"В погоне за утром" - читать интересную книгу автора (Роэн Майкл Скотт)

7

Не веря своим ушам, я перевел взгляд с Молл на исчезающие сгустки тумана, тянувшиеся, как кильватерная струя в воздухе, по направлению к пустому горизонту.

– Ты же не можешь… не хотите же вы сказать…

Я задохнулся, во рту у меня было сухо и вязко. Я дико озирался по квартердеку. Внизу у сходного трапа скорчился Ле Стриж, рядом с ним, глядя на него снизу вверх и положив, как собаки, головы на его грязные колени, сидели Финн и темноволосая девушка; рука старика в перчатке, все еще запятнанной темнеющей кровью, лениво поглаживала их волосы. От мыслей об этом жестоком колдовстве у меня внутри все восставало, но я отбросил всякие колебания.

– А ты? Ты только что остановил их – неужели ты не можешь сделать это еще раз?

Девушка, которая на самом деле не была девушкой, лениво закинула голову и взглянула на меня непроницаемыми сытыми глазами.

– Я устал, – пробормотал старик, рассеянно продолжая ласкать своих питомцев. – Истощен. А теперь они слишком далеко…

Пирс в три размашистых шага пересек палубу:

– Клянусь Богом, мастер Стивен, нам и не надо сейчас, чтобы их останавливали! Как по-вашему, зачем мы так их лупили, как не за тем, чтобы заставить их прекратить все это и бежать? Чтобы показать, что расправиться с нами обойдется слишком дорогой ценой, и лучше оставить нас в покое! Но столкнись мы с ними еще раз, и они уже точно нас прикончат! Не важно, какой ценой – потопят нас или просто расстреляют снарядами корпус!

Мое запястье ныло от тяжелого меча. Я осторожно продел его сквозь ремень, пока он не повис на нем тупым верхним концом, и обернулся к остальным.

– Клянусь Господом Богом, должно быть хоть ЧТО-ТО, что мы можем сделать! Мы не можем так просто сдаться – покинуть ее…

– Оснастить судно заново не займет так уж много времени, – заметил Джип, покусывая губу. – А потом мы можем снова отправиться в погоню за «Сарацином». Может, Стриж еще может узнать ее маршрут…

– Да! Если только еще не слишком поздно! И какова возможность этого? Господи, да будь все проклято к чертовой матери, парень… – Я снова задохнулся и стиснул кулаки, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не наорать на него.

– Спокойно, Стивен, – невозмутимо сказала Молл. – Мы сделали все, что в наших силах, добрая дюжина людей отдала свои жизни, а кто может сделать больше? И ты вел себя, как мужчина, против всех ожиданий. Не твоя и не наша вина, что их на борту оказалось так много.

Я топнул ногой по палубе, потому что просто не мог ничего придумать умнее.

– Господи, Джип, я же ГОВОРИЛ – нам нужен корабль побольше!

Джип покачал головой:

– На большом корабле мы бы не догнали Волков, Стив. Как бы там ни было, ничего более крупного не нашлось, ни одного корабля, который был бы вооружен так, чтобы выстоять против них. И уж, конечно, такого, что смог бы взять на борт четыреста человек или больше, черт побери, – если бы мы даже смогли набрать их за такое время. Потому что мы сражались именно с таким количеством Волков!

– Целая армия, кто же мог ожидать такого? – согласилась Молл, затем озадаченно приложила палец к губам. – Так много? Но как это возможно? У них едва хватило бы места для запасов.

– Да, я действительно слышал, что они крупно запасались, пока были в порту, – вставил Пирс. – Для долгого путешествия, говорили они, и всем было наплевать – чем дольше, тем лучше, говорили мы.

– А они в это время, наверное, жили просто от одного дня до другого, – задумчиво произнес Джип.

– Но на внутреннем рейсе… Черт, да они, должно быть, днями голодали – и намеренно! У них не хватало ни пищи, ни воды! Так никогда не делают – даже Волки – разве что надо набить на борт как можно больше народу. Как на рабовладельческих – или, может… Он тихонько присвистнул. – Может, солдат. Может, они и были армией, это верно.

– Солдатами? – Молл негромко рассмеялась. – Не будь безумцем, парень – зачем? Ограбить Порт? Тут не годится и армия в десять раз больше, даже если бы они сумели выпустить этого ДУПИЮ – ох!

Прижав руку ко рту, она уставилась… на меня. Джип кивнул:

– Не Порт, нет, но какое-то другое место? Одним Волкам никогда бы с этим не справиться – но с этим существом в роли капитана?

Я широко раскрыл глаза:

– Капитана? То есть чтобы вести их? Так у той штуки был разум?

– И, может, почище моего или твоего. Ясно как день, что не такой, как у нас, – ясно как день. С такой штукой, которая бы думала за Волков и попугивала, чтоб шли дальше, – что ж, могли и рискнуть, верно ведь?

– Что ты хочешь этим сказать? – резко спросил я.

– Что, может быть, набег в Сердцевину был не таким необдуманным, как мы считали. Может быть, именно туда они направлялись с самого начала. Часть их плана.

– Но… что они могли там сделать? Против полиции… солдат…

– Перво-наперво, кто бы их нашел? Кто-нибудь видел этих Волков, когда они явились в твою контору, оба раза? Или видел, как они уходили? У них свои способы. Они могли много дел натворить, ударить в нужных местах… здесь ограбление, там убийство, может, и настоящее нападение…

На мгновение слова Джипа вытеснили Клэр из моих мыслей. Я попытался представить себе это: банду террористов, способных появляться и исчезать под неким покровом невидимого, нападать с устрашающей свирепостью – и спускать с поводка их будет та всепожирающая штука со склада. Ужас, который они будут нагонять, даже больше, чем ужас; вряд ли этому будут какие-то границы…

– И это могло быть только начало, – спокойно сказал Джип. – Мостик. Для настоящего вторжения. Мы в Портах, мы все постоянно начеку, чтобы не проникали такие маленькие фокусы Снаружи. Стражи всегда на вахте, и лига, и гильдия, они смотрят за часовыми; там подняты барьеры, барьеры, которые ты никогда не видишь, и все же ничто не может пересечь их, не подняв их по тревоге. Есть и другие меры предосторожности, вещи, которые я даже не пытаюсь понять; Стриж мог бы рассказать тебе больше, если б захотел. Нам не нравятся тени за нашими спинами и когда кто-то проскальзывает мимо нас, черт побери. Но если наладить маршрут, они могут начать… темные штуки, подлые и скверные. Хуже, чем твой ДУПИЯ, намного, намного хуже. Знаешь, это начинает напоминать что-то вроде большого…

– Да, – согласился я. – Именно. Гораздо большего, чем просто спасти Клэр, ты это пытаешься мне втолковать, верно? О'кей, такое возможно. Но она по-прежнему остается в центре всего этого! Тот ритуал, что они для нее готовят, это должно быть как-то связано. Стало быть, для нас это ровным счетом ничего не меняет, не так ли – ничего? Если не считать того, что теперь спасти ее стало важно как никогда. Если даже мне придется ПЛЫТЬ за ней, черт побери…

– Браво! – негромко сказала Молл.

– А я разве говорил, что это не так, а? – спокойно сказал Джип. – Если провалится все остальное. Только давайте сначала попробуем все же отремонтировать корабль, хорошо?

Пирс был уже у поручней, прижав говорящую трубу к губам и бомбардируя экипаж приказами:

– Встать, щенки! Вы что думаете – у вас сегодня день отдыха? Думаете, будете просиживать мне тут задницы да вшей искать, а? И это, по-вашему, называется порядок? На каком-нибудь бразильском бродяге и то лучше будет! Палубы не худо бы облить водой, пройтись швабрами и отдраить песком, и самим вам это тоже не помешало бы…

Эта взбучка была встречена устало, но добродушно, возможно, потому что Пирс хрипел не менее измученно, чем ощущали себя матросы. Мне пришлось проглотить свое горькое разочарование и смириться – сделать действительно ничего было нельзя, и все спокойно пережили это. От того, что я приду в ярость, пользы не будет.

– Что ж, – вздохнул я, оборачиваясь к Джипу, – тогда покажи мне, чем я могу помочь, и я это сделаю… – Длинный меч скользнул мне между ногами и с грохотом опрокинул меня навзничь на палубу, испортив мне красивый жест, но, по счастью, и только.

– Если уж ты решил носить эту штуку, не худо бы научиться им пользоваться, – сурово выругала меня Молл, поднимая на ноги. – Не то рискуешь получить очень тяжкие увечья!

– …ГЛАВНОЕ, НА СВИДАНИЯХ НЕ БУДЕТ ОТ ТЕБЯ ТОЛКУ, а? – ухмыльнулся Джип, затем добавил, критически оглядев меня: – Впрочем, смотрится на нем ничего. Мы могли бы обучить его паре-тройке фокусов, а, Молл?

Молл выхватила меч у меня из-за пояса и разрезала им воздух со свирепой грацией.

– Не Волки сработали это, нет. Хорошо сбалансирован, но тяжеловат – видно, баварский, судя по орнаменту. С ним нелегко управляться – ты справился лучше, чем я могла предполагать.

– Да просто так же, как если бы играл в сквош, – ухмыльнулся я. – Полезно для запястий.

Молл подняла бровь, и Джип расхохотался.

– Он имеет в виду игру, похожую на теннис – а вовсе не то, что ты подумала, леди [7]. Ладно, Стив, мы тебя научим – помоги Господи твоей бедной шкуре. А пока давайте-ка займемся мачтами. Авось удастся что-нибудь поправить…

В конце концов, нам удалось кое-что подправить, но не очень много, и к тому времени пот смыл с наших лиц пороховую копоть. Становилось все жарче, и люди по очереди укладывались в желоба для стока воды и пускали на себя струи из палубных насосов. Я лежал, раскрывая рот, вместе с ними под струей и ощущал, как на коже тут же засыхает тонкая соленая корка. Я жадно слизывал ее с губ. Где мы находились? Создавалось впечатление, что только в тропиках: воздух был теплым, солнце свирепствовало. Над нашими головами, прилаженный к обломку грот-мачты, лениво хлопал единственный временный парус, и когда его подняли, он временами давал нам отраду желанной тени. После пяти часов изнурительной работы в зловонной жаре внизу это было райское блаженство. Я ничего не понимал в тонкостях ремонта такелажа, но забивать при помощи деревянного молотка досками пробоины в местах, куда попали снаряды – с этим я мог справиться. Сейчас я, правда, был уже не в состоянии забить гвоздь в папиросную бумагу, выход на палубу отнял у меня последние силы, так что я был рад просто снова приподняться на локтях и ждать очередной чудесной водной струи. Однако вместо этого на меня легла тень, почти такая же желанная, как вода, и задержалась рядом.

– О, привет, – сказал голос Джипа, – все еще рвемся в бой, верно?

– Отваливай, – прохрипел я, моргая и глядя на него – фигуру, окаймленную сияющей медью. Он подвинулся, и солнце обрушилось на меня гигантской тарелкой. Я со стоном откинулся назад: – Нет, стой, мне нужна тень. У меня сейчас голова отвалится и полетит по этому желобу. Еще немного постучать молотком, и так оно и будет.

– С тебя станется, – весело сказал Джип. – Но мы уже почти все сделали. Мы сможем теперь двигаться, не забирая слишком много воды, благодаря вам, ребята. А новый такелаж и рангоут выдерживает вес паруса как новенький.

Я взял протянутую мне руку, и Джип поднял меня на ноги без малейшего усилия. Он должен быть трудиться так же тяжко, как все остальные, и выглядел таким же разгоряченным, измученным и заросшим щетиной, но, похоже, это ничуть не уменьшило его энергии. Его тонкое лицо светилось, когда он, ухмыляясь, смотрел вверх на примитивное временное приспособление, сделанное из сломанной фок-мачты. Интересно, сколько же ему лет, подумал я; как давно он пришел в этот мир и откуда? Что-то в нем было, то же, что и в Молл, хотя ощущалось менее сильно – некая энергетическая аура, неистощимая сила. Они казались просто неустанными, в этом было что-то почти нечеловеческое, если не считать прямо-таки излучаемой ими человечности, проявлявшейся как в прекрасном характере и доброте (в отношении меня – так просто необыкновенной), так и в поразительной свирепости, с которой они обрушивались на своих врагов. Слово «нечеловеческое» к ним не подходило; правильней было бы сказать «сверхчеловеческое».

В чем здесь было дело: только в возрасте или просто в случайности, вызванной другим качеством, другой силой, благодаря которой они жили такой долгой и интенсивной жизнью? Теперь, когда я над этим задумался, я понял, что нечто похожее было и в Пирсе, правда, в более флегматичной форме, и в других членах экипажа. Но в них это было выражено не так сильно или не так завершенно, и иногда это действительно выглядело как нечто нечеловеческое; хромой мастер оружейник, Хэндз, казалось, потрескивал и мерцал какой-то злобной разрушительной энергией, словно в его желудке сгорала не пища, а оружейный порох. Словно он воплощал собой живой дух своих орудий, с единственной целью – разрушать, и не важно, что именно.

Внезапно я глубоко ощутил, как мне не хватает какой-нибудь страсти, хотя бы вот такой, односторонней: во мне ведь ничего подобного не горело. Я почувствовал себя заржавевшим, покрытым пеплом и пустым, как давно заброшенный камин, который я восстановил, ремонтируя свою квартиру. Потребность помочь Клэр, может быть, и вызвала свет, но не более того. Последний яркий язык пламени в тлеющей золе, но его одинокий свет только осветил пустой очаг. А все остальное было холодным.

Джип тепло похлопал меня по плечу:

– Эй, выше голову! – сказал он, таща меня через неописуемую суматоху по направлению к квартердеку. – Я подумал – тебе захочется посмотреть, мы сейчас собираемся развернуть его, дать парусу немного набрать ветра и, если такелаж и рангоут выдержит, – ну, тогда будем давить на газ.

– НАВЕРХ! ВСЕ НАВЕРХ! – как из бочки, из говорящей трубы раздался голос. – ПО БРАСАМ! МИСТЕР ПОМОЩНИК! МЫ ПОДНИМАЕМ ЯКОРЬ! Продолжайте, когда будете готовы, штурман!

Пока помощник и его команда выбирали так, чтобы мы держали нос по ветру, Джип, стуча башмаками, взбежал по сходному трапу:

– Да, да, капитан! Готов, рулевой? Тогда разворачивай – аккуратненько, вот так – на один румб, на один румб – паруса… – Его глаза были прикованы к новому такелажу, он отдавал команды напряженным, монотонным голосов, даже почти не кричал, но на палубе стало так тихо, что его голос был слышен совершенно отчетливо. Грубый квадратный парус затрепетал, рей скрипнул; я затаил дыхание. Полотнище ударило раз, другой, затем туго натянулось с удовлетворенным хлопком. Мачта напряглась, скрипнула и задрожала на опорах под этим сильнейшим напряжением, игравшим на ней, как невидимые пальцы, – и выдержала. Палуба перестала пошатываться и плавно поднялась, когда корабль медленно, с трудом двинулся вперед. Раздался дружный вздох, словно все вспомнили о том, что надо дышать, словно мы сами пытались наполнить парус.

– РОВНО ИДЕТ! МОЛОДЦЫ, МОИ ПТЕНЧИКИ! – визг трубы не мог скрыть облегчения, прозвучавшего в голосе Пирса. – Молодцы! Ручаюсь, теперь пора освежиться! Еще не полдень, но будем считать, что он уже наступил! – Хриплые приветственные крики были ему ответом. – Выпивку сюда, мистер помощник, двойную порцию всем! А потом – за еду, по вахтам!

Еще не полдень? Вот оно стояло, солнце, как раз пересекло зенит – хотя это могло ничего и не значить в этом безумном мире. Я чувствовал себя так, словно день уже подошел к концу – после пяти часов в этой адской дыре, но с другой стороны, начал-то я сразу после восхода. В толпе на палубе стали образовываться течения, и я почувствовал, что меня несет с одним из них, направлявшимся к подножию новой грот-мачты, где были выставлены две большие бочки. Прежде чем я успел что-либо сообразить, я уже заглатывал полную глиняную кружку какой-то крепчайшей смеси. Я никогда особенно не любил ром, но даже разведенный водой, этот грог оказался самом лучшей штукой, какую мне когда-либо приходилось пробовать. Жизнь рывком вернулась ко мне, и я обнаружил, что улыбаюсь в ответ другим матросам, и вид у меня был, наверное, столь же глупый. Похоже, у меня складывались с ними такие же хорошие отношения, как и с офицерами, а, может, даже лучше, и это меня нелепо порадовало. Начиная со студенческих времен я всегда был вождем и никогда – простым индейцем, и в том, чтобы снова быть зеленым новичком была своя хорошая сторона. Не то чтобы на борту были какие-то сильные социальные различия – вон пришел Джип, вытирая губы после той же кружки, и если матросы расступились перед ним, это было сделано добродушно и с подлинным уважением.

– Время чего-нибудь пожевать, вахта левого борта! – крикнул он, и, в то время, как половина экипажа со стуком и грохотом посыпалась вниз, повел меня на квартердек к нашему столу. Он без энтузиазма заглянул под салфетки, покрывавшие элегантные серебряные блюда, которые расставил стюард Пирса на складном столике. – Сдается мне, обычная еда на корабле – бобы, солонина, немецкая колбаса, бисквиты – и все холодное, черт побери. Печка на камбузе погасла во время боя.

– А что, надо пять часов, чтобы разжечь ее снова?

– Я имел в виду – вышла из строя после выстрела из двадцатифутового орудия – попали ей прямо в бок.

– Гм-м-м. Знаешь, сейчас такая погода, что люди предпочитают холодный завтрак.

– По самому удивительному совпадению… – ухмыльнулся Джип. – Ладно, есть ведь еще ром, чтобы протолкнуть все это внутрь.

Ром действительно был, в огромных стаканах, но я смог выпить только один. Джип клялся, что я ткнулся носом в тарелку с бобами и заснул, но он, как обычно, преувеличивал; я никак не мог вырубиться, пока не съел все до последнего кусочка.

Он падал на меня. Я знал это, я его видел и не мог даже пошевельнуться; в меня летел метеор с неба, его сияние в каждой минутой становилось все ближе, отчетливее, зеленее, пока не закрыло собой небо, он с ревом мчался на меня, объятый пламенем, – огромная хватающая рука. Пальцы сомкнулись, как падающие колонны, и страшный взрыв разорвал меня на атомы и развеял по ветру. А потом, так же внезапно, я проснулся, глядя в небо, испещренное темно-синими пятнами тропического звездного света. Я был рад этому; мои глаза были не готовы к чему-либо более яркому. Более яркие звезды сияли, как иглы. Новый взрыв сотряс меня, и звезды заплясали в моей голове. Я перекатился на живот, понял, что это так же неудобно, и со стоном сел. Теперь, когда я проснулся, я узнал этот звук и смущенно стал шарить в поисках моего меча.

– Хорошо выспались, мастер Стивен? – осведомился знакомый голос, чуть сардонически, со стороны руля. – Не бойся, это всего лишь сигнальные пушки.

– Конечно, – пробормотал я – или что-то в этом роде, изо всех сил стараясь отлепить язык от неба. – Как хорошо, что вы дали мне поспать. Милая мягкая палуба…

Башмак ритмично постукивал по дереву:

– Твоя каюта еще не готова, а то бы мы положили тебя туда. Здесь есть вода в бочонке, если желаешь.

Я проглотил кружку практически одним глотком и почувствовал себя гораздо лучше:

– Можно мне еще? Там хватит?

– Даже чтобы окунуть туда твою голову, и тогда она не отвалится! – усмехнулась Молл. Я последовал ее совету, по крайней мере, окунув в бочку лицо; вода была тепловатой и солоноватой, но все равно невероятно освежающей. – Пей сколько хочешь, в ней нет недостатка. Смотри, на горизонте земля.

– А? – я вздернул голову, отплевываясь, с лица ручьями текла вода. – Как? Где? – Но я увидел ее, как только Молл указала, – темную полоску между морем и странно освещенным небом.

– Мы просигналили о помощи. Вот для какой цели служат пушки – чтобы привлечь внимание, но, похоже, мы спугнули зайца!

Я вытер залитые водой глаза и выглянул наружу; там что-то было, оно напоминало светящийся уголек на низком возвышении, и оно понемногу становилось все больше. По его бокам были руки, они указывали пальцами, раздавался смех. Я вздрогнул, хотя ночь была теплой: слишком все это было похоже на мой сон. Но когда эта штука подкатилась ближе, и Пирс приветствовал ее, я и сам расхохотался. Это был пароходик самого нелепого вида, какой мне доводилось встречать – увенчанный огромной дымовой трубой, поддерживаемой опорами наподобие мачты, и громадными открытыми колесами, снабженными лопастями и расположенными по обе стороны маленькой рулевой рубки, составлявшей всю его надстройку. Когда он издал свист и застопорил машины, я ожидал, что с него выглянет Микки Маус. Однако вместо этого появилось создание с седыми усами, медными пуговицами и мегафоном, потиравшее руки, и приветствовало Пирса с жизнерадостным сочувствием человека, извлекавшего свои доход из трудностей, постигших ближнего. Между ними завязались оживленные переговоры, которые можно было разобрать только наполовину. Может, это было даже хорошо, учитывая то, что мне удалось услышать: они свободно обменивались комплиментами вроде «английский разбойник-оборванец» и «грошовый плавучий чайник». Если я не ошибся, оба единодушно вызывали друг друга на дуэль. Однако совершенно неожиданно они вдруг закончили на дружеской ноте, и пароходик трудолюбиво, с пыхтением стал разворачиваться, причем его лопасти закрутились в противоположных направлениях. Пирс и Джип широким шагом отправились на корму, их голоса звучали очень весело:

– Клянусь Иеговой, нам здорово повезло! – пророкотал капитан. – Паровой буксир, и за вполне разумную цену.

– Верно, – безмятежно согласился Джип. – В последний раз, я помню, ты на полном серьезе клялся, что если вы не сойдетесь на двадцати пяти центах за милю, ты изнасилуешь его жену и сожжешь его дом дотла. И вдобавок пристрелишь его собаку. Ладно, Молл, давай-ка я тебя сменю. Эта река – мой старый друг. Тут вверх по течению полно перекатов и илистых отмелей, и я их все знаю по именам.

– Да и вообще всю их подноготную, в чем я не сомневаюсь. Вот тебе руль, штурман! А я собираюсь немного отдохнуть.

Приветливо махнув рукой, Молл легко сбежала на верхнюю палубу. Глядя на ее пружинящую походку, когда она прокладывала себе путь сквозь нарастающую суматоху, ни за что нельзя было подумать, что она вообще нуждается в отдыхе. Помощник пытался наладить взятие рифов самодельной грот-мачты, но без нормального такелажа и рангоута это было убийственно трудной задачей, и даже эти закаленные матросы так устали, что путались и делали ошибки направо и налево. Пирс бешено сверкнул глазами и схватился за свою говорящую трубу:

– Эй, на палубе! Всем отставить! По одному фалу за раз! Выбирайте по очереди, заразы вы этакие! – Матросы тупо уставились на него, и капитан стал отстукивать время кулаком по поручням: – Выбирайте – раз! Выбирайте – два!

