"Донья Барбара" - читать интересную книгу автора (Гальегос Ромуло)

VIII. Укрощение неука

Льяносы красивы и страшны. Необыкновенная красота сочетается здесь с ужасами смерти. Смерть подстерегает повсюду, по ее никто не боится. Равнина наводит страх, но этот страх не холодит сердца: они так же горячи, как вольный ветер солнечных просторов, как лихорадка равнинных болот.

Льяносы сводят с ума и заставляют человека, рожденного в этих бескрайних и диких землях, навсегда оставаться льянеро. Во время войны это безумие с особой силой проявилось в поджогах сухотравья в Мукуритас и в героическом броске у Кесерас дель Медио [51]; в повседневной работе – в укрощении неуков и в охоте па диких быков, хотя это не столько работа, сколько отчаянное геройство; в часы отдыха льяносы – и в грубоватых шутках, и в рассказах о путевых злоключениях, и в грустно-лирических куплетах; льяносы – в приступах ленивого безразличия: вокруг необъятные просторы, а идти никуда не нужно, горизонты повсюду открыты, а искать нечего; и в дружбе: сначала недоверие, затем – полная искренность; и в схватке с врагом: стремительное и яростное нападение; и в любви: «превыше всего мой конь». Везде и во всем – льяносы!

Обширная земля, созданная для мирного труда и для бранного подвига. Нет предела ее просторам, как нет предела человеческим надеждам и стремлениям!

– Поднимайтесь, ребята! Заря на серых прикатила!

Это голос Пахароте, он просыпается всегда в хорошем настроении, а «серые» – нехитрая метафора скотовода-поэта – крутобокие, окрашенные зарей облачка на горизонте, за темной полосой редкого леса.

В кухне, где закопченные стены освещены подвешенным к потолку масляным светильником, уже готовят кофе. В дверях один за другим появляются пеоны. Касильда разливает ароматный отвар, и они отхлебывая глоток за глотком, обсуждают предстоящие дела. У всех такой вид, словно ждут чего-то хорошего. Мрачен один Кармелито, – он уже оседлал своего коня, чтобы навсегда покинуть Альтамиру. Антонио говорит:

– Первым делом объездим каурого жеребца. Доктору нужна хорошая лошадь, а лучше этого неука желать нечего.

– Каурый – добрый конь, ничего не скажешь! – подтверждает объездчик Венансио.

И Пахароте добавляет:

– Его дон Бальбино для себя облюбовал. Он в лошадях толк знает, – этого у него не отнимешь.

– Жаль коня: уж если возить на себе, так хоть стоящего всадника, – бормочет Кармелито.

Когда пеоны направились к загону, где находился неук, он задержал Антонио и сказал ему:

– Я понимаю, тебе это неприятно, но я решил здесь больше не оставаться. Почему – не спрашивай.

– Мне и спрашивать нечего, я знаю, что с тобой происходит, Кармелито, – отозвался Антонио. – Но я не стану тебя уговаривать, хоть и рассчитывал на тебя, как ни на кого другого. Одна у меня просьба: подожди немного. Дня два – не больше, пока я не научусь обходиться без тебя.

И хотя Кармелито сразу понял, что Антонио просит отсрочки в надежде на то, что он изменит свое мнение о хозяине, все же согласился.

– Ладно. Будь по-твоему. Из уважения к тебе останусь, и то пока не привыкнешь обходиться без меня, как ты говоришь. Но есть вещи, к которым на этой земле нельзя привыкнуть.

