"Калибан" - читать интересную книгу автора (Аллен Роджер Макбрайд)

Альвар Крэш с чувством болезненного удовлетворения растянулся на кровати. Позади еще один невероятно долгий и беспокойный вечер. Когда роботы растащили и утихомирили драчунов и Альвар оживил Дональда, у них было еще полно работы: нужно было разобраться с зачинщиками, задержать виновных, оказать помощь пострадавшим, собрать свидетельские показания.

И пока Альвар не устроился в кресле аэрокара, доверив управление Дональду, и не полетел домой, у него не было ни единой свободной минутки, чтобы задуматься о том, что сказала Фреда Ливинг. Нет, не просто задуматься. Альвар полностью погрузился в размышления, отрешился от всего, кроме этих мрачных мыслей. Он думал всю дорогу, не вполне сознавая даже, что скоро наконец-то будет дома, в своей постели.

И, уже лежа в кровати, глядя прямо перед собой в темноту, он вынужден был признать: чертова баба права, права – по крайней мере отчасти!

Оставим на время эту безумную выходку – создание робота без Законов. Полицейское управление сбилось с ног, подчиненные Крэша делали все, что только можно, чтобы выследить и прикончить этого проклятого Калибана. Но это отдельный разговор.

А Фреда Ливинг была права – колонисты действительно слишком много позволяют своим роботам, слишком многое перекладывают на них. Альвар моргнул и оглядел свою темную спальню. До него внезапно дошло, что он лег спать, ни о чем не позаботившись самостоятельно. Его каким-то образом доставили домой, переодели, вымыли, уложили в кровать, а он и палец о палец не ударил! Альвар немного подумал и понял, что все за него сделал Дональд.

Какое-то время ему понадобилось, чтобы прийти в себя после этого неприятного открытия. Ну, конечно же, все это сделал Дональд! Дональд привез его сюда, сам все предусмотрел, ненавязчиво подсказывал, что за чем надо делать, куда сесть, когда поднять левую ногу, когда – правую, чтобы снять с Альвара туфли и штаны. Дональд провел его в ванную, направил на него струи воды из душа, вымыл его. Дональд же обернул его полотенцем, вытер, одел в пижаму, проводил до спальни и уложил в кровать.

Сам Альвар, его собственные душа и рассудок могли вообще витать где угодно все это время. Дональд был действующим началом, Альвар – бессмысленным автоматом. Задумавшись над словами Фреды Ливинг, которая предупреждала, что люди на Инферно слишком много позволяют своим роботам, сам Альвар Крэш даже не сознавал, насколько его собственный робот Дональд его опекает – нет, управляет им!

Альвар внезапно кое-что припомнил – случай из прошлого, когда он был еще простым полицейским и ездил по вызовам. Это был самый кошмарный вызов во всей его полицейской карьере. Случай Давирника Джидая. У Альвара до сих пор все внутри переворачивалось, когда он об этом вспоминал.

Во все времена и в любом обществе есть такое, что видят только полицейские, да и то не так уж часто. Темные стороны животной природы человека, которые почти никогда не показываются на свет, хотя не являются преступными, или недозволенными, или даже злыми. Альвар кое-чему научился после этого случая с Давирником Джидаем. Он узнал, что человеческое безумие ужасно и опасно даже не столько пределами, до которых оно доходит, а главное, тем, что с виду вполне нормальный человек оказывается способен на подобное.

Потому что если у такого хорошо известного и уважаемого человека, как Давирник Джидай, проявились настолько дикие отклонения, то что можно ожидать от остальных?! Если Джидай так глубоко погряз в бездне, которой нет названия, то как же низко могут пасть другие?! Может, и он, Альвар Крэш, тоже болен? Может, он уже пал, сам того не сознавая, хотя по-прежнему уверен, как и Давирник Джидай, что все в порядке и поступает он совершенно правильно и разумно?

