Дженнифер Робертсон Звездный танец

ЗВЕЗДНЫЙ ТАНЕЦ

Я не могу на самом деле сказать, что я ее знал. Во всяком случае, я не знал ее так, как Серов знал Айседору. Все, что я знаю о ее детстве и юности, — это анекдоты, которые случалось ей рассказывать в моем присутствии, но этого достаточно, чтобы быть уверенным в том, что все три противоречивые биографии в текущем списке бестселлеров являются вымышленными. Все, что я знаю о ее взрослой жизни, — это сравнительно немного часов, проведенных ею в моем присутствии и отображенных в моих фильмах; более чем достаточно, чтобы я мог сказать, что каждое газетное сообщение о ней, виденное мной, является вымышленным. Вероятно, Кэррингтон полагал, что знал ее лучше меня, и в некотором смысле он был прав — но он бы никогда об этом не написал, а сейчас он мертв.

Но я был ее видеооператором с тех самых времен, когда еще камеру держали в руках, и я знал ее закулисную жизнь: тот тип взаимоотношений, подобного которому ни на Земле, ни за ее пределами нет. Я не верю, что их может понять кто-то непричастный к нашей профессии. Можете считать, что это нечто среднее между отношениями сослуживцев и боевых товарищей. Я был с ней в тот день, когда она приехала на Скайфэк, перепуганная, но решительная, чтобы рискнуть жизнью во имя мечты. Я наблюдал за ее работой и работал с ней все те два месяца в течение всех бесконечных репетиций, и я сберег все записи — не для продажи.

И, разумеется, я видел «Звездный танец». Я был там. Я снимал его. По— моему, я смогу кое-что рассказать вам о ней.

Для начала скажу, что все было не так, как описывают Фон Дерски в статье «Танец без границ: Создание нью модерна» и Кэхил в «Шере»: будто бы она всю жизнь восхищалась космосом, космическими путешествиями, и это побудило ее стать первой танцовщицей в невесомости среди своей расы.

Космос был для нее не целью, а лишь средством; его обширная пустота и необъятность поначалу ее пугали. Не было и так, как утверждается в бульвар— ной книжонке Мелберга «Настоящая Шера Драммон», будто ей недоставало таланта стать танцовщицей на Земле. Если вы думаете, что танцевать в невесомости легче, попробуйте сами. Не забудьте только рвотный гигиенический пакет.

Но есть в клевете Мелберга и крупица правды, как бывает во всех выдающихся сплетнях. Она действительно не могла стать танцовщицей на Земле — но не из-за отсутствия таланта.

Впервые я увидел ее в Торонто, в июле 1989-го. Я тогда возглавлял видеоотдел театра «Торонто Данс» и ненавидел каждую минуту своей работы.

В те. дни я ненавидел вообще все. По расписанию я должен был провести всю смену после полудня, делая видеозапись студентов — пустая трата времени и пленки, это я ненавидел больше всего остального, если не считать телефонной компании. Я еще не видел урожая этого года и совсем не горел желанием Увидеть. Мне нравится, когда танец делают хорошо; усилия новичка доставляют мне примерно столько же удовольствия, как вам — соседство со скрипачкой-первокурсницей.

Когда я входил в студию, нога беспокоила меня больше обычного. Норри увидела мое лицо и покинула группу подающих надежды юных дарований, чтобы подойти ко мне. -Чарли..?

— Я знаю, знаю. «Это нежные птенцы, Чарли, с душами такими хрупкими, какими бывают пасхальные яйца, долежавшие до декабря. Не кусай их, Чарли. Даже не лай на них, если сможешь сдержаться».

Она улыбнулась.

— Вроде того. Нога?

— Нога.

Норри Драммон — танцовщица, которой удается не выглядеть зрелой женщиной, так она миниатюрна. В ней примерно сто пятнадцать фунтов, и большая часть из них — сердце. Ростом она около пяти футов четырех дюймов, но прекрасно умеет выглядеть выше любого самого высокого студента. Энергии в ней больше, чем во всей североамериканской системе, и использует она эту энергию так же эффективно, как лопастный насос. (Знаете ли вы, как устроен стандартный поршневой насос? А теперь пойдите и вы— ясните, как работает лопастный.) Ее танец был уникален, как автограф, — видимо, поэтому она получала так мало действительно стоящих партий в постановках компании до тех пор, пока «модерн» не уступил дорогу «нью модерн». Она мне нравилась, так как не жалела меня. Однажды мы даже жили вместе, но из того ничего не вышло.

