Родольф Тёпфер Трианская долина

Однажды утром, тому уже три года, отправился я из Шамони в Мартиньи, что в кантоне Валлис. Этот путь избрало в тот день еще множество туристов. Все они ехали на мулах: один лишь я шел пешком; но в этом горном краю пешеход имеет то преимущество,. что передвигается быстрее, да и чувствует себя свободнее.

Итак, по дороге тянулись на некотором расстоянии друг от друга различные караваны. Я раздумывал над тем, как лучше воспользоваться своей свободою. Можно было выбрать одно из трех: составить одинокий арьергард; обогнать всех и в одиночку шествовать впереди; или, наконец, переходить от одной группы путешественников к другой, завязывать знакомства и удовольствие прогулки соединять с приятностями беседы. Это последнее я и предпочел.

Я присоединился к ближайшей из групп, и будь на то моя воля, остался бы там на весь день. Дело в том, что в числе этих путешественников находилась молодая девушка, прекрасная и обворожительная… по крайней мере такое впечатление она произвела на меня. Впрочем, я заметил, что в путешествии все девицы производят на меня именно такое впечатление, откуда я заключаю, что эта могла быть не более прекрасна и обворожительна, чем другие.

В путешествии сердце жаждет романтики, приключений; оно быстрее раскрывается для нежных чувств; прекрасный пол и его прелести, как выразился бы дамский угодник, более чем когда-либо представляются достойными поклонения; а поскольку в этих случайных путевых встречах никакое серьезное намерение или брачные расчеты обычно не сдерживают, наподобие полезного балласта, полет чистого чувства, чувство это немедленно воспаряет на головокружительную высоту.

И не только сердце ваше ведет себя в пути подобным образом, но и встреченная молодая особа приобретает в этих обстоятельствах известные достоинства, каких она не могла бы иметь в гостиной. Прежде всего она здесь одна, вне круга своих подруг, столь же или более привлекательных. Цветок этот может быть и более, и менее редкостным. Но тот же цветок, который теряется в пышном букете, нравится, пленяет, очаровывает, когда он один красуется на лужайке, наполняя ее своим благоуханием. В сущности, что может быть нелепее букета, этого пошлого сераля, где тупица-хозяин собирает красавицу за красавицей, чтобы из увядших прелестей каждой составить яркое, но лишенное изящества целое, а из их нежных ароматов извлечь одуряющий запах? Что ж, презренный султан! Срывай, мни, жертвуй ради своего наслаждения свежестью тысячи роз… Я же стану искать свой цветок там, где он расцвел в уединении; и так дорога мне его скромная прелесть, что я не только не буду искать иных, но и этот не сразу решусь сорвать.

И это еще не все: в путешествии девушка становится вам ближе; если сердце ее не отдано уже другому, что побуждает ее избегать молодых людей, ваше общество неизбежно заинтересует ее, ваше внимание будет ей приятно. Власть ее над вами, счастье, испытываемое вами подле нее, непременно будут ею замечены и понравятся ей, разумеется, если чувства ваши настолько тонки, что вы стараетесь не выражать их и выдаете себя лишь невольно. А дорожные сценки или ландшафты – сколько тут случаев выказать подкупающую предупредительность, обнаружить общность вкусов и чувств, дать зародиться той взаимной симпатии, к которой так склонны два юных сердца! Влечение это длится лишь несколько часов, быть может – день, но, пусть мимолетное, оно живо, оно чисто и вместо сожалений оставляет воспоминание, полное прелести.

А если предстающие вашим взорам ландшафты – это леса, долины, бесчисленные горы, гигантские ледники, словом, вся природа Альп, то приветливая, то величавая? Если на каждом шагу ее красоты вызывают бурное восхищение и потребность поделиться волнением, переполняющим сердце и столь благоговейно чистым, что можно не сдерживать его чинными правилами светских приличий? Если молодая особа в порыве восторга позабудет править своим мулом и на вас падет приятная забота вести его и сдерживать его шаг? Держа мула под уздцы, вы образуете между ним и пропастью надежную преграду из собственного тела; девушка восхищена вами, волнуется за вас; лицо ее хорошеет под влиянием этих чувств, утренний ветерок, веющий с вершин, оживляет розы ее ланит и играет складками ее мантильи, обрисовывая ее грациозные формы. Ах, юноша! ваше сердце и ваши взоры, отвращаясь от гор, уже прикованы любовью к прелестному созданию. Неправда ли? Она прекрасна, обворожительна… что и требовалось доказать.

В тот день я ощущал все, только что мною описанное. Я держал мула под уздцы, я образовал из моего тела преграду… но, пропасти, к сожалению, не оказалось. Возле Турскою ледника мы остановились. Перед нами была узкая и безлюдная лощина, которой заканчивается у склонов Бальмского перевала долина Шамони. Там еще залегли тени. Зато позади нас та же долина предстала во всей своей утренней красе. Солнце, поднявшись на высоту гор, посылало сквозь голубоватую дымку свои лучи, очерчивая от вершин до подножья зубчатые края ледников и заставляя сверкать над сумрачной полосою леса бесчисленные пики Буа, Боссонов и Таконе. Оставляя в тени Арву с ее лесистыми островками, оно золотило под отвесной стеной Еревана мирную долину Приере и разбросанные по ней хижины. «Какое восхитительное зрелище! – сказала моя спутница. – Я хотела бы тут остановиться…»

Я помог ей спешиться; одной рукою я придерживал стремя, в то время как другая, на которую она опиралась, позволила ей легко соскочить на землю. Мы уселись на гранитный валун; мул, которого я все еще держал в поводу, принялся щипать придорожную траву.