Давирник Джидай. Проклятие, до чего все было мерзко! Настолько гадко, что Крэш изо всех сил постарался вычеркнуть эти воспоминания, но так и не сумел избавиться от ночных кошмаров, и тогда, и сейчас. Теперь Альвар заставил себя вспоминать.

Конец Давирника Джидая в управлении полиции назвали «инертной смертью». И хотя каждый полицейский знал, что «инертность» дурна сама по себе, все дружно соглашались, что случай Джидая – гораздо хуже. На все времена.

Колонисты вообще предпочитали не говорить об «инертах». Они не желали признавать, что такие люди существуют. Наверное, «инертность» казалась еще ужаснее потому, что была такой знакомой и близкой. Почти каждый колонист, подумав об «инертности», с содроганием видел свое отражение в безумно кривом зеркале, воплощение самых страшных кошмаров, таящихся в глубине души.

«Инерты» ничего не делали сами. Никогда. Они так устраивали свою жизнь, что все за них делали роботы. А того, с чем роботы не могли справиться, «инерты» не делали вовсе. Они всю жизнь только лежали на диванах, повторяющих формы человеческого тела, и предоставляли роботам суетиться вокруг и доставлять им всяческие удовольствия.

Точно так было и с Джидаем, и это было поистине кошмарно! «Инерты» обычно жили замкнуто, скрывались от других людей в собственных тесных мирках, за неприступными стенами своих резиденций и не поддерживали с внешним миром совершенно никакой связи. Но Джидай был довольно известной фигурой в мире Инферно – он был знаменитым литературным и театральным критиком и каждый месяц давал великолепные приемы. Это были замечательные собрания. Они тянулись с самого две тысячи двухсотого года и неожиданно оборвались в две тысячи пятисотом. Сам Джидай показывался только на видеоэкране – каждый раз его широкое мясистое лицо улыбалось с огромного квадрата на стене гостиной, оживленно болтая с гостями. Камера никогда не смещалась и не показывала ничего, кроме лица.

И вот молодому полицейскому Альвару Крэшу пришлось участвовать в расследовании смерти Давирника Джидая. Раньше ему никогда не приходилось бывать в его резиденции – таких мелких сошек, как простые полицейские вроде Крэша, никогда не приглашали на блестящие приемы у Джидая.

В обществе колонистов вполне допустимым считалось, если хозяин дома не появлялся на приеме. Поэтому на отсутствие Джидая никто не обращал особого внимания. «Он очень ценит уединение», – говорили о Джидае, и это все объясняло и оправдывало любые странности. Колонисты весьма высоко ценят право на уединение.

Единственное, что казалось странным, – то, что Джидай никогда не пользовался голографией, не проецировал свое трехмерное изображение в зал, чтобы быть как бы среди гостей. Сам Джидай объяснял это так: голография, считал он, это дурацкий цирковой трюк, который создавал бы у людей нежелательное для него впечатление, будто он находится среди них. Он этого не хотел. Такая иллюзия могла смутить гостей. Гости могли попытаться пожать голограмме руку, или предложить выпить, или уступить кресло, которое миражу не нужно. А какой же хозяин захочет поставить гостей в неловкое положение? Тем более такой вежливый, застенчивый, привычный к уединению человек, как Давирник Джидай. Ему больше по душе было оставаться в привычной уютной обстановке и наслаждаться общением с друзьями посредством видеоэкрана, смотреть, как они веселятся, и радоваться самому.

Это даже начало входить в моду. Другие тоже стали присутствовать на разных собраниях и приемах посредством видеоэкрана. Все оборвалось, когда в один холодный зимний день в полицию позвонил Честри, робот-мажордом Давирника Джидая.

Крэш и еще один молодой полицейский приняли вызов и тут же вылетели в резиденцию Джидая – огромный, мрачного вида дом на окраине Аида. Участок земли вокруг дома выглядел на редкость неухоженным и запущенным. Повсюду разрослись плющ и ежевика, не видно было даже пешеходных дорожек. Входную дверь совсем заплел дикий виноград. Ясно было, что в эту дверь годами никто не входил. Джидай никогда не посылал своих роботов наружу, чтобы привести в порядок двор и сад, и, похоже, никогда не выходил на улицу сам.