— Не только нога, — признал я. — Ненавижу смотреть, как эти нежные птенцы кромсают твою хореографию.

— Тогда можешь не беспокоиться. Сегодня будешь записывать… одну из моих учениц.

— Вот радость-то. Я так и знал, что нужно было вызвать врача и никуда не ходить. — Она состроила гримасу. — В чем дело?

— То есть?

— Почему ты запнулась на словах «одна из моих учениц»?

Она покраснела.

— Черт побери, это моя сестра.

Мы с Норри проделали вместе большой путь, но я никогда не встречался с ее сестрой — в наши дни это обычное положение вещей, я полагаю. Мои брови приподнялись.

— Значит, она должна танцевать хорошо.

— Ну… да, спасибо, Чарли.

— Вздор. Я либо говорю комплименты по делу, либо не говорю их вообще.

Я не имею в виду наследственность. Я хочу сказать, что ты столь безнадежно нравственна, что сделала бы все, чтобы избежать семейственности. Если ты так отзываешься о своей сестре, она должна быть потрясающей.

— Чарли, это именно так, — просто сказала Норри.

— Увидим. Так как ее зовут?

— Шера.

Норри указала на нее, и я понял ее смущение. Шера Драммон была на десять лет младше сестры и на добрых восемнадцать сантиметров выше, а также на пятнадцать — восемнадцать килограммев тяжелее. Я безучастно отметил, что она изумительно красива, но это не уменьшило моей тревоги, — в свои лучшие годы Софи Лорен никогда не смогла бы стать танцовщицей «модерн». Там, где Норри была маленькой, Шера была великовата, а где ве— лика была Норри, Шера была просто огромна. Встретив ее на улице, я мог бы одобрительно присвистнуть, но в студии я нахмурился.

— Бог мой, Норри, она огромна,

— Мамин второй муж был футболистом, — сказала Норри печально. — Но она ужасно хорошо танцует.

— Если она хорошо танцует, это действительно ужасно. Бедная девочка.

Так чего ты хочешь от меня?

— Почему ты думаешь, что я чего-то от тебя хочу?

— Ты все еще здесь стоишь. — Ох. Ну да, правда. М-м-м… пойдешь с нами на ленч, Чарли?

— Зачем?

Я прекрасно знал, зачем, но ожидал услышать вежливую ложь. Только не от Норри Драммон.

— Потому что у вас двоих есть, я полагаю, нечто общее.

Мое лицо не дрогнуло, и это был лучший комплимент ее откровенности.

— Думаю, ты права.

— Значит, пойдешь?

— Сразу же после занятий. Она сверкнула глазами и ушла. В удивительно короткий срок она преобразовала студию, заполненную слоняющимися и болтающими молодыми людьми в нечто, напоминающее танцевальный ан— самбль, если смотреть прищурившись. Те двадцать минут, которые понадобились мне, чтобы установить и проверить оборудование, они разогревались. Я расположил одну камеру перед ними, одну позади, а еще одну держал в руках для крупных планов. Я так и не пустил ее в ход.

Вот игра, которую многие из нас иногда любят разыгрывать в воображении. Если кто-то обращает на себя ваше внимание, вы начинаете строить догадки о нем. Вы пытаетесь по внешности предсказать его характер и привычки. Он? Угрюмый и неорганизованный — не закручивает зубную пасту и пьет крепкие коктейли. Она? Тип студентки художественного училища; вероятно, пользуется диафрагмой и пишет письма стилизованной каллиграфией собственного изобретения. Они? Выглядят как школьные учителя из Майами, приехавшие сюда, должно быть, для того, чтобы посмотреть на снег и побывать на какой-нибудь встрече. Иногда я угадываю достаточно точно. Не помню, как я охарактеризовал Шеру Драммон в те первые двадцать минут. В ту секунду, когда она начала танец, все предварительные догадки вылетели у меня из головы. Она стала чем-то стихийным, непостижимым — живой мост между нашим миром и миром, где обитают музы.

