"Если не сможешь быть умничкой" - читать интересную книгу автора (Томас Росс)

Глава восьмая

На следующее утро я стоял на ступенях Епископальной Церкви Св. Маргариты — 1800 по Коннектикут Авеню — и помогал Девиду Синкфилду из отдела убийств подсчитывать присутствующих на похоронах Каролины Эймс, дочери сенатора. Похоронная служба проходила в восьми кварталах к югу от того места, где ее настигла смерть. Пришли семьдесят два человека, не считая меня, лейтенанта Синкфилда, его партнера Джека Проктора, и еще одного человека, который выглядел как преуспевающий банкир, но на самом деле являлся преуспевающим частным сыщиком по имени Артур Дейн.

Я смотрел, как Синкфилд его обрабатывал. Наблюдать за работой Синкфилда — одно удовольствие!

— Ну, здорово, это… мистер Дейн! — сказал он, как бы случайно двигаясь так, чтобы находящийся рядом старался изо всех сил держаться подальше. — Помните меня? Дейва Синкфилда?

Я почти что увидел, как у Дейна зашевелились извилины.

— Э-э… Да. Как поживаете, лейтенант?

— Превосходно. Просто превосходно. А это мой партнер, Джек Проктор.

Дейн кивнул. Проктор хмыкнул что-то приветственное и вернулся к учету присутствующих на скорбной церемонии.

— У девчонки было множество друзей, ага? — спросил Синкфилд.

— Кажется, что-то в этом роде.

— А вы — тоже ее друг, мистер Дейн?

— Не совсем.

— Тогда вы, господь не даст соврать, на работе?

— В некотором роде.

— Это, должно быть, чертовски важный клиент! Надо же — вытащить из собственного офиса такого занятого человека, как вы?

— Все мои клиенты важны для меня.

Синкфилд кивнул.

— Готов поспорить, они ценят такое отношение. Мы, знаете ли, работаем по этому делу буквально пару дней, но одно уже точно выяснили: оказывается, у дочки Эймса была ну просто куча друзей!

— Да что вы?

— О, да! Куча! Я удивлен, что большинство так и не появились на ее похоронах… Но знаете что?

— Что?

— Не думаю, что людям вообще нравится бывать на похоронах. Ни в каком, прямо скажем, качестве…

— Полагаю, вы правы, — сказал Дейн.

Я подумал, что ему на вид лет 45, и с годами его фигура все больше напоминает бочонок на ножках. Его похожий на яблоко подбородок при любых обстоятельствах направлен строго вперед и вверх — так он лучше скрывает из виду своего второго собрата.

У Дейна были умные, холодные зеленые глаза, выглядывающие из-под бифокальных очков в металлической оправе. Рот — широкий и тонкий, но верхняя губа налезала на нижнюю, что придавало ему вид нетерпеливый или брюзгливый — не могу сказать точно, какой. Нос — ничего особенного, а вот густая шевелюра уже ощутимо начала редеть. Лишь на висках виднелись пушистые седые баки, выглядящие не более как дань прошлому.

В остальном он был весь из 1955 года — застегнутая на все пуговицы белая рубашка, умеренный и аккуратный галстук в тон к темно-синему костюму и черным оксфордским полуботинкам с надраенными носами. Впрочем, не исключено, что это был его обычный наряд для посещения похорон.

— Мы всяких похорон уже столько навидались… то есть я да Проктор, — не закрывал рта Синкфилд. — Это у нас, знаете, часть работы, да, у нас же отдел убийств, приходится ходить, а как же? Вот ходим — и этак, знаете ли, смотрим, сортируем — кто пришел, кто не пришел. Но, черт побери, что я вам все это рассказываю, мистер Дейн? Вы ж тоже по нашей части, в некотором роде?

— Да, — сказал Дейн, чуть подаваясь назад, словно норовя бочком-бочком ускользнуть. Синкфилд зажал его снова, на этот раз будто бы случайным движением плеча.

— Вот, к примеру, — сказал он, — на эти похороны девицы Эймс и мы заявились, и вы — тут как тут. Это любопытно! Вот вы зачем здесь — тоже следите, кто пришел, а кто отсутствует?

— Я только представляю моего клиента, — сказал Дейн.

— И у вас, конечно, нет желания рассказать мне, кто бы это мог быть, а?

— Не думаю, что в этом есть необходимость.

— Не возражаете, если я угадаю?

Дейн вздохнул.

— Нет, не возражаю.

— Я представляю дело так: если уж такой человек, как вы, САМ вышел из конторы, чтобы постоять тут на часах— к гадалке не ходи: клиент у него — чертовски важная шишка! А иначе б он послал сюда кого-нибудь из своих деревенских вахлаков, в пиджаке от одного костюма и в штанах от другого — что первое под руку попалось. Не так ли? Нет, уж если с нами сам мистер Дейн — стало быть, у клиента водятся деньжата, и ого-го какие деньжата! И отсюда делаем вывод, что клиент-то — не кто иной, как жена сенатора, госпожа Эймс! У старушки на счету чуть не двадцать миллионов…

— Так вы с ней уже говорили, — утвердительно сказал Дейн.

— Она — ваш клиент?

— Да. Она — мой клиент.

— Ну да, мы с ней поговорили кое о чем, — сказал Синкфилд. — Сразу после того, как убили ее дочь. Она, впрочем, никак о вас не упоминала. Вас наняли, чтобы расследовать гибель ее дочери?

— Вы знаете, что это конфиденциальная информация, лейтенант.

— Знать не знаю ни о чем подобном. Если вы нароете для нее что-то, чтоб она могла подать на развод — о да, вот это будет конфиденциально! Конфиденциальней некуда. Так над чем вы работаете — над делом о разводе?

— Считайте, как вам будет угодно.

Синкфилд расплылся в улыбке. Улыбка была крайне подозрительная, и, насколько я его знал, единственная из улыбок, которой он владел.

— Чудно, мистер Дейн. Очень приятно было побеседовать с вами.

Синкфилд повернулся ко мне.

— Ну как, все удалось подслушать?

— Сколько смог.

— Врубиться удалось?

— Думаю, да.

— Недурно работает малый — для бывшего-то счетовода?

— По-моему, его бухгалтерия была как-то связана с ЦРУ…

— Он начал с работы на ФБР, потом переключился на ЦРУ. А ты в курсе, что у него теперь?

— «Служба безопасности Дейна, Инкорпорейтед», — сказал я.

— У него сейчас сотни две молодчиков, — сказал Синкфилд. — И знаешь, откуда он их понабрал? У большей части просто не хватало на автобусный билет по пути в Детройт из Южной Каролины. А Дейн им дал униформу и положил 2 бакса 20 центов в час — знай прогуливайся туда-сюда по ночам за трехметровым стальным забором. На рукаве — нашивка «Дейн Секьюрити», на бедре 38 калибр… А сам Дейн берет с заказчика за услуги четыре пятьдесят в час. Какой навар-то набегает, а?

— Недурной, — сказал я.

— А знаешь, с чего он начинал? Это было всего-то пять лет назад. Ему тогда уже было 40, он все еще в ЦРУ, перспектив никаких… Парочка его тамошних начальников подружилась с парой других парней, которых он знал еще по работе в ФБР, и они пригласили его на ланч. Ну, тут я точно не могу сказать — может, там была целая серия ланчей…

— Да ладно, это не важно, — сказал я.

— Ну да. Ну, как бы то ни было, эти парни ему говорят: так мол и так, дорогой Артур, мы тут вот что выяснили: оказывается, вокруг нас есть разные весьма преуспевающие люди, компании, организации всякие… И что ж их объединяет? Все они, как без вины виноватые, мучаются с разными серьезными проблемами. Им, понимаешь, позарез нужен настоящий квалифицированный сыщик. И такой, знаешь… честный — в правильном смысле, и чтоб грамотный, и чтоб манерами своими не раздражал…

Синкфилд прервался, чтобы закурить новую сигарету от предыдущей.

— А проблемы у них — очень деликатные, специфические… Такие деликатные, что к юристу или, к примеру, в полицию не пойдешь. Деликатные проблемы, которые требуют деликатного подхода. И, что интересно, хорошие люди страдают от проблем уже прямо сейчас. Такая жалость, что в городе нет никого, кого можно было бы рекомендовать для избавления от них! А вот если б вы, дорогой Дейн, организовали бы свою фирму, это было бы другое дело! Мы бы гарантировали вам постоянный поток клиентов, с настоящими деликатными проблемами… А может, говорят ему эти парни, ты ощущаешь определенную нехватку капитала? Не беда! Разве твои бывшие товарищи по службе не почтут за честь вложить в такое важное дело по несколько тысяч каждый — просто для того, чтобы дать ему первый толчок?

