"Наркоза не будет!" - читать интересную книгу автора (Сашнева Александра)

КЛУБНИКА С ЧЕСОТКОЙ

(Коша)

Стук в окно резко разбудил.

Муся.

Хорошо, что пришла. Казалось — она от чего-то спасет.

Но как бы там ни было, как бы Коша все не понимала, все равно было тоскливо до желания нажраться. Но и нажираться не хотелось.

Хотелось какой-то маленькой теплой радости, простой, как лукошко клубники. Вот подумала о клубнике и сразу вспомнила запах, зеленый лист, забрызганный землей после дождя, ягоды в глубине жестких холодных листьев, пыльная песчаная дорога на дачу, велосипед, бабушка, варенье, пчелы над блюдцем со свежими пенками, обожравшиеся засахаренные мумии пчел в банке. Верка, загорающая около куста флоксов в палисаднике.

Картинки из детства сами собой заполонили сладкой патокой тело и отвернувшиеся от мира чувства.

Вот, Коша, а точнее Лизонька Кошкина, едет на карусельной лошади. Нарядная пухлая девочка с бантом на макушке. Она едет на карусельной лошади, и мир в сладостном томлении кружится вокруг. Он любит Лизоньку, он радуется ей каждым цветочком, каждой веточкой, каждым аттракционом огромного прекрасного парка.

За забором стоит терпеливая бабушка в нарядном зеленом платье и старательно машет рукой каждый раз, когда деревянная раскрашенная лошадь проносит мимо веселую внучку. И Коша смеется, каждый раз радуясь, что в кружении мира есть неизменное махание руки и ожидающая улыбка. Чувство совершенного подвига легонько покалывает в голове, когда она спускается с обшарпаных ступенек карусели и, захлопнув за собой калитку, попадает в крепкие объятия попахивающих пожилой женщиной бархатных бедер бабушки. Но даже этот запах, старательно запугиваемый духами «Красная Москва» было приятно вспомнить.

— У меня ведь была бабушка! — подумала Коша вслух.

— Что? — переспросила Муся

— Бабушка у меня была… Она варила варенье из клубники и у нее был шкаф с нафталиновыми вещами и вечная моль. И мне казалось, что все шкафы обязаны пахнуть нафталином. А у меня никогда не бывает никакой моли без всякого шкафа и без всякого нафталина. И вещи у меня на один сезон.

— И что?

— Так…Глупо получилось. Я тогда не знала, что все умирают. Я спросила у нее, как это — умереть. И мне стало страшно, что я не увижу ее. Я спросила, что ли она тоже умрет? И когда? А она рассердилась… Сказала, что я хочу ее смерти.

— Дура, что ли? — возмутилась Муся, продолжая расчесываться. — Хотя… Она хотела, как лучше, наверно. На самом деле, ничего не меняется. Мы думаем, что становимся взрослыми. А на самом деле — просто игрушки опаснее. Разве ты стала умнее с тех пор, как выросла? Разве ты что-то понимаешь в этой жизни?

— Не думаю.

— И твоя бабушка так же, — вздохнула Муся. — Она тоже ничего не понимала. Она думала, что поступает правильно. А ей просто хотелось, чтобы ее кто-нибудь любил. Когда тебя любят — это незаметно. Потому что это легко и приятно, и ты не сомневаешься в этом — это само собой разумеется.

Коша на минуту задумалась и возразила.

— Мне всегда хотелось, чтобы мне просто верили. На самом деле, я хотела быть хорошей. Просто не получалось. Но в этом не было моей вины. Просто я не знала, что плохо, а что хорошо. А тебя кто-нибудь любил?

— Да, — кивнула Муся. — Но не долго. Меня любил отец. А мать любила другого. Отец разбился на машине. Но я дала им просраться. Она потом была не рада, что со мной связалась. Учителя просто шарахались от меня.

— Почему?

— Она относилась ко мне как к шлюхе. Просто так. Ей казалось, что я обязательно должна собрать на себя все дерьмо. Я хотела понять — почему я дерьмо, но не понимала. Только потому, что похожа на отца? Но ведь я не виновата, что она вышла за него и родила меня! Тогда я решила, что должна заслужить наказание. И я старалась. Изо всех сил. Я забросила школу, начала пить, курить и собиралась начать трахаться. На самом деле, когда у меня начались месячные — мать просто озверела. Она ревновала меня к отчиму до посинения. Он мне на фиг был не нужен. Но один раз — было 8 марта — мы в школе напились какого-то дерьма. Я просто без сознания была. Я стояла над очком на коленях и блевала. А потом мыла лицо водой из унитаза. Когда пришла домой — было уже часа три ночи. Мать спала, а он на кухне мыл посуду после гостей. У него были закатаны рукава белой рубашки. Они чуть-чуть намокли. И на смуглых жилистых руках — капли воды. Ничего не скажу, он был симпотный мужик. Но я серьезно говорю — он мне был по фигу. Но я так живо представила, как он схватит меня этими руками, и у него там — тоже такая твердая жилистая штука. Я даже охрипла. Я помню. Еще я подумала, что будет забавно, если именно он лишит меня девственности. Я была уверенна, что секс — это помойка, но приятная помойка, которой хочется заниматься. И погибать в ней! Я уже давно все знала и все изучила и умела договориться со своим телом. Но я хотела отомстить матери! Мне было в кайф, но я чувствовала себя преступницей. Я подумала, что нужно попросить у него сигарету. Мне было интересно, пошлет он меня и врежет мне — тогда я его возненавижу. Или не врежет, тогда я буду его презирать, потому что он — слюнтяй. Хотя, возможно, был еще какой-то другой вариант. Вот. Я решила поросить у него сигарету. Хотела попросить, но не могла издать не звука. Пачка лежала у него в заднем кармане. Я подошла и залезла в карман рукой, и он все понял. Я довела его до белого каления. Он отделал меня прямо на кухонном столе. Он весь был в кровище, как после разделки кролика. У дедушки были кролики, и он прямо на столе выпускал им кишки. Было очень похоже. Но я была так в совесть, что ничего не почувствовала. Только на следующий день.

— Круто! — Коша даже привстала от возбуждения. — А мать? Так и спала?

— Спала. Отчим долбанулся. Стал доставать меня. Только матушка за дверь, он ко мне. Дрались до крови. Один раз я прокусила ему руку. Он за это меня так долбанул, что я проломила голову о батарею. Я его просто ненавидела. Мне было противно даже смотреть на него. Через пару недель я ему так нахамила при матушке, что он прямо при ней врезал мне со всей дури по лицу. Меня отправили к бабушке. Навсегда.

— Она так и не знает?

— Не-а.

— А мои Верку оставили у бабушки. А меня наоборот с собой потащили. В сраный Ялуторовск. Вот я там намерзлась!

Они помолчали.

Вдруг Коша заорала:

— На хрен детей заводить, если так ненавидят?!

Вскочила с кровати и забегала по комнате. Муся печально склонила голову. — Не знаю… Может, им просто было не важно, что есть на самом деле. Мне кажется, им просто кто-то сказал, что хорошо поступать так и так, и они хотели быть хорошими, поэтому так и поступали. Мы думали, что они — взрослые, а они просто были выросшими детьми, как мы сейчас… Бестолковые. А тут еще мы. Зачем? Почему? Потому что думали, что это их спасет? Или просто — так получилось? Я один раз залетела — это такая гадость. Я ненавидела весь свет и себя в том числе. Может, мы так же просто не нужны им. Они же не знали, что так получится.

Злоба Коши разрасталась, она продолжала бегать по комнате и орала:

— Шит-шит-шит! Курить! Где сигареты? — она наклонилась и нашла под столом пачку.

Никотин чуть-чуть прибил, она снова рухнула на кровать, и новое открытие созрело после пары затяжек.

— Знаешь, мне кажется, что матери ненавидят своих дочерей, — сказала Коша в качестве гипотезы. — Все хотят мальчиков.

Муся покачала головой и, соскучившись, поморщилась:

— Все равно никто правды не скажет. Даже сами себе все врут, даже сами себе, а дети мешают, они не понимают всей этой хрени. Или заставляют. Но я же не виновата, что живу.

Коша нервно курила. По телу бегало сладко-гадостное обидчивое возбуждение. Хотелось стать совсем помойкой, чтобы до конца этим насладиться. Совсем конченой, чтобы не дорожить собой больше. Никакой ответсвенности. Это они виноваты в ее никчемности! Они! Она сразу была им ни к чему! Нет. Они, конечно, любили ее как дочь и даже не поняли бы, о чем сейчас идет речь. Они бы считали ее неблагодарной свиньей. Но это была правда. Родители любили Лизу Кошкину как дочь, но сама по себе она — как человек со своими идеями, целями и убеждениями — она им была по барабану. Они все идеи Коши считали блажью и никогда ей не верили, а верили каким-то уродам. Вот в чем дерьмо! Вот в чем!

А все же… жаль.

— Когда бабушка умирала от рака, мне казалось, что она ненастоящая, — вспомнила Коша, выдыхая дым. — Хотелось потрогать ее руками. Мне было страшно от этого. Она отгоняла меня. Подарила мне свой костюм, который купила весной. Почти новый, он был мне велик. Ей было жаль, что она умрет, а костюм достанется неизвестно кому. Я понимала, что ей будет спокойнее, если я возьму его, но уж очень это было нелепо. К тому же меня бесило, что костюм останется, а еще живая бабушка — нет. Она говорила: «Бери! Все равно до весны не дотяну, мне уже не надо». Потом внезапно лицо ее кривилось, и она плакала: «Не хочу умирать…» Похоже, как дети говорят, не хочу домой. Я смотрела на нее и тоже плакала, потому что ничего нельзя сделать.

Коша замолчала, переступив ту черту воспоминаний, когда слова теряют значение.

Тихий треск сигареты.

— Пойду-ка я в ванну! — сказала Муся философски.

Когда сигарета закончилась, Коша решила, что камень на последнем холсте как-то не очень хорош.

Не хватает розового. Она встала, чтоб подправить и увлеклась.

«Свои не могут простить, — подумала она. — А чужие в основном хотят трахать, а кто же тогда должен любить?» Коша вспомнила предков, как их видела в прошлом году, а не тогда, когда они были моложе. И стало их нестерпимо жалко. Они стали какие-то потерпевшие, упустившие любовь, на которую у них, как у всех людей был шанс. И они судорожно кинулись подобирать хотя бы оставшиеся крупицы.

Коша вспомнила, как матушка пыталась напичкать пирожками, которые парилась делать целый день, хотя знает, что Коша их не ест. Но она как-то по-своему понимала любовь. Или не понимала, но пыталась что-то сделать взамен любви? А любовь — это когда тебя не просто понимают, а понимают правильно.

Помытая Муся вернулась и села расчесывать длинные волосы перед зеркалом. Они отливали рыжим на солнечном свету. Коше нравилось, что у подруги длинные шелковистые волосы. Она долго любовалась ими. Потом поставила на холст еще пару черточек и поняла, что достигла совершенства в изображении камня.

— Может быть, мы и не умрем. Может быть, просто вылупимся из тела, как муравьиная личинка. — вдруг пришло ей в голову.

Муся вздохнула, продолжая расчесываться:

— Не надоело тебе?

Коша втала из-за холста и потянулась.

— Муся! — внезапно воскликнула она. — Я хочу клубники. Ты хочешь клубники?

— Хочу! — согласилась Муся. — Пойдем на рынок! Будем у всех пробовать и наедимся. Рынок большой. Одевайся.

Коша поднялась и задумалась, что одеть. Вчерашние шмотки она замочила в тазике, чтобы они отмокали после загула. А вся остальная одежда была — дерьмо, но другой не было.

Поэтому, оставаясь в рваных домашних джинсах, Коша ограничилась чистой майкой.

— А что было потом? — вдруг спросила Муся.

— Когда…

— Когда все ушли.

— Да ничего… особенного, — вздохнула Е-Кош. — Трахались, как кролики. Так, что меня уже глючить начало. Прикинь, я на канале досиделась до того, что увидела, как будто вода остановилась. Ну это было так круто!

— А… Я у Кастанеды такое читала, — не очень довольно заметила Муся.

— А кто это?

Муся искоса глянула на подружку и накрутила локон на указательный палец левой руки, потом взяла его губами, помяла, и пристроила, вытянув губы вперед, в виде усов под носом.

— Нм-м… Трудно объяснить. Я тебе лучше книжку дам. Сама разберешься лучше. Ну и что с Ринатом-то? Как он?

— Круто, — Коша печально вздохнула. — Я даже не думала, что так можно. Только я не уверенна, что дальше… Наверно у него отдельные планы на эту жизнь.

Коша заметила, что Мусин интерес несколько превышает праздное любопытство.

— Почему ты так решила? — спросила подруга и, закончив прихорашиваться поднялась со стула.

— Да так, показалось… — растерянно ответила Коша. — Правда, он обещал с Валентином поговорить. А… ну ты знаешь. Он при тебе говорил.

— А мне твои картины больше нравятся, — глядя куда-то сквозь стену, продолжила Муся. — Он тебе завидует. Мужчина никогда не простит, что ты талантливее. У него они конечно да… Но в твоих есть что-то такое… нечеловеческое, как будто они сами существуют. Как дождь или солнце… В них больше, чем нарисовано. А у него видно, что это он их нарисовал.

— Да кто ж знает, как надо? Помнишь, мы с Черепом ЛСД наелись? Меня так пробило, что я теперь ни в чем не уверенна. Я теперь не знаю, как все на самом деле. Понимаешь?

— Не совсем, — нахмурилась Муся. — Чего ты не понимаешь? Мы же обдолбанные были, а теперь-то нормальные!

— Но это мы так думаем, что мы нормальные, а может мы обдолбанные чем-то другим? И нам все кажется? Вот тебе одно кажется, а мне другое, а Ринату — третье. И всем разное кажется, а на самом-то деле как?

— Ну ты заморочилась! На самом деле, наверно, как всем кажется. Когда не бухие и не обдолбанные, и не с температурой, и… Да иди ты!

Муся махнула рукой и распахнула окно.

— Вот именно, что кажется! Всем кажется, что «Три медведя» лучшая картина времен и народов. А на самом деле? Ладно. Пойдем за клубникой.

Подруги выбрались из прохладной комнаты на горячий яркий тротуар. Захотелось сразу побежать вприпрыжку и орать какие-нибудь междометья. И они сделали это. Потому что не было никакой причины этого не сделать. У них не отваливались ноги, не клинило поясницу, почему бы им было не побежать?

Коша закричала, проносясь под яркими солнечными лучами, пронзающими яркую листву:

— А знаешь, у меня такая просечка была на кухне у Черепа! Я врубилась почему люди стремятся повторить чужой путь.

— Какой путь? — Муся сощурившись от солнца глянула на Кошу.

— Ну вот живут так, как все или как их родители жили.

— Ну?

— Когда меня заколбасило, я врубилась, что надо делать что-то очень обычное и очень простое, чтобы крышу не снесло. Прикинь, лучше всего оказалось мыть стаканы! Только нужно все время покачивать головой, чтобы они не пропали. Но это удерживает!

Муся остановилась и замахала руками:

— Коша! Не грузи меня! И сама не грузись, а то облысеешь, как Череп!

Коша рассмеялась:

— А ты, кстати, не знаешь, почему у него и бровей нет? Неужели тоже от химии?

Муся помотала головой.

— Не знаю!

Они уже подошли к рынку. Там было шумно. Насытиться, конечно, не удалось, но они все попробовали. Кроме клубники. Ее еще не было. Она еще не родилась. Она еще не родилась, а ее уже хотели сожрать.

Разочарованные, страдающие от безделья, они долго болтались по Васильевскому острову.

— Вот, нас упрекают, что мы лентяйки и бездельницы, — посетовала Муся. — А я бы с радостью работала. Я устала ничего не делать. Ну закончила я институт, и что? Кому это надо? Меня не берут туда, куда я хочу. А куда берут, я туда не хочу!

Вечером, наткнулись на неизменную компанию: Зыскин, Котов и Рыжин. Пиво. Водка. Скучно.

Побрели к знакомым актерам Зыскина на какой-то эротический спектакль. По сцене бегали полуголые актерки и мотали развесистыми сиськами. Прима пыталась изобразить остервенелую эротику. Жалкое зрелище. Баня второго разряда.

В антракте приобщились вместе с остальной публикой к бутербродам с пересохшей икрой и коньяку. За шутками и остротами развеселились, и на второе действие остались в буфете.

Это действие оказалось самым прикольным Подсела какая-то девка и, нагло схватив стакан Зыскина, опрокинула в распахнутую пасть. Зыскин хотел было возмутиться, но забил и налил себе еще. Однако незванная гостья снова выхватила стакан и опять плеснула его в себя.

Муся по своей обычной привычке качалась на стуле и накручивала локон на указательный палец. Коша смотрела на все это и пыталась понять — она-то чем хуже?

— Еще водки! — сказала девка и потекла локтями по столу. — Дерьмо эти актриски. Мочалки банные. Куклы фельдиперсовые.

Она откинулась на спинку и заглянула себе внутрь выреза:

— У меня все лучше… Хотите посмотреть?

Она мгновенно сдернула с себя блузку и стала размахивать ей над головой. Обозрению окрылись большие грушевидные молочные железы. Никого это не обрадовало. Зыскин беспокойно заерзал, предполагая предстоящие трудности. Девка жарко дышала и щурила бесстыдно размалеванные глаза. Было видно, что она просто хочет, чтобы ее грязно отымели. Желательно отбойным молотком.

Зыскин стал уговаривать одеть блузку обратно. Деваха рухнула к нему на грудь и сказала, что хочет его. Котов пошевельнул бровью и произнес:

— Вот как?!

Никто не понял, что он хотел этим сказать. Рыжин тихо наливал себе и тихо пил. Зыскин пытался втиснуть девицу обратно в блузку, заговаривая ей зубы:

— Девушка. Это вы сейчас так говорите, потому что выпили, а днем ни за что такого не скажете… ну, рученьку-то не дергай, дай сюда!

Коша с Мусей мрачно наблюдали пакостное зрелище, ожидая развязки.

Наконец кое-как он ее одел и тут же встал из-за стола:

— Пойдемте. А то до милиции с ней досидимся.

На улице пошли в ближайший дворик. Деваха увязалась тоже. Она буквально висела на Зыскине, вцепившись в локоть. Поэтому пришлось идти далеко. Наверное, до самой Пушкинской.

Там в каком-то дворе сели на лавку и продолжили пить водку из пластиковых стаканов.

— Ну трахни меня, что тебе жалко? — канючила капризно пышногрудая вакханка.

Зыскин тренировался терпению.

— Давай я тебя трахну! — сказал Котов и схватил деваху за задницу.

Рыжин заржал и плюнул на землю.

— Нет… — заупрямилась та. — Я не хочу тебя, я хочу его…

— Ну давай, пошли…

Он просто поволок ее в угол дома. Деваха на полусогнутых ногах, продолжая упираться, визгливо повторяла:

— Не тебя… Пусти.

— Какая разница. Тебе понравится? — Сказал Котов самоуверенно.

Стало слышно, как они перешли к делу. Вскоре раздался сладострастный вздох, потом постанывания. Очевидно, Котов не обманул. Понравилось.

В темном углу достаточно смутно, но все-таки было видно, как они барахтаются на лавке. Рыжин медленно направился туда.

Возникла пауза. Синяя дымка затянула глаза. Кошу передернуло.

— Может быть, мы уйдем? — предложила Муся. — Мне совершенно не интересно все это.

Дымка соскользнула и светящимся скатом нырнула в черный ход.

— Давайте… — поспешно согласился Зыскин.

Он, видимо, тоже не ожидал такого откровенного поворота.

— Эй, — каким-то не очень решительным голосом сказал он.

Встал с бордюра, отряхивая брюки сзади, потоптался и громко крикнул в сторону Котова:

— Мы уходим. — Прислушался. — Слышат?

Оглянулся на девчонок — те пожали плечами.

— Не слышат… — подвел черту Зыскин и процессия двинулась прочь.

— Да пойдем, — предложила Коша. — Пошли они!

— Ты видела? — Коша торкнула Мусю в бок.

— Что?

Коша поняла, что не видела. Звуки шагов поднимались вверх и надолго зависали там, покачиваясь на зыбкой поверхности. Уже на углу Пушкинской и Невского долетел звук драки, слов было не разобрать, но было понятно, что Котов орет на Рыжина и визжит девка. Кто-то видимо высунулся из окна и что-то на них кинул сверху, потому что раздался звук чего-то разбившегося и незнакомый низкий голос.

— Подождем их? — спросил Зыскин и грустно посмотрел на Мусю.

— Ты нормальный? — Муся выразительно вытаращила глаза. — Куда они такие? Котов опять обоссытся! Поедем к нам втроем.

Муся ненавязчиво прислонилась к Зыскину, и тот растаял. Коша подумала, что, пожалуй, Зыскин хочет с Мусей большого и светлого чувства. Вернее, он просто хочет Большого и Светлого чувства, а с кем… Да кто ж его знает, кто захочет с ним его разделить? Зыскин поймал машину, и когда уже они садились в нее, на Пушкинскую из двора вывалились, продолжая перепираться, Котов с девкой висящей на его руке. И Рыжин, плетущийся чуть поодаль.

Машина остановилась.

И они загрузились в нее: Коша, Зыскин, Муся.

— Ой… Я хочу есть, — сказала Муся и печально уронила голову на плечо Зыскина. — Я просто умираю от голода. Я заболею.

— Да, — кивнула Коша. — Было бы неплохо что-нибудь кинуть по кишке.

И уронила голову на другое плечо Зыскина. Но она видела, что у Муси лучше получается ронять голову на плечо Зыскина. Потому что тот потеплел в ту сторону больше. Ну черт с ним!

Зыскин клюнул. Когда проезжали мимо ночной палатки, он попросил водилу притормозить, вышел из машины и стал там что-то покупать. Хитрые девчонки довольно переглянулись и хлопнули по рукам.

Зыскин вернулся с пачкой макарон, кетчупом и пачкой чая.

— Ой, ты такой заботливый! — Муся снова прислонилась к Зыскину.

— Там больше ничего не было, — как бы оправдываясь, сказал он и снова так посмотрел на Мусю, что она с трудом сдержала смех.

А Коша вспомнила ужасную девку.

— Странно, — вздохнула она. — Я вот сейчас думаю. А что такого она сделала? Почему она нас так достала? Ну показала сиськи? Ну и что? А что такого? Во, в Эрмитаже этих сисек!

— Да?! — Муся задумалась.

А Зыскин вздохнул и мудро сказал:

— Просто ее настроение не совпало с вашим. А Котову и Рыжину очень понравилось, наверно.

Коша уронила кастрюлю с водой. Та ударилась дном об пол и выплеснула все трехлитровое содержимое на Кошино тело.

Зыскин прогнал ее от плиты:

— Иди отсюда. Художники не умеют варить макароны. Они вообще ничего не умеют. Им в Голландии платят пожизненную пенсию, чтобы они не мешали жить нормальным людям.

— Да?! Что, правда что ли?

Коше что-то не верилось, что так может быть. Она пыталась собрать воду в тазик. Но оказалось, что разогнать ее по всей квартире куда проще.

— Ну вот, помою пол, наконец-то! — утешила она сама себя.

— Да, правда, — сказал Зыскин. — И анашу там в аптеке продают. Правда, она не такая крепкая, как наша. Так что косяки там по кругу не пускают. Курят, как сигареты.

Муся вышла из ванной с мокрой головой в полотенце:

— О чем это вы тут?

— Да вот. Зыскин говорит, что в Голландии мне бы платили пенсию просто за то, что я есть.

— А-а-а-а… — Муся плюхнулась на стул и энергично завозила полотенцем по волосам. — Это было бы здорово!

— А кто у них работает, если все пенсию получают? — спросила Коша.

— Туристы из других стран. Он сделали экономику на том, с чем другие борются — они отменили все пороки, кроме насилия. То, что в других странах преступление (хотя бы против морали), в Голландии просто пристрастие. Там скамейки на улицах в виде членов эрегированых и все такое.

— Хм… Коша, Может быть тебе в Голландию поехать? — Муся вдруг усмехнулась каким-то своим мыслям. — Ой, слушайте! Я когда приехала, видела сумасшедшего на площади Восстания. У него был щит с графиками, заметками из газет и плакат, на котором было написано что-то про КГБ и психотропное оружие…

(Рита)

В Голландию поехать? Рита снова перечитала абзац и эта мысль показалась ей интересной.

(Коша)

— Ну и что? Дальше-то что? — Коша оживилась.

Она уже закончила с полом, вытерла руки и закурила для большего удовольствия.