Бывают минуты, когда любоваться пейзажем обязательно, однако успеху дела это не способствует. Любоваться было необходимо, именно затем мы и остановились. Но моя спутница, непривычная к сельской простоте, была несколько смущена, оказавшись наедине со мной, а я в свою очередь слишком был взволнован ее близостью, чтобы красноречиво говорить о горах. Тем не менее я попытался делать это, но после нескольких общих фраз, которые самого меня сконфузили своей банальностью, я перешел, как умел, к теме куда более важной, чем великолепие отечественного ландшафта.

«Заметьте, мадемуазель, – сказал я, – перед нами развилка. Осмелюсь спросить, как решили ехать ваши родители – через Тет-Нуар или же Бальмским перевалом?…

– Не знаю, сударь», – ответила она. Затем, отвернувшись, чтобы скрыть заалевшее лицо, добавила: «А вот кажется и они».

Действительно, остальные члены группы, которых мы опередили, теперь уже приближались к нам. Я заметил, что родители моей юной спутницы, в свою очередь, обогнали остальных путешественников и, еще не видя нас, усердно погоняли своих мулов. Поровнявшись с нами, отец сказал жене и дочери: «Что ж, сударыни, пора выбрать дорогу». Потом он обернулся ко мне и спросил: «А вы, сударь, по какой дороге намерены идти?»

Этот коварный вопрос не столько удивил меня, сколько раздосадовал. Накануне я неосторожно сообщил этому господину, что собираюсь идти через Тет-Нуар; мне казалось, что я поступаю очень» умно, ибо именно этот путь, как более легкий, выбирают обычно те, кто путешествует с дамами. Однако господин этот тогда же весьма осторожно сказал, что не решил еще, какую дорогу выбрать. Было ясно, что предусмотрительный отец хотел обеспечить себе возможность везти дочь той дорогой, по которой я не пойду. Отлично поняв смысл его вопроса и желая хотя бы сохранить свое достоинство, я ответил: «Как вы знаете, сударь, я предполагал идти через Тет-Нуар…»

Он поспешил прервать меня: «А мы, к сожалению склонны предпочесть Бальмский перевал. Я, право, сожалею. Счастливого пути, сударь! Рад, что хотя бы нынче утром я имел удовольствие путешествовать в вашем приятном обществе».

Я рассыпался в столь же искренних любезностях, и мы расстались.

Мне сделалось грустно; прекрасная природа уже не казалась мне прекрасной. Приере выглядела уныло, Бос-соны вызывали раздражение.

Сидя на том же гранитном валуне, я предался горьким размышлениям о лицемерной тирании отцов, которой часто некстати способствует слишком уж ангельская кротость дочерей. Тут мимо меня прошел другой караван, к которому я примкнул за неимением лучшего, а также затем, чтобы отвлечься от сердечных мук.

Группа эта состояла из трех пешеходов и мула, нагруженного камнями. Господа эти были геологами. Геологи – очаровательные спутники, но главным образом для геологов. Им свойственно останавливаться у каждого камня и рассуждать по поводу каждого пласта земли. Они откалывают куски скал и уносят их с собой; они скребут землю и всякий раз строят на этом теорию Все это занимает массу времени. Они не лишены воображения, но оно простирается лишь в морские глубины и земные недра; на поверхности земного шара оно иссякает. Покажите им великолепную вершину – для них это вздутие земной коры; покажите лощину, заполненную льдом – они усмотрят в этом действие огня; покажите лес – тот их вообще не касается. На полпути Валорсину несчастный обломок 'скалы, на который я присел отдохнуть, привел моих трех геологов в волнение; пришлось немедленно встать и предоставить им мое сиденье. Пока они его крошили, я потихоньку удалился и они потеряли меня из виду.

Sic me servavit Apollo! [1]

Впрочем, если я порой избегаю геологов, то геологию я неизменно люблю. Зимою у камелька особенно приятно послушать о чудесных горах, которые ты посетил летом, о потопах, извержениях вулканов, о горообразовании, о разрушительных силах природы, но главное – об ископаемых животных! Когда разговор заходит об этих ископаемых, я всякий раз перевожу его на мастодонта – кто его открыл не помню – или на мегалозавра Кювье [2]; это такая ящерица длиною в сотню футов, от которой до нас дошли только кости. Вообразите себе, как это царственное животное разгуливало по первозданному миру и кормило свое семейство слонами вместо мошкары! Да здравствуют иллюстрированные журналы [3], они популяризируют науку! именно так и усвоил я геологию.

Но даже и без подобных иллюстраций все мы немного геологи. Кто при виде чудес горного края не задается вопросами о том, как разверзлись эти пропасти, как вознеслись к небу эти вершины, и как образовались плавные линии склонов и вздыбленные утесы; откуда взялись эти гранитные колоссы, нависшие над равниной, или остатки морских раковин в недрах гор? Все эти вопросы – чистейшая геология, элементарная и вместе с тем трансцендентная. Именно их задают себе геологи, более того, отвечая на них, никак не могут придти к согласию; причиною называют то воду, то огонь, то эрозию, то поднятие и опускание суши. Всюду у них теории, нигде нет истин; множество работников, и ни одного всеведущего; множество жрецов, но нет бога; так что каждый волен возложить свою гипотезу на алтарь науки и сказать, когда она развеется дымом: «Дым как Дым, не хуже вашего, сударь мой».