— Я слышал, что дела у него пошли отлично, — сказал я.

— Он в порядке, — сказал Синкфилд. — Он в полном порядке, ужасно разбогател. Эти его деревенские парни-охранники палят со всей дури во все, что движется, если оно черное. У нас с ними полно хлопот.

Джек Проктор, напарник Синкфилда, тронул его за плечо.

— Госпожа Эймс на подходе, — сказал он.

Мы обернулись и увидели длинный черный Кадиллак, медленно останавливающийся напротив ступеней церкви. Подвижный, гибкий юноша с оливковым лицом, одетый в темно-серый костюм, который все же казался не вполне униформой, выскочил с места водителя и поспешил вокруг к задней дверце.

Из машины показалась женщина — вся в черном; когда молодой человек предложил ей опереться на свою руку, она покачала головой, как бы говоря «нет». На ней была небольшая вуаль — тоже черная. Поднимаясь по ступеням, она не смотрела ни вправо, ни влево, а голову держала высоко поднятой. Сквозь вуаль я смог разглядеть красивое скуластое лицо, которое, вероятно, некогда было очень и очень хорошеньким. Я прикинул ее возраст: наверно, между 43 и 44 годами, хотя по виду столько и не дашь.

— Где ж сенатор? — спросил я.

— Вот в этом, наверно, — ответил Синкфилд, кивнув на еще один Кадиллак, остановившийся позади первого — того, что привез миссис Эймс.

Сенатор вышел из машины первым. Вышел и огляделся вокруг — так, словно не вполне понимал, где он и что здесь делает. Я подумал, что он все же выглядит в точности так, как и должен выглядеть сенатор — пусть даже и коррумпированный. Высокий, подтянутый, с волевым подбородком. Глаз его я видеть не мог — мешали темные очки. Но я знал, что они — густого чайного цвета, и некоторые называют их печальными, а некоторые — теплыми. Волосы у него стали длиннее, чем тогда, когда я видел его последний раз по телевизору. Сейчас в их русых волнах, пожалуй, появилось больше седины… Да, намного больше.

Так он постоял немного, а затем посмотрел вниз — с видом человека, который в затруднении пытается вспомнить, что же он собирался делать дальше. Затем повернулся назад к машине и протянул руку — левую, кажется… С его помощью она вышла из машины.

Я услышал непонятное шипение или свист и на миг задумался — что же это может быть? Тут до меня дошло, что я слышу свое собственное сбившееся и внезапно участившееся дыхание. Да, именно этот звук сопровождал первые мгновения, когда я увидел Конни Мизелль.

Дальше, наверно, надо было бы сказать, что я увидел блондинку, очень красивую, с карими глазами… и продолжать в этом духе. Это, конечно, дало бы вам некоторое представление о том, какой она была. Точно так же вы бы в целом представили, о чем идет речь, если б вам сказали, что Тадж-Махал — это такое симпатичное белое строение, а Мона Лиза — миленький рисунок, на котором какая-то женщина этак, знаете, забавно улыбается.

Главное, что было во внешности Конни Мизелль, — это то, чего в ней не было. В ней не было изъянов. Ни единого. От головы до пят, с любого ракурса.

Сказанное не означает, что каждая черточка в ней была совершенна. Если бы это было так, она бы не была прекрасна. Сейчас, когда я думаю о ней, я нахожу, что, пожалуй, ее лоб мог бы быть чуточку более высоким. Носу не помешало бы быть самую малость длинней, а губам — немного посочней. А глаза? Глаза с тайным огнем, мерцающим на самой глубине? Пожалуй, они занимали на лице слишком много места, были какими-то слишком уж бархатисто-карими… Кто-то, может быть, стал бы доказывать, что и ноги у нее чересчур длинны и стройны, и бедра слишком округлы. А грудь — не слишком ли горделива?

Но сложите все эти «ошибки природы» воедино, и сумма предстанет перед вами как волнующая, трепетно-сексуальная красота, граничащая с ходячим вожделением… И в довершение ко всему, в ее внешности светился ум. Возможно, слишком острый ум.

— Рот закрой, — сказал Синкфилд, — муху проглотишь, чего доброго.

— Я не голоден, — сказал я. — Я влюблен.

— В первый раз ее увидел, приятель?

— Да. В первый.

— После того как я увидел ее в первый раз, мне пришлось уйти с работы, отправиться прямиком домой и трахнуть свою старуху-жену. В самом разгаре рабочего дня, господи помилуй!

