"Сборник бихевиорационализма" - читать интересную книгу автора (Елизаров Роман)

Аксиома о возможности графа.

Аксиома о возможности графа гласит, что то, что Гимпель называет экспланансом может быть связано в граф.

То, что будет изложено ниже, будет представлять собой логику, логическое расширение «бихевиористской теории рационализма», но прежде чем приступить к изложению своей логики действия я считаю необходимым предостеречь против логики вообще.

Необходимо сказать, что логика является искушением, поддаваясь которому, становятся равнодушными к содержанию, ставят форму выше содержания.

Кроме этого логика, что, впрочем, замечал еще Кант, способна порождать ошибки. Я не буду приводить его примеров, а сошлюсь на собственный. В «бихевиористской теории рационализма» я ввел в обиход такой термин как «соответствие», противопоставив его обычным для «готических рационалистов» «родам». Допустим, это соответствие «экипаж». Является обыденным сказать «сесть в экипаж», однако это не верно, т. к. можно сесть в коляску. «Экипаж» это не реальный объект, это соответствие в данном случае двух реальных объектов, коляски и лошади. Обыденно сказать «я пишу портрет», что неверно, т. к. писать можно модель. Это то же самое, что сказать «я фотографирую фотографию». Введенная мною логическая форма – соответствие – в определенном смысле является провокационной, о чем, впрочем, я предупреждаю и хотел бы избежать ее возможных негативных влияний.

Примеры ошибок «сесть в экипаж» или «писать портрет» кажутся мелочами, однако по мере усложнения логики увеличивается и энтропия здравого смысла.

Приступая к логике я хотел бы указать на опасность форм вообще, процитировав одного из глубочайших современных мыслителей, выступившего с своего рода манифестом даже не против логиков, а против речи – великолепного максималиста Берроуза.

Вы стали бы предлагать насилие вирусу с добрыми намерениями на его медленном пути к симбиозу?

Повторяю, что логика способна быть негативной, разрушительной, всякая логика имеет темную сторону. Допустим мы имеем дело с инструкцией «переместить коляску». Идиот спрашивает: «что такое коляска?» при условии, что коляска стоит перед его носом. Этот вопрос идиот будет обосновывать своими логическими познаниями: он искренне убежден, что всякой вещи должно быть дано вербальное определение. Это свое «должно быть» он обосновывает как раз логикой. Здесь впрочем ясно, что речь идет об идиоте. Но, например, я хочу «создать голема». Здесь несколько сложнее, т. к. предметом является не воспринимаемое, а воображаемое. Здесь уже велико и кажется вполне обосновано искушение влезть человеку под руку с своим вопросом «а что такое голем?» Я однако и это считаю не вполне красивым. Хочется сказать: «да заткнитесь вы, дайте человеку „создать голема“ а там посмотрим». Я уже не говорю о вопросах «зачем вам перемещать коляску?», «зачем вам создавать голема?» Что это такое? Скажут: «вполне уместные вопросы, продиктованные логикой, всеобщими принципами мышления». Я скажу это чушь, это удавка, наброшенная на шею творцов: не все действия мотивированы, а лишь часть их и ниже я покажу как возникает мотивированное действие, которое буду называть условной инструкцией.

Первое, на что наталкиваешься, знакомясь с греческими философами это как бы выпяченная наружу болезнь, что напоминает то, как французские аристократы выпячивали наружу сифилис, считая это заболевание аристократичным.

Приступая к изучению греческих философов обнаруживаешь странные определения чисел. У Пифагора о числах говорится очень многое: они и «начало и элемент» всего сущего, они и особые протяженные вещи; в классификациях единица – это точка, двоица – две точки, определяющие прямую, троица – плоскость; так что числа бывают «треугольными», «квадратными», «прямоугольными». Четные числа обозначали все неистинное, а нечетные все правдивое.