Чистая музыкальная нота подхватила ритм выкриков и превратилась в насмешливую легкую мелодию, которая то взлетала вверх, то опускалась. По палубе прокатился смех, и одна из женщин запела под музыку:

Рэнзо, Рубен Рэнзо!

…Мужчины подхватили песню, хрипло, как вороны, зато она вдохнула в них живительную энергию. На палубе, похоже, сразу воцарился порядок, и мужчины налегли на фалы а такт повторявшимся строчкам.

Тридцать плеток получил —

Рэнзо! Рэнзо!

За то, что очень грязным был!

Рэнзо! Рэнзо!

Чудо из чудес – запутанный клубок стал потихоньку распутываться, и мужчины смогли вскарабкаться по самодельной мачте и дальше – на реи, очень осторожно, поскольку ножного каната не было.

Я оглянулся в поисках источника музыки и с изумлением увидел Молл, появившуюся из своей каюты со скрипкой на плече, покачивавшейся с каждым резким движением смычка. Она ступила прямо в сплетение, перепрыгивая через препятствия и отбрасывая ногой концы канатов, не пропустив при этом ни одной ноты, и уселась на поручне, как на насесте. Когда матросы закончили выбирать, Молл почти неощутимо перешла к другой мелодии, странной и задумчивой, звучавшей как-то в стиле времен Елизаветы – что, впрочем, было не так уж и странно, если разобраться. Мелодия была невероятно спокойная и красивая.

– Отличный маленький скрипач, правда? – мягко сказал Джип.

– Просто прекрасный – хотя я не эксперт. Она когда-нибудь спит?

– Нечасто. Я видел, раз или два. Но долго – никогда.

– А ты?

Джип негромко хмыкнул:

– Временами.

Буксир нетерпеливо завыл, по палубе поплыло облачко черного дыма из его трубы, вдохновив Пирса на новый поток ругани. С кормы пароходика к нашему носу был протянут трос, это было сделано быстро. Маленький буксир снова взревел и неуклюже повернул прочь, вспенивая лопастями темную воду. Трос напрягся, натянулся: «Непокорная» под нами на мгновение угрожающе закачалась, а потом рванулась вперед в новом ритме, подпрыгивая и ныряя на волнах.

Я повернулся к Джипу:

– Это ты называешь рекой? Да тут единственная полоска земли видна! Она все же больше похожа на море.

– Конечно, в некотором смысле. – Голос Джипа звучал чуть рассеянно, глаза были прикованы к воде впереди. – Но это большая река, сильное течение несет страшное количество ила и плывет прямо к морю, чтобы там его выбросить. Здесь дельта тянется на многие мили, а течение все время образует отмели. Мы уже идем по основному течению, я его пока не вижу, но оно тут – привет! – Казалось, по кораблю прошел легкий, почти неслышный гул. – Бэби немного подрос. Ладно, ничего, отчистит нам медь. В этих местах осторожность не лишняя.

И я понял с неожиданным возбуждением, что за то короткое время, что мы разговаривали, волны вокруг нас становились медлительными, более плоскими, словно сама вода как-то потяжелела, казалось, под нами распростерлась тень. Наконец, волны стали биться о какую-то скрытую твердь, и их голос превратился в спокойное шипение прибоя – близкого, слишком близкого, чтобы исходить от той далекой полоски земли. Медленно, почти робко по обе стороны в звездном свете поднялись бугристые силуэты, и очень скоро я увидел, что они покрыты чахлой травой и группами кустов. Движение корабля менялось, становилось более ровным, глухой пульс прибоя был уже позади и замирал вдалеке. Казалось, что там, в черноте, за светом наших фонарей сама земля протянулась нам навстречу.

Так все и шло, час за часом в ночи. Тучи скрыли луну, а звездный свет освещал нам только смутные контуры берега, свет наших фонарей туда не достигал. Впереди нас горела открытая дверца топки буксира, сердитая путевая звезда в черноте, сопровождаемая настойчивым, неумолимым пыхтением машины. Я постарался подремать, лежа или сидя, опираясь на транец, но без соединенного эффекта от рома и крайней усталости неудобства палубы заставляли меня просыпаться почти через каждый час. Однажды что-то неприятно пропело мне в ухо, и я резко сел и стал озираться по сторонам. Берега немного изменились, но необязательно к лучшему. Теперь там были деревья, странно скученные и росшие на болотах, судя по тому, что доносилось до нас в теплом бризе – запахи и непрерывный хор чириканья, карканья и свиста. И москитов, я стукнул одного и выругался, но Джипа, похоже, они нисколько не беспокоили.

– Чуть позже они снимут вахту, – сказал он, в непринужденной позе устроившись у руля. Я уже собирался что-то сказать, когда в ночи эхом отозвался звук – нечто среднее между гудением и кашляющим ревом, а за ним последовал тяжелый всплеск. – Аллигатор, – заметил Джип, – наверное, что-то ему приснилось.

– У меня сердце обливается кровью, – я спрятал голову в ладони, чтобы спасти веки от москитов и снова погрузился в свои невеселые мысли. Я хотел спросить, куда мы плывем, но был слишком измучен, чтобы об этом волноваться. Я помню, что еще два-три раза просыпался в смутной тревоге, но не помню, что именно меня будило. Последний раз я припомнил более отчетливо. В моей голове глухо стучали барабаны, в воздухе стоял запах молнии, по стене взад-вперед скользили тени…

Внезапно, так, словно кто-то встряхнул меня, я проснулся, резко сев, весь в напряжении, тяжело дыша. Ничего не изменилось, насколько я мог видеть, и все же что-то было не так. Во-первых, воздух стал прохладнее, и запахи были другими. Луна теперь вышла, хотя стояла в небе очень низко и отбрасывала на палубу длинные тени. Джип по-прежнему стоял у руля, не двинувшись с места. Он кивнул, когда я с трудом заставил себя подняться, потянулся так, что мускулы затрещали, и мысленно пожалел, что съел все эти бобы. Я был не в том настроении, чтобы разговаривать, так что я оперся на поручень и стал смотреть на реку. Странные деревья по-прежнему были там – какая-то разновидность кипарисов, подумал я, разглядев их более отчетливо, – но они смешивались с другими видами по мере того, как берега становились все выше. И между ними, как мне показалось, я заметил теперь вспыхивавшие время от времени крошечные искорки – далекие огоньки. Сначала я решил, что всему виной мои глаза, пока в темноте не раздалось пение – стройный хор голосов, в основном женских. Напев был похож на какой-то блюз, медленный и скорбный, как мутная река.

Я как раз собирался сказать об этом Джипу, а заодно и спросить, куда мы направляемся, когда из теней в реке неподалеку от нас материализовался новый силуэт – высокий неуклюжий трехмачтовый корабль, больше даже, чем «Сарацин», медленно покачивавшийся на якоре в канале. Казалось, его огромный бушприт насмехался над нашей истерзанной оснасткой, когда мы проходили мимо. За ним были пришвартованы более мелкие суденышки, и другие, величиной чуть больше каноэ, подтянутые к грязному берегу. Затем снова пошли деревья, но между ними все больше появлялось расчищенных просек, были там и здания, почти у самой воды, и снова голоса, на сей раз хриплые и пронзительные. Я взглянул на другой берег, но тот был погружен в непроницаемую темноту. Однако на реке лунный свет тускло освещал еще один большой корабль, стоявший на якоре, стройное длинное судно, похожее по форме на акулу и сидевшее в воде на удивление низко. Его плоские палубы были увенчаны темными закругленными выпуклостями, а их длинные хоботы были зачехлены непромокаемым брезентом; широкая приземистая дымовая труба поднималась между ними, лишь слегка превосходя их по высоте. Это несомненно был военный корабль, имеющий орудия с башнями, гораздо более современные, чем наши пушки, заряжаемые с дула. За ним деревья исчезали, и на фоне неба вырисовывалась фаланга больших уродливых строений, то там, то здесь увенчанных тонкими фабричными трубами. Широкий мол далеко выдавался вдоль берега в реку, так далеко, что в конце его отмечали только слабые огоньки, а вдоль него располагалось буйство различных мачт, очень похожих на те, что я видел над крышами на Дунайской улице. Но среди них, выступая, как широкие столбовидные стволы дождливого южного леса, пара за парой стояли трубы. Украшенные фантастическими кренделями, звездами и даже коринфскими капителями, они венчали высокие корпуса судов, словно здесь собралось многочисленное плавучее потомство фабрик. Когда мы подошли ближе, я увидел огромные цилиндры, установленные на их корме. Я оперся на поручень и сжал голову руками.

Джип издал вопросительный звук.

– Это все смешение времен, – простонал я. – У меня от него голова идет кругом. Неужели времена постоянно так перепутываются?

Джип покачал головой:

– Тут нет никакой путаницы. Суда с квадратным такелажем, с колесами на корме, даже жестяные мониторы – где-то в 1850-х – 1860-х годах их можно было увидеть пришвартованными здесь вместе.

Я кивнул, тщательно изучая Джипа:

– Ты это помнишь, да? Со времен своей молодости?

– Я? – Джип улыбнулся. – Нет, черт побери! Я не такой старый. Они все исчезли к тому времени, когда я родился, не считая, может быть, парочки судов с колесами на корме. Там, где я рос, я ничего такого не видел, даже похожего, и ни капли моря. Только волны зерновых посевов, миля за милей. Говорили, что они похожи на океан, – да что они понимали? Они никогда его и в глаза не видели, так же, как и я. До тех пор, пока не сбежал на побережье; тогда-то я и увидел море и с тех пор никогда с ним не расставался. Даже несмотря на то, что получил нашивки капитана как раз вовремя, чтобы идти на войну против подлодок.

Теперь я уже поразился другому: Джип казался далеко не таким современным, чтобы сражаться против подлодок. Против тунисских корсаров – да, но против немецких подлодок – нет. Из-за этого его «вневременная» личность казалась еще более невероятной, чем у Молл.

– Похоже, тебе досталось. А где ты был? На Северном море? На мурманских конвоях?

– И там, и там. Но я родился задолго до начала века в Канзасе. Мне было где-то около шестнадцати, когда я сбежал, я ведь говорил о Первой мировой войне. – Он вскинул голову. – Я здесь просто застрял, вот и все. В тенях, в точности как вон те корабли. Как все, что мы видим – эти песни из старых рабовладельческих загонов, маленькие рыбацкие деревушки, вся эта чертова река под нами. Все это – часть того, что создает это место, его характер, его образ. Это тень. Она еще не исчезла, пока – нет. Она продолжает болтаться за пределами Сердцевины, цепляясь за это место. Может быть, она чувствуется, но остается невидимой, хоть проживи здесь всю жизнь, разве что в один прекрасный день завернешь за правильный угол.

– Какое место… – попытался я спросить. Но мои слова утонули в реве буксирного гудка и неожиданного взрыва активности на палубе.

Джип выкрикивал приказы и повернул руль. Пирс явился снизу со своей трубой и вызвал обе вахты. Мы подошли к пустому причалу, и на «Непокорной» приходилось начинать работу. В результате я остался единственной бесполезной персоной на борту, не считая, пожалуй, зловещего маленького трио, спрятавшегося в той каюте на полубаке, но они с трудом могли сойти за людей. Я подумал было занять свою полуразрушенную клетку, но к ней не было свободного доступа с квартердека. С буксира были подтянуты мокрые тросы и переброшены смутно видневшимся фигурам на набережной. Я как раз пытался проскользнуть между ними, когда Молл позвала меня голосом, прозвучавшим не хуже пароходного гудка, и от неожиданности я чуть не повис в ослабленной петле:

– Эй, прекрасный Ганимед! Удираешь, как шиллинг в шафлборде? [8] Сейчас мы ее замотаем – иди сюда, одолжи нам силу своих рук. К шпилю!

