"Если не сможешь быть умничкой" - читать интересную книгу автора (Томас Росс)

Глава двадцать восьмая

Синкфилд первым ворвался в кабинет. За ним последовал я, следом за мной — Конни Мизелль. Эймс сидел за столом. Голова была откинута назад под странным углом. Он стрелял в себя через рот. Какое-то месиво…

Библия лежала на столе, та самая полая Библия. Она была открыта, но пистолета в ней больше не было. Я обошел стол. Пистолет лежал на ковре, недалеко от безжизненной правой руки Эймса. Он был 32 калибра, с коротким барабаном. Кольт с перламутровой рукояткой. «Подделка под перламутр», — машинально отметил я.

Синкфилд подошел к Конни Мизелль и начал склоняться к ней, и наклонялся до тех пор, пока его лицо не оказалось в считанных сантиметрах от ее.

— Что ты ему сказала?! — прокричал он. Он явно с трудом владел собой. Я видел, как желваки ходили на его лице ходуном. Он понизил голос до грубого, терзающего слух скрежета:

- Что ты ему сказала такого, что он пошел сюда и сделал это над собой? Что ты ему сказала?!

Конни Мизелль улыбнулась ему в лицо. Вытянув руку, она прикоснулась к его лицу возле левого уха. Провела пальцем вниз по его челюстям и легонько похлопала по подбородку.

— Аккуратнее в выборе тона, милок-лейтенант! Ты сейчас говоришь с двадцатью миллионами долларов. Двадцать миллионов долларов не любят, когда на них кричат.

— Что ты ему сказала? — сказал Синкфилд. Точнее, почти прошептал слова.

— А ты неужели не знаешь? — спросил я.

Он взглянул на меня.

— Нет, не знаю. Я не знаю, что такое она могла ему сказать, чтобы он вошел сюда, засунул себе в рот дуло и нажал на курок! Нет, я этого не понимаю. Он уже всё, был готов ехать с нами в отдел по обвинению в убийстве. Он признался, что убил того парня в Лос-Анджелесе. Вот тут вот сидел и признался, когда ты ему рассказал, что из-за него убили его жену и дочь. Но его это не особо взволновало. Так, может, чуть-чуть, но не сильно. А она шепнула ему на ухо два слова, и он вскинулся, пришел сюда и застрелился! И ты спрашиваешь меня, знаю ли я, почему! А я признаю, что не знаю, почему!!

— Он мог бы принять все остальное, — сказал я. — Мог все принять, потому что те люди умерли, чтобы он оставался на свободе, а не в тюрьме. Его дочь, его жена. Они умерли из-за него, наверно, это его волновало, но не настолько, чтобы он из-за этого что-то предпринимал. Он ведь даже мог жить с женщиной, которая его шантажировала. Почему нет? С ее внешностью это было не так уж тяжело. Во всяком случае, для меня это было бы не так уж тяжко. Да и для тебя тоже, не так ли, Синкфилд?

Он медленно покачал головой.

— Да, — сказал он, вдруг охрипнув. — Для меня это было бы не слишком тяжело.

— А что, ты думаешь, я ему сказала? — спросила Конни Мизелль. Она мне улыбалась. Это была та самая улыбка, которая была на ее совершенном лице в момент выстрела.

— Вы сказали ему правду, — сказал я. — А он не смог ее принять и убил себя. Вы сказали ему, что вы — его дочь.

— Господи! — воскликнул Синкфилд.

— Видишь, — сказал я. — Даже тебя проняло!

— Я — не его дочь, — сказала Конни Мизелль.

— Несомненно, вы! — сказал я. — Вы родились в мае 1946 года. Это как раз спустя девять месяцев после его веселого времяпрепровождения вместе с вашей матушкой в августе 1945-го.

— Моя мама, — произнесла Конни Мизелль с расстановкой, — могла перетрахаться с шестью десятками парней в августе того года.

— Могла бы, но нет.

— Откуда вы знаете?

Я пожал плечами.

— Ниоткуда.

— Моим отцом был Френк Мизелль.

— Не-а, — сказал я. — Френк был стерилен. У него даже письмо было с подтверждением сего факта. И, кроме того, он, видимо, не встречался твоей мамой до той поры, как тебе уже исполнилось три или четыре года от роду.

Синкфилд уставился на Конни Мизелль.

— Ты приберегала это напоследок, верно? — спросил он. — То есть вы это откладывали на черный день. Ты и Дейн. А так — ты бы продолжала шантажировать его, спать с ним, убивать его семью. А уже под занавес вручается ЭТО — последний тычок, когда он уже на самом-самом краю… Тот факт, что он трахал свою дочь.