Я знаю на интеллектуально-академическом уровне почти все, что можно знать о танце. И я не смог отнести ее танец к какой-либо категории, не смог классифицировать его. Я даже не смог по-настоящему понять тот танец, что танцевала она в день нашей встречи. Я видел этот танец и даже оценил его по достоинству, но мне не хватило подготовки, чтобы его понять. Забытая камера повисла у меня на руке; я так и простоял все время, открыв рот.

Танцоры говорят о своем «центре», то есть о точке, вокруг которой они движутся; как правило, эта точка расположена очень близко от физического центра тяжести. Вы стремитесь танцевать «от центра», и идея сжатия— освобождения, которая так много значит в танце «модерн», тоже зависит от наличия центра, который служит фокусом энергии. Центр Шеры, казалось, двигался по сцене под действием своей собственной энергии, увлекая за собой части тела скорее произвольно, чем по необходимости. Каким словом называется самая внешняя часть Солнца, которая видна во время затмения?

Корона? Вот чем было движение ее рук и ног: четырьмя длинными языками пламени, которые следовали за центром по его эксцентрической, вихревой орбите, перетекая изгибами вокруг воображаемой поверхности. То, что ноги часто соприкасались с полом, казалось случайным совпадением — в самом деле, руки касались пола почти столь же регулярно.

Там были и другие танцующие студенты. Я знаю это, потому что две автоматические камеры, в отличие от меня, свою работу делали и записывали представление в целом. Все это называлось «Рождение» и изображало взрыв и развитие Галактики, которая в результате оказалась похожа на Андромеду.

Это, конечно же, было некое символическое действо, а не точное, буквальное изображение, но оно оставляло очень сильное впечатление. Оглядываясь назад, я вспоминаю, что видел и осознавал только сердце Галактики — Шеру.

Студенты заслоняли ее время от времени, но я этого не замечал. Наблюдать за ней было просто больно.

Если вы знаете что-нибудь о танце, мой рассказ должен показаться вам ужасным. Танец, изображающий туманность? Знаю, знаю. Нелепейшее понятие. Но это действовало. Действовало на клеточном уровне, добиралось до самых печенок — если не считать того, что Шера была слишком хороша для своего окружения. Она не принадлежала к той нетерпеливой команде жутких желторотых недоучек. Это было похоже на прослушивание позднего Стивлэнда Уандера, пытающегося работать со случайно набранным оркестром в баре Монреаля. Но больно было не от этого.

«Ле Мэнтнан» довольно сильно обветшал, зато славился хорошей едой, а фирменная травка, которую там всегда можно перехватить, была просто восхитительна. Предъявите карточку «Динер Клаб» и Толстяк Хэмфри покажет вам камбуз, полный грязной посуды. Сейчас этого больше нет.

Норри и Шера от травки отказались, но мне при моем стиле работы это помогает. Кроме того, несколько затяжек были мне просто необходимы. Ибо как без этого сказать прекрасной леди, что ее заветная мечта безнадежна?

Не нужно было ни о чем спрашивать Шеру, чтобы понять, что ее заветная мечта — танец. Более того, профессиональный танец. Часто я предавался размышлениям — что же движет профессиональным артистом? Одни ищут подтверждения своему нарциссизму в том, что другие люди выкладывают денежки, чтобы любоваться ими или их слушать. Другие некомпетентны или неорганизованны настолько, что не могут найти другого способа содержать себя. Третьи чувствуют необходимость донести до зрителей какое-нибудь послание. Я считаю, что большая часть артистов сочетает аспекты всех трех мотивов. Это с моей стороны вовсе не насмешка — то, что они делают для нас, необходимо. Мы должны быть благодарны за то, что вообще существуют какие-то мотивы.

Но Шера была из тех, кто встречается редко. Она танцевала потому, что ей просто это было нужно. Ей нужно было сказать то, что по-другому не скажешь; она могла существовать только в танце, и только в танце видела смысл жизни. Любой другой способ проведения времени был бы лишен для нее всякого смысла. Я понял это, увидев лишь один ее танец.