— Да, прикольно! Он ходил с указкой и толкал речь на эту тему. Народ стоит ржет, менты — ноль эмоций, фунт презренья. Говорит, что его преследуют за то, что он разглашает государственную тайну! А его никто и не преследует. Как-то странно.

Муся снова задумалась и, наклонив голову к плечу, уронила руку с полотенцем на колено.

— На самом деле, — Зыскин, помешивая макароны, сделал вступительное слово. — Ведутся различные разработки на эту тему, но вряд ли в таком виде, как изображает этот придурок. Целые институты этим занимаются. И открывают интереснейшие вещи. Например, запускают человека в темную комнату с зелеными стенами, а потом в темную комнату с красными стенами. Глазами-то он не видит цвета стен, а приборы фиксируют, тем не менее, изменение состояния. Или зажигают зеленый индикатор под ладонью и подкрепляют правильные ответы. Так вот через некоторое время люди начинают безошибочно узнавать этот цвет просто рукой.

Эта тема была самой волнующей для Коши в последнее время, поэтому, чтобы спровоцировать Зыскина на дальнейшие подробности, она изобразила столько скепсиса, сколько могла:

— Да, ты гонишь! Лампочка теплая!

— Во-первых индикатор теплым не бывает, а во вторых разного цвета.

— А ты сам видел?

— Видел. Все — макароны готовы. Можно есть. — Он посмотрел на Кошу грустными воловьими глазами. — И вообще, на Останкинской башне стоит генератор и генерирует сигналы: в пятницу вечером — на гулянку или на дачу, в воскресенье вечером — пора спать, в понедельник утром — труба зовет. У тебя есть тарелки?

— Есть. Две, — с котовностью сообщила Коша. — Что, правда что ли про башню-то? Да ты гонишь!

— Давай их сюда. В тарелки я положу тебе и Мусе, а сам буду есть из кастрюли.

Зыскин навалил им щедрой рукой, и с вожделением склонился над оставшимся в кастрюле клубком.

— Зато вилок целых пять, — гордо сказала Коша. — Мы в столовках натырили. Ну расскажи что-нибудь еще про психотропное оружие. А то у меня последнее время крыша едет. Я думаю, может быть, кто-нибудь на меня воздействует. Нет, про башню-то, правда? Скажи!

Она намотала на вилку большой ком, извозила его в кетчупе и целиком запихнула в рот. Было приятно, что рот набит пищей до отказа.

Это чувство полноты поглощения удовлетворяло потребность обладания куском этого мира. Куском, который можно сожрать. Коша бы смогла цеплять по одной макаронине и долго ловить ее, уже остывшую, в воздухе языком, упускать, облизывать, откусывать маленькими кусочками и долго мусолить во рту, задумчиво замирая с вилкой в руке. Смогла бы, если бы не хотела так жрать.

Коше было приятно, что во рту такой ком, что она не то, что слова сказать — языком шевельнуть не может.

— А как у тебя крыша едет? — спросил Зыскин, грустно царапая вилкой, зажатой в маленьких аккуратных пальчиках маленькой ладони.

При том весь Зыскин был довольно крупный мужчина с широкой не по-мужски задницей. Коша подумала, что, возможно, они с Мусей бывают к Зыскину слишком жестоки. Он же не виноват, что у него такая задница, наверно мама с папой плохо старались. А вообще-то он совсем не глупый мужик. Нисколько не хуже ни Ктова, ни Рыжина. Нет, этих двух даже получше. Он же понимает, что они разводят его на бабки, но все равно разводится. И притом даром. Уж Котов-то без сексодрома никак бы не отвязался.

Коша с трудом проглотила полуразжеванный ком, и он больно протиснулся по пищеводу.

— Как?… Ну так… Во-первых, у меня все чешется, и жуки бегают иногда, а во-вторых… ладно. Этого хватит.

— Жуки?

— Жуки… по коже. Я думала чесотка… Но на коже ничего нет. Никаких пятен, никаких… ничего! Вот! Смотри! — Коша провела пальцем по предплечью, и на коже тут же вспыхнула красная черта и зачесалась дико.

— Вот! Видишь? — Коша протянула руку Зыскину.

Он хотел осторожно потрогать пальцем, но она рявкнула в ужасе:

— Нет! Не прикасайся! А то начнется!

— Хорошо-хорошо… — он даже отшатнулся. — Не буду. Давно?

— Нет…Несколько дней. А точнее прямо сегодня. До этого было как-то незаметно.

— Может, тебе надо отоспаться? Отдохнуть как следует. Не попить недельку… Серной мазью.

— Я же сказала — это не чесотка! Спасибо. Я думала ты что-нибудь умное скажешь. Я буду ходить и вонять серой! Как ты себе представляешь? Ладно! Давай про оружие. Не увиливай! Я иногда сама думала, что похоже так, будто на башне что-то стоит. А иначе, как люди узнают, что им непременно сегодня радоваться надо, потому что праздник? А если повода нет радоваться, а надо?

— Попробуй адонис-бром. Он успокаивает.

— Э-э-э-э! Ты с темы не съезжай! Я тебя спросила — про психотропное оружие.

Зыскин усмехнулся:

— Зачем тебе это? Живешь себе спокойно и не знаешь ничего. И не знай! Так спокойнее.

— Да как же я теперь спокойнее? Я теперь умру от любопытства! Зыскин не томи!

— Ох-х-х… Ты мертвого достанешь… На самом деле все гораздо проще, чем этот дядёк на площади гонит. Простые слова бывают гораздо эффективнее всяких штучек. Только надо их расположить в правильном порядке.

— А-а-а-а… Я так и знала, что ничего ты не знаешь.

Зыскин усмехнулся. Он на такую дешевую разводку не велся. Настроение у Коши упало. С такой ухмылкой он уже ничего больше не скажет.

Муся умудрилась уже уснуть.

— Я знаю, что это за передатчик, — сказала Коша цинично. — Это диктор в ящике. Он всем рассказывает, как устроена география, какой день и что нужно делать. А на самом деле никакой географии нет и никакого календаря. Все в ящике.

— Ну вот! — сказал Зыскин.

Он лег на пол и натянул на голову пиджак.

Коша запихнула в рот оставшиеся макароны и погрузилась в физиологию жевания. Снова по коже начали бегать эти гады. Но она старалась делать вид, будто их не существует. Потом легла рядом с Мусей и уснула.

Проснулась Коша от того, что все тело ужасно чесалось. Она расчесала руки так, что под кожей полопались капилляры, и появились пурпурные точки. Хотела плакать от злости, но знала, что если начнет, то не остановится.

Но это не поможет! Не по-мо-жет! Она терпеливо переждала, когда желание пустить слезу станет неактуальным, и пошла в ванну.

Соль, сода. Мочалка. Проведя осмотр туловища, снова никаких признаков чесотки или иного поверхностно заразного заболевания не нашла. Коша высыпала в воду пачку соли, а содой растирала кожу и потом быстро совала растертую часть под кран. Спасало.

Ванна набралась, и Коша с наслаждением погрузилась в воду. Вся целиком. Оставив снаружи только лицо и коленки.

Чуть-чуть легче. Спать.

Проснулась, когда вода остыла.

Осторожно выйти из воды, не вытираясь… Простыня. Бегом до дивана.

Зыскин поднял голову, когда Коша вернулась в комнату:

— Ты чего?

— Да так… Пустое. Спи, — отмахнулась она от него и легла рядом с Мусей.

Та даже не засопела.

Едва Коша начала засыпать, Зыскин зашевелился, встал и шепотом позвал Кошу.

— Эй!

— А ты чего?

— Да, я проснулся… Поеду домой, трамваи уже ходят. На полу как-то неудобно и вообще.

— Ладно… Как хочешь. Закроешь окно. Хорошо?

— Да, — он помедлил. — Ты Мусю поцелуй за меня, когда она проснется. Ладно?

— Ладно… Пока, — сказала Коша.

Опустила голову и тут же покатилась в глубину сна. Короткий холодок из окна и стук рамы, уже очень далекий, закончил в тот день ее существование.

(Рита)

Рита оторвалась от записок и посмотрела на часы: перевалило за полночь. Общага наконец-то почти затихла.

Надо выпить кофе. Она поднялась с постели и залезла в Ронину тумбочку. Там таки оказалась баночка с остатками молотой «Арабики» и подержанная обгоревшая турка. Стараясь не греметь, Рита собрала необходимые предметы и, зажав тетрадку подмышкой, вышла на кухню.