У Эврита вещи определяются числом счетных камушков, которые он располагал на плоскости, изображая фигуры человека, животного или растения, так что тело рассматривалось как состоящее из определенного числа материальных точек. От этого недалеко уже до демокритовского атомизма – любой предмет может быть представлен как некоторое количество атомов – их «число». Все, что существует – это атомы и пустота. В бесконечной пустоте-пространстве движутся, сочетаясь между собой, бесконечные по числу и по формам тельца; последние отличаются друг от друга формой, порядком и поворотом. «Смеющийся Гераклит» с помощью количества только объяснял все мироздание в чем видны большая мудрость для всякого кто пользовался маркетинговыми исследованиями и статистикой и нажился на простых доступе и селекции информации.

Я впрочем склонен думать, что греки были большими ирониками и действовали примерно следующим образом: есть глупец, спрашивающий «что такое 1?», «что такое 2?» и есть отвечающий ироник, что представляет собой диалог не без лукавства, когда спрашивающему чего-то присваивается, становится «число два – это прямая линия» и пр., т. е. спрашивающий– как-то вшивеет.

Вот вам пример уже откровенного бреда (если, разумеется, не счесть его шуткой) у арабского поэта:

У Алишера Навои:

С другой стороны следует понимать, что эллины заимствовали свои познания, прибегая к ним с школярской добросовестностью мы как будто хотим напиться воды, но получаем уже вино или пиво повсеместно видим ссылки на Запад, если не впрямую на Египет, то на фантастическую Атлантиду. Пеласгические Афины элементарных интеллектуальных навыков нам почти неизвестны. Умные читатели греков никогда не переоценивали их вклад в цивилизацию, отношение к их культуре колебалось от скептического, когда мало понимали их, до близкого к восторженному: относительно первого или второго можно будет определиться в этой работе. В «Филебе» Платона:

Подобное описание грамматики я не нахожу ясным. То, что очевидно в нем, это склонность греков к использованию категорий, характеристическое наследие, которое они нам оставили и плодом которых является «Наука логики» Гегеля.

Почему же не:

Давно, в юности я придерживался следующего взгляда на вещи: я считал, что Аристотель был ироником. Я думал примерно следующее:

Аристотель в своих остроумных ироничных трудах замечает, что логика собственно наука, связанная с господством, которое он понимает не как действие, а как некотрое осмысление, причем не осмысление действия, а осмысление иного. В целом это сократически-платоническая традиция. В игре, которую ведет Аристотель с теми, кто осмысливает бездеятельность он подобен собаке или же Богу, выискивая причины, по которым «мудрые» бездействуют, а действуют стало быть дураки.

В «поиске причин» по его мнению следует искать «первые»; ими могут быть «основание», «цель», «материя», «любовь», «благо», «гнев», «элементы», «беспредельное», «число», «ум», «противоположности» и т. п. Все это – даже не осмысление действия, как я заявлял выше, а то, что философы называют рефлексией, т. е. осмыслением мышления, все это куда более удалено от проблемы действия. Если понимать это как пароли мнимого, лжи, следует прислушиваться к Аристотелю, стремившемуся устанавливать «первые причины», знать пароли типологических заблуждений, в связи с которыми переходят к заблуждениям частным. Так в связи с темой «материи» возникают частные проблемы «большого и малого» у Платона, «беспредельного» у элеатов, «огня-земли-воды-воздуха» у Эмпедокла, бесконечного числа гомеометрий у Анаксагора, в связи же с «движением» заговаривают о «Дружбе», «Вражде», «Любви», «Уме». Аристотель «Метафизика», глава 7 параграф 25-30, там же 30-35.

Аристотель учит, и в этом отношении он великий учитель, не придерживаться ни одного из этих фанатизмов, относиться к ним отвлеченно, и утверждает это не только теорией, но всей своей практикой. Аристотель – подлинный учитель, веселый скептик в этом отношении он мудрее всех мудрецов, ибо за мудростью выискивает большую мудрость, позволяющую быть в мудрости, не присутствуя в ней. Аристотель своеобразно приспосабливается к самому факту, что человек не действующее существо, а «мыслящее» существо причем более этого – мыслящее о самом мышлении, рефлексирующее, что можно сказать о Платоне. В этом отношении верные спутники Аристотеля те, кто вообще презирает философов и если Аристотель внутри философии возвышается над ней, будучи как бы «мудрецом» среди «мудрецов», то друзья ее атакуют ее извне.