Тем не менее механизм открывания двери оказался исправным. И как только двое полицейских приблизились, дверь немного неуверенно скользнула в сторону, обрывая путаницу виноградных лоз. За дверью полицейских поджидал взволнованный робот-мажордом Честри. Внутри все покрывал толстый слой пыли. В нос полицейским ударила тяжелая вонь.

Проклятие, эта вонь! Зловоние гнили, испорченной пищи, человеческих испражнений, старой прогорклой мочи и пота – эта вонь шибанула в нос молодым полицейским, и они покачнулись, как от удара. Но то, что крылось за всем этим, это было еще ужаснее! Сладковатый, мерзкий запах разлагающейся плоти. Даже сейчас, тридцать лет спустя, Крэша замутило от одного воспоминания об этом. А тогда его напарника вырвало прямо у двери, у них подкосились ноги… Честри подхватил обоих и вытащил наружу. Но и на улице стало не намного лучше – густое зловоние, казалось, вырвалось через дверь и заполонило все вокруг. Это было ужасно! С минуту напарник Крэша приходил в себя, потом они оба поспешили забраться обратно в патрульную машину. Там полицейские достали спецкостюмы и надели противогазы.

И вернулись в дом.

Потом Крэш слышал от экспертов, что Джидай – классический пример синдрома «инертности». Жертвы этого синдрома, «инерты», вначале почти не отступают от вполне нормального, по меркам колонистов, образа жизни. Ну, может, слишком тщательно блюдут свое уединение, слишком привередливо подбирают себе окружение, слишком осторожно относятся ко всяким контактам с другими людьми. Еще не выяснен окончательно пусковой механизм заболевания, когда человек переступает грань между нормальным и ненормальным. Определенную роль играет сила привычки, которая все более и более ограничивает активность жертвы, пока ее поведение не доходит до исполнения каких-то ритуалов. Чашка чая на прикроватном столике у Джидая должна была стоять каждый вечер на одном и том же месте, всегда в одно и то же время, иначе он просто не нашел бы ее! Даже его ежемесячные приемы превратились в ритуал, они начинались и заканчивались в одно и то же время и проходили всегда по одной и той же программе.

Но ритуализация всего на свете – только часть болезненного процесса. Вторая сторона синдрома «инертности» – самоизоляция от всего мира, сперва произвольная, после – вынужденная. Это, видимо, и есть основной механизм развития болезни. Какая-то неприятная неожиданность однажды вывела жертву из равновесия, и бедняга решил, что никогда не позволит себе отступить от заведенного распорядка жизни – привычного и безопасного. И несчастный, пораженный синдромом «инертности», постепенно, но необратимо обрезает все связи с внешним миром. Он приказывает своим роботам отсылать всех гостей, а для бытовых нужд пользоваться не наружным входом, а непригодными для людей подземными тоннелями, как и в случае с Джидаем. И, как Джидай, несчастный больной в конце концов совершенно замыкается в своей берлоге, навсегда скрывается от всего мира. И двери его дома не открываются ни для кого и никогда.

Полицейские много разузнали от Честри и других домашних роботов, а также из дневников самого Джидая, которые он гордо именовал исследованиями «прекраснейшего образа жизни».

В этих дневниках ясно виден тот переломный момент, когда Джидай перешагнул границу нормальности. На одном из приемов кто-то из гостей серьезно обидел Давирника, нечаянно или нарочно. Это досадное происшествие произвело на Джидая неизгладимое впечатление.

Давирник очень расстроился, долго переживал злобные нападки гостя. И после этого случая перестал посещать приемы, а вскоре и вообще перестал выходить из дому.