Вот за что я люблю геологию. Она необозрима и туманна как всякая поэзия. Подобно всякой поэзии она погружается в тайны, питается ими, плавает в них и не тонет. Она не подымает завесу, но колеблет ее, и в случайные просветы проникают порой лучи, ослепляющие наш взор. Вместо того, чтобы звать на помощь трудолюбивый разум, она берет себе в спутники воображение и увлекает его в сумрачные недра земли или, возвращаясь к первым дням творения, ведет его по юной, зеленеющей земле, едва возникшей из хаоса, сверкающей первым своим нарядом, попираемой стопами исчезнувших животных, о которых говорят нам ныне их гигантские останки. Если она и не приходит к цели, то, стремясь к ней, идет живописной дорогой; если она вкривь и вкось толкует вторичные причины, то именно поэтому подводит нас к первопричине. Вот отчего наука эта, неизменно нами любимая, является столь же древней как и сам человек. Книга Бытия представляет coфoоj старейший и величайший геологический трактат, а у греков, наиболее поэтического из народов, мы с самого начала находим во множестве всякого рода теогонии и космогонии; с тех пор и поныне вулканисты и нептунисты [4]оспаривают друг у друга, правда, не признание ученого мира, но наивное восхищение, праздное любопытство, поэтическое чувство думающих и доверчивых людей.

В Валорсине я присоединился к трем туристам – французу и двум англичанам, не имевшим между собой ничего общего, разве лишь то аристократическое единомыслие, которое временно объединяет людей с хорошими манерами, побуждая их считать себя равными и общаться друг с другом, когда общаться попросту больше не с кем.

Англичане были красивые и рослые юноши, из тех вчерашних студентов, не вполне еще взрослых, которых папаша-лорд посылает сразу после Кембриджа путешествовать по континенту в сопровождении не то гувернера, не то слуги, чтобы он чистил их ботинки и оплачивал их шампанское. Несколькими днями раньше они уже встречались мне. В гостинице за столом они показались мне чинными как истые английские джентльмены; в дороге они резвились, напоминая больших ньюфаундлендских собак, которые уже готовы стать степенными, но порою еще скачут и играют с маленькими шавками.

Француз был элегантный молодой человек, карлист по убеждениям [5], по речам и усам; один из тех салонных политиков, которые мнят себя заговорщиками, чуть ли не участниками сражений в Вандее и уверены, что теперь, по умиротворении Запада [6], они должны, ради спокойствия своих близких совершить турне по Швейцарии и таким образом дать французскому правительству благовидный предлог закрыть глаза на их мятежное прошлое; при всем том – отличный человек, жизнерадостный и в белых перчатках.

Англичане были немногословны, неловки, но достаточно восприимчивы к красотам природы. Свежая зелень, прозрачные воды и особенно – гордо вздымающиеся вершины, доставляли им внутреннее удовлетворение, которое не всегда сдерживалось чувством собственного достоинства.

«Beautiful!» [7] говорили они время от времени, обмениваясь взглядами. Они' были одеты с той удобной и дорогой простотой, какая отличает туристов их нация отличные широкополые соломенные шляпы, очень чистые, хотя немного помятые, небрежно сидевшие на их головах, серые холщевые куртки, удобно скроенные, с глубокими карманами, вмещавшими доллондовскую подзорную трубу [8], серебряный портсигар и весь набор предметов, необходимых или полезных в путешествии по горам. Та же простота и та же изысканная чистота отличала их белье. А сквозь некоторую неуклюжесть их движений проглядывала уверенность молодых аристократов, которые, снаряжаясь в путь, рассчитывают на своего портного, чтобы чувствовать себя удобно; на свою располагающую наружность, чтобы быть замеченными, но более всего – на свои гинеи, доставляющие им почет и любовь всех трактирщиков континента.

Француз, напротив, был чрезвычайно общителен, имел манеры живые и непринужденные и громко восторгался альпийскими красотами, которые впрочем был совершенно неспособен воспринимать. Как и англичане, он восхищался прозрачными потоками, но лишь затем, чтобы сравнивать их с тепловатой водой, какую пьют в Париже. Восхищался он и горными вершинами, но главным образом – огромными прыжками, какие совершают с утеса на утес серны, на которых он надеялся поохотиться, как только получит из Парижа заказанное им отличное лепажевское охотничье ружье. «Первую же, которую подстрелю, говорил он, я пошлю в Прагу» [9]. Одет он был как Робинзон, которого обряжали модистки. Изящная непромокаемая шляпа с маленькими полями кокетливо сидела на его напомаженной голове; непромокаемый галстук обвивал шею; длинный бархатный сюртук с полукруглыми полами для удобства ходьбы, с низкой и узкой талией для придания легкости, был снабжен наружными и внутренними карманами, наполненными миниатюрными безделками, большая часть которых была бесполезна или сама по себе или из-за своих крохотных размеров. Однако подлинным шедевром была его трость. Эта трость раскладывалась в виде стула, позволяя с комфортом любоваться пейзажем; раскрывалась как зонтик, чтобы защищать от солнца; и превращалась в альпеншток для восхождений на горы. Альпеншток был тяжел, как балка, зонтик изогнут, как крыло летучей мыши, а стул покоен, как табурет без сиденья, но обладатель его был счастлив и горд бесчисленными удобствами, какие обеспечивал ему этот шедевр.