— Я бы сказал, вполне нормальная реакция.

— Хм, — сказал Синкфилд. — Ты не видел мою жену.

Проходя мимо нас к церкви под руку с сенатором, Конни Мизелль кивнула. Сенатор не отрываясь смотрел строго перед собой. Выглядел он или как после легкого апоплексического удара, или как мертвецки пьяный. У них обоих был одинаково остекленевший, невидящий взгляд и замедленная, чересчур осторожная походка.

Синкфилд не стал кивать Конни Мизелль в ответ. Вместо этого он уставился на нее с видом самого откровенного и однозначного вожделения. Когда она скрылась внутри, он покачал головой.

— Мне бы не следовало думать о таких вещах здесь, — сказал он. — Как-никак, церковь, похороны!

— Как я уже говорил, реакции у тебя абсолютно в норме.

— Я, наверно, слишком много думаю о сексе, — вздохнул лейтенант. — Угораздило мне родиться настолько озабоченным и жениться при этом так, как я женился! Ты знаешь, как выглядит моя жена?

— Как?

— Как мальчик… средних лет. — Он снова покачал головой. — А я ж этим совсем не увлекаюсь.

Напротив церкви остановилось такси. Из него вышел высокий и тощий молодой человек. На нем был темный костюм, синяя рубашка и черный галстук в белый горошек. Волосы у него блистали темной бронзой и цеплялись к голове завитыми волнами. Вообще это был замечательный красавец с резкими и яркими чертами, выглядевший так, словно его только что отчеканили. Кожа у него была светлая, золотисто-коричневая, цвета кофе, наполовину разбавленного сливками.

— Если б мне нравились мальчики, — пробормотал Синкфилд, — я б увлекался такими, как этот. Симпатичный, да?

— Кто он?

— Друг души и тела покойной. Игнатиус Олтигбе, вождь.

— Вождь?!

— В Нигерии он — верховный вождь, черт знает, что это должно означать. Кроме того, он еще и гражданин Америки, поскольку мама у него — американка. А папа — нигериец. Не знаю. Тут как-то все перемешалось.

Игнатиус Олтигбе выглядел лет на 28–29. Легко и изящно перешагивая через несколько ступеней сразу, он поднялся и одарил лейтенанта сверкающей белозубой улыбкой.

— Привет, лейтенант! — сказал он. — Я не опоздал?

Синкфилд посмотрел на часы.

— У тебя еще есть несколько минут.

— Тогда — время немного затянуться! — сказал он, вытаскивая тусклый серебряный портсигар. Он предложил сигарету Синкфилду, но тот отказался, показав, что у него уже зажата и дымится такая же в правой руке. Олтигбе обратился ко мне.

— Не желаете штучку, сэр?

У него был прекрасный британский акцент — без сомнения, плод длительного и упорного обучения правильному произношению. Американцам кажется, что говорить таким образом можно без особого труда — до тех пор, пока они сами не попробуют.

— Я не курю, — ответил я.

— Хорошо вам! — сказал Олтигбе. Поскольку он не двигался с места и продолжал смотреть на меня, Синкфилд в конце концов встряхнулся и проговорил:

— Это — Декатур Лукас. Игнатиус Олтигбе.

— Как поживаете? — сказал Олтигбе, не предлагая мне руку. Отлично. Я тоже терпеть не могу рукопожатий.

— Вы из числа друзей Каролины? — спросил он.

— Нет.

— Он — репортер, — сказал Синкфилд.

— О, неужели, — сказал он и бросил свою сигарету прямо на ступени, а потом затушил ботинком. — Это должно быть занятно.

— Увлекательно, — добавил я.

— Вполне, — согласился он, совсем уж по-британски, снова улыбнулся Синкфилду и прошмыгнул мимо нас в церковь.

— Как я понимаю, вы с ним уже встречались прежде, — сказал я.

— Угу, — сказал Синкфилд. — Он тоже ничего не знает. Или говорит, что не знает. Ну да что ж еще ждать от человека, который утверждает, будто он — африканский вождь, родился при этом в Лос-Анджелесе, а по выговору — что твой английский мажордом? Бьюсь об заклад, у него баб больше, чем у петуха кур!

Напарник Синкфилда Джек Проктор закончил бродить вокруг и сказал:

— Я, пожалуй, зайду внутрь, а, Дейв?

Это был высокий, объемистый мужчина со странно добрым лицом. Все в нем, казалось, загибалось кверху, даже брови.