Древние же, как известно, толковали вовсе не об этом, а творили мифологию. Говорили о Богах, связанное с желанием и неразвитой способности к действию направлялось, а, согласно Фрейду, сублимировалось в религию, рудименты борьбы которой в среде «мудрецов» повсеместны у Сократа, Платона и т. п. Бездеятельный Гомер имел хотя бы вкус, творя свои воображаемые картины для фанатичных ленивцев. Задолго до Гомера существовали мифы и история и такой образ, который сейчас называется «культурный герой», например, Гильгамеш у семитов.

В древности неспособных к непосредственности познания отсылали к Богам, Боги же древности были действие – примеры активности, способности иметь волю, добиваться чего-либо. Древние – не слушали «мудрецов», древние «мудрецов» – учили действовать. Гомер – был лишь примером адекватно сознающего себя «мудреца» – гусляр, распластанный в пространстве услаждающий власы своих гуслей и повествующий нам о подвигах тех кто способен к действию. Когда среди философов рассуждают о богоборчестве как о достоинстве то это смешно ибо видишь лишь больных, борящихся с лекарством. Сократ, позволяя себе иронию относительно религии и Гомера смешон как больной, выплевывающий пилюлю и принимающий при этом горделивую позу.

Гомер, образовавший Грецию согласно Платону, и, я убежден, согласно мнению многих, образовавшему и Европу, странноватый пожилой партнер воинов, специалист по пальцам и декламации представляет выдающуюся расу воинов – царей, героев и Богов на которых зачастую он не в силах даже взглянуть. Гомер – превосходное произведение греческой культуры. По словам Сократа в Федре (252—253) «каждый выбирает среди красавцев возлюбленного себе по нраву, и словно это и есть Эрот, делает из него для себя кумира и украшает его, словно для священнодействий». Гомер как символ аттической любви, Эрот античности уподоблен самому Аполлону, греческий символ ухоженности за возлюбленным, гейша Эллады восторженно воспроизводит нравы современной ему военной аристократии.

Сократ жалуется в своих рассуждениях, что когда он пристает к людям с своей «заботливой смертью», как он называл философию, они отсылают его к мифологии структура мифа которой – повод и действие, действие и его объект. Его «морализаторствующий» пыл действительно мог сталкиваться с жестокостью или как минимум насмешками со стороны золотой молодежи, молодых жрецов и брутально настроенной военщины из всех, их охранявших, приученных придерживаться традиций здравого смысла. Тогда на помощь ему приходит Платон.

Аристотель – первый широко известный пример умного человека, который не жрец. Аристотель – глубокий ироник и выдающийся гуманист. Его гуманизм связан с намерением быть добрым партнером «мудрецов», его ирония, связана с принципом исчерпанности знания как «мудрости». Эти «мудрецы», толкующие о своем, по-видимому действительно те, кто превзошли опыт, исчерпали его и тронулись дальше. Утверждая о свойствах неких предметов этот ироник Аристотель догадывается или же уверяет себя в том, что эти мудрецы исчерпали эти предметы в их очевидности, имеют полноту опыта относительно них и, наконец, доводит дело до издевки, утверждая, что эти мудрецы имеют опыт относительно всех подобных предметов, что очевидно невозможно и абсурд. Аристотель подобно красивому щенку открывает сезон незлобивых насмешек над фанатиками, в которой впоследствии весьма многие принимают участие. Яркий пример Кант, открывающий свою книгу утверждением, что его труд – поучение для учителей, а не учеников. Кант учит обуздывать и поучать «мудрых», представленных нам Аристотелем, а не «глупцов» вроде тех же Аристотеля или Геракла, в поучениях не нуждающихся.

Аристотель – адвокат логики, как Платон был адвокатом Сократа. Что такое его апология философии? Вот своеобразный манифест:

Для меня несомненно, что порой вопрос «как исполнить» стоит тысячи рассуждений о том, зачем нам это надо. В этой работе я отвечу на вопрос «почему», но главным образом для того, чтобы освободить место для вопроса «как?»

Утверждая необходимость знать причины Аристотель тем не менее не может найти причин этой самой необходимости. Относительно своей науки он не намерен давать объяснений, которых требует относительно других наук. Он заявляет: «Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это; а именно: когда оказалось в наличии почти все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы не ищем его ни для какой другой надобности. И также как свободным называем того человека, который живет ради самого себя, а не для другого, точно также и эта наука единственно свободная, ибо она одна существует ради самой себя».

Все эти «первые причины», «формы», «материи» это пароли, ключевые слова, означающие, что далее будут говорить глупости. Устами Аристотеля говорит безусловно галлюцинирующий деспот-рабовладелец, оправдывающийся, кстати, ничем иным как логическим принципом, тем что он с пафосом назовет требованиями самого разума, относительно деятельности которого он не трудится указывать причин, а утверждает, что это требование разума и точка. Логика при определенных обстоятельствах это инфекция, чума. Греция Гераклидов была здорова, Греция Аристотеля была инфицирована вирусом логики и, кстати, вскоре перестала быть лидирующим государством мира, добившись, впрочем, большого успеха у идиотов.

Действительно, существуют инструкции к которым правомерен вопрос «почему?» Я их рассмотрю ниже и буду называть условными инструкциями. Однако этот вопрос правомерен в отношении далеко не всех инструкций, поэтому всеобщее логическое применение категории причины является рискованным, потому что во многих случаях поиск причин действия является излишним. Так излишне спрашивать «зачем вам надо переместить коляску?» Это просто идея, пришедшая в голову. Эта инструкция не имеет причины, причины имеют только условные инструкции, о которых я скажу ниже. При этом ниже будет ясно, что условные инструкции существуют только постольку, поскольку существуют безусловные, немотивированные и существуют ради них.

Я предостерег вас против логики, однако существует более легкий и «дешевый» взгляд на вопрос. Это позиция такого современного мыслителя-гиперформалиста как Делез.

Делез пишет в своих провокационных работах: «Такое переоткрытие стоической мудрости– удел не только маленькой девочки. Известно, что Льюис Кэррол вообще не любил мальчиков. В них слишком много глубины, да к тому же фальшивой глубины– ложной мудрости и животности. В Алисе ребенок мужского пола превращается в поросенка. Как правило, только девочки понимают стоицизм. Они улавливают смысл события и отпускают бестелесного двойника. Но случается, что и маленький мальчик оказывается заикой и левшой, а значит, улавливает смысл как двойной смысл поверхности. Неприязнь Кэррола к мальчикам можно приписать не глубинной амбивалентности, а, скорее, поверхностной инверсии – подлинно кэрроловскому понятию. В Сильвии и Бруно именно мальчик играет роль изобретателя. Он учит свои уроки самыми разными способами: на изнанке, на лицевой стороне, над и под, но только не в «глубине». Этот важный роман доводит до предела эволюцию, начавшуюся в Алисе и продолженную в Зазеркалье. Замечателен вывод первой части– победа Востока, откуда приходит все здравое, «субстанция того, на что уповают, и существование того, что невидимо».

Делез утверждает: «Глубина– больше не достоинство. Глубоки только животные, и оттого они не столь благородны. Благороднее всего плоские животные».

Таков смысл «Логики смысла» перекликающийся с «Представлением Захер-Мазоха» того же автора. Пример мифа, которому невозможно не подчиниться: «И потом, произнесенные слова идут вкривь и вкось, словно что-то давит на них из глубины, словно их атакуют вербальные галлюцинации, какие наблюдаются при тех расстройствах, когда нарушение языковых функций сопровождается безудержной оральной деятельностью (все тянется в рот, все пробуется на зуб, все съедается без разбора). «Это неправильные слова», – выносит Алиса приговор тому, кто говорит про еду. Но поедать слова– дело совсем другое: здесь мы поднимаем действия тел на поверхность языка. Мы поднимаем тела (на поверхность), когда лишаем их прежней глубины, даже если тем самым бросаем рискованный вызов самому языку. Нарушения и сбои теперь происходят на поверхности, они горизонтальны и распространяются справа налево. Заикание сменило оплошность [речи], фантазмы поверхности сменили галлюцинацию глубин, быстро ускользающий сон сменил болезненный кошмар погребения и муку поглощения. Бестелесная, потерявшая аппетит идеальная девочка и идеальный мальчик– заика и левша– должны избавиться от своих реальных, прожорливых, жадных и спотыкающихся прообразов».