Я не мог припомнить, кто такой, к черту, был Ганимед, и был не очень уверен, что мне хочется вспомнить, но по крайней мере нашлось хоть какое-то дело. Мы подняли длинные перекладины с их опор, просунули их в прорези и наклонились над ними.

Молл ногой отшвырнула пал и осторожно вскочила, прочь с нашего пути, на израненную верхушку кабестана:

– Поднимайте, мои чудные силачи! Поднимайте, мои румяные храбрецы! Поднимайте, это путь к тому, чтобы получить выпивку! Что это вы так потеете над ними, они же легче перышка! Сапожники вы все, вот что, даже лучшие из вас! Вам пушинку и ту не сдвинуть с места! – Она отцепила от плеча скрипку и заиграла веселую мелодию, явно самую популярную в здешних местах:

Была у меня подружка-немка,

Да больно толста и ленива,

Выбирай, выбирай, Джо!

Потом была девушка-янки,

Да я от нее чуть спятил.

Выбирай, выбирай, Джо!

Пока мужчины, хором распевавшие песню – и женщины тоже, перебирали национальные характеристики различных девиц, о которых я раньше и не подозревал, изувеченная «Непокорная» была подтянута к причалу. Я согнул спину вместе с остальными, но как только кранцы ударились о борт, канаты были быстро выбраны, сходни поданы, и моей полезной деятельности пришел конец. Приступ активной деятельности усилился вдвое, все либо выкрикивали приказы, либо подчинялись им, либо делали и то, и другое. Никто напрямую не сказал мне, чтобы я убирался, но я все никак не мог найти на палубе места, где кто-нибудь не нашел бы срочной и уважительной причины, чтобы виновато, но твердо оттеснить меня в сторону.

Возмущаться этим я тоже не мог. Мне повезло, что команда по-прежнему рвалась продолжать погоню, даже после полученного нами резкого и кровавого отпора – не важно, чем они при этом руководствовались: местью, общей ненавистью к Волкам или предложенными мной деньгами. Мне пришло в голову, что у этих полубессмертных может быть особое отношение к деньгам. Они никогда не могли быть уверены, что денег будет достаточно. Они должны были знать, что почти неизбежно деньги у них кончатся, рано или поздно, а также что нет смысла болтаться на одном месте слишком долго, чтобы заработать побольше, поскольку это сократит их жизни, затащит их назад в Сердцевину или как они там это называли. Неудивительно, что они были так искушены в торговле! И проявляли такую готовность заработать сразу большую сумму за короткое время, пусть даже в таком опасном предприятии, как мое.

Но у меня таких стимулов не было. Мне нечего было делать, я был покрыт коркой, липкий, грязный и подавленный. Если я хотел уединения и душевного равновесия, мне надо было либо удалиться в то, что осталось от моей каюты, либо удрать по трапу на причал. Я выбрал последнее, но как только моя нога коснулась terra firma, помощник капитана и группа матросов со стуком спустились вслед за мной, отодвинули меня – с величайшими извинениями – в сторону, вскарабкались на какой-то длинный плоский вагон, который тащила четверка огромных коней, и потрусили в тень строений на верфи. Эти строения были совсем непохожи на мрачные стены из камня и кирпича, оставшиеся дома. Правда, они были столь же обветшалыми – в основном из дранки, окрашенные, как подсказал мне свет фонарей, в поблекшие пастельные тона, увешанные обрывками неудобочитаемых объявлений. Окна были почти все разбиты или заколочены, а вокруг ступенек все заросло травой. Я как раз собирался сесть на одну из них, когда на берег сошла группа матросов с огромными, похожими на колбасу, свернутыми полотнищами, по-видимому, теми парусами, которые удалось спасти; и стала расстилать их на булыжнике, именно в том месте, где находились мои ступеньки. Тут они меня и оттеснили – с глубочайшими извинениями – в сторону. Какое уж там душевное равновесие, мне даже просто отдохнуть и то не удавалось.

Оставив изготовителей парусов насвистывать и браниться над пробитыми снарядами дырами, я побрел прочь по причалу и заглянул за первый же угол, который мне встретился. Это была улица, такая же, как другие улицы в доках, что я видел раньше, но гораздо менее освещенная. Одному Богу известно, что там горело в двух фонарях, которые там виднелись; это был не газ и не электричество – судя по тусклому слабому пламени, это могло быть что угодно: от рапсового масла до ворвани. Место ничего не говорило мне о том, где мы находились, или что это был за город. Я раздумывал, не рискнуть ли мне пройти немного дальше, когда я заметил какой-то силуэт, сгорбленный и жалкий, под одним из фонарей. С трудом различимый в теплом воздухе, и все же странно знакомый: кто-то, кого я видел раньше, кого узнал просто по позе, а таких не могло быть много.

Я сделал шаг вперед. Фигура сильно вздрогнула, словно увидела меня, и пробежала несколько шагов по дороге, по направлению ко мне. Затем она поколебалась, полуобернулась, словно кто-то отзывал ее прочь, и в нерешительности остановилась посреди темной улицы. Я тоже колебался, не уверенный в том, кого или что я вижу, но ведь я был все еще в прадедах слышимости от доков. Один громкий крик, и сюда прибегут люди; обнаженный меч, похлопывавший меня по икре, также служил мне примитивным утешением. Кроме того, подойдя ближе, я увидел, что он или она, что бы оно там ни было, было не очень крупным; не Волк, во всяком случае. Скорее женщина, судя по контурам ее развевавшегося одеяния; и впечатление, что она мне знакома, становилось все сильнее. Может быть, я просто следовал за одной из портовых шлюх, хотя после Катьки я бы не стал спешить принимать хотя бы одну из них как должное. Однако эта была ростом ниже Катьки, скорее ростом с… Клэр? Я отбросил эту мысль. Еще пара шагов, и я увижу более отчетливо – но тут фигура снова сильно вздрогнула. Она дико оглянулась вправо, на узкую боковую улочку, затем вскинула руки и отчаянно замахала мне, чтобы я возвращался. Я остановился, стиснул меч и увидел, как фигура метнулась сначала в одну сторону, потом – в другую, как животное, загнанное в угол между стенами. Затем круто развернулась, словно в отчаянии, и ринулась в начало улицы. Я позвал. Она оглянулась, задела ногой за бордюр и растянулась во всю длину – все это выглядело не так уж подозрительно или угрожающе. Я побежал к ней, когда она с жалким видом поднималась, и на секунду успел заметить развевающиеся волосы, длинные волосы. Я не видел, какого они цвета, но, по крайней мере, они были той же длины, что у Клэр. Но тут с новым жестом отчаянной паники этот кто-то прыгнул куда-то в затененную улицу, и, завернув за угол, я услышал топот ног, убегавших прочь по асфальту.

Я все-таки не был полным идиотом и не пустился вдогонку. Осторожно вынул меч и остановился, чтобы глаза привыкли к темноте. Когда глаза привыкли, никто ниоткуда не выглядывал, там было просто неоткуда выглядывать среди высоких бетонных стен, безликих, как тюремные. Дорога была неровной, в лужах поблескивавшей воды, на длинных тротуарах не было ничего, кроме мусора – вот его-то как раз было довольно много – а тот отчаянный звук шагов продолжался, сопровождаемый чем-то вроде тяжелого дыхания. Я побежал, перепрыгивая через лужи, уворачиваясь от мягко раздувавшихся обрывков бумаги и пластика, и в свете более яркого фонаря в конце улицы снова краем глаза заметил ту же фигуру – стройную, легкую, отчаянно прыгавшую впереди, прижав руки к бокам, с развевающимися волосами. Это была не Клэр; та была менее хрупкой, более крепкого сложения. Но все же оставался в ней тот же намек на что-то знакомое, бесивший меня, подавлявший все мои инстинкты самосохранения в отчаянном желании увидеть, кто это. Куда делось солнце? Мы плыли по реке всю ночь – оно явно должно скоро взойти.

Мой призрачный заяц, хромая, поскакал налево, еще раз налево, налево и опять направо. Я помчался за ним, оборачиваясь вокруг уличных фонарей, как ребенок, для скорости. А потом новая улица открылась в неожиданно яркий свет, показавшийся мне ослепительным; сначала все, что я смог разглядеть, – были ряды белых огней, казалось, висевших в туманном воздухе, как звезды, без всякой опоры, а среди них, над огромным количеством поблескивавших отражений – высокие стволы сверкающего движения. Мои ослепленные глаза отказывались воспринимать эти танцующие, стеклянистые колонны, и только звук подсказал мне, что это фонтан. За ним, под затененным рядом арок, плясали его отражения – и сквозь них мелькнула еще одна тень, скользившая от арки к арке. Это было что-то вроде пьяццы [9], обрамленной витринами магазинов, которые теперь были темными и пустыми; я не стал останавливаться и разглядывать, что это были за магазины. Звук моих бегущих шагов эхом отдавался от крыш. Мы были на городской площади, заяц и я; ярко освещенной белыми шарами, сверкавшими с элегантных подставок из кованого железа, установленных на высоких каменных стенах, и вычурно украшенных стояков, кольцом окружавших ограду сада в самом ее центре. А по его дорожкам, подстриженным и ухоженным, скользила темная фигура, под копытами статуи, изображавшей пятящуюся лошадь, и дальше – по направлению к белой стене, возвышавшейся на всеми остальными стенами в дальнем конце площади. Три острые башни выступали из ночи, средняя – самая высокая. Три шпиля. Это было что-то вроде церкви или, вернее, собора, но странного, диковинного со своими толстыми колоннами и узкими окнами в форме арок и с часами в центре. Похоже на то, что я видел в Испании или Италии, тот тип, что они называют романеск, и если подумать, то вся площадь тоже была выполнена в том же стиле. Мы могли быть где-нибудь в Испании – правда, не совсем. Так у какого же черта на куличках я оказался? Уточню – просто где? У черта не могло быть церкви.

Флагштоки стояли голыми и пустыми. Вывески были слишком далеко, чтобы можно было прочесть их, не сворачивая в сторону. А там, в темноте, около огромной загороженной двери промелькнул объект моего преследования, колебавшийся, убегавший, стоявший в такой позе, словно собирался нырнуть внутрь – почему? Искать спасения в священном месте – от меня?

Я замедлил бег и ровной, легкой походкой стал приближаться к фигуре. До того, как смогу броситься вперед и схватить ее. Но я остановился в сомнении, и как только она это увидела, снова сделала отчаянный жест и попятилась в затененную узкую улочку за ее спиной. Я подошел достаточно близко, чтобы заметить блеск темных глаз, кусочек щеки пергаментного цвета и больше ничего. Кого я знал с таким цветом лица и глаз? Разве что…

Фигура круто развернулась и нырнула за угол. Я прыгнул за ней и нашел ее там: она стояла ко мне спиной, словно глядя в небо. Небо уже заливалось светом, и верхушки крыш выступали резкими силуэтами, но свет был белым, и он не затмевал звезды. У меня волосы встали дыбом. Когда вместо луны встает солнце, это уже достаточно неприятно. Но луна вместо солнца, новая ночь вместо рассвета и исчезновения глубоких теней – это было гораздо хуже. Я сделал два коротких шага вперед, поймал фигуру за плечо и почувствовал, как свободная легкая накидка, почти шаль, упала с ее головы. Она резко обернулась.