Я нагнал этих господ, когда их мулы закусывали, а сами они были заняты беседой, в которой по меньшей мере девяносто пять процентов приходилось на долю француза. Он только что обстоятельно разобрал династическую проблему, проблему республики, а также – доктринеров; затем перешел к Генриху V [10], а от него – к сернам, ибо как раз в эту минуту в горах раздался выстрел из карабина. Об этих четвероногих, как и о политике, у него были исчерпывающие сведения, твердое мнение и точные формулировки. Он явно изучил повадки серн по книгам Александра Дюма, Рауля Рошетта и других прославленных теоретиков [11], но это был ученик, превзошедший своих учителей, для которого все теории скоро становятся безделицами по сравнению с той, какую он приехал создавать на месте. Ничто не могло быть забавнее этого пылкого оратора, выступавшего перед двумя флегматичными британцами, слишком разумными, чтобы ему верить, слишком учтивыми, чтобы возражать, но совершенно оглушенными этой быстрой, неиссякаемой болтовней. Не особенно утруждая себя внимательным слушанием, они курили сигары, дивясь про себя, до чего «французы foolish [12], говорливы, а одеты – совершенно учителя танцев».

«Господа, – говорил им француз, – вот любопытный и неизвестный вам факт… Мне сообщил его охотник, за один год убивший двадцать горных баранов и девяносто девять серн, причем двух из них – с одного выстрела; об этом я расскажу позже… Такое возможно только при охоте на серну, а это – единственное животное, которое я еще не стрелял. Мне ведь доводилось охотиться и на косуль и на кабана, и я его убил бы, если б в охоте не участвовал король, а он имеет право первого выстрела… Любопытно, что в серну не целятся по прямой, как, скажем, в бекаса. Серна чутка и недоверчива, стоит ей заметить хоть кончик ружейного ствола – и все, только ее и видели… Что же делают охотники? Увидев на вершине скалы серну, охотник из своего укрытия целится в соседнюю скалу, когда ближе, когда дальше. Выстрел, пуля летит рикошетом, и серна падает, так и не поняв, откуда пуля ее поразила… Недурно, а?

– Проводник, – прервал его тут один из англичан, – обращайт внимание. Есть можность дождя. Мы – вперед».

Тут мы все четверо поднялись, чтобы отправиться в путь; геологи как раз в это время входили в Валорсин. За этим селением долина сужается, и путник вскоре вступает в мрачные ущелья Тет-Нуар.

Погода, утром столь безоблачная, действительно резко переменилась. Быстро несшиеся белые облака незаметно затянули небесную лазурь и закрыли солнце; сейчас это были угрюмые тучи, громоздившиеся вокруг вершин. Горячий ветер с долины Роны врывался в узкую лощину, вздымая песок, пригибая траву и свистя в верхушках елей. Мы умолкли и ускорили шаг. На обочине тропы попадались небольшие кресты, врытые в землю. Так отмечают места, где зимою или при первой весенней оттепели какой-нибудь горец замерз, или погиб под лавиной. У одного из таких крестов стояла на коленях женщина, молясь за покойного; ее коза, вспугнутая нашим появлением, стала прыгать с камня на камень и, остановившись на краю оврага, глядела на нас с любопытством. Вскоре разразилась гроза, хлынул дождь, но мы уже приближались к Английскому Камню, где надеялись укрыться.

Камень этот представляет собой огромную скалу, нависшую над тропой. Надпись, вырезанная на самом видном месте, гласит, что данная скала законно приобретена у местной общины некой английскою дамою. «Что это? – спросил наш француз, завидев издали надпись. – Памятник? Или гробница?» Прочтя надпись, он расхохотался: «Нечего сказать, покупка! Зато уж ее не унесет ни один геолог. И в общине тоже оказались не дураки… Итак, мы здесь находимся на британской территории. Благодарю за гостеприимство, господа! Неплохо бы еще ростбиф и стаканчик бордо».

Оба англичанина, которым отнюдь не пришелся по вкусу непочтительный тон француза относительно факта, по их мнению «великолепного» и «очень национального» в самой своей необычности и эксцентричности, замкнулись в надменном, но вместе с тем растерянном молчании. Было ясно, что стоило лишь умело польстить их тайной мысли, и они тотчас принялись бы восхищаться штрихом, столь. «beautiful» и «enthusiastic» [13], объявили бы англичан и англичанок «первым народом мира», а быть может даже запели бы хрипло и торжественно «God save the King [14] – что было бы куда забавнее их молчания. Но если они и обиделись, то весьма скоро взяли реванш. Наш спутник, желая полюбоваться ландшафтом, разложил свой хитроумный стул. Едва он сел на него, как все три ножки сломались, и он упал навзничь, спиною в пыль, а головой в лужу… Никогда я не видел, чтобы два англичанина хохотали столь дружно, громко и с таким удовольствием. Что касается француза, то он встал, выбранился, швырнул обломки своего сооружения в поток и самым искренним образом разделил наше веселье.

Между тем дождь не только не прекратился, но все усиливался. «Хоть мы здесь и в Англии, – сказал вскоре француз, – мне от этого не легче… Лучше уж мокнуть, но идти, чем сохнуть на месте. Кто любит меня – за мной!»

И он весело пустился в путь. Англичане последовали его примеру. То. же сделал и я.

Когда вы молоды и здоровы, а главное – имеете вкус и привычку к пешим странствиям, идти под ливнем не так уж страшно, как это кажется. Вы промокли; вода, как говорит Панург [15], втекает вам за шиворот и вытекает из каблуков, но это – плата за предстоящее удовольствие: достичь жилья, сменить мокрую одежду, подставить огню очага продрогшие члены, стряхнуть с себя усталость и подкрепиться за щедро уставленным столом. И разве не стоят наших трудов величественные картины природы, разве не пленяют они душу? Ведь душа вечно жаждет движения, волнения, мыслей. Отразив, подобно зеркальной глади озера, безмятежную свежесть утра и жаркое солнце полудня, она отражает теперь свинцовые тучи, сжимается под бурным порывом ветра; в нее проникает смятение, царящее в природе, и в самом этом смятении она вкушает таинственные восторги, неведомые сонным любителям уюта. Чтобы вполне насладиться этими ощущениями, я нарочно отстал от своих спутников. Мне нравилось быть одному в мрачном ущелье Тет-Нуар, где меня хлестал дождь, оглушал рев потока, грохот летевших вниз камней и удары грома, переходившие в величавый рокот, то отдаленный, то настолько близкий, что он раздавался, казалось, над самой моей головой. Зрелище было столь великолепно, и я так был им поглощен, что испытал нечто похожее на разочарование, неожиданно оказавшись так скоро возле хижин Триана. С крыльца одной из них послышался смех: это француз завидел меня. «Здесь есть вино, – крикнул он мне. – Заходите разбавить его вашей водой!» Я вошел.

Все дома деревушки Триан расположены в небольшой долине весьма необычного вида. Имея в длину как и в ширину не более мили, долина эта столь тесно окружена высочайшими вершинами, что солнечные лучи проникают в нее не раньше полудня, да и то ненадолго. На одном ее конце глухо потрескивает Трианский ледник, зажатый в узком гранитном ущелье; у нижней его границы извергаются, словно из голубой пасти, темные и бурные воды, которые затем замедляют свой бег, протекая по лугу. На противоположном конце долины расколотая до самого основания гора принимает в себя этот поток и тот уходит под землю, в сумрачные бездны, недоступные человеческому взору, но возле Мартиньи снова выходит на поверхность и впадает в Рону. Расположение этой вечно затененной долины, соседство ледника и потока – все это поддерживает там восхитительную прохладу; лужайки, когда видишь их впервые с соседних вершин, поражают яркостью своего зеленого ковра. Кажется, будто Вы открыли неведомый еще Эдем, приют, где издавна сокрылись первые обитатели страны. Вы спускаетесь, вы вступаете под эту прозрачную сень, с наслаждением вдыхаете бальзамический воздух, слушаете неумолчный и звонкий говор бегущей воды; это великолепие восхищает ваш взор и сладко волнует сердце.

Сюда выходят дороги, идущие от обоих перевалов – Тет-Нуар и Бальмского. Обе тропы соединяются у подножья Форкла, через который затем надо перевалить, чтобы выйти к Мартиньи. Здесь нет иного пристанища, кроме таверны, куда я вошел. В нижнем ее этаже помещается конюшня и сеновал, а над ними – комната для приезжих. На верхнее крыльцо, откуда окликнул меня француз, ведут несколько деревянных ступеней. Случается изредка, что путешественник, застигнутый ночной темнотой или грозою, вынужден переночевать в Триане; поэтому хозяин таверны держит в этой же комнате пару узких кроватей. Когда я туда вошел, оба моих англичанина, как видно отказавшись от мысли идти в Мартиньи по такой погоде, уже оставили кровати за собой; сменив белье и одежду и закурив сигары, они поспешили прилечь.

Гроза настолько усилилась, что я не на шутку начал тревожиться за путников, с которыми расстался утром, и очень хотел услышать, что они уже спустились с перевала и миновали Триан. Я готовился спросить об этом у хозяина, когда ослепительная вспышка молнии и тотчас вслед за нею – сильнейший удар грома заставили нас вздрогнуть. Хозяин перекрестился, а жена его, подбежав к окну, воскликнула: «Это ударило в Магнинский лес!» Мы выглянули в окно. Из леса со всех ног бежал к нам человек. Когда он приблизился, мы его окликнули. Я тотчас узнал его, ибо видел его утром в той же группе, где были и родители моей молодой спутницы. Еще более тревожась, я стал расспрашивать его, но ничего не узнал. Его послали вперед, в Мартиньи, чтобы заказать там комнаты. Час спустя начался дождь и разразилась гроза. «Молния ударила в дом Приваза, – добавил он, – там теперь пожар, скотина разбежалась, а одна корова так ревет, что сердце надрывается… Она пошла было за мной, но тут опять так ударило, что я думал – свету конец!»

Француз, слушавший наш разговор, вскричал: «Значит в лесу остались дамы!… В такую грозу! Пусть не говорят, что я не поспешил на помощь. Кто пойдет со мной?

– Я к вашим услугам, – сказал я. – Скорее в путь! Я захвачу эти две бараньи шкуры, что здесь висят на стене.

– А я – вот это подкрепляющее средство», – прибавил француз, наливая в свою флягу содержимое хозяйского полуштофа.

Мы без промедления отправились в путь. Тут как раз подошли и геологи… но боже! в каком виде! Вода струилась у них из рукавов, из карманов, из носа и с каждого пальца; они походили на жуков, утонувших в канаве, на жертвы всемирного потопа, вплавь добирающиеся до Ноева ковчега!… Но и теперь они не упускали из виду камней и следили глазами за напластованием горных пород. Они вошли в нашу хижину. А мы двое вскоре уже подымались на Бальмский перевал.

«Ну и мошенники эти торговцы одеждой, – говорил француз. – Называется непромокаемая! Моя шляпа вобрала в себя весь дождь!… Кстати, они красивы, ваши дамы?»

Новый удар грома с оглушительными раскатами избавил меня от необходимости отвечать, да меня все равно не было бы слышно. Тропа превратилась в русло бешено мчавшегося потока; отовсюду каскадами низвергалась вода, и по мере того как мы подымались, становилось все холоднее. Над Магнинским лесом к дождю уже примешивалась ледяная крупа. Час спустя мы достигли линии снегов. Шум воды и свист ветра в деревьях сразу сменились тишиной.