Он оставался в своем уютном безопасном убежище. Зачем вообще куда-то ходить, когда под рукой прекрасные системы связи с видеомониторами и звукотрансляторами? Когда вокруг – толпы услужливых, абсолютно благонадежных роботов, готовых исполнить любую прихоть господина? Делать что-то самому – это же глупость, просто преступление! Ведь роботы все сделают гораздо быстрее и лучше и, кроме того, ничем не нарушат привычных условностей, ничем не обеспокоят хозяина. И Джидай полностью погрузился в изучение художественных каталогов, работу над статьями, в бесконечную суету по подготовке выступлений на своих ежемесячных приемах. В дневниках он называл себя «счастливым человеком в прекрасном неизменном мире».

В конце концов его мир действительно был почти неизменным. Но чем больше Давирник Джидай привыкал к спокойствию и тишине, тем больше его раздражали любые, даже самые незначительные случайности.

И постепенно любое непривычное действие со стороны самого Джидая или даже его роботов стало казаться невыносимо отвратительным. Джидая обуяла навязчивая идея все упрощать, сводить к необходимому минимуму даже физиологические потребности. Он нестерпимо страдал от всего, о чем роботам приходилось ему напоминать, и следовал устоявшемуся, доведенному до автоматизма распорядку жизни. Джидай надумал истребить все, что могло каким-то образом нарушить его покой.

Болезнь прогрессировала, навязчивые идеи становились все значительнее и извращеннее. И вот как-то Джидай решил, что не стоит покидать узел связи и даже вставать с любимого кресла-унитаза. Он приказал роботам подавать еду прямо туда, и купать его, не снимая с кресла. Это уже перешло всякие границы даже по меркам самых замкнутых колонистов, превратилось в безумие. Джидай приказал роботам приобрести разное медицинское оборудование и лекарства, проконсультироваться с роботами-врачами. Он заменил старое кресло на специальную больничную кровать с наполненным вязкой жидкостью покрытием, какие применяют для больных с ожогами и длительно болеющих пациентов. Такая кровать предохраняла от образования пролежней, кроме того, в ней было особое устройство для удаления испражнений – таким образом, Джидаю теперь вовсе незачем было вставать. А когда покрытие давало течь – не беда, роботы прекрасно справлялись с ремонтом. И если случайно испражнения попадали мимо приемного сектора – ерунда, роботы обо всем позаботятся!

Но вскоре Давирнику стало мало полного бездействия. Слишком много суеты было вокруг! Его стали раздражать даже постоянно снующие туда-сюда домашние роботы, и Давирник приказал показываться господину на глаза как можно реже. Приказал свести к минимуму уборку, а впоследствии вообще запретил прибирать. Он запретил роботам заботиться и о приусадебном участке – его выводила из себя сама мысль о том, что они возятся там с газонокосилками и граблями, беспокойно снуют по двору из конца в конец, жужжат и щелкают разными инструментами.

Потом Джидай решил, что бесконечные приемы до смерти ему наскучили, что они нарушают размеренный распорядок жизни. Кроме того, у него уходила масса времени на их подготовку. И он их прекратил. А не стало приемов – не стало и лишних забот.

Как-то Джидай отменил купание, а потом – еще и еще раз. Волосы на голове и бороду ему регулярно выщипывали по волоску, чтобы не приходилось их раз за разом стричь, мыть и причесывать. Джидай велел удалить себе ногти на руках и ногах, чтобы не было надобности подстригать их, когда отрастут.

Его ужасно раздражало, когда роботы приносили пищу, сервировали стол и сновали туда-сюда с полными и пустыми тарелками. И Джидай приказал доставлять еду в одноразовых упаковках и оставлять его одного, пока он ест. Но все равно оставалась неприятная процедура замены этих упаковок. Давирник попросту бросал грязные пакеты на пол, но, когда вокруг кровати выросла целая гора заплесневелого мусора, ему пришлось пойти на ужасное нарушение привычного распорядка и приказать роботам вымести грязь из комнаты.

Джидай обнаружил, что, если кидать грязные пластиковые коробки через плечо, они падают так, что их не видно и они не так мешают. Но все равно звуки, которые роботы издавали при уборке, ужасно действовали на нервы, и Джидай в конце концов совсем запретил убирать в доме.