Рассвет на равнине наступает быстро. Вот уже потянул над саванной свежий утренний ветерок, пахнущий мастрансами [52] и скотом. Спускаются куры с ветвей тотумо и мерекуре [53]; ненасытный талисайо [54] прикрывает их но очереди золотым плащом своих крыльев, и они раздуваются и млеют от любви. Свистят в траве куропатки. На частоколе главного корраля заливается серебряной трелью параулата [55]. Суетливыми группками порхают с места на место прожорливые попугаи перико; в небе кружат крикливые гуирири [56], тянутся, похожие снизу на алые четки, цепочки красных корокор [57]; еще выше плывут белые цапли, спокойные и молчаливые. И под оглушительный гам птиц, купающихся в золотисто-нежном утреннем свете, на широкой земле, где уже бродят дикие стада и скачут, приветствуя день заливистым ржанием, пугливые табуны, полно и мощно бьется пульс вольной, суровой жизни льяносов. Сантос Лусардо видит все это с галереи дома и чувствует, как все фибры его души звучат в лад с этой дикой музыкой.

Громкие голоса у загона отвлекают его:

– Неук принадлежит доктору Лусардо, ведь он пойман в альтамирских саваннах. Нечего рассказывать сказки, будто это жеребенок миедовской кобылы. Помошенничали, и хватит! – решительным тоном выкладывал Антонио Сандоваль огромному парню, который только что подъехал к загону и требовал объяснить, почему заарканили каурого.

Сантос понял, что приехал его управляющий Бальбино Пайба, и направился к загону, чтобы прекратить ссору.

– В чем дело? – спросил он обоих.

Но так как ни Антонио, онемевший от душившей его ярости, ни его противник, не пожелавший снизойти до объяснений, ничего не ответили, то Сантос властно повторил вопрос, обращаясь уже прямо к приехавшему:

– В чем дело, я спрашиваю?

– А в том, что он мне дерзит, – ответил здоровяк.

– А вы кто такой? – полюбопытствовал Лусардо, словно не подозревая, кто стоит перед ним.

– Бальбино Пайба. К вашим услугам.

– Ах, вот как! – наивно воскликнул Сантос. – Значит, вы мой управляющий? Вовремя же вы явились! И вместо того чтобы, как полагается, принести мне извинения за свое вчерашнее отсутствие, вы еще затеваете здесь ссоры!

Бальбино коснулся пальцами усов и ответил совсем не так, как собирался, когда ехал сюда, надеясь припугнуть Лусардо:

– Я не знал, что вы приехали вчера. Вот только сейчас узнал… То есть предполагаю, судя по вашему тону…

– Правильно предполагаете.

Но Пайба уже успел оправиться от минутной растерянности и, пытаясь вернуть утраченные позиции, заявил:

– Ну… я принес извинения. Теперь, полагаю, ваша очередь: тон, каким вы говорили со мной… Откровенно говоря, я не привык к подобному обращению.

Не теряя выдержки, Сантос произнес, насмешливо улыбаясь:

– Какое у вас, однако, скромное желание! «Молодец!» – мысленно отметил Пахароте.

У Бальбино пропала всякая охота бахвалиться, а вместе с тем и надежда остаться на посту управляющего.

– Вы хотите сказать, что увольняете меня, и, следовательно, на этом моя роль кончается?

– Пока нет. Вы должны еще представить мне отчет. Но это не сейчас.

И он повернулся спиной к Бальбино, пробормотавшему сквозь зубы:

– Когда вам будет угодно.

Антонио взглянул на Кармелито, а Пахароте, обращаясь к Марии Ньевесу и Венансио, которые стояли внутри загона, ожидая конца сцены и делая вид, будто готовятся спутать каурого, крикнул, вкладывая в слова двоякий смысл:

– Эй, ребята! Что вы там возитесь, почему до сих пор не спутали этого неука? Посмотрите, как он дрожит от ярости, а скорей всего, от страха. И ведь ему только показали веревку! Что же будет, когда мы повалим его наземь?

– А вот мы сейчас возьмем его в оборот. Посмотрим, сбросит ли он эти путы, как сбрасывал другие, – откликнулись в тон ему Мария Ньевес и Венансио, веселым смехом одобряя слова товарища, относившиеся и к Бальбино и к каурому.

