"Убийца по прозвищу Англичанин" - читать интересную книгу автора (Сильва Дэниел)

1 Лондон. Цюрих

Преуспевавший в свое время театр «Изящное искусство Ишервуда» занимал часть хорошего торгового места на стильной Нью-Бонд-стрит в районе Мейфер. Затем наступила эпоха возрождения торговых домов в Лондоне, и Нью-Бонд-стрит – или Нью-Бондштрассе, как она была известна среди профессионалов, – заполонили такие фирмы, как «Тиффани», и «Гуччи», и «Версаче», и «Микимото». Джулиан Ишервуд и другие торговцы, специализировавшиеся на произведениях старых мастеров музейного уровня качества, были вытеснены в район Сент-Джеймс, образовав диаспору Бонд-стрит, как любил называть их Ишервуд. Со временем он осел в покосившемся викторианском складе в тихом внутреннем дворе, известном под именем Мейсонс-Ярд, рядом с лондонской конторой маленькой греческой судоходной компании и пабом, обслуживавшим хорошеньких конторских девушек, ездивших на мотоциклах.

Среди рожденных от кровосмешения глумливых обитателей района Сент-Джеймс «Изящное искусство Ишервуда» считалось довольно неплохим театром. В «Изящном искусстве Ишервуда» можно было найти драму и напряженность, комедию и трагедию, умопомрачительные вершины и, казалось, бездонные низины. Это в значительной мере объяснялось индивидуальностью владельца. Он был наделен почти роковым для торговца искусством недостатком: он любил обладать произведениями искусства больше, чем продавать их. Всякий раз, как картина покидала стену изысканной экспозиции Ишервуда, он впадал в ярость и в панику. В результате у него на руках оказалось апокалиптическое количество того, что в его профессии дружелюбно называют «мертвым грузом» – полотна, за которые ни один покупатель не даст той цены, что они стоят. Непродаваемые полотна. Дохлые, как любили говорить на Дьюк-стрит. Ссохшиеся. Если бы Ишервуда попросили объяснить это, казалось, необъяснимое отсутствие деловой хватки, он, возможно, сослался бы на своего отца, хотя дал себе слово никогда – «И я это серьезно: никогда, милок» – не говорить об отце.

Сейчас он был на коне. Выплыл. Имел средства. А именно: миллион фунтов уютно лежал на его счету в Барклейз-банке благодаря венецианскому художнику по имени Франческо Вечеллио и мрачному на вид художнику-реставратору, пробиравшемуся сейчас по мокрым кирпичам, которыми был выложен Мейсонс-Ярд.

Ишервуд натянул макинтош. Его общественное положение и преданность английскому гардеробу скрывали тот факт, что он – по крайней мере формально – вовсе не был англичанином. Да, он был англичанином по подданству и паспорту, но немцем по крови, французом по воспитанию и евреем по вере. Лишь немногие знали, что его фамилия была фонетическим извращением оригинала. Еще меньше людей знали, что на протяжении многих лет он оказывал услуги некоему джентльмену с головой-яйцом из одной тайной организации, базирующейся в Тель-Авиве. Джентльмен именовал себя Рудольфом Хеллером, когда приходил к Ишервуду. Это было заимствованное имя, как были заимствованы синий костюм и манеры джентльмена. Его настоящее имя было Ари Шамрон.

– Человеку приходится делать в жизни выбор, верно? – сказал Шамрон, когда вербовал Ишервуда. – Человек не предает приютившую его страну, свой колледж или свой полк, позаботится о сохранности своей плоти и крови, своего племени, чтобы еще один сумасшедший австрияк или багдадский палач не попытался снова сдать нас на мыло, а, Джулиан?

– Правильно, правильно, герр Хеллер.

– Мы не будем платить вам ни фунта. Ваше имя никогда не появится в наших архивах. Просто время от времени вы будете оказывать мне услуги. Очень специфические услуги для особого агента.

– Супер. Отлично. Где я должен расписаться? А какого рода услуги? Ничего сомнительного, насколько я понимаю?