Я курил травку, потом был занят едой, потом снова курил (немного, чтобы компенсировать легкую потерю кайфа, вызванную закуской), и прошло больше получаса, прежде чем настал момент сказать нечто более определенное, нежели мое бурчание в ответ на болтовню леди за ленчем.

Когда подали кофе, Шера посмотрела мне прямо в глаза и произнесла:

— Ты умеешь говорить, Чарли? Н-да, она действительно была сестрой Норри.

— Только глупости.

— Глупостей не бывает. Бывают глупые люди, это правда.

— Вам нравится танцевать, мисс Драммон?

Она ответила совершенно серьезно:

— Определите, что такое «нравится».

Я открыл рот и снова закрыл и, наверное, проделал это раза три.

Попробуйте сами найти ответ.

— И, ради Бога, скажите мне, почему вы так настойчиво не желаете говорить со мной? Вы заставляете меня беспокоиться.

— Шера!

Норри выглядела встревоженной.

— Молчи. Я хочу знать.

Я взял инициативу в свои руки.

— Шера, мне довелось встретиться с Бертраном Россом до его смерти.

Перед самой нашей встречей я видел, как он танцевал. Режиссер, который знал и любил меня, повел меня за кулисы: так ребенку показывают Деда Мороза. Я ожидал, что Росс будет выглядеть старше во время передышки за кулисами, но он выглядел гораздо моложе — как будто едва сдерживал свою невероятную способность двигаться. Он разговаривал со мной. А я через некоторое время перестал открывать рот, потому что все равно ничего не мог сказать.

Она помолчала, ожидая продолжения. Только постепенно она осознала комплимент и его масштабы. Я знал, что она поймет. Большинство артистов ожидают услышать комплименты. Когда до нее наконец дошло, она не покраснела и не улыбнулась жеманно. Не наклонила голову, сказав: «О, продолжайте». Не сказала: «Вы мне льстите». Не отвернулась. Она медленно кивнула и сказала:

— Спасибо, Чарли. Это стоит гораздо больше, чем пустая болтовня.

В ее улыбке был намек на печаль, как будто мы разделили горькую шутку.

— Пожалуйста.

— Ради Бога, Норри, чем ты так огорчена? Теперь молчала Норри.

— Она разочаровалась во мне, — сказал я. — Я говорил не то, что нужно.

— А что было нужно?

— Мне следовало сказать: «Мисс Драммон, я думаю, вы должны бросить танцевать».

— О нет, не «мисс Драммон». Вам следовало сказать: «Шера, я думаю, ты должна…» Что?..

— Чарли… — начала Норри.

— Предполагалось, что я скажу тебе, что все мы не можем быть профессиональными танцорами и что они — лишь волны, которые набегают на песок и исчезают. Шера, я должен был сказать тебе: плюнь на танцы, пока они не плюнут на тебя.

В своем желании быть честным с ней я был более жесток, чем необходимо.

Так мне показалось. Мне еще предстояло узнать, что прямолинейность ни— когда не пугала Шеру Драммон. Более того, Шера ее требовала.

— Почему сказать должен был именно ты? — вот все, что она спросила.

— Мы с тобой сидим в одной лодке. Мы оба испытываем один и тот же зуд, но наши тела не дают нам почесаться.

Ее взгляд смягчился.

— И к чему ты стремишься?

— К тому же, что и ты.

— То есть?