Тропа была здесь неразличима; на зов, который мы по временам повторяли, никто не откликался, и мы уже отчаивались в успехе нашей попытки, когда увидели мула, спускавшегося с перевала. Он был без седока, но оседлан, а повод волочился по земле. Чтобы не спугнуть его, мы спрятались за выступом скалы; когда он приблизился, мой спутник загородил ему дорогу а я схватил повод. Это был тот самый, который я держал утром, это был мул Эмилии! Тут нам представились всевозможные ужасы. Не теряя времени, француз вскочил на мула, а я принялся подхлестывать животное сзади, чтобы заставить его идти и вместе с тем вести нас в нужном направлении. Однако, достигнув открытой со всех сторон площадки, мул шарахнулся влево и поскакал во весь дух, стараясь сбросить всадника. Француз отлично умел держаться в седле, усидеть было для него делом чести, но через несколько секунд он скрылся из виду. Я остался в одиночестве, сильно встревоженный, не зная, куда направиться. Проплутав некоторое время, я обнаружил следы, оставленные мулом на снегу при спуске с перевала, и решил идти по ним. Мысль оказалась удачной; через четверть часа я встретил человека, который по тем же следам шел мне навстречу.

То был проводник, догонявший своего мула.

«Мула мы нашли, – крикнул я ему. – А где ваши туристы?

– Откуда мне знать, где они? Сейчас вот солнце, а что делалось час назад! Тропы не видать, ничего не видать. Ветер деревья выворачивал, а тут еще гром со всех концов света. Каждый держал своего мула, я – своего, вот и растерял их всех. Хорошо еще, что я добрался до пещеры, это тут недалеко, и там укрыл барышню. Но ведь и там ей не больно-то хорошо, а без мула мне ее не вывезти».

При последних его словах, которые заставили-таки себя ждать, моя тревога сменилась живейшей радостью. Эмилия не только была в безопасности, но и мой приход оказывался как нельзя более кстати.

«Добрый человек, – сказал я, – идите обыскивать округу, пока не найдете их всех, а я подожду вас в пещере. Как туда пройти?»

Он указал на какую-то темную скалу.

«Прямо под ней, – сказал он. – Тропа вас сама приведет».

И он отправился дальше.

А я пошел к скале. Но представляешь ли ты себе мое положение, читатель? Если уже само путешествие, разлучающее молодую девушку с ее подругами и сближающее ее с вами или хотя бы доставляющее вам случай поговорить с нею, если уже одно это делает ее в ваших глазах вдвое прекраснее, вдвое обворожительнее, что же сказать, когда вы предстаете перед ней в качестве спасителя и находите ее одну в пещере; она дрожит, но уже ободрена тем, что вы примчались к ней на помощь, и встречает вас благодарной улыбкой? Право, можно опасаться, как бы, взволнованный этой улыбкой, и осмелев от столь выгодных для вас обстоятельств, вы не высказали ваших чувств слишком открыто, рискуя оказаться навязчивым. Вот что я твердил про себя, пока подымался к скале.

Но как бы ни старался молодой человек держаться в границах почтительной учтивости, неожиданное появление его в пещере неизбежно вызовет у укрывшейся там девушки целомудренное смущение и тревогу, которую она уже ощущает от сознания своего одиночества. При виде меня Эмилия залилась румянцем и, поспешно покинув укромный уголок, где она сидела, подбежала к выходу, как бы ища защиты у неба и дневного света. Это движение, хоть и вполне естественное, не могло быть мне приятно; ибо даже мимолетное опасение оскорбляет нежное и чистое чувство. Зато мое неудовольствие помогло мне придать моему приходу тот прозаический смысл, какого требовали приличия. Я сообщил Эмилии, каким обстоятельствам обязан счастьем придти к ней на помощь. Я рассказал ей, что именно предпринято, чтобы поскорее вернуть ее родителям, которых мой друг наверняка уже успокоил на ее счет; затем, ободренный радостью, какую вызвали у нее эти добрые вести, я постарался, чтобы краткие мгновения наедине с нею, на которые я не смел надеяться, не были отравлены для нее смущением и страхом. Эмилия улыбнулась, на глазах ее выступили слезы умиления, и если она не вполне еще оправилась от смущения, то теперь причиной его была только сдержанность, запрещавшая ей слишком пылко выразить мне свою признательность.

Снег к этому времени прекратился; ветер, этот полновластный хозяин перевалов и вершин, поднял ввысь нависавшие над нами тучи. Поверхность плато озарялась тусклым белесым светом; из глубины ущелий, где царил сырой полумрак, подымались седые клочья тумана. Мы сели рядом у выхода из пещеры и, созерцая это зрелище, беседовали о событиях дня, о ярости грозы, о великолепных контрастах, представших нашим взорам за последние несколько часов. Когда оказалось, что множество впечатлений было воспринято нами одинаково, хоть мы и не были вместе, разговор наш принял более свободный и интимный характер. Эмилия призналась, что когда вновь свидится с родителями, этот день, в который она испытала столько волнений, столько страхов и радостей, останется для нее одним из самых прекрасных в жизни… Тут я осмелился сказать ей, что минуты, которые я имею счастье провести с нею наедине, чтобы открыть ей чувства, переполняющие мое сердце, несравненны для меня ни с чем в моей прошлой жизни и никогда не повторятся вдали от нее. Эти слова повергли ее в крайнее смущение. Чтобы дать ей оправиться и видя, что она зябнет от холодного горного воздуха, я стал просить ее надеть баранью шкуру, захваченную мною из Триана. Это был род грубой верхней одежды, какую носят местные пастухи. Она согласилась, улыбаясь. Пока я одной рукою держал над ней пастушью одежду, другая моя рука, помогая девушке надеть ее в рукава, пожимала ее ручку. В грубой одежде ее нежные черты неожиданно засияли такой красотой, что я в восторге прижался губами к этой ручке, которую все еще держал, и запечатлел на ней поцелуй. Эмилия, затрепетав, отняла руку, и тут послышались голоса. Мы вскочили с места. То был проводник…, а за ним отец.

Никогда еще я не видел, чтобы отец был так доволен, что нашел свою дочь, и одновременно так недоволен, что застал ее не одну. Эмилия, чтобы скрыть румянец смущения, кинулась к нему в объятия; я, со своей стороны, поспешил выразить удовольствие по поводу столь счастливой встречи. Однако ни слова его, ни чувства не могли попасть в тон нашим, хотя обстоятельства обязывали его выказать нежность к дочери и прежде всего – признательность мне. Его слишком заметное замешательство передалось было и нам, но тут он вышел из положения – стал смеяться над пастушьим нарядом Эмилии. Это было отличным выходом из затруднения для всех нас, и мы долго смеялись, не имея на то ни малейшей охоты. Затем начались с обеих сторон рассказы о событиях дня. Мой приятель француз совершил чудеса. Он встретил проводника, разыскал отца, разыскал мать и успокоил обоих, сообщив им, что их дочь уже около часу находится в пещере под моим покровительством. Именно тогда г-н Десаль (отец Эмилии) вместо того, чтобы выразить радость, сорвался с места и поспешил к нам.

Я забыл сообщить тебе, читатель, что на эту молодую особу я обратил внимание еще зимою, в Женеве, когда она появилась в свете; любовался я ею и весной, в первые теплые дни, когда молодые девушки, сменив зимние шубки на летние платья и легкие шарфы, кажутся только что распустившимися цветами, сбросившими плотную оболочку, которая скрывала их красоту. Любовался я ею и в августе, когда она отправилась в горы, а я пустился по ее следам. Ты спросишь, был ли я, в свою очередь, замечен ею? Об этом надо спрашивать не меня. Могу лишь утверждать, что ее родители, несомненно, меня заметили. Именно мое ухаживание, нарушившее их покой и их планы, заставило их сняться с места и отправиться любоваться природой, в чем они ничуть не нуждались; как мы видели выше, это же побудило их предпочесть легкой дороге на Тет-Нуар тяжелый переход через Бальмский перевал. Эти краткие сведения объясняют читателю многое; я мог бы дополнить их, забегая в недалекое будущее, если б не боялся повредить моему повествованию, добавив к романтическим приключениям прозаическую, хотя и счастливую развязку, которой они завершились полгода спустя. Итак, продолжаю мой рассказ.

Погода все еще хмурилась, но буря утихла, выпавший снег начал таять, и все сулило нам тихий вечер. Мы покинули пещеру и направились к столбу дыма, подымавшемуся за чащей лиственниц; он отмечал место, где нас ожидали. Француза не было, но для г-жи Десаль устроен был бивуак со всеми возможными удобствами. «Ваш приятель, сударь, очаровательный человек!» – сказала она, едва завидев меня. И действительно, с той галантной готовностью, какую мгновенно вызывают у французов женщины, попавшие в беду, мой спутник за несколько минут соорудил некое подобие ложа из камней, покрытых сухим мхом, а над ложем, для защиты от снега, переплел ветви лиственниц; затем он зажег возле г-жи Десаль небольшой костер, а поодаль сложил другой, из толстых сучьев и расположил вокруг него колья, вырубленные из соседних лиственниц, чтобы можно было просушить на них одежду нашей группы. Такое внимание к даме, отнюдь не молодой, и такая предусмотрительная заботливость о всех вызвали у нас признательность, которая как нельзя лучше превращает наиболее неприятные положения в приятные. Правда, при виде небольшой серебряной посудины, составленной из трех-четырех хитроумно подогнанных частей и наполненной кипящей жидкостью, я не мог удержаться от смеха. Я узнал механический кофейник с несколькими назначениями, который мой спутник демонстрировал нам в Валорсине; здесь, растопив снег, собранный им на Бальмском перевале, он заварил кофейную эссенцию, купленную в Париже.

Тут показался и он сам; он поднимался к нам, ведя за собой корову, которая не оказывала особенного сопротивления… «Браво! – воскликнул он, увидев, что все мы в сборе, – вот и молоко для всех нас, ну а кофе будет только дамам. Мое почтение, мадемуазель! А вас, господа, прошу развесить перед огнем вот эту шаль и плащи. Остальное предоставьте мне».

Открыв и поставив перед дамами маленькую карманную сахарницу, он принялся доить корову в чашки из кокосового ореха, из которых пьют родниковую воду; добавив туда кофе, он подал чашки дамам с такой услужливостью и с таким торжествующим видом, что нельзя было не смеяться. И я снова смеялся, но на этот раз от удовольствия, без малейшего ехидства, как это, вероятно, было в Валорсине. Ибо я лишь теперь понял одну вещь, очень, впрочем, простую: а именно, что в путешествии плох только тот багаж, который служит одному своему владельцу и бесполезен для других.

Испытав тревогу, сердца людей легко раскрываются для снисходительности, для радости, для доброжелательности, изгоняющих из них всякое злопамятство. Г-н и г-жа Десаль, казалось, не помнили уже ни о пещере, ни о других, более давних моих провинностях; а сам я, признательный за их дружеское отношение, старался не огорчать их чрезмерным вниманием к их дочери. Она же, оправившись от смущения, хотя в душе все еще взволнованная, старалась скрыть это под внешней веселостью; а мой новый приятель француз, спрятав в карман свою кухонную утварь, занялся вместе с проводником приготовлениями к спуску.

Когда мы тронулись в путь, солнце выглянуло снова; висевшие над нами серые тучи озарились закатными лучами и превратились в великолепные своды. Затем это сияние постепенно погасло, в небе кое-где зажглись бледные огоньки звезд; ночь настигла нас на половине спуска. Не могло быть речи о том, чтобы добираться до Мартиньи; ночлег в Триане также казался едва ли возможным. Этого не советовали и проводники. «Ночевать там негде, – говорили они, – а из провизии разве только яйца…

– Яйца? – прервал француз – если так, то ужин я беру на себя (он на мгновение задумался)… да и ночлег также. Для наших дам я найду постели. Но для этого мне надо придти туда раньше вас. Итак, до свиданья, доброго пути!»

Мы хотели удержать его и хотя бы поблагодарить, но он уже скрылся из виду. Через полтора часа мы вышли из Магнинского леса. По яркому свету в одном из окошек мы издали завидели хижины Триана и решили, что наш приятель уже взялся за дело. Когда мы подошли ближе, навстречу нам попалось двое путников, которые, к нашему удивлению, направились в этот поздний час по тропе, ведущей на Форкла. То были два наших англичанина. Оказывается француз разбудил их и поспешил обрадовать известием, что, рассчитывая на их галантность, обещал их постели двум дамам, которые не замедлят прибыть. Англичане, явно недовольные, молча поднялись и, сорвав свою досаду на хозяйке, предложившей им ночевать на сеновале, решили отправиться дальше.

Местную таверну я уже описал. Мы пришли туда часов в десять вечера. Проходя мимо дверей кухни, мы заметили там большое оживление; наш француз, озаренный ярким пламенем очага, отдавал распоряжения, не спуская при этом глаз с кастрюли, где что-то кипело и пенилось. «Идите наверх! – крикнул.он нам. – Мне нельзя отойти от моего «самбайона» [16]. Это для меня дело чести, а для вас – десерт». Мы поднялись в верхнее помещение, где трое геологов, также приглашенных на пиршество, добродушно нас приветствовали. Я заметил в комнате большие перемены. Кровати убрать было некуда, но их прилично отгородили. Собрав скатерти со всего дома, француз соорудил оконные занавески, использовав ширину этих белых полотнищ, чтобы расположить их по бокам складками. Уже одно это лишало трактирную залу обычного вида и придавало ей уютность, которая очень понравилась всем, в особенности нашим дамам. Однако наибольшего восхищения заслуживал стол. Шесть свечей, вставленных в горлышки бутылок, освещали скатерть, уставленную деревенскими кушаньями и живописной посудой; посредине дымилась супница и стояло несколько различных омлетов; вокруг симметрично размещались оловянные кружки; в одних был легкий местный мускат, в других – ледниковая вода.

Мы с удовольствием уселись. Радость прибытия, удивление по поводу такой изобретательности, в особенности же – сознание, что все это добыто из-под земли любезным усердием нашего спутника, умножили удовольствие, к которому в эти минуты примешивалось более серьезное чувство признательности.

Вскоре появился и француз. Позади него хозяйка – воплощенное усердие и послушание – несла «самбайон». Мы громко выразили наше восхищение всеми сюрпризами и искусно накрытым столом. «Не правда ли? Вот что значит, – прибавил он, обернувшись к славной женщине, – попасть к добрым людям, готовым открыть свой погреб, отдать все яйца и все скатерти. Ступайте, голубушка! Ваши мужчины могут идти на покой, а вы, как закипит вино, позовите меня. Это у нас будет «негюс» [17]. А теперь – за стол! Сюда мы посадим г-жу Де-саль, сюда – м-ль Эмилию. Г-н Десаль сядет во главе стола, я – на нижнем конце, вы и эти господа – между нами. И да здравствует трианская таверна!»

Мы дружно подхватили, в особенности я. успевший занять место между Эмилией и ее матерью.

Ужин, как вы можете себе представить, удался на славу. Начиная с супа, вкусного, хотя и жидковатого, каждое блюдо встречалось возгласами одобрения: не говоря уже о нашей готовности восхищаться, всякий, кто провел в горах день, полный трудов и лишений, знает цену самой обычной похлебки и находит великолепными простейшие кушанья. Когда настала очередь «самбайона», клики восторга усилились. Француз, радуясь более всех, отвечал нам веселыми остротами, так что шум похвал переходил во взрывы смеха. С появлением «негюса» наступило затишье. Как только его разлили, все, в том числе и француз, пожелали произнести тост; но тут г-н Десаль, по праву старшинства, первый взял слово и сказал: «Предлагаю выпить за здоровье нашего амфитриона [18]! Да простит он мне, что называю его так, пока не узнал имени, которое останется дорогим для всех нас, особенно для моего семейства. Вы, сударь, превратили трудный и тревожный день в день удовольствий и истинного отдохновений. Выражаю вам нашу живую и дружескую признательность».

Мы поднялись с мест, чтобы чокнуться с французом, который тут же ответил: «Скромность не позволяет мне назваться. Но вот моя шляпа, там написана моя фамилия. Разрешите мне, в свою очередь, сказать, что ни одно путешествие не доставило мне столько удовольствия, сколько сегодняшнее, из чего я заключаю, что мне ни разу еще не доводилось находиться в столь приятном обществе. Ваше здоровье, дамы и господа!»

Вскоре затем мы простились с дамами, отправились на свой неприхотливый ночлег и после всех дневных трудов крепко уснули до самого утра.