Непокорное животное – порывистое, с тонкими линиями тела и горделиво посаженной головой, с гладкой блестящей шерстью и горячим взглядом – действительно разорвало путы, накинутые на него во время поимки, и теперь, повинуясь инстинкту, держалось подальше от пеонов, стараясь быть все время среди других неуков, круживших внутри загона.

Наконец Пахароте удалось схватить конец веревки, которую каурый волочил за собой. Он уперся ногами в землю и, откинув тело назад, сдержал сильный рывок коня, повалив его наземь.

– Спутывай его, приятель! – крикнул Мария Ньевес. – Не давай ему подняться.

Но каурый тут же вскочил на тонких длинных ногах, дрожа от гнева. Пахароте дал ему остыть и успокоиться и затем стал медленно, шаг за шагом, подступать к нему, приноравливаясь надеть шоры.

Жеребец, дрожа всем телом, с налившимися кровью глаза ми, стоял не двигаясь. Антонио, угадав его намерения, крикнул Пахароте:

– Осторожнее! Смотри, ударит.

Пахароте медленно протянул вперед руку, но надеть шоры не успел, – едва он коснулся ушей жеребца, как тот взвился на дыбы, норовя угодить копытами в лицо пеону. Пахароте ловко отскочил в сторону и выругался:

– Вот сукин сын, порченый дьявол!

Этого момента было вполне достаточно, чтобы жеребей снова смешался с другими неуками, которые наблюдали за происходящим, вытянув шеи и насторожив уши.

– Заарканивай его! – приказал Антонио. – Бросай лассо.

Еще минута, и жеребец оказался в петле, при каждом движении все туже сжимавшей его шею. Мария Ньевес и Венансио бросились накладывать на него путы, и так, со связанными ногами и с неумолимой петлей на шее, жеребец рухнул на землю, побежденный и задыхающийся.

Надев па коня шоры и уздечку, люди дали ему встать на ноги, и тут же Венансио укрепил на его спине легкое седельце, которым пользуются объездчики лошадей. Жеребец отбивался, вставая на дыбы и лягаясь, но вскоре понял, что защищаться бесполезно, и утих, парализованный, как столбняком, яростью, весь в поту, чувствуя на себе позорное седло, никогда раньше не касавшееся его спины.

Стоя у входа в загон, Сантос Лусардо наблюдал весь процесс укрощения, с волнением вспоминая детство. Когда-то и он мчался на дикой лошади вот так, как помчится сейчас объездчик, навстречу вольному ветру льяносов. И когда Венансио уже заносил ногу, чтобы вскочить на каурого, Лусардо услышал у себя над ухом голос Антонио, обратившегося к нему на «ты».

– Сантос, помнишь, как ты сам объезжал лошадей, а старик выбирал для тебя неуков?

Сантос сразу понял, что хотел сказать верный пеон своим вопросом. Укрощение! Величайшее испытание доблести, как понимает ее льянеро, демонстрация мужества и сноровки. Вот что необходимо было увидеть в нем этим людям, чтобы уважать его. Он машинально отыскал взглядом Кармелито – тот стоял по другую сторону загона, облокотись о перекладину, – и, внезапно решившись, сказал:

– Подождите, Венансио. Я сам поеду.

Антонио улыбнулся, довольный, что не ошибся в хозяине; Венансио и Мария Ньевес удивленно и недоверчиво переглянулись, а Пахароте произнес грубовато-откровенно:

– В этом нет никакой нужды, доктор. Мы и так знаем, что вы не из робкого десятка. Пусть едет Венансио.

Но на Сантоса уже не действовали никакие доводы. Он вскочил на неука, и тот почти прижался к земле, почувствовав на спине человека.

Кармелито удивленно ахнул и замер, внимательно следя за каждым движением хозяина. Ноги всадника сильно сдавили бока каурого, и конь, стесненный шорами и удерживаемый недоуздком, который ни на секунду не отпускали Пахароте и Мария Ньевес, только дрожал от ярости, обливаясь потом и скаля зубы.