– Скажем, мне надо послать его в Прагу. Или в Осло. Или – не дай Бог – в Берлин. Я попрошу вас подыскать ему там законную работу. Реставрацию. Атрибуцию. Консультации. Что-то такое, что соответствовало бы количеству времени, которое он там пробудет.

– Нет проблем, герр Хеллер. Кстати, у этого вашего агента есть имя?

У агента было много имен, думал сейчас Ишервуд, глядя на мужчину, шедшего по двору. Его настоящее имя было Габриель Аллон, и характер его работы на Шамрона проявлялся в том, как осторожно он сейчас себя вел. Как он оглянулся через плечо, когда скользнул в проход с Дьюк-стрит. Как, несмотря на непрекращающийся дождь, не единожды, а дважды обошел старый двор, прежде чем подойти к плотно запертой двери в галерею и позвонить в ишервудский звонок. «Бедняга Габриель. Один из трех или четырех лучших в мире людей, который занимается тем же, что и он сам, а ходить по прямой не может». А собственно, почему? После того, что случилось с его женой и ребенком в Вене… да ни один не останется прежним после такого.

Он оказался среднего роста и, казалось, не шагал, а летел через Дьюк-стрит к «Ресторану Грина», где Ишервуд заказал столик для ленча. Они сели, и глаза Габриеля, словно лучи прожектора, обежали зал. Они были у него миндалевидные, неестественно зеленые и бегающие. Скулы были широкие и квадратные, губы темные, а острый нос, казалось, был вырезан из дерева. «Лицо без возраста», – подумал Ишервуд. Такое лицо могло быть на обложке глянцевого мужского журнала или на портрете мрачного типажа Рембрандта. Такое лицо могло указывать на самое разное происхождение. Это была великолепная находка для такой профессии.

Ишервуд заказал фаршированную рыбу-соль и «Сансерр», Габриель – черный чай и плошку консоме. Он напомнил Ишервуду правоверного затворника, который существует на испорченном сыре фета и хлебе, похожем на цемент, – только Габриель жил не в монастыре, а в симпатичном коттедже в Корнуолле, на затерянном в лесу приливном ручье. Ишервуд никогда не видел, чтобы он хорошо поел, никогда не видел, чтобы он улыбнулся или залюбовался красивыми бедрами. Он никогда не жаждал обладать чем-то материальным. У него было всего две игрушки: старая легковушка «МЖ» и деревянный двухмачтовый парусник, которые он сам привел в порядок. Он слушал оперы на жутком маленьком портативном плейере, выпачканном краской и лаком. Деньги он тратил только на свои материалы. В его маленькой корнуоллской студии было больше техники, чем в хранилище галереи «Тейт».

Как мало изменился Габриель за двадцать пять лет, что прошли с тех пор, когда они впервые встретились. Немного больше морщинок вокруг настороженно-внимательных глаз, несколько фунтов прибавилось к худощавой фигуре. В тот день он был немногим старше мальчика, тихим как церковная мышь. Даже тогда в волосах у него была седина – мета мальчика, занимающегося мужской работой.

«Джулиан Ишервуд, познакомьтесь с Габриелем, – сказал тогда Шамрон. – Уверяю вас, Габриель – человек огромного таланта».

Талант у него был действительно огромный, но в жизни молодого человека были пробелы – например, три года между окончанием престижной Бетсальельской школы искусств в Иерусалиме и обучением в Венеции у мастера-реставратора Умберто Конти. «Габриель много путешествовал по Европе», – только и сказал Шамрон. Больше вопрос о приключениях Габриеля в Европе не поднимался. Джулиан Ишервуд не рассказывал о том, что произошло с его отцом, а Габриель не говорил о том, чем он занимался для Ари Шамрона, иначе – Рудольфа Хеллера, приблизительно с 1972 по 1975 год. Про себя Ишервуд называл эти годы потерянными.

Ишервуд залез в нагрудный кармашек и достал чек.

– Твоя доля от продажи Вечеллио. Сто тысяч фунтов.

Габриель забрал чек и ловким движением руки положил в карман. У него были руки фокусника и свойственное фокуснику чувство ложного направления. Чек только что был на виду – чек исчез.

– А сколько ты получил?