– Простите, – по-идиотски заикаясь, пробормотал я, как человек, остановивший не то лицо, поспешно озираясь в поисках той самой тени. Лицо под длинными волосами было лицом мужчины, морщинистым, костлявым и тошнотворно бледным, яркие губы – тонкими и плотно сжатыми. – Я думал…

И тут его глаза встретились с моими. Их злобный блеск вонзился в меня, острый, как алмаз, и обдал меня холодом – это был торжествующий взгляд карточного валета. И я видел это лицо раньше! Но где? Только мельком – красная машина, бешено несущаяся… Тонкие губы раздвинулись в беззвучном хриплом смехе, издевательском, жутком. Инстинктивно я выхватил меч и поднял его, словно пытаясь отразить удар, но человек-тень только отпрыгнул назад и бросился бежать. Я помчался за ним, теперь уже в ярости – ярости, питаемой страхом. На сей раз ни от чего не надо было уворачиваться, не надо было хромать; улица была прямой, и он побежал очень быстро, промчался один квартал и – через дорогу, против света, еще квартал – а я бежал на расстоянии не более длины моего меча от его ног. До тех пор, пока в середине третьего квартала я обнаружил, что его нет. Я резко остановился, споткнувшись, стал дико озираться, рубанул воздух – пустоту. Потом подавился от быстрого потока какого-то гнусного запаха, похожего на рвоту. И все; он исчез.

Что он затевал, кто бы он там ни был: хотел заставить меня заблудиться? Подумал бы хорошенько, черт бы его побрал. Я был готов к этому. Я запоминал каждый поворот. Я знал, откуда мы прибыли, и где должна быть река. Где бы я сейчас ни находился…

Я снова сунул меч за пояс и оглянулся. Высокие старые стены, некоторые из них – каменные, маленькие зарешеченные окошки – все это выглядело как-то странно знакомым. Да, это были склады, в основном викторианской эпохи, судя по виду, и довольно обшарпанные. Но там и тут по стенам тянулись вычурные вывески, более новые, чем остальные, оконные рамы были свежевыкрашенны; где-то даже блеснул отсвет розового неонового света. Еще один диско-клуб? Опять такое же место: претенциозный шик вторгается, как голый рак-отшельник, в раковину старой солидной коммерции. Но где? На неоновой вывеске было написано «Praline», это звучало по-французски, но это еще ровным счетом ничего не значило: в Москве тоже есть кафе с французскими названиями. Правда, Францией здесь не пахло – равно как и Москвой; это был кислый запах большого города в теплом и влажном воздухе; кощунственная смесь транспортного дыма и жареной пищи, а также ароматных растений, мне совершенно незнакомых. Это были окраинные улицы, и на них не было никого, чтобы спросить. Но прямо впереди было больше света, и слышался отдаленный шум уличного движения. Мне стало любопытно, и я пошел посмотреть.

Улица, на которую я вышел, была поразительной. Никаких больше складов; она была широкой и хорошо освещенной, окаймленной домами, террасами высоких величественных зданий из красноватого кирпича. У них снова был какой-то ускользающий европейский вид, особенно по верхнему фасаду, где шло что-то вроде длинной галереи, образуя глубокие балконы под обычной крышей. Там росли домашние растения и большие кусты в горшках: лавр, мимоза и другие, которых я совсем не знал: экзотические, элегантные и грациозные, буйно разросшиеся на витиеватых чугунных перилах. Но эти дома тоже были восстановлены, большинство из них были теперь фасадами магазинов или кафе – некоторые из них были открыты. Я подошел к ближайшему, и теплый ночной воздух поднялся и ударил меня густыми ароматами кофе, жареного лука и горячей выпечки, и звуками джазовых записей. И я неожиданно почувствовал такой голод, что впору было хоть плакать.

Но это был жажда чего-то большего, чем пища: это был быстрый взгляд в цивилизацию, разумную жизнь или, по крайней мере, то безумство, которое я знал. Но возьмут ли они здесь мои деньги? Я пошарил в карманах. Во внутреннем кармане я нашел несколько маленьких монеток, очень тяжелых – это было золото, но такого я никогда не видел: на монетах были какие-то странные надписи и слоны. Должно быть, это были деньги Джипа. А все мои обычные деньги находились в карманах моей собственной одежды, на борту, и я стал ощущать себя очень неспокойно. Мне пора было возвращаться. Но я не мог удержаться, чтобы не заглянуть в окно – посмотреть, что за люди сидят в кафе. Они были такими же, как я, точно такими же; они могли приехать из любой страны мира, ну, почти из любой. Большинство из них были молоды, несколько кавказского типа, но хватало и черных, и людей с Востока – жизнерадостная космополитическая толпа, так оравшая в попытке перекричать джаз, что я не мог разобрать, на каком языке. А вывеска на кафе гласила: «Au Baratria». Баратрия – это где же?

Из кафе вышла молодая пара, и, чувствуя себя последним идиотом, я подступил к ним. Лицо девушки, раскрасневшееся и хорошенькое, исказилось; лицо юноши потемнело, и он резко оттолкнул ее. Я пожал плечами и дал им пройти. Ну и манеры у них здесь, нечего сказать. Я пошел по дороге. Здесь была все еще освещенная витрина книжного магазина, и, клянусь Богом, все названия были на английском! Только для меня все бестселлеры на одно лицо. Я покупаю «Тайм» и «Экономист», так что это мне тоже ничего не дало. Затем шел магазин мужской одежды, набитый черной кожей и называвшийся – вы не поверите – «Геббельс». Это доказывало только, что дурной вкус – явление универсальное. После него – видеомагазин, но там виднелись только две-три кассеты. Названия были английскими, но несколько специфическими: «Хорошенькие персики», «Пусси-ток», «Мастерская тела». Ну, да. Где же это все находится, черт бы побрал, в Коста Брава? Еда пахла для этого слишком аппетитно.

Мимо проходил еще один человек, которого можно было спросить – крепкий чернокожий мужчина, но как только я раскрыл рот, мне его чуть не заткнули кулаком. Прошедшие день-два научили меня не очень-то подставлять другую щеку, но я сдержался: наживать сейчас себе неприятности было бы неправильно. В отдалении по тротуару спешил более респектабельный горожанин, толстый и средних лет. Я подошел к нему, чтобы перехватить, но не успел я произнести: «Простите, сэр…», как он сунул что-то мне в руку и удалился со скоростью, для которой его телосложение было явно не приспособлено. Я смотрел ему вслед разинув рот, потом взглянул вниз на свою ладонь. Несколько серебряных монет; я взял две самые крупные и увидел на них орла, стершегося от долгого употребления. Четвертаки, двадцатипятицентовики – разрази меня гром, я был в Америке.

Я стоял, беспомощно хихикая про себя. За ночь и день – причем большую часть последнего мы дрейфовали – я ухитрился пересечь Атлантику. Если бы я когда-нибудь понял, каким образом, я мог черт знает что натворить в экспортном бизнесе, это точно.

Или… а сколько в действительности это заняло у меня времени? Все происходит во времени. И вдруг мне вспомнились детские сказки про короля, вернувшегося из-под холма. А здесь, в конце концов, была страна Рипа ван Винкля [10].

Неожиданно я перестал хихикать. Несмотря на все тепло этой ночи, я почувствовал себя измученным и замерзшим, как возвращающееся привидение – жалкая тень, в звездном свете заглядывающая в тепло жизни, из которой его так давно вырвали. Теперь мне надо было знать, в каком времени я нахожусь, а не только в каком месте. Я бросил голодный взгляд на кафе, но подавил эту мысль – на пятьдесят центов нельзя было купить и воды для кофе, если здешний город был вроде Нью-Йорка. Плоская синяя коробка на противоположной стороне улицы была газетным автоматом; вот что мне поможет! Я поспешил назад, на ту сторону улицы – и остановился как вкопанный на середине. Теперь я знал, почему люди сторонились меня.

Так же, как я сам сторонился бродяг, пьяниц и отщепенцев. И вот я стоял, отражаясь в витрине магазина одежды, – гротескное привидение, парившее над прямыми манекенами внутри. Головорез с разинутым ртом, волосы всклокочены, весь в саже, небритый, одетый в облегающую кожу, обнаженные руки покрыты ожогами и шрамами, безвкусная цветная повязка, как у бандита, на лбу и четырехфутовый меч, свисающий вдоль ноги – видит Бог, сам я бы просто удрал. Может, Джип был прав, и, по крайней мере, меч они не заметят, но то, что было правдой для Него, было не совсем так для меня. Я был слишком частью этой жизни.

Затем на меня с ревом помчался грузовик, даже не пытаясь притормозить, и я отскочил на тротуар, как электрическая лягушка. Я сделал жест водителю, потом вспомнил и поднял вверх один палец – это они здесь все понимали. Не то чтобы я особо винил его, разве что за обидчивый характер чернокожего. Я выглядел просто психом и опасным, как черт. Я поспешил к автомату, выудил монеты и сунул их в прорезь. Как раз хватило – я вытащил газету и уставился на нее. «Нью-Орлеанз Стэйтс Айтем», издано четвертого…

На следующий день после того, как я уехал. Новый Орлеан. День и ночь – правильно. Вот и все. Я почувствовал, как у меня задрожали колени. Значит, это правда… Я выпустил из рук газету, повернулся и побежал туда, откуда пришел, прочь от огней и кафе, ароматов креольской кухни и чугунных балконов, помчался: как сумасшедший, к реке и причалу.

Я добежал до площади, уверенный в каждом повороте, и выскочил прямо у собора, на полной скорости пересек сады, пугая запоздалых прохожих, и, задыхаясь, нырнул в улочку, откуда пришел. Здесь все было просто – за каждый поворот, как я и запомнил, и память подвела меня не больше одного раза. Пешком таким образом идти было легче, можно было постоять, отыскивая приметы, не нужно было принимать быстрые решения, где сворачивать. И все же я вздохнул с облегчением, когда, наконец, вышел на ту дорогу, где меня подцепил тот лживый призрак, и увидел широкую реку, поблескивавшую темной медью под неясной луной. Миссисипи, не больше, ни меньше. Что ж, в любом случае, мне найдется о чем спросить Ле Стрижа.

Отсюда я шел уже спокойно, восстанавливая дыхание. Я не слышал стука молотков; может быть, они сделали перерыв на ночь. Я не мог их за это винить; две ночи подряд – это было бы слишком для кого угодно. Я свернул за угол к верфи; а потом я остановился как вкопанный и схватился за стену здания, словно бег неожиданно схватил меня за ноги и превратил их в воду.

Это было не то здание. Это была не дранка, ее здесь вообще не было, ни в одном, ни в другом конце широких бетонных причалов, тянувшихся по обе стороны реки. Это была современная стена из гофрированного железа, точно такая же, как другие стены, которые я видел по всей верфи. У некоторых причалов стояли и корабли – большие грузовые суда, и ни одной мачты, ни одной трубы между ними, зато с современными контейнерными кранами или бункерами для зерна и минералов, и огни их прожекторов прорезали тонкие клинья в ночи. От «Непокорной», от всего того, что привело меня сюда, не было и следа.

Я мог бегать по этим верфям взад-вперед, разыскивая их; я не стал этого делать. Я слишком хорошо знал, что случилось. Я боялся этого с той минуты, как увидел газету, эту дату, хотя к тому времени могло быть уже поздно. Может быть, это произошло, когда взошла луна. Мои предположения, мои воспитанные Сердцевиной основные инстинкты переплелись с реальностью, которая привела меня сюда. Но я слишком спешил, вернулся назад в Сердцевину, увидел слишком много из того, что не хотело меня отпускать. Валет, несомненно, считал, что так и случится. И та глубинная часть меня, отчаянно рвавшаяся выполнить свою цель, что завела меня так далеко и так быстро, отступила туда, где ей было лучше, и вычеркнула все остальное. Она выбросила меня на берег в чужой стране, без документов, паспорта, денег и даже разумного объяснения, почему я здесь оказался. Она оставила меня совершенно голым на безлюдном берегу. Отрезала меня от «Непокорной», от Молл и Джипа, от всякой надежды на помощь.

Рассвета так и не было. И, может быть, больше не будет никогда. Передо мной не было ничего, кроме улиц, целого города поворотов, за которые можно завернуть, в надежде на то, что за каким-нибудь, за следующим… надеясь вопреки надежде. Сколько времени это займет? Опустошенный и больной, я вцепился в дверь склада, глядя вверх на пустые маленькие окна далеко вверху, на глаза такие же слепые, как и мои, к тому, что хотели бы увидеть больше всего. Оно было где-то за этими окнами, под всей этой современной мишурой, прошлое, заключенное в оболочку листовой стали, как в футляр, а, может, как в гроб?

– Эй! – заорал сердитый хриплый голос. – Эй, ты! Ты че здесь делаешь? Кончай давай! – Я чуть не бросился на него, но вовремя вспомнил, что в таких местах даже ночные сторожа должны носить оружие, да и вообще лучше не привлекать внимание к мечу. Свет прожектора проследил за мной пятном света, пока я удалялся. Я завернул за первый угол, в тень неосвещенных улиц. Темнота огромным кулаком сомкнулась надо мной, и тени заполнили голову. Потерянный, одинокий, я слепо брел, спотыкаясь, по вонючим лужам, глубже и глубже погружаясь в ночь.

Сначала я все еще пытался запомнить, куда иду, поворачивая в ту или иную сторону, разыскивая другой путь назад по затемненным проходам – к реке и докам. Но скоро мой усталый ум потерял след, а вскоре после я позабыл вообще, в какой стороне находятся доки, но продолжал идти, поскольку остановиться было негде. Время от времени я лихорадочно пытался думать. Что бы сделал любой потерявшийся турист? Пошел бы в британское консульство, придумав для удобства случай амнезии? Тогда меня отправят домой. Правда, придется многое объяснять – насчет того, как я здесь оказался, насчет золота, насчет того, что… случилось с Клэр. Мне повезет, если не попаду в психушку. А с таким грузом на совести из-за Клэр, может, я предпочел бы туда попасть…

Через некоторое время я обнаружил, что снова выбрался из темной дымки на более широкие улицы с огнями и освещенными окнами; однако что это были за улицы и где они находились, меня уже не интересовало. Некоторые были с кирпичными элегантными домами, какие я видел раньше, другие были нарядными и новыми, обрамленными сверкающими витринами магазинов и неоновыми вывесками – но все они были пустыми, голыми, мертвыми. Я налетал – не знаю на что: фонарные столбы, мусорные баки, уличный мусор, Я слышал голоса – сердитые голоса, но не знал, откуда они доносились. Возможно, на этих тротуарах все-таки были люди, но если и были, я их не видел. Только машины с шипением проносились мимо, сгустки света и шума без водителей. Иногда они внезапно шли прямо на меня, бешено сигналя, казалось, шли со всех направлений, и мне приходилось уворачиваться и проталкиваться сквозь них и, шатаясь, уходить прочь, пока они снова не подъехали.

Мое зрение было затуманено. Ощущение изоляции усилилось. Окружавшие меня краски и шум, все, о чем сообщали мне мои чувства, казалось, имели все меньше и меньше смысла, ничего не прибавляя ни к чему, ни к какой вразумительной картине. Я чувствовал, что должен продолжать двигаться любой ценой, чтобы этот хаотичный мир не мог сомкнуться надо мной и навеки меня отрезать. Но я уже очень устал, и время от времени под моими ногами земля неожиданно приподнималась, и я спотыкался. Сверху раздался знакомый мне звук – вой кружащего реактивного самолета, но я видел только рисунок бьющих в глаза огней, скользящих над пустотой и прикрыл глаза. Меня притягивали тени и тишина, и каким-то образом после часов блужданий я обнаружил, что бреду по маленьким улицам, пригородным аллеям, обрамленным домами более уютными и менее враждебными. Но освещенные окна по-прежнему злобно смотрели на меня, и мимо с шипением пролетали машины.

До тех пор, пока одна из них с поразительной внезапностью не остановилась позади меня, скрипнув тормозами. Она встала прямо на бордюр. Я круто развернулся, перепугавшись от неожиданности, и схватился за меч, а потом замер, полусогнувшись, когда бело-голубой свет мигнул мне прямо в глаза. Я никого не увидел, зато услышал голоса, твердые и резкие.

– ЭТО ОН! МЫ ЕГО ПОЙМАЛИ!

– УЧАСТОК? СВЯЖИТЕСЬ… ДА, МЫ КАК РАЗ СЛЕДУЕМ ЗА НИМ…

– СМОТРИ, СМОТРИ, ЗДОРОВЫЙ ПАРЕНЬ… ДАВАЙ С НИМ ПОЛАСКОВЕЙ… Эй, паренек!

Я вздрогнул и отскочил, когда хлопнули двери пустой машины.

– Господи Иисусе, что это? Мачете? – я посмотрел вниз. Инстинктивно я наполовину вытащил меч, и он выплевывал назад голубой свет, как ледяной огонь.

– АЛЛО! ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ ВООРУЖЕН, ПОВТОРЯЮ – ВООРУЖЕН…

– Эй, парень! Мы хотим просто перекинуться парой слов, никому вреда не будет! Так что убери свою палку, слышишь?

Я попятился и продолжал пятиться. Неожиданно в моей голове все ужасно прояснилось. Я никак не попаду в доки из полицейской камеры – или из психушки. Теперь я видел полицейского – дородного негра средних лет с огромными седеющими усами: он старался, чтобы его голос звучал ободряюще, но его толстая рука находилась рядом с расстегнутой кобурой. Второй, без сомнения, будет прикрывать его из машины. Я в отчаянии огляделся, и опять мое внимание привлекла темнота и тень: через дорогу между двумя домами открывался разрыв, там над обвисшей проволокой разрастались деревья. Я еще немного отступил, затем немного расслабился, наклонил голову, услышал, как толстяк облегченно вздохнул, – и выхватил меч из ножен, описав им шипящую дугу. Я не так хорошо управлялся с ним, как предполагал: меч, должно быть, почти раздвинул его усы. Полицейский отскочил назад с изумленным взвизгом, зацепился за гидрант и повалился навзничь. Это открыло мне путь, я сделал огромный прыжок, прямо над ним, затем на крышу полицейской машины и дальше – на дорогу, которая, к счастью, была пуста. В два прыжка я достиг травы, едва успел остановиться, чтобы не попасть под разукрашенный фургон, затем помчался прочь, потому что только что рядом со мной просвистела пуля. Фургон, скрипнув тормозами и отчаянно сигналя, описал дугу, от которой у него, по-моему, сразу облысела резина, и встал на траве между иной и полицейской машиной. Я добрался до изгороди, перепрыгнул через нее и приземлился по самые лодыжки в замусоренной траве прежде, чем сообразил, что, фигурально выражаясь, я здесь не один.

Если бы я лучше знал этот город, я бы не так удивился, приземлившись на могиле, увидев впереди обширные ряды огромных внушительных надгробий, разграбленных, заброшенных и заросших. Но сейчас это меня нисколько не волновало. Разрушенный город мертвецов казался самым безопасным укрытием, какое я только мог себе представить. Я побежал между могил, как человек, отчаянно старающийся добраться назад, в свою собственную. Где-то позади я услышал, как кто-то пытался перепрыгнуть через изгородь, но позорно оскандалился. И опять во мне заговорила совесть: я совершенно ничего не имел против этих полицейских. Мне ни капельки не нравилось то, что я делал, – зато теперь им было меня не остановить.

Я петлял и нырял среди рядов мертвых, прыгая от дорожки к дорожке, поворачивая и поворачивая, пока не потерял счет времени и направления. Иногда я проскальзывал в полуобрушившиеся слепки с греческих и римских усыпальниц, с трудом переводя дыхание в тяжелом воздухе и прислушиваясь, не идет ли погоня, пока не убеждался, что погони нет. Не было ни малейшего движения, ни дуновения ветерка. Я не мог упрекать полицейских за то, что они оставили погоню: в этом месте можно было играть в прятки всю ночь, а заросшие сорняком гравийные дорожки не оставляли следов. Если разобраться, то я и сам не был уверен в том, с какой стороны пришел. Я огляделся. Насколько хватало глаз, тянулись памятники, памятники, памятники, целый горизонт могильных крестов, венков, изваяний ангелов и других, более невероятных вещей. И никакого движения, даже дуновения ветерка не было в этом свинцовом воздухе; никаких признаков того, что где-то рядом есть город живых. Это придавало кладбищу какой-то вневременной налет, создавало ощущение, что оно висит в воздухе. Должно быть, я был в самом его центре. Зато, по крайней мере, поверхность земли здесь была достаточно ровной. Я пошел дальше, ориентировочно в сторону, противоположную той, откуда пришел. Мне ничего не оставалось – только идти, пока не наткнусь на какую-нибудь стену…

Неожиданно меня пробрала дрожь, хотя ночь была теплой. Пробравший меня холод был резким настолько, что напоминал электрический шок. Я зацепил какой-то предмет – не траву, не камень…

И тут я чуть не расхохотался. Это было просто маленькое пугало, высотой едва мне по грудь – на двух скрещенных палках висела старая потрепанная шляпа и выцветший от времени и погоды фрак. Оно все заросло сорняком. Я хотел рассмеяться, но от пробравшего меня холода у меня слишком перехватило дыхание, и сердце бешено колотилось. Я дико огляделся по сторонам, но больше здесь ничего не было, ничего, кроме теплого ветерка, шевелившего ветви деревьев; эта группа памятников ничем не отличалась от остальных. Поваленные, разбитые, исписанные рисунками, как и все прочие – правда, завитки, спирали и нацарапанные круги показались мне необычными. Такими, словно их нанесли светящейся краской, или они как-то странно разлагались. Мне где-то раньше приходилось видеть нечто подобное, но не так отчетливо. Здесь, в непроглядной темноте казалось, что их окружает слабое зеленое сияние, и даже не такое уж слабое. Когда глаза привыкали, рядом с ним почти можно было разглядеть…

Раздалось легкое скребущее царапанье, и я вздрогнул. Я круто развернулся, воображая себе какого-нибудь пылающего местью и жаждущего нажать на курок полицейского, однако для него звук был слишком слабым. Под одним из обезличенных памятников шевелилась трава; стало быть, я потревожил какое-то маленькое животное. Что у них тут водится? Опоссумы, ленточные змеи… Я наклонился, чтобы посмотреть.

А потом я отскочил с пронзительным воплем, который мог просто расколоть воздух по всему кладбищу. Нацарапанный на памятнике силуэт сверкнул ослепительной вспышкой пламени, а рядом с ним прямо перед моим лицом замахала рука, высунувшаяся из земли. Земля подо мной поднялась и почти бросила меня в эту руку, но я, шатаясь, удержал равновесие и повернулся, собираясь бежать. Впереди меня гравий раздулся и изогнулся горбом, словно под ним полз какой-то могучий червь, и отбросил меня назад. Я упал. Держа в одной руке меч, я выбросил другую и вонзил в землю пальцы, чтобы удержаться – а потом едва успел их отдернуть. Под гравием что-то щелкнуло и захлопнулось, словно рыба бросилась на муху. Земля снова содрогнулась в конвульсиях. Кусты бешено закачались и упали, с глухим стуком опрокинулось одно надгробие, за ним второе, остальные тряслись и крошились. Качающаяся голова ангела отвалилась, ударилась о землю и подкатилась почти к моим ногам. А вокруг меня поднималась земля, цеплялись пальцы, рука тянулась вверх, как какое-то растение, выраставшее в замедленной съемке.

И тут позади меня раздалось противное тихое хихиканье.

Я круто развернулся. Маленькое пугало тоже выросло, теперь оно возвышалось надо мной – огромная тощая фигура, загораживавшая мне проход, поднимая пустой рукав. Под ним хрустели сорняки, сорняки с длинными, глубоко проросшими корнями, разжиревшие на тучной почве. Единственный палец, костлявый и изъеденный – что это было: прут или кость? – скрючился прямо перед моим лицом. Допотопная шляпа слегка наклонилась вбок, и в моих ушах зашелестел звук, шипящий и щекочущий, как близкий шепот, – только он звучал в обоих ушах одновременно. Голос. В какое-то мгновение – как шелест сухих листьев, а через минуту – тягучий, булькающий, жуткий:

Bas 'genoux, fi' de malheu'!

Fai'e moa bonneu'!

Еще хуже было то, что я понял: в этих словах есть смысл. Это был какой-то исковерканный французский или жаргон или диалект, я такого никогда не слышал. Говорил он с сильным акцентом, но я понял. Он приказывал мне склониться и воздать почести…

Li es' royaume moan —

Li est moa qui 'reigne 'ci!

Ne pas passer par' li

Sans hommage 'rendu!

Здесь мое царство —

Здесь я правлю!

Здесь нельзя пройти,

Не поклонившись… [11]

Чье царство? Кому поклоняться? Я не мог пошевелиться. Отчаянная паника подхватила мои мысли, как порыв ветра из открытого окна, и рассеяла их по всем возможным направлениям. Неожиданно, издав визгливый хруст, палец ударил меня прямо в середину лба. Он попал в повязку. Последовало что-то вроде высоковольтного разряда или беззвучного взрыва, и свет вспыхнул не у меня перед глазами, а где-то в мозгу.

– Черта с два! – рявкнул я. Слишком перепуганный, чтобы что-то соображать, я рубанул рукой. То, что именно в этой руке оказался меч, было чистым везением или инстинктом. Ощущение было такое, что я рубанул какой-нибудь забор. Шляпа взлетела вверх, конец палки отлетел в сторону, а рваный сюртук свалился в кучу бескостных рук. Толстые стебли сорняков обломились, источая зловонный сок, мне в лицо вековой могильной пылью ударила пыльца, и я расчихался. Что-то – может быть, стебли шиповника – вцепилось мне в лодыжки. Я снова закричал, вырвался от них и рванулся прочь, спасая свою жизнь, а, может, и нечто большее. В эту минуту вид полицейского с его пистолетом мог показаться мне самым прекрасным зрелищем на свете – или уж, на худой конец, настоящий свет. Мне почти показалось, что какой-то просвет есть – где-то впереди; теплое неясное сияние, высоко над тенями могил, бесконечно теплое и казавшееся таким надежным. Я зайцем помчался в ту сторону, так быстро, как мог. Что бы это ни было, в тот момент оно было мне нужно, просто необходимо. Я боялся, что оно исчезнет и оставит меня темноте, шелестевшей за мной по пятам.

Оно не исчезло. Свет сиял ровно и разрастался, пока на его фоне не выступили деревья; это был большой маяк реальности – наверное, уличные фонари. Все, что я слышал, был стук крови в висках и мое дыхание, и то, и другое – очень тяжелые. Мою грудь и голову словно сжимали железные обручи. Но надгробия стали редеть, между ними открывался просвет; здесь была стена, а за ней – снова ограда, менее разрушенная, чем другие. Не останавливаясь, я вскочил на один из камней, расположенных у стены, с камня – на стену и схватился за проволоку. К счастью, проволока не были ни колючей, ни электрифицированной. На последнем, отчаянном дыхании я подтянулся, перелез через нее и свалился вниз, приземлившись среди каких-то жестких сорняков футах в двенадцати внизу – и побежал. Я бежал до тех пор, пока не наткнулся на что-то твердое и упал, всхлипывая, на колени прямо у кромки света.

А потом я весь съежился и отшатнулся, ибо земля задрожала. Со стремительным шипящим стуком и клацаньем, с одиноким заунывным воплем у меня перед глазами промчалось нечто огромное: нескончаемая цепь бегущих теней, закрывавших от меня свет, весь мир.

Когда гром прошел мимо, и свет снова стал ярким, ко мне потихоньку стали возвращаться обрывки соображения. Я, задыхаясь, посмотрел наверх и стал подниматься, весьма пристыженный. Мне просто повезло, что этот товарный поезд прошел по другой колее, а не по той, где находился я. Я попал на какую-то сортировочную станцию, она была хорошо освещена, но бродить здесь было небезопасно. Правда, это было в тысячу раз лучше, чем то проклятое кладбище. Часть моего сознания лихорадочно металась, отчаянно пытаясь найти рациональное объяснение тому, чему я только что был свидетелем, чтобы обосновать это и отбросить: дрожью земли, игрой разыгравшегося воображения, да чем угодно. Я не стал обращать внимания. Слишком я был рад тому, что выбрался оттуда. И тут я замер: я услышал голос, не очень далекий и не очень близкий, но ясный и резкий, в ночной тишине.

– Я ТЕБЕ УЖЕ СКАЗАЛ, ПОШЕЛ ТЫ КУДА ПОДАЛЬШЕ, ИДИ САМ РАЗГУЛИВАЙ ПО ЭТИМ КОСТЯМ СКОЛЬКО УГОДНО, А ДО ТЕБЯ ВСЕ НЕ ДОХОДИТ… – Там, в нескольких сотнях ярдов вдоль колеи, у ограды стояла полицейская машина с включенными фарами. И я понял, с неотвратимостью, от которой мне стало нехорошо, что они и не думали бросать погоню, просто вызвали другие машины, чтобы перекрыть все возможные выходы. И эта машины, по счастью, была «моей»; я, узнал этот голос и посочувствовал. Стоя на четвереньках, я стал дюйм за дюймом продвигаться вперед.

– ИСПУГАЛСЯ? ТЫ ЛУЧШЕ ПОСЛУШАЙ МЕНЯ МИНУТКУ, ДУБИНА… ЭЙ!

Я знал, что это значит и помчался прочь, прежде чем хлопнула дверца, фары повернулись в моем направлении и взвыла сирена. Я услышал хруст шин по гравию, и мне было пора опять бежать, хотя я еще не успел восстановить дыхание.

Долго бежать дальше я не мог, но ничто не заставило бы меня вернуться назад, на кладбище. Где-то на станции приближался новый поезд. Я, хромая, перебрался через пути в тень каких-то стоявших товарных вагонов. Я даже подумал было забраться в один из них, хотя бы для того, чтобы пару минут передохнуть, но они были надежно заперты, а тень, казалось, не давала никакого прикрытия. Я перебрался через сцепку, оказался прямо на пути идущего поезда и обрел новое дыхание: позади я услышал, как скрипнул гравий – полицейская машина свернула в сторону. Я побежал дальше через пути, между ровными рядами безмолвных вагонов, пока неожиданно не оказался перед новой оградой – а в ней, не более, чем в ста ярдах, были открытые ворота. Неужели полицейские не поедут к ним? Я пошел на риск в надежде на то, что других машин там нет. Мне это удалось, и я вдруг оказался свободен от всех оград и несся, как сумасшедший, по пустой улице. Но позади меня все громче становился звук сирены. И, кажется, впереди, за углом вон того высокого здания, раздавался еще какой-то звук. Я мог повернуть в ту сторону – или в другую. Тот звук не был звуком сирены. Я сделал выбор и повернул за угол.

Если бы мои истерзанные легкие позволили, я бы рассмеялся. Улица была широкой, она поблескивала в ночном тумане, словно ее недавно смочил дождь, по обе ее стороны, как в ущелье, нависали высокие здания, безликие в ночи. В одном из узких боковых дверных проемов стоял старик – единственная живая душа во всем этом просторном месте. Это был чернокожий в ветхом пальто, он скорбно играл на трубе – вот что это был за звук. Я побежал к нему и увидел на нем большие темные очки, перед ним – плакат и жестяную кружку. Старик внезапно перестал играть, опустил трубу, и я сделал широкий вираж, чтобы не испугать его, жалея, что не могу обратиться к нему. Вместо этого он сам обратился ко мне:

– СЫНОК! Эй, сынок! Где горит?

Почти инстинктивно я остановился; это был поразительный голос, слишком глубокий и повелительный, чтобы исходить от такого сгорбленного старикашки. И у него был странный выговор – напевный, совсем не американский. Я задохнулся, попытался ответить и не смог; но он и не ждал ответа:

– Бежишь от того человека-а? Поли-иция? Угу, слышу, слышу этих негодников. – Морщинистое старое лицо расплылось в широкой улыбке, показав раскрошившиеся зубы. – Эту беду мы поправим. Ныряй-ка ты сюда, мальчик, мне за спину, за порог, о'кей? О-о'кей! Ну, как, схоронился? – И снова не дожидаясь ответа, он поднял трубу и заиграл. Я знал эту песню – «Лазарет Святого Иакова», невероятно скорбную и как нельзя более подходящую к моему случаю. Я распластался за дверью, дрожа и пытаясь восстановить дыхание. Я потихоньку поглядывал на спину старика, оборванную и сгорбленную, но при этом необыкновенно широкую, и на квадратик неба, обрамленный дверным проемом.

Что ж, я поехал в лазарет

Святого Иакова,

И там свою подружку я нашел,

На мраморном столе она лежала,

Как снег, бледна и холодна

И так прекрасна…

Я мысленно впитывал слова песни и пожалел, что вынужден слушать. Один из старинных настоящих блюзов, таких старых, что почти можно было проследить их корни, восходившие к древнему фольклору…

Взвыла сирена, внося диссонанс среди высоких стен, затем он оборвался, утонув в визге тормозов; дверной проем озарился пульсирующим голубым светом:

– Эй, папаша! – крикнул голос, на сей раз другой. – Не видал, тут не пробегал здоровый такой мужик? Белый парень, размахивает мачете или чем-то там – совсем свихнулся…

– Сынок, – усмехнулся старый трубач, – добрых двенадцать лет уж как я ничего не видал, черт побери! Не то небось не стоял бы тут на холоде посередь ночи, уж ты мне поверь!

– А, – сказал полицейский, несколько сбитый с толку. – А, ну да, верно. Ну, может, тогда слышал чего? Пару минут назад?

Старик пожал плечами:

– Вроде бежал кто, минут пять до вас. Кажись, по Декейтер-стрит. Я тут наигрывал на моем рожке…

– О'кей, папаша! – В кружке звякнула монетка. – Ты бы шел отсюда, слышишь? Не то позарится кто-нибудь на твою кружку, в такое-то время ночи!

Сирена снова включилась, и свет скользнул прочь от дверного проема. Я обмяк от облегчения. Старик продолжал играть с того места, где его прервали, до тех пор, пока звук сирены окончательно не замер вдали, потом завершил мелодию негромким дерзким и веселым звуком и стал вытряхивать слюну из трубы.

– Славные ребятишки, да только вот мозгов им это никак не прибавляет! – Он обернулся и ухмыльнулся мне, и у меня возникло странное чувство, что старик меня прекрасно видит. Но все равно он стал шарить у своих ног в поисках своего плаката, и я поднял его и вручил ему. На плакате была религиозная картинка, выглядевшая невероятно старой, на ней был изображен «Черный рай» наподобие чего-то из «Зеленых пастбищ», а под ним было грубыми буквами выведено «Открыватель Путей». Старик старательно запрятал плакат за дверь и осторожно уселся рядом со мной.

– Послушайте, – сказал я, – вы меня вытащили из такой передряги… я ведь ничего не сделал, но… черт, просто не знаю, как вас благодарить… И тут я понял, что знаю. Я порылся в кармане в поисках джиповых монет – потом я с ним рассчитаюсь. Я положил две из них на ладонь старику, тот кивнул и снова улыбнулся. – А теперь запомните, – предупредил я. – Это золото. Вы не можете сразу их потратить, зато можете продать – они не краденые, тут все в порядке. Отнесите их в приличный магазин старинных монет, если сможете, а не просто в банк или к ювелиру или ростовщику. Они должны стоить дороже, чем просто золото на вес.

Старик серьезно слушал:

– Спасибо, мой добрый друг. Это поистине христианская доброта. Как у святого Иакова, тот лазарет назвали по его имени, а? Сен-Жак – так его звали в настоящие старые времена – или Сантьяго…

Я усмехнулся:

– Ну, правильно, ведь этот город основали испанцы, да? Вы знаете свою историю.

Старик засмеялся, довольный:

– Я-то? Да я просто много чего повидал на своем веку, только и всего. Так много чего помню, что моя старая закоченелая спина гнется под ношей!

– Что ж, вы теперь сможете ее немного согреть – купите себе для начала новое пальто.

Я не собирался говорить это покровительственным тоном, но так оно прозвучало. Старик добродушно покачал головой:

– Сынок, спасибо тебе за добрый совет! Но я знаю совет получше. И вот тебе он бесплатно – коли промерз до самых косточек, единственное спасение – ром!

– Я это запомню, – серьезно пообещал я. – Еще раз спасибо. Но мне лучше идти. Полиция может вернуться, а мне надо попасть назад, к реке – в доки – э-э, а вы случайно не подскажете, как туда добраться?

Старик закудахтал и поднялся прежде, чем я успел предложить ему руку:

– В доки, а? – И снова стекла очков блеснули, глядя на меня странно, всепроникающе. – Это легко сделать, сынок. Легче легкого. – Он небрежно кивнул в сторону улицы. – Добрый христианский напев скоро приведет тебя куда нужно!

И, прежде чем я успел вымолвить хоть слово, он прижал потрепанную трубу к губам и заиграл мелодию, которую я узнал. «Евангельский корабль» – песня евангелистов-"возрожденцев", совсем не похоже на джаз, но в его исполнении она звучала. Труба теперь пела не скорбно, но резко, это было как лезвие голубых нот, рассекавших темноту. Ее яркий колокольчик неожиданно блеснул красноватым светом, стал отражаться, исказился паутиной черных нитей. Изумленный, я обернулся через плечо и увидел, как край неба между стенами ущелья побледнел, залился красным – словно приливная волна, занимался рассвет. И на фоне этого поднимавшегося сияния, как ветви зимних деревьев, встали силуэты похожих на шпили мачт. А в конце мрачной улицы сияла единственная слабая полоска золота, огнем игравшая на танцующей трубе.

Я на минуту застыл, широко раскрыв глаза от изумления и страха, а потом, позабыв про все, бросился бежать по этой озаренной тропе. Мелодия повсюду эхом отдавалась от мрачных стен, билась в слепые окна:

Я несу вам добрую весть,

И поэтому я пою,

Разделите со мной мою радость!

Я собрался в далекий путь

На «Евангельском корабле»,

Поплыву надо всеми ветрами!

Наверное, так должны звучать трубы в День Страшного Суда.

Поплыву я в далекий путь

На «Евангельском корабле»,

Поплыву вдаль за небеса,

Буду петь и петь до тех пор,

Пока колокол не зазвонит,

И пока не покину сей мир!

Я мчался вдоль безмолвного потока утреннего света, как ребенок, разбрызгивая воду из луж. Потом я вспомнил, что не попрощался со стариком, если его вообще можно было назвать человеком, и обернулся, чтобы помахать ему рукой. Но он уже повернулся ко мне спиной и брел по направлению к Декейтер-стрит или куда-то еще, все еще играя на трубе и крепко зажав подмышкой свой плакат. Я все равно помахал ему, мне подумалось, что у него есть много способов, чтобы видеть вещи. А потом со стороны доков я услышал резкий свист буксира, и мое сердце на секунду остановилось. Среди леса мачт что-то двигалось, скользя мимо них прочь в течение: у корабля были высокие мачты, не дымовые трубы. Я, как сумасшедший, помчался к реке.

Я никак не успевал добежать туда вовремя, но все равно продолжал мчаться. Они могли еще не уйти на такое расстояние, чтобы не услышать моего крика – или я мог сесть на какое-нибудь суденышко и последовать за ними…

Добежав до причала, я поскользнулся на влажных от рассветной росы булыжниках, удержал равновесие, схватившись за угол стены и почувствовал, как краска на покоробившейся стене из дранки шелушится и трескается под моими пальцами. Сердцевина отпустила меня, и я вернулся назад. Но я не чувствовал возбуждения, одно изумление. Ибо у корабля, скользившего прочь по позолоченным водам, как призрак ночи, пропадающий перед рассветом, были три мачты, а не две, и его высокий транец возвышался на одном уровне с верхушками дымовых труб буксира. Я озирался широко раскрытыми глазами, оглядывая доки во все стороны, наугад прикинул путь и снова бросился бежать.

Моя догадка оказалась правильной. Спустя всего двадцать минут я взлетел вверх по сходному трапу и, тяжело дыша, повалился на палубу, снова гладкую, источавшую густой запах смолы, льняного семени и сочной древесины. С квартердека раздался топот: это Джип и остальные прямо-таки скатились вниз по трапу, а за ними возбужденно ковылял старик Ле Стриж. Женщина и мужчина из палубной вахты практически подняли меня на ноги и посадили на крышку люка, запиравшую трюм, однако я так задыхался, что почти не мог говорить.

– Они… здесь…

– Да, да, мы знаем! – успокаивающим тоном сказала Молл. – Придержи язык, пока паруса не набрали воздуха. Кроме этого, ты не пострадал? Это благословение, гораздо лучше, чем мы опасались.

– Это так, приятель, – заметил Джип, покачивая головой с лаконичным облегчением. – Мы рады, что ты вернулся живым и здоровым, еще как рады. Как только мы обнаружили, что ты пропал, мы пустили по твоему следу старика Стрижа – и вот он является и говорит, на тебя что-то наслали и увели, заманили обратно в Сердцевину – в ловушку – ну… Он сказал, что послал зов от твоего имени, и это все, что он мог сделать! – Джип сплюнул за поручни. – Черт, могли бы мы сообразить, что тут может случиться беда. Здесь старый центр торговли рабами – тут все еще как вши кишат ОБЕЙЯ, ВУДУ, много чего еще можно назвать. Здесь это вроде как часть закона. Только вот зачем каким-то местным БОКОРАМ бить ради нас в барабаны? Вот чего я не пойму. Здесь мы вроде как никому не наступали на хвост – черт, как они вообще про нас узнали?

– С «Сарацина»! – задыхаясь, выговорил я.

– ЧТО?

– Именно это я и пытался все время вам сказать, – хрипло прокаркал я. – Он тоже стоял здесь на якоре, все это время – примерно в миле вниз по реке, на том берегу – я видел, как он отплывал, совсем недавно…

Пирс схватил меня за плечо:

– Ты уверен, парень – то есть, я хочу сказать, вы уверены, хозяин?

– Да, уверен – черт побери, меня послали, чтобы я его увидел…

– ЭЙ, НА ТОП-МАЧТЕ! – взревел Пирс.

Стриж приблизил свою гранитную физиономию к моему лицу так близко, что мне стало противно:

– Послан? Кем? Как?

– С-старик чернокожий, бродячий… уличный музыкант, вы знаете…

– ЭЙ, НА ПАЛУБЕ! ПЛАВУЧИЙ ЧАЙНИК С ЧЕРНЫМ, КАК САЖА, ТОРГОВЫМ КОРАБЛЕМ НА БУКСИРЕ! В ЦЕЛОЙ ЛИГЕ ОТСЮДА!

– Все наверх! – заорал Пирс. – Мистер Помощник! Ступайте на берег и притащите сюда эту старую тарахтелку – буксирщика! Все наверх! Мы, наверное, поддали им крепче, чем думали, они зашли сюда на ремонт – и увидели нас, когда мы проходили мимо – ха! Какова наглость, а, братцы мои?

Глаза Стрижа устрашающе сверкали:

– Какой старик? Кто отозвался? Кто пришел?

– У-уличный музыкант, я же сказал – играл на трубе – у него был плакат… называл себя «Открыватель путей», вот так все было…

Стриж отдернул голову. Джип присвистнул и захлебнулся, Молл провела рукой по волосам:

– Клянусь верой, неплохая у тебя оказалась компания!

– Послушайте, он был добр ко мне, кем бы он там ни был! Он спрятал меня от полицейских – он указал мне путь назад, «Сарацин», он спас мою шкуру! А, может статься, что и рассудок – после той штуки на кладбище я уже думал, что у меня сейчас крыша поедет! Может, это он и ответил на этот твой зов…

– Какой штуки? – резко спросил Стриж, но голосом, совершенно не похожим на его обычное рычание. По-моему, я заметил маленький проблеск подлинного чувства за каменной злобной маской – это я мог бы только приветствовать, если бы оно не было так похоже на страх. Я рассказал ему все, и увидел, как его лицо скорчилось. Джип посерел, а Молл, к моему изумлению, присела на корточки рядом со мной и крепко, до боли, обняла меня.

– Барон! – прокудахтал Стриж высоким дрожащим голосом. – И Легба! Глупый мальчишка сбежал от Барона, встретился с Легбой и еще называет его слепым стариком! Станет ОН являться на мой зов!

– А кто может сказать, что это не так? – мягко возразил Джип. – Все это… принимает форму, которой я и боялся. Здесь многое поставлено на карту – не просто рейд в Сердцевину… или похищение девушки – много, много больше! В игру вступили мощные силы, если вмешались даже Невидимые!

– Не просто вмешались! – резко сказала Молл. – Неужто ты не понимаешь? Они принимают разные стороны – а когда они вообще так поступали? А Стивен оказался в центре всего этого!

Джип сжал кулаки:

– Хорошие или плохие, но людям с ними лучше не связываться! Эй, мистер помощник, что там с буксиром?

– Буксиров нет! – закричал, задыхаясь, помощник, пренебрегая трапом и прыгнув на борт рядом с новыми опорами грот-мачты. – Три загорелись – но два из них за одну ночь – нарочно подожгли. Благодарение Богу, что у них котлы не разлетелись на мелкие кусочки. А последний забрали Волки под пистолетом вместо платы! Нам придется ждать часами!

Пирс швырнул на пол шляпу и топнул по ней ногой:

– Клянусь огнем Вельзевула! Пропустить рассвет? Никогда! Все на брасы! Мы погонимся за ними под одними парусами! Мы догнали этих ублюдков раньше и, клянусь всеми громами и молниями ада, мы сделаем это снова, даже если они удерут от нас к черту в задницу! ЭЙ, НА МАРСЕ! БЫСТРО ЗА ДЕЛО, ПРОСПИРТОВАННЫЕ СУКИНЫ ДЕТИ, МЕРЗАВЦЫ…

Лоснящееся лицо помощника беспокойно сморщилось:

– Но, капитан… как мы узнаем их курс, чтобы следовать за ними? Мы никак не можем…

– Еще как можем! – мрачно заявила Молл. – Стриж пусть проверит, если ему заблагорассудится, но сомневаюсь, что его божественное откровение скажет нам больше. Похоже, тут раздор между Невидимыми. В таком случае, куда еще может направляться «Сарацин», как не на остров, где находится их дом?

Джип ударил ладонью о ладонь:

– Точно! Что ж, шкипер – на Эспаньолу?

– Да, бери курс, – пробормотал Пирс, вся его ярость куда-то испарилась. – Эспаньола! Гаити! Подветренный берег для душ, масса теней, весь пропитан кровью и черной магией. Но надо так надо! Старший рулевой – к рулю! И молите Бога, чтобы мы поспели вовремя!