Религия Делеза – идиотизм. Это впрочем вполне можно принять как позицию, ключевым словом к которой является слово «поверхностность». Будьте логичны означает будьте поверхностны. Делез призывает быть смелее, наглее, извращеннее в своей поверхностности.

В том-то и дело, что в обстоятельствах аристофановского «вихря» мудрец и создан «спотыкаться». Возможно, он прожорлив, жаден и что угодно, но это спотыкаться, брать паузу, даже ненавидеть – все это оправдано. Я во всяком случае протягиваю руку тем кто «спотыкается» в вихре формул и схем, тем кто слишком тяжел и не может скользить по поверхности формального подхода, но уходит на глубину содержания.

Я с удовольствием познакомлю вас с взглядами одного мудрого автора.

Французский мыслитель-структуралист Ролан Барт приводит пример мифического (по его определению) высказывания: «Предположим, я сижу в парикмахерской, мне протягивают номер журнала «Пари-Матч». На обложке изображен молодой африканец во французской военной форме; беря под козырек, он глядит вверх, вероятно, на развевающийся французский флаг. Таков СМЫСЛ изображения. Но каким бы наивным я ни был, я прекрасно понимаю, что хочет сказать мне это изображение: оно означает, что Франция – это великая Империя, что все ее сыны, независимо от цвета кожи, верно служат под ее знаменами и что нет лучшего ответа критикам так называемой колониальной системы, чем рвение, с которым этот молодой африканец служит своим так называемым угнетателям. И в этом случае передо мной имеется надстроенная семиологическая система: здесь есть означающее, которое само представляет собой первичную семиологическую систему (АФРИКАНСКИЙ СОЛДАТ ОТДАЕТ ЧЕСТЬ, КАК ЭТО ПРИНЯТО ВО ФРАНЦУЗСКОЙ АРМИИ); есть означаемое (в данном случае это намеренное смешение принадлежности к французской нация с воинским долгом); наконец, есть РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ означаемого посредством означающего.

К данной установленной причинно-следственной связи Барт относится неприязненно, стремясь изжить это логическое движение души, объявляет его мифом, буржуазным излишеством.

Барт утверждает:

Далее:

Барт высказывает взгляды в сущности совпадающие с моими: «Если я лесоруб и мне надо назвать дерево, которое я хочу срубить, то независимо от формы своего высказывания, я имею дело непосредственно с этим деревом, а не высказываюсь ПО ПОВОДУ дерева. Значит, мой язык имеет в этом случае операциональный характер, он связан с предметом транзитивным отношением: между мной и деревом есть только мой труд, то есть действие, это и есть политический язык; он репрезентирует природу лишь в той степени, в какой я её преобразую, это язык, при помощи которого я ВОЗДЕЙСТВУЮ на предмет; дерево для меня не образ, а смысл моего действия».

Однако же это заклинание у него остается таковым, призывом. Я в «Бихевиористской теории рационализма» изложил теорию подобного взгляда на вещи, которая в общих чертах совпала с такой формой мышления как программирование. Сейчас, в этой работе я дам более обширное развитие этой теории.

Для начала скажу, что умозаключение Барта о том, что отдающий под козырек молодой африканец-французский солдат означает, что Франция – великая империя, к которому Барт относится с неприязнью, вполне приемлемо в том отношении, что существует связь между событиями «молодой африканец-французский солдат отдает честь» и «молодой африканец-французский солдат предан Франции». Это не «миф», это приемлемая логическая форма, а именно то, о чем я уже заявил в аксиоме о возможности графа, – граф.

Итак, графы.