— Вы арестуете меня, лейтенант? — сказала она и опять улыбнулась.

Он покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Я ВАС не арестую. Как вы сказали, вы теперь — двадцать миллионов баксов, а я не дурак, чтобы арестовывать двадцать миллионов. От этого не будет никакого прока. У нас нет никаких улик. У нас, черт подери, не осталось никаких свидетелей. Все мертвы. Так что не собираюсь я тебя арестовывать.

— Ого! По-моему, я что-то чую, — сказала она. — По-моему, я чую что-то очень большое — что-то, похожее на сделку?

Синкфилд кивнул.

— Да, у них есть свой особый запах, так ведь?

Конни Мизелль снова улыбнулась.

— Сколько, милый? Сколько у тебя на уме?

— Половина, — сказал он. — Что скажешь насчет половины?

Она пожала плечами.

— Это будет около пяти миллионов. После всех налогов и адвокатов, останется порядка десяти миллионов. Половина — это по пять миллионов на каждого.

— И еще кое-что, что тебе надо бросить на бочку, — сказал он.

— Что же?

— Ты, — сказал Синкфилд. — Я… это… хочу иметь тебя… под рукой, потому что ты, знаешь, наверное, лучшая б…, которую я когда-либо знал в своей жизни.

Она опять улыбнулась.

— Когда мы заключим сделку, дорогой. Все, что ты хочешь! Но есть одна маленькая проблема…

— Какая?

— Мистер Лукас здесь. Что мы будем делать с мистером Лукасом?

Синкфилд тоже оказался не мастер по-ковбойски лихо выхватывать оружие. Но тем не менее вдруг и в его руке оказался револьвер.

— Лукас… — протянул он. — Ну, я думаю, мы избавимся от Лукаса.

Он направил револьвер на меня.

— А может, сделаем по-умному, придумаем что-нибудь, как Дейн? Как насчет еще одного убийства-самоубийства? Самоубийство у нас уже есть.

Он посмотрел на Конни Мизелль.

— А мы будем чем-то вроде свидетелей, а, как тебе?

— Да, — сказала она. — Да, я предполагала, что мы будем свидетели… что-то в этом роде.

— Иди и подними пистолет, вон, на полу, — сказал он. — Подцепи его карандашом и подай мне.

Конни взяла, как было велено, со стола карандаш, нагнулась и достала из-под стола валявшийся там 32-й калибр, после чего передала его Синкфилду. Он взял его в левую руку, которая оказалась замотана в носовой платок. Свою собственную пушку он засунул за ремень, потом переложил 32-й калибр в правую руку. Пистолет оставался обмотанным носовым платком.

— Ничего личного, Лукас, — сказал он. — Никакой неприязни!

— С твоей стороны — может быть, — сказал я.

— Никогда не думал, что я стану настолько богат и так легко, — сказал он.

Рот Конни Мизелль приоткрылся, дыхание стало более частым. Она почти задыхалась.

— Прикончи его, дорогой, — шептала она. — Убей его. Убей его сейчас!

— Хорошо, — сказал Синкфилд и нажал на спуск.

Он выстрелил в Конни Мизелль три раза. Он был очень хороший стрелок. Один выстрел пришелся в сердце, два других — в лицо. Когда она падала на пол, она уже больше не была хорошенькой.

Синкфилд подошел к тому месту, где она лежала, и посмотрел вниз, на нее.

— Знаешь что? — спросил он.

— Что?

— Пожалуй, я ее действительно любил.

Я нашел стул и сел. Меня била дрожь. Руки, ноги, голова — все ходило ходуном. Синкфилд посмотрел на меня.

— Ты трясешься, — сказал он.

— Я знаю. Ничего не могу с этим поделать.

Он обошел вокруг стола, стал на колени, взял при помощи платка 32-й калибр и прижал мертвую правую руку Эймса к его рукоятке, а затем дал ему упасть на ковер.

— Да они все равно не будут очень уж беспокоиться по поводу отпечатков, — сказал он.

— А что ты собираешься делать сейчас? — спросил я.

— Это от тебя зависит, — сказал он. — Ты со мной или нет? Знаешь, она ведь в самом деле хотела, чтоб я тебя убил.

— Я знаю.

— И она ведь уже почувствовала себя миллионершей, — сказал он. — С двадцатью-то миллионами! А?

— Наверно, — сказал я.

— Хм… Тебе это не понравилось?

— Нет, — сказал я. — Совсем не понравилось.

— Чтобы быть со мной заодно, тебе не обязательно должно все нравится.

— Я знаю, — сказал я.

— Ну?

— Хорошо, — сказал я. — Я буду заодно.