Бальбино Пайба, оставшийся у корраля в надежде показать Лусардо, – если тот еще раз заговорит с ним, – что его высокомерный тон не пройдет ему даром, презрительно улыбнулся и проговорил сквозь зубы:

– Посмотрим, как этот… молодчик уткнется головой в собственную землю.

Тем временем Антонио торопился дать последние наставления Сантосу, хотя тот в них совсем не нуждался:

– Поначалу не удерживайте его, пусть пробежится, а затем начните мало-помалу переводить на шаг. Зря не бейте, только в случае крайней необходимости. Осторожней – сейчас он рванется. Этот каурый – норовистый конь. На дыбы встает редко, но с места срывается, как дьявол. Мы с Венансио поедем следом.

Но Лусардо уже ничего не слышал. Поглощенный своими ощущениями и охватившим все его существо порывом, чувствуя, что сам, как дикий конь, горит от нетерпения, он крикнул, наклоняясь, чтобы сбросить с каурого шоры:

– Отпускайте!

– С богом! – воскликнул Антонио.

Пахароте и Мария Ньевес выпустили из рук недоуздок и отскочили в стороны. Взметнулась под копытами земля. Конь и всадник, слившись воедино, взвились в воздух, и не успела рассеяться пыль, как каурый несся уже далеко, далеко, жадно глотая свежий ветер родных саванн.

Позади, прижавшись к холкам своих коней, мчались во весь опор Антонио и Венансио, с каждой минутой все больше и больше отставая от Лусардо.

– Ошибся я в этом человеке, – взволнованно прошептал Кармелито.

А Пахароте возбужденно кричал:

– Ну, что я тебе говорил, Кармелито? Выходит, и правда, под галстуком-то у него волосатая грудь! Да еще какая волосатая! Видел, каков он в седле! Чтобы сбросить такого, жеребцу надо самому повалиться на спину. – И тут же продолжал, стараясь задеть Бальбино: – Наконец-то юбочники узнают, что значит настоящий мужчина в штанах. Теперь-то мы увидим, всяк ли, кто рычит, и вправду ягуар?

Но Бальбино пропустил эти слова мимо ушей, зная, что уж если Пахароте решался на что-нибудь, то легко переходил от слова к делу.

«Еще все может быть, – успокаивал он себя. – Франтик действительно горяч, но каурый-то не вернулся, и кто знает,

вернется ли? Саванна гладкая, когда смотришь на нее поверх травы; а под травой, на каждом шагу канавы да ямы, есть где шею свернуть».

И все же вскоре, бесцельно потолкавшись около канеев, он сел на лошадь и уехал из Альтамиры, решив не дожидаться пока от него потребуют отчета в его плутовских махинациях.

Бескрайняя земля, созданная для мирного труда и для бранного подвига! От бешеной езды кружится голова и перед глазами стремительно проносятся степные миражи. Ветер свистит в ушах, высокая трава расступается и тут же смыкается вновь, тростник хлещет по лицу и по рукам, режет кожу; но тело не чувствует ни ударов, ни ран. Временами земля исчезает из-под ног: пригорки и ямы, таящие в себе смертельную опасность, лошадь берет с лету. Галоп! Его дробные удары – неизменная музыка льяносов. Обширная земля! Сколько ни скачи – нет ей конца и края!

Но вот конь начинает сдаваться. Вот он переходит на спокойный бег. Вот уже идет шагом и фыркает, потряхивая головой, – взмокший, весь в пене, покоренный, и все же не потерявший своей гордой осанки. Вот, сопровождаемый парой прирученных коней, он приближается к усадьбе и заливисто, радостно ржет. Пусть свобода потеряна, зато на его спине – настоящий мужчина.

И Пахароте встречает коня традиционной одобрительной прибауткой:

– Бурый-каурый летел, как птица, бурому-каурому скакать – не лениться!