— Да и мы тоже, — сказал Синкфилд.

— Ты зайдешь?

— Да, через минуту.

Пока он докуривал последнюю сигарету, мы стояли на ступенях церкви. Едва мы вознамерились войти, какая-то женщина в простом коричневом платье поднялась по ступеням и чуть задержалась позади нас. Спереди на платье было восемь больших пуговиц, торчавших как-то криво — она их неправильно застегнула. У нее были длинные темно-каштановые волосы, на правой стороне оставшиеся нерасчесанными. Она пользовалась какой-то бледной губной помадой, и явно перестаралась, намазывая нижнюю губу. Глаза у нее были скрыты за большими и круглыми темными очками, а Дирол, который она жевала, не мог отбить запах виски изо рта. Запах был дорогой.

— Здесь проходят похороны Каролины Эймс? — спросила она.

— Да, мэм, — ответил Синкфилд.

Женщина кивнула. Я подумал, что она чуть помоложе меня — тридцать два или тридцать три года, и что она даже миленькая — в мягком, домашнем смысле слова. Она не была похожа на выпивоху, которая уже с утра пребывает в поисках стакана. Скорее ее можно было представить у домашнего очага, выпекающей сахарные печенья.

— Я опоздала? — спросила она.

— Вы как раз вовремя, — ответил Синкфилд. — А кто вы — подруга мисс Эймс?

— Угу. Я — подруга Каролины. Я ее знаю долгое время. Ну, не такое долгое… Наверно, шесть лет. Я была секретарем сенатора. Его личным секретарем. Так я и с Каролиной познакомилась. Меня зовут Глория Пиплз. А вас?

Она становилась все более словоохотливой, и Синкфилд поспешно ответил:

— Мое имя — Синкфилд, мэм, и вам наверно лучше бы скорее войти и поискать себе место. Они вот-вот начнут.

— А он там? — спросила она.

— Кто?

— Сенатор.

— Да, он там.

Она твердо кивнула: «Хорошо!», и пошла вперед достаточно прямо — во всяком случае, достаточно для утренней выпивохи. Синкфилд вздохнул.

— На любых похоронах бывает хотя бы кто-то…

— То есть?

— Пьяный в стельку.

Войдя, мы уселись на боковую скамью, рядом с Джеком Проктором и частным сыщиком Артуром Дейном. Две передние скамьи по обе стороны прохода не занимал никто, кроме скорбящих родителей — и Конни Мизелль. Она сидела рядом с сенатором по левую сторону. Мать сидела одна по правую сторону.

Служба обещала быть похвально короткой, однако на середине ее прервала женщина в коричневом, утверждавшая, что она была некогда личным секретарем сенатора. Она вскочила с места и выбежала в центральный проход, выкрикивая по пути:

— Бобби! Будь ты проклят, Бобби, посмотри на меня!

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что Бобби — это сенатор Роберт Ф. Эймс. Служба остановилась, и все головы повернулись. Все, кроме головы Роберта Эймса. Или Бобби.

— Почему они не позволяют мне видеться с тобой, Бобби? — кричала женщина, сказавшая, что ее зовут Глория Пиплз. — Я хочу только минутку, чтобы поговорить с тобой! Одну проклятую минуту!

Тем временем Синкфилд вскочил с места и пробирался к проходу. Все же Конни Мизелль оказалась проворней. Она подхватила женщину под локоть как раз тогда, когда она вопила:

— Я только хочу минутку поговорить с ним. Почему мне не дают с ним поговорить!

Конни Мизелль склонилась к правому уху Глории Пиплз и что-то прошептала. Даже с моего места не составило труда разглядеть, как побледнела несчастная Пиплз. Она разом сгорбилась и мгновение дико озиралась вокруг. Потом она уставилась вперед, на первый ряд, где сидел бывший сенатор. Ей был хорошо виден его затылок.

Конни Мизелль произнесла что-то еще, не больше нескольких слов. Девица Пиплз неистово кивнула, развернулась и почти побежала по проходу, слегка задев Синкфилда, который, обернувшись, смотрел ей вслед. Когда она пробегала мимо меня, все лицо у нее уже было в слезах.

Конни Мизелль вернулась на свое место возле сенатора. Синкфилд вернулся и сел рядом со мной. Служба возобновилась.

— Ну и что ты думаешь по поводу всего этого? — спросил Синкфилд.

— Не знаю, — сказал я. — Почему б тебе не спросить у Бобби?