Человеческий нос постепенно привыкает к любому запаху, и Давирник Джидай совсем не обращал внимания на кошмарную вонь гниющих объедков, неубранных испражнений и собственного немытого тела.

Но вот его стала раздражать даже сама пища. И Джидай велел роботам подвести к кровати специальные трубочки для пищи и питьевых жидкостей. Теперь ему достаточно было только повернуть голову направо или налево, чтобы поесть или попить через трубочку.

Наконец Джидай вплотную приблизился к воплощению своей мечты. Никакие потребности не могли больше его обеспокоить. Он достиг полнейшего уединения. Он велел всем роботам покинуть его комнату и разойтись по нишам, и не выходить оттуда ни при каких условиях, разве что он сам позовет. Но такое случалось чрезвычайно редко, и чем дальше – тем реже.

И роботы замерли в стенных нишах.

Естественно, к тому времени, когда все зашло так далеко, и Честри, и остальные роботы Джидая сами стали полусумасшедшими, запутавшись в хитро расставленных ловушках противоречий Первого Закона. Джидай проявил незаурядный талант в формулировке приказаний и сумел убедить своих роботов, что беспрекословное исполнение любых, самых несуразных его прихотей – единственный способ избежать нанесения серьезного физического и психического вреда господину. Джидай проделал это так ловко, что роботы и не думали беспокоиться о его умственном здоровье, которое чем дальше, тем сильнее страдало.

Вот почему, а также потому, что у этих роботов не было встроенных обонятельных детекторов, Джидай пролежал после смерти так долго, что успел почти полностью разложиться. Наконец напряжение Первого Закона вынудило Честри нарушить приказ господина, и он покинул нишу. Честри прошел в комнату Джидая и не обнаружил там никого, кто мог бы отдать какое-нибудь новое приказание.

Крэш и его напарник пробрались в зловонную грязную комнату. Стены были сплошь покрыты какой-то мерзкой плесенью, кое-где свисавшей вниз беловато-серыми клочьями. Огромная груда использованных пластиковых пакетов, громоздившаяся в задней части комнаты, казалось, шевелилась – ее сплошь покрывали жирные, отъевшиеся на гнилых отбросах мыши, черви и тараканы. Но страшнее всего было другое – то, что осталось от Джидая. Это зрелище до сих пор являлось Крэшу в кошмарных сновидениях. Оскаленный труп, весь покрытый ленивыми зелеными мухами. Кожа на трупе ходила ходуном, вздымалась тут и там бугорками – черви, личинки трупных мух, неустанно прогрызали ходы в зловонной разложившейся плоти. По полу разлилась целая лужа мутной жидкости, которая до сих пор капала и капала с кровати – какой-то мерзостный жидкий продукт гниения. Высохшие глазные яблоки, мясистые, хрящеватые уши и нос сморщились и почернели, кожа на них потрескалась и сползала клочьями.

Полицейский медэксперт не стал даже – или не смог себя заставить – брать какие бы то ни было пробы или определять причину смерти. Он заявил, что смерть произошла от естественных причин, и все с ним согласились, невзирая на то, что вряд ли кому-то из колонистов пришло бы в голову назвать такую смерть естественной.

Никто и ни при каких обстоятельствах не желал говорить о смерти Давирника Джидая. Честри и других роботов Джидая демонтировали, дом взорвали, саму землю перерыли и оставили такой, как есть, забросили, забыли. Никому не хотелось даже приближаться к этому страшному месту. Никто не смел вслух назвать само имя Давирника Джидая.

Художники, которые приобрели репутацию и сделали карьеру за счет благоприятных отзывов и материальной поддержки Давирника Джидая, внезапно не только лишились спонсора, но и оказались в неприятном положении людей, достижения которых так высоко оценивал сумасшедший. Более того, возможно, не просто оценивал их творчество, но и оказывал на него значительное влияние! Все отвернулись от этих неудачников, никто больше не хотел иметь с ними дело. Кто-то из них навсегда исчез из мира художников, кто-то – очень немногие – сумел начать все заново, подняться из пепла, шаг за шагом восстанавливая репутацию, но уже без чуткого одобрения и руководства со стороны Давирника Джидая.