– Я скажу тебе, но ты должен обещать, что не сообщишь этой цифры никому из стервятников, – сказал Ишервуд, обведя рукой зал «Ресторана Грина».

Габриель промолчал – Ишервуд воспринял это как клятву на крови в вечном молчании.

– Миллион.

– Долларов?

– Фунтов, милок. Фунтов.

– А кто ее купил?

– Очень хорошая галерея на американском Среднем Западе. Не сомневаюсь, ее экспонируют там со вкусом. Представляешь? Я взял ее за шестнадцать тысяч в Халле, в пыльном торговом зале, нюх подсказал мне – неизвестно почему, – что это недостающая часть алтаря из церкви Сан-Сальваторе в Венеции. И я оказался прав! Такая удача бывает лишь однажды на протяжении всей карьеры – дважды, если повезет. За здравие!

Они чокнулись – бокалом для вина на тонкой ножке и фарфоровой чайной чашкой. В этот момент к их столу, задыхаясь, подошел маленький толстяк в розовой рубашке и с такими же розовыми щеками.

– Джюли! – пропел он.

– Привет, Оливер.

– На Дьюк-стрит говорят, ты подцепил целый миллион за своего Вечеллио.

– Где, черт побери, ты это слышал?

– Тут тайн не бывает, любовь моя. Просто скажи мне: это правда или грязная баламутная ложь? – Он повернулся к Габриелю, словно только что заметил его, и протянул мясистую лапу с тисненной золотом визиткой в толстых пальцах. – Оливер Димблби, «Изящные искусства Димблби».

Габриель молча взял карточку.

– Почему бы тебе не выпить с нами, Оливер? – предложил Ишервуд.

Под столом Габриель положил ногу на палец Ишервуда и нажал.

– Не могу сейчас, любовь моя. Вон то длинноногое существо в кабинке обещало шепнуть мне нечто грязное, если я куплю ей еще один бокал шампанского.

– Возблагодарим Господа! – изрек Ишервуд сквозь стиснутые зубы.

Оливер Димблби поплыл прочь. Габриель перестал жать на ногу Ишервуда.

– Вот чего стоят твои тайны.

– Стервятники, – повторил Ишервуд. – Я сейчас стою на ногах, но стоит мне споткнуться, они снова налетят и будут ждать, когда я сдохну, чтобы обглодать мои косточки.

– Пожалуй, на этот раз тебе надо быть осторожнее с твоими деньгами.

– Боюсь, тут я безнадежен. Собственно говоря…

– О Господи!

– …я еду в Амстердам на будущей неделе, чтобы посмотреть на одну вещь. Эта центральная часть триптиха значится как создание неизвестного художника, но нюх подсказывает мне другое. Я думаю, она, возможно, родилась в мастерской Рожье ван дер Вейдена. Собственно, я, возможно, готов буду поставить на нее немало денег.

– Известно, что работы ван дер Вейдена трудно идентифицировать. Существует всего горсточка работ, которые приписывают ему, а он никогда их не подписывал и не ставил дат.

– Если это из его мастерской, на работе будут его отпечатки. И если существует на свете человек, который может их обнаружить, – это ты.

– Я буду рад посмотреть на это произведение вместе с тобой.

– Ты сейчас над чем-нибудь работаешь?

– Я только что закончил одно полотно Модильяни.

– У меня есть для тебя работа.

– Какого рода?

– Два-три дня назад мне позвонил один адвокат. Сказал, что у его клиента есть картина, которую надо почистить. Сказал, что его клиент хочет, чтобы ты взялся за эту работу, и он хорошо заплатит.

– А как фамилия клиента?

– Он не сказал.

– А что за картина?

– Он тоже не сказал.

– Так как же я буду работать?

– Будешь ездить на виллу и работать над картиной. Владелец оплачивает тебе отель и все расходы.

– А где это?

– В Цюрихе.

В зеленых глазах Габриеля мелькнуло что-то – какой-то образ, воспоминание. Ишервуд поспешно просмотрел содержимое ящиков своей ненадежной памяти. «Я когда-нибудь посылал его в Цюрих к герру Хеллеру?»

– Цюрих почему-либо представляет собой проблему?

– Нет, Цюрих – отличное место. Сколько мне заплатят?

– В два раза больше того, что я тебе только что дал… если ты поедешь немедля.

– Давай адрес.

У Габриеля не было времени вернуться в Корнуолл за своими вещами, поэтому после ленча он отправился по магазинам. На Оксфорд-стрит он купил две смены одежды и небольшую кожаную сумку. Затем он отправился на Грейт-Рассел-стрит и посетил знаменитый магазин для художников «Л. Корнелис-сен-энд-сан». Ангел с соломенными волосами по имени Пенелопа помогла ему собрать дорожную сумку с красками, кистями и растворителями. Она знала Габриеля по псевдониму, и он беззастенчиво флиртовал с ней, говоря с акцентом итальянского эмигранта. Она завернула все его покупки в бурую бумагу и перевязала веревкой. Он поцеловал ее в щеку. От ее волос пахло какао и ладаном.

Габриель слишком много знал о терроризме и мерах безопасности, чтобы путешествовать самолетом, поэтому он поехал на метро до станции Ватерлоо и там сел в поезд «Евростар», отправлявшийся во второй половине дня в Париж. На Восточном вокзале в Париже он сел в ночной поезд, отправлявшийся в Цюрих, и в девять часов утра уже шел по изящно изогнутой Банхофштрассе.

«Как пристойно Цюрих скрывает свои богатства», – подумал он. Большая часть мировых запасов золота и серебра лежала в банковских сейфах под его ногами, но тут не было уродливых башен с офисами, которые отмечали бы финансовый квартал, как не было и памятников накопительству. Лишь сдержанность, осторожность и обман. Презренная женщина, которая отворачивается, скрывая свой позор. Швейцария.

Он вышел на Парадеплац. На одной стороне площади находилась главная контора «Креди суисс», на другой – «Юнион-банк» Швейцарии. Тишину нарушила стая взлетевших голубей. Он пересек улицу.

Напротив отеля «Савой» была стоянка такси. Он сел в ожидавшую пассажиров машину, предварительно взглянув на ее регистрационный номер и запомнив его. И дал шоферу адрес виллы, постаравшись скрыть приобретенный от матери берлинский акцент.

Переезжая через реку, шофер включил радио. Диктор читал вечерние новости. Габриель с трудом понимал Z#252;rid#252;tsch.[1] Он отключился от радио и стал думать о том, что ждало его впереди. Иные люди из мира искусства считали реставрацию скучным занятием, Габриель же воспринимал каждую работу как приключение, которое неизвестно чем кончится, как возможность пройти сквозь зеркало в другое время и место. Такое место, где его способности и трудолюбие – и ничто другое – приведут к успеху или провалу.

Интересно, что его ждет, думал он. То, что владелец полотна обратился именно к нему, означало, что речь идет почти наверняка о Старом мастере. Возможно также, что картина загрязнена и повреждена. Владелец не стал бы беспокоиться и тратиться на то, чтобы привезти его в Цюрих, если бы надо было всего лишь наложить свежий слой лака.

Сколько же времени он тут пробудет? Месяца полтора? Полгода? Трудно сказать. Двух одинаковых реставраций не бывает – многое зависит от состояния картины. На реставрацию Вечеллио Ишервуда ушел год – правда, Габриель устроил себе короткий отпуск в середине работы благодаря Ари Шамрону.

Улица Розенбюльвег была узкая – по ней могли проехать лишь две машины в ряд, и она круто поднималась по склону Цюрихберга. Виллы были старые, большие и стояли тесно. Оштукатуренные стены, черепичные крыши, маленькие заросшие садики. Все, за исключением одной, возле которой шофер остановил такси.

Эта вилла стояла на собственном выступе и в противоположность соседям – на расстоянии от улицы. Высокая металлическая ограда, похожая на тюремную решетку, окружала виллу по периметру. На уровне тротуара была калитка с маленькой камерой наблюдения. За калиткой вверх вели каменные ступени. Затем появилась вилла – унылое серое здание с башенками и высокой галереей на фронтоне.

Такси уехало. Внизу лежали центр Цюриха и озеро. Облако скрывало дальний его берег. Габриель вспомнил, что в ясный день видны Альпы, но сейчас и они были скрыты.

Рядом с калиткой на каменной стене был телефон. Габриель снял трубку, услышал звонок, стал ждать. Ничего. Он положил трубку на место, снова ее взял. Отклика по-прежнему не было.

Он достал факс от адвоката, который Джулиан Ишервуд дал ему в Лондоне: «Вы должны прибыть точно в 9 часов утра. Позвоните в звонок, и вас проводят внутрь». Габриель посмотрел на свои часы. Девять часов три минуты.

Он только положил бумагу обратно в карман, когда пошел дождь. Он осмотрелся: никаких кафе, где можно было бы посидеть, ни парков или скверов, где можно было бы укрыться от непогоды. Просто пустыня унаследованных резиденций. Если он слишком долго простоит на тротуаре, его могут арестовать за то, что он околачивается с подозрительной целью.

Он достал мобильный телефон и позвонил Ишервуду. Скорее всего он еще едет в свою галерею. Дожидаясь соединения, Габриель представил себе, как Ишервуд сидит, сгорбившись, за рулем своего нового сверкающего мотоцикла «ягуар» и медленно продвигается по Пиккадилли, словно ведет нефтяной танкер по опасным водам.

«Извини, но боюсь, произошло изменение в планах. Человеку, который должен был принять тебя, пришлось неожиданно уехать из города. По какому-то срочному делу. Он не уточнил. Ты ведь знаешь, милок, какие эти швейцарцы».

«Что же мне делать?»

«Он прислал мне коды калитки и входной двери. Ты должен войти. На столе в холле у входа тебя ждет записка, в которой будет указано, где находится картина, а также деньги на твои траты».

«Весьма необычно, тебе не кажется?»

«Считай, что тебе повезло. Похоже, что ты будешь два-три дня там хозяином и никто не будет заглядывать тебе через плечо, пока ты будешь работать».

«Наверное, ты прав».

«Так я даю тебе коды. У тебя, случайно, есть бумага и ручка? Коды довольно длинные».

«Назови мне цифры, Джулиан. А то идет дождь, и я тут скоро промокну».

«Ну конечно. Ты и твои маленькие трюки. У меня в галерее работала девушка, которая отличалась тем же».

Ишервуд отбарабанил две серии номеров из восьми знаков каждый и отключился. Габриель снял трубку с телефона охраны и набрал номер. Механизм зажужжал; он поднял щеколду и вошел в калитку. У входа в дом он повторил операцию и мгновение спустя уже стоял в темном холле и шарил по стене в поисках выключателя.

Конверт лежал в большой стеклянной чаше на резном старинном столике у подножия лестницы. Он был адресован синьору Дельвеккио – Габриель работал под таким именем. Он взял конверт и вскрыл его указательным пальцем. Простая сизо-серая бумага, толстая, без фирменной шапки. Четкий, аккуратный почерк, без подписи. Габриель поднес ее к носу. Никакого запаха.

Габриель стал читать. Полотно висит в гостиной, это «Портрет молодого человека» Рафаэля. Габриелю заказан номер в гранд-отеле «Дольдер», находящемся в миле от виллы, по другую сторону Цюрихберга. В холодильнике есть еда. Хозяин вернется в Цюрих на следующий день. Он будет крайне благодарен, если синьор Дельвеккио сможет безотлагательно начать работу.

Габриель положил записку в карман. Значит, Рафаэль. Это будет его второй Рафаэль. Пять лет назад он отреставрировал маленькую, типа иконы, картину «Мадонна с младенцем», основанную на известной композиции Леонардо. Габриель почувствовал щекочущее ощущение в кончиках пальцев. Перед ним открывалась чудесная возможность. И он порадовался, что взялся за эту работу, несмотря на необычные условия.

Он прошел по коридору в большую комнату. Там было темно, никакого освещения, толстые портьеры были плотно задернуты. Несмотря на царивший в комнате мрак, у Габриеля создалось впечатление среднеевропейского аристократического хаоса.

Он сделал несколько шагов. Ковер под его ногами был влажный. В воздухе пахло чем-то соленым и ржавым. Этот запах был Габриелю знаком. Он нагнулся, приложил пальцы к ковру и поднес их к лицу.

Он стоял в крови.

Восточный ковер был выцветший и очень старый, как и мертвец, лежавший в центре его. Он лежал лицом вниз и в смерти словно пытался до чего-то дотянуться правой рукой. На нем был двубортный синий блейзер, лоснившийся на спине, и серые шерстяные брюки. На ногах – коричневые замшевые туфли. На одной туфле – правой – были утолщенная подошва и задник. Брюки задрались, обнажив низ ноги. Кожа выглядела ужасающе белой, словно голая кость. Носки были разные.

Габриель присел с равнодушием человека, не боящегося мертвецов. Это был труп маленького мужчины – пяти футов росту, не более. Он лежал в профиль, так что хорошо видна была левая сторона лица. Сквозь покров крови Габриель все-таки рассмотрел, что у него квадратная челюсть и изящные скулы. Волосы были густые и белоснежные. Похоже, стреляли в него один раз – пуля прошла сквозь левый глаз и вышла через заднюю часть черепа. Судя по размеру выходного отверстия, оружием был пистолет весьма крупного калибра. Габриель поднял глаза и увидел, что пуля разбила зеркало над большим камином. По его предположению, старик уже несколько часов был мертв.

По-видимому, ему следовало позвонить в полицию, но затем он представил себе, как они на все это посмотрят. Иностранец в роскошном доме, мертвец, застреленный сквозь глаз. Самое меньшее – его задержат для допроса. Габриель не мог этого допустить.

Он поднялся и обратил взгляд с мертвеца на Рафаэля. Поразительная картина: красивый молодой человек, запечатленный в полупрофиль, освещенный для придания большей чувственности. Габриель предположил, что этот портрет был написан, когда Рафаэль жил и работал во Флоренции, по всей вероятности, между 1505 и 1508 годами. Плохо, что такое случилось со стариком, – какое это было бы удовольствие – реставрировать подобное полотно!

Он прошел назад в холл, остановился и посмотрел вниз. На мраморном полу остались кровавые следы. Ничего с этим не поделаешь. Он был научен в подобных обстоятельствах быстро уходить, не заботясь об оставшемся беспорядке или о шуме.

Он собрал свои вещи, открыл дверь и вышел. Дождь шел еще пуще, и когда он дошел до калитки в конце выложенной плитами дорожки, от него уже не оставалось кровавых следов.

Он быстро шагал, пока не дошел до проспекта – Крэбюль-штрассе. По склону холма спускался трамвай № 6. Габриель проследовал наперегонки с ним до остановки, быстро шагая, но не бегом, и вскочил в вагон без билета.

Трамвай тронулся с места. Габриель сел и посмотрел направо. На стене вагона черным несмываемым маркером была нарисована свастика поверх звезды Давида. Под этим два слова: JUDEN SCHEISS.[2]

Трамвай привез его прямо к Главному вокзалу. На вокзале, в подземной галерее, он купил за невероятно высокую цену кожаные сапоги «Балли». Наверху, в центральном зале, он сверился с расписанием поездов. Поезд на Мюнхен отправлялся через пятнадцать минут. Из Мюнхена он мог вечером вылететь назад в Лондон, где сразу поедет к Ишервуду домой в Саут-Кенсингтон и задушит его.

Он купил билет первого класса и отправился в туалет. В кабинке он сменил туфли на новые сапоги. Прежде чем выйти, он бросил туфли в мусорный бак и накрыл их бумажными полотенцами.

К тому времени когда он вышел на платформу, пассажиры уже садились в поезд. Он вошел во второй вагон и прошел по коридору к своему купе. Там никого не было. Минуту спустя, когда поезд тронулся, Габриель закрыл глаза, но перед его мысленным взором возникли лишь мертвец, лежавший под картиной Рафаэля, и два слова, нацарапанные на трамвае: JUDEN SCHEISS.

Поезд замедлил ход и остановился. По-прежнему у платформы. Габриель услышал в коридоре шаги. Затем дверь в его купе распахнулась словно от взрыва бомбы, и двое полицейских ворвались внутрь.