— Позволь рассказать тебе одну печальную историю. Как-то в четверг к нам должен был прийти человек для починки телефона. Моя соседка по комнате Карен и я, мы были весь день на репетиции, поэтому просто оставили для него записку: «Мы вынуждены были уйти; естественно, не могли вам позвонить и т.д. и т.п. Пожалуйста, возьмите ключ у консьержа и войдите; телефон в спальне». Мастер так и не пришел. Они никогда не прихо— дят. — У меня начали дрожать руки. — Мы зашли домой через черный ход со стороны аллеи. Телефон по-прежнему был неисправен, но я не догадался снять записку со входной двери. На следующее утро мне было плохо — колики, рвота. Мы с Карен были просто друзьями, но она осталась дома, чтобы позаботиться обо мне. Я думаю, что вечером в пятницу записка была еще более правдоподобна. Особенно для воров. Он открыл замок полоской пластмассы, а Карен вышла из кухни в тот момент, когда он отключал от сети стерео. Он так обозлился, что выстрелил в нее. Дважды. Шум его испугал. К тому времени, как я оказался там, он был уже почти за дверью. Он успел только всадить мне пулю в бедро и исчезнуть. Его так и не нашли. Даже телефон так и не починили. — Я Совладал с руками. — Карен была чертовски хорошей танцовщицей, но я был еще лучше. Мысленно я им и остался.

Ее глаза округлились.

— Но ты ведь не Чарли… не тот самый Чарльз Армстед?

Я кивнул.

— О Боже! Так вот что с вами случилось. Ее потрясение подействовало и на меня, вытащив из холодных и ветреных глубин жалости к самому себе. Но жалость к ней осталась. Мне бы следовало догадаться, как глубоко она способна сопереживать. Мы и впрямь с ней были чертовски похожи — мы на самом деле разделили одну и ту же горькую шутку. Странно, зачем я хотел вызвать у нее потрясение?

— Они так и не смогли вылечить вам сустав? — спросила она мягко.

— Я прекрасно передвигаюсь, хотя обычно прихрамываю. При достаточно сильной необходимости я даже могу пробежать короткое расстояние. Но я ни черта не могу станцевать.

— И вы стали видеооператором.

— Три года назад. Те, кто знаком одновременно с видео и с танцем, в наши дни встречаются не чаще, чем зубы у курицы. Конечно же, танцы за— писывают, начиная с семидесятых годов — люди с воображением операторов, снимающих телекомментаторов новостей. Если вы пишете игру на сцене двумя камерами из оркестровой ямы, можно ли это назвать фильмом?

— Так вы пытаетесь сделать для танца то, что кинокамера сделала для театра?

— Довольно точная аналогия, но она проигрывает в том, что танец больше похож на музыку, чем на театр. Вы не можете просто так остановить и начать действие, или вернуться и переделать сцену, которая была плохо отснята; или изменить последовательность событий таким образом, чтобы получился удобный режим съемки. Событие происходит, и вы его снимаете. В шоубизнесе мне платят дополнительные деньги за то, что я работник смешанной квалификации, у которого хватит смекалки понять, какой микрофон фонит в данный момент, и переставить его выше, и который сообразит дать самым крутым пижонам лучшие микрофоны. Есть еще несколько таких, как я. Но я — лучший.

Она восприняла это так же, как мой комплимент в ее адрес — как факт.

Обычно, когда я говорю подобные вещи, я ни черта не забочусь о том, какая будет реакция; или же я выражаюсь ядовито и жду ответного возмущения. Но меня порадовало ее отношение — порадовало достаточно, чтобы обеспокоить. Незначительное раздражение опять сделало меня жестоким, хотя я знал, что это не сработает.

— Итак, я веду это к тому, что Норри надеялась, будто я предложу подобную форму сублимации для тебя. Потому что твое положение даже хуже моего.

Она заупрямилась.

— Не верю, Чарли. Я знаю, о чем вы говорите, я не дура. Но я думаю, что смогу с этим справиться.

— Не выйдет. Вы чертовски велики, леди. Ваша грудь — как две половинки призовой белой мускатной дыни, а за такую задницу любая актриса в Голливуде продала бы к чертям своих родителей. Но в танце «модерн» у вас ничего не получится. Ни-че-го. Справиться с этим? Ты только разобьешь себе лоб! Убедительно я говорю, Норри?

— Чарли, Бога ради!

Я смягчился. Я не могу гневить Норри — для этого я слишком ее люблю. У нас как-то даже получилось жить вместе. Однажды.

— Извини, дорогая. Я злюсь на свою ногу и начинаю вести себя как мерзавец. У Шеры действительно должно было бы получиться. Но ничего не получится. Поскольку она твоя сестра, это тебя печалит. А я совершенно посторонний, и меня это бесит.

— А как, по-вашему, себя чувствую я? — взорвалась Шера, удивив нас обоих.

Я и не подозревал, что она способна так закричать.

— Значит, вы считаете, что я должна прекратить работу, и хотите дать мне напрокат камеру, Чарли? Или, может, мне продавать яблоки около студии? — Ее подбородок задрожал. — Да пусть меня проклянут все боги Южной Калифорнии, если я брошу занятия! Господь дал мне большое тело, но в нем нет ни одного лишнего фунта и оно мне подходит так, что лучше и быть не может. Клянусь Иисусом, я могу по-настоящему танцевать в этом теле и я буду танцевать! Возможно, вы правы, и я расшибу себе лоб для начала. Но я добьюсь своего. — Она глубоко вздохнула. — Спасибо за ваши добрые наме— рения, Чар… мистер Армст… о черт.

Из глаз ее хлынули слезы, и она бросилась прочь, опрокинув чашку с холодным кофе на колени Норри.

— Чарли, — сказала Норри сквозь стиснутые зубы, — за что я тебя так люблю?

— Танцоры глупы. — Я дал ей свой носовой платок.

— О… — Она разглаживала платок на колене. — А за что тебе нравлюсь я?

— Видеооператоры умны. -А…

Я провел остаток дня в своей квартире, рассматривая отснятые кадры, и чем больше я смотрел, тем сильнее бесился.

Занятие танцами требует сильных мотивов с самого раннего возраста — слепая самоотдача, рискованная игра со ставкой на пока-не-реализо-ванные потенциалы наследственности и воспитания. В балете риск был выше, но к концу 80-х годов «модерн» стал таким же рискованным. Вы можете обучаться, к примеру, классическому балету с шестилетнего возраста, а в четырнадцать обнаружите, что стали широкоплечи и годы беспрерывных усилий прошли совершенно впустую. Шера посвятила детство танцу «модерн» — и слишком поздно обнаружила, что Бог наградил ее телом женщины.

Толстой она не была — вы ее видели. Она была высокой, ширококостной, с пышными женскими формами. Когда я прокручивал снова и снова записи «Рождения», в душе нарастала боль, и я даже забыл о никогда не прекращающейся боли в своих собственных ногах. Смотреть на танец Шеры

— все равно что наблюдать за невероятно одаренным баскетболистом— коротышкой.

Чтобы сделать что-то серьезное в танце «модерн» в наше время, необходимо попасть в большую компанию. Вас не увидят до тех пор, пока вы не окажетесь на виду. (Государственная субсидия опирается на принцип «Большой лучше» — печально самовыполняющееся пророчество. Меньшим компаниям и независимым одиночкам всегда приходится буквально резать друг друга из-за центов — но начиная с 80-х годов, и центов-то не давали.) «Мерси Каннингэм видела ее танец, Чарли. И Марта Грэхэм видела ее танец, — как раз перед тем, как умерла. Они обе тепло отозвались о ней, хвалили как хореографию, так и технику. Но ни одна не предложила ей места.

Я даже не уверена, что обвиняю их. Я в общем-то их понимаю. Вот что хуже всего».

Норри все понимала правильно. Это был ее собственный недостаток, увеличенный во сто крат: уникальность. Танцовщица, работающая на компанию, должна в совершенстве работать индивидуально, но она также должна вплетаться в усилия группы, в работу ансамбля. Яркая инди— видуальность Шеры делала фактически невозможной ее работу на компанию.

И компании не приглашали ее.

Но если уж она привлекала внимание, по крайней мере мужское, то полностью завладевала им. В наше время танцовщицам «модерн» иногда приходится работать обнаженными, и поэтому они должны иметь тела четырнадцатилетних мальчиков. Женщины танцуют частично или полностью обнаженными, но видит Бог — это Искусство. Актриса, музыкант, певица или художница могут быть наделены роскошными формами, могут быть восхитительно округлыми, — но танцовщице следует быть почти такой же бесполой, как высококлассная манекенщица. Возможно, Господь знает, почему это так. Шера не могла бы избавить свой танец от сексуальности, даже если бы пыