступил в нелегальную студенческую корпорацию. Вошел он и в один из научных кружков, которым руководил А.Ульянов.

Как известно, организация А.Ульянова готовила покушение на Александра III, но была раскрыта полицией, и пять наиболее активных участников ее, в том числе А.Ульянов, были казнены. Эта казнь произвела сильнейшее впечатление на Рубакина и, как он сам потом писал и говорил, сделала из него революционера.

В одном из русских нелегальных журналов, издававшихся в то время за границей, были помещены стихи неизвестного автора, и лишь недавно удалось выяснить, что эти стихи были написаны Рубакиным под впечатлением казни Александра Ульянова. Приведем наиболее характерные строки из этих стихов:

Под арестом Рубакин пробыл меньше суток, его освободили под залог, внесенный его отцом. Но в результате этого ареста всякая научная университетская карьера для него была закрыта. Ему запретили заниматься педагогической деятельностью. Сам он был поставлен под гласный надзор полиции, замененный вскоре надзором «университетским». Но он уже не смог остаться работать при университете у профессора Ф.П.Овчинникова. И «это обстоятельство, — как пишет сам Рубакин, — сделало меня писателем».

Когда Рубакин окончил университет, отец уговаривал его пойти на государственную службу, стать чиновником, убеждая: «Ты и тогда сможешь писать». То же самое советовала ему и мать. Но Рубакин всегда чувствовал отвращение к службе. Он подбил отца взять в аренду бумажную фабрику в Стрельне. Отец его взял на себя торговую сторону дела, брат Миша как инженер-технолог — техническую, а Николай Александрович, как он пишет, «стал ведать делами с фабричными рабочими». Именно там он впервые по-настоящему познакомился с рабочими, их бытом, их запросами и пытался вести среди них пропаганду «реальностями и без всяких страшных слов». Эта фабрика уже через три года прогорела, и деду моему пришлось даже продать два дома для покрытия расходов по ее ликвидации.

Тогда Рубакин усвоил для себя принципы, за которые его потом нередко упрекали в эклектизме: он «поставил себе за правило смотреть прежде всего на то, что соединяет борцов, а не на то, что их разъединяет, — кто не против нас, тот с нами». Он ставил себе целью вести пропаганду не среди тех, кто «уже охвачен революционными идеями», а среди тех, кто еще не захвачен ими, — «завоевать незавоеванных», как говорил он.

По существу, Рубакин не был активным профессиональным революционером. Он только помогал словом и иногда материальными средствами активным революционерам, фактически не участвуя ни в какой революционной организации. Его молодость прошла в эпоху народнического движения, из которого потом выросла партия социалистов-революционеров, в нее Рубакин вошел, так сказать, в силу кажущейся ему преемственности.

В конце 80-х и начале 90-х годов началась активная просветительская деятельность Рубакина.

Осенью 1887 года через Ольгу Константиновну Скоробогатову, работавшую потом почти до самой смерти в его библиотеке, отец познакомился с семьей вологодского чиновника Игнатьева, дочь которого, Надежда Ивановна, стала вскоре его женой и моей матерью (23 апреля 1889 г.).

Вторая жена моего отца описывала мою мать, с которой познакомилась в 1900 году: «Его (Рубакина) жена очень красивая, но немного гордая, произвела впечатление типичной передовой интеллигентки».

Моя мать, учительница воскресной школы, была тесно связана с революционными и литературными кругами того времени. Надежда Игнатьева была знакома с М.В.Новорусским, входившим в кружок Александра Ульянова, и даже считалась его невестой. Новорусский был арестован по делу Ульянова, также приговорен к смертной казни, которую ему заменили пожизненным заключением. Наказание он отбывал в Шлиссельбургской крепости — там он просидел около 20 лет.

Известный педагог и деятель просвещения Н.В.Чехов, близкий друг Рубакина, вспоминает, что познакомился с ним «через учительницу Надежду Ивановну Игнатьеву». Она познакомила Рубакина с Иваном Ивановичем Горбуновым-Посадовым4, издателем «Посредника», издававшего книги Л.Толстого и литературу «для народа». Тогда же отец познакомился с видным толстовцем Павлом Ивановичем Бирюковым, ставшим его другом на всю жизнь.

В своем письме И.И.Горбунов-Посадов писал В.Г.Черткову5 (от 15.XII.1888 г.): «...В прошлом письме своем я писал Вам о молодом химике (?), которому передана рукопись Николая Лукича. Его зовут Николай Александрович Рубакин. Это живой человек, стремящийся основательно поработать в народной литературе. Вы несколько ближе познакомитесь с ним по его статье о «Читальне народной школы», которая будет помещена в декабрьском «Русском богатстве»6.

Через этих же новых знакомых Рубакин вошел в контакт и с действовавшими тогда революционными группами, в частности, с членами военной организации народовольцев.

Горбунов стал направлять Рубакина на писание народных книжек. Через него Рубакин познакомился с издателем «Русского богатства» Л.Е.Оболенским. В этом журнале и были напечатаны первые статьи Н.А.Рубакина о народной литературе (1888 г.). В 1888 году вышли и первые популярные книжки Н.Рубакина.

В 1888 году Рубакин создал кружок по изучению народной литературы. С помощью членов этого кружка он составил «Опыт программы чтения для народа», напечатанный в «Русском богатстве» (1889 г.). Тогда же началась и переписка Рубакина с читателями, давшая ему огромный материал для дальнейшей разработки и составления народных научно-популярных книжек. В том же, 1889 году Рубакин установил связи с рядом лиц, занимавшихся народным образованием, — Бернардом Эрнестовичем Кетрицем, Александрой Михайловной Калмыковой, Сергеем и Федором Ольденбургами, с которыми он учился в университете.

В этот период Рубакин находился под неусыпным наблюдением департамента полиции, о чем говорит следующий документ7: «Обширная переписка с лицами, проживающими во всех концах империи, притом в большинстве политически неблагонадежными, рисует его как личность крайне деятельную, принимающую на себя поддержку нарождающихся в разных местах кружков для чтения и библиотек, в которые им посылаются книги тенденциозного содержания, преимущественно популярного изложения. Вместе с тем, как видно из содержания адресуемых ему писем (переписка Рубакина тщательно вскрывалась полицией. — А.Р.), Рубакин, пользуясь своими связями и знакомствами, устраивает на учительские места рекомендованных ему лиц либерального и даже противоправительственного образа мыслей, преподает советы и указания по вопросам систематического чтения, рекомендуя при этом приобретать такого характера сочинения, как произведения Маркса, Минье «История французской революции», Лавеле «Социализм» и т.д. Независимо от сего Рубакин лично и при участии других лиц (О.Поповой и др.) занимается издательской деятельностью, содействует появлению в свет переводов сочинений в высшей степени тенденциозного направления...» (Это относится к 1892 — 1898 годам.)

Вероятно, в то время мой отец еще был достаточно наивен и не предполагал, что вся его переписка вскрывается полицией. Но зато теперь это дало возможность восстановить некоторые его письма той эпохи, которые отражают его взгляды и его отношение к политическим событиям. Приведем его письмо к одной знакомой, найденное в копии в архивах департамента полиции: «(Петербург, 29 ноября 1892 г.) Теперь в Питере наблюдается оживление народа. Смею думать, что оживление выразится чем-либо более существенным, чем самоудовлетворением на почве «маленького дела». В умах как будто совершается какой-то переворот. Люди как будто начинают понимать, что не в культурной миссии теперь все дело, а в чем-то другом. Среди молодежи идет оживленное движение. Много помогают оживлению те, кто ездил в голодные губернии устраивать столовые (в 1891 году Россию постиг страшный голод, от которого умерли миллионы людей. — А.Р.), кто многое там видел и многое пережил. Но люди еще о многом не столковались, чувствуется недостаточное единение. Но в этом направлении идет кое-какая работа».

По материалу, собранному для составления «Опыта чтения для народа», Рубакин сделал доклад в Петербургском комитете грамотности.

Рубакин был одним из инициаторов и учредителей этого комитета, сыгравшего важную роль в распространении просвещения в народе в 90-х годах прошлого века.

Правительство со скрытой злобой следило за деятельностью этого комитета. И тут в полицейских отчетах опять всплывает имя Рубакина. Так, министр внутренних дел Дурново писал о комитете министру народного просвещения Делянову: «...Если принять во внимание, что во главе одного из наиболее деятельных по распространению книг учреждений, С.-Петербургского комитета грамотности, стоят несколько лиц, политическая благонадежность которых более чем сомнительна, и что в издании и распространении народной литературы принимают горячее участие лица, известные своим либеральным направлением, как Михайловский, Гольцев, Засодимский, Успенский, Рубакин и многие другие, то представляется весьма вероятным, что указанное выше движение будет развиваться систематически в духе несогласности с видами правительства и в недалеком будущем может повести к весьма нежелательным результатам...»

Это письмо уже намечало репрессии по отношению к членам Комитета грамотности. В донесении охранного отделения в 1893 году говорится: «События последнего времени последовательно наталкивают на необходимость обратить серьезное внимание на Комитет грамотности и устранить из его состава всех лиц, пользующихся комитетом как орудием для достижения своих противуправительственных целей. Вот программа, которой надо следовать в нашей подготовительной работе: ...3) обыск у Рубакина, в распоряжении которого имеются, кроме легальной, и нелегальные библиотеки, надо поставить на очередь. В справку о нем необходимо внести все его сношения с самыми разнообразными лицами из разных мест империи. Он является, несомненно, весьма важным центром и, кроме распространения легальных изданий Комитета грамотности, видимо, занимается и делами не вполне легальными».

За докладом в Комитете грамотности, который произвел на общественность большое впечатление, последовали рассказы Рубакина на новые для того времени темы: «Бомба профессора Штурмвельта» — рассказ о бомбе, начиненной микробами, вроде как предвидение будущей бактериологической войны, и рассказ «Два колеса» — об изнурительной и бессмысленной работе в тюрьмах. Оба эти рассказа были напечатаны в газете «Новое время» в 1890 и 1891 годах. Эти рассказы обратили внимание крупных писателей на Рубакина. Реакционный журналист В.Буренин стал тянуть его на работу в «Новое время»8, от чего Рубакин отказался. Л.Толстой, прочитав рассказы, написал Рубакину письмо с приветом и благословением. На одном вечере к нему подошел Н.К.Михайловский9, первый с ним поздоровался и сказал: «Рубакин, я вас не знаю, но я вас очень люблю».

Началось его быстрое выдвижение в первые ряды писателей того времени, притом писателя оригинального, работавшего над еще не изученными тогда вопросами разработки литературы для народа на принципах, совершенно отличных от прежних.

В 1889 году в «Северном Вестнике» появилась статья Рубакина «К характеристике читателя и писателя из народа», которую приветствовал П.Б.Струве10 в «Русской школе» (1890 г.) и Г.В.Плеханов. Пришел к нему знакомиться писатель Глеб Успенский. А.М.Калмыкова предложила ему писать народные книжки для ее издательства.

В 1891 году после того, как доклад Рубакина в Комитете грамотности был напечатан в «Северном Вестнике», к нему пришла знакомиться Надежда Константиновна Крупская, ставшая с тех пор читательницей его библиотеки. Л.К.Давыдова пригласила его заведовать редакцией «Мира божьего»11, которой отец и заведовал, причем, по его же словам, очень плохо.

Стали завязываться обширные знакомства Рубакина во всех писательских кругах, главным образом народнических. Так, он тогда же познакомился с С.Н.Кривенко12, В.П.Воронцовым13, Ф.Ф.Павленковым14 и другими, с ними он близко сошелся и оставался их другом до самого их конца.

В 1893 году через Кривенко Рубакина пригласила заведовать ее издательством О.Н.Попова, и с 1894 по 1897 год он им заведовал. Издательство под редакцией Рубакина выпустило целый ряд крупнейших произведений известных прогрессивных писателей и ученых Запада. Но в 1897 году разразился скандал: Попова передала издаваемый ее издательством журнал «Новое слово», бывший до того времени народническим, «легальным марксистам», даже не предупредив народников. В результате все народники ушли из ее издательства.

У Рубакина началась многолетняя работа в различных прогрессивных издательствах того времени. В 1897 — 1899 годах он вел особый отдел И.Д.Сытина, который был также под «особым» наблюдением полиции. В 1901 году он заведовал издательством Алексеева и входил в число компаньонов, руководивших этим издательством.

Рубакин, уйдя из «Нового слова», продолжал там печататься. Известный литературовед той эпохи В.А.Поссе писал даже, что «Н.А.Рубакин был самым талантливым из сотрудников «Нового слова». В этом журнале в своих рассказах Рубакин одним из первых вывел новые типы рабочих («Взыскующие града», «Лицом к лицу», «Искорки»). Это уже не безличные существа, забитые жизнью, каковыми они являлись в писаниях писателей-народников, а первые бойцы рабочего класса в борьбе с социальной несправедливостью. Один из героев этих рассказов, рабочий, требует, чтобы «общество России для своих граждан стало бы обществом, на точном основании справедливых законов управляемое». «Рабочие, — писал Рубакин, — в силу своего социального положения гораздо лучше, чем другие слои и классы, понимают необходимость в изменении существующих порядков» и «уже начинают идти впереди наших стремлений... их критическая и творческая мысль ушла вперед так далеко, как, быть может, и не снилось нам».

Писания Рубакина в этом журнале сразу бросились в глаза царской цензуре. Цензор Елагин о рассказе «Искорки» писал в Петербургский цензурный комитет: «Статья эта, ярко и талантливо написанная, не нуждается в комментариях для признания ее крайне тенденциозной и не нуждающейся даже в бесцензурном издании».