Кроме того, со смертью Джидая раз и навсегда исчезли голографические и видеоизображения отсутствующих на публичных собраниях и приемах.

Конечно, самым простым и удобным выходом было убедить самих себя, что Джидай просто сошел с ума. Однако Давирник Джидай раньше был вполне здоровым человеком и не проявлял никаких особых признаков грядущего помешательства. Он до последней минуты жизни свято верил, что ведет себя совершенно естественно, о чем недвусмысленно писал в своих дневниках. Почти все записи последних лет состояли сплошь из поздравлений в свой адрес по поводу того, что ему, Джидаю, наконец-то удалось достичь своего идеала – размеренной и абсолютно спокойной, нормальной жизни.

Но если сумасшедший не знает, что сошел с ума, как может любой другой человек быть уверен, что с его рассудком все в порядке? Никто во всем Аиде ни разу не задавался этим вопросом. Никто и никогда не обсуждал этого, как и всего остального, что касалось случая с Давирником Джидаем.

Но можно ли считать здоровым общество, в котором ужасающий, кошмарный случай все просто стараются не замечать, как будто его никогда и не было?

И насколько можно позволять роботам обо всем заботиться, чтобы это не перешло опасной грани безумия?

Альвар мрачно хмыкнул. Не самый благоприятный признак – не замечать, что делает твое собственное тело, когда робот готовит тебя ко сну!

– Дональд! – позвал он.

Раздался негромкий шум. Это Дональд, стоявший в стенной нише напротив кровати, активировался и шагнул к Альвару. Сначала Альвар ничего не мог разглядеть в кромешной темени, но вот робот включил подсветку глаз – они вспыхнули во мраке, два неясных пятна голубого света.

– Да, сэр!

Альвар сказал:

– Оставь меня. Выйди из комнаты и побудь где-нибудь в доме. Не беспокой меня ни под каким предлогом, пока я сам утром не выйду, и передай то же указание всем остальным роботам.

– Да, сэр! – спокойно ответил Дональд, ничуть не удивившись, как будто каждую ночь слышал такой странный приказ и обычный распорядок дня не был установлен давным-давно.

Альвар проследил взглядом, как два голубых светляка проплыли к выходу, слышал, как Дональд открыл дверь и снова закрыл, как прошагал куда-то по коридору.

«Сколько еще?» – гадал Альвар. Сколько еще людей, слушавших сегодня лекцию из зала или по телевидению, сколько еще из них отослали этой ночью своих роботов, встревоженные словами Фреды Ливинг? Сколько еще людей решили этой ночью начать новую жизнь, решили жить сами для себя, вместо того чтобы позволять своим роботам проживать эту жизнь за них?

Никто? Миллионы? Ни то, ни другое – что-то среднее? Хуже всего, что он понятия не имел, как обстоят дела в действительности. Альвар привык считать, что неплохо знает жителей Аида. Но по этому вопросу он не мог сказать ничего определенного. Наверное, не он один вспоминал этой ночью Давирника Джидая. Если это так, то Фреда Ливинг читала лекцию не зря. Давно пора было открыть людям глаза.

Но тут его мысли вернулись к предмету, о котором он весь вечер старался не думать. Калибан, который скрывается где-то в ночном городе. Робот без Законов, ничем не контролируемый, само его существование подобно грандиозной потасовке или всеобщему паническому страху, а то и хуже!

Альвар Крэш злобно выругался во тьму. Может, сегодня вечером Фреда Ливинг и сделала доброе дело, но нет никаких сомнений в том, что та же Фреда Ливинг причастна к ужаснейшему преступлению.

Что ж, она уже начала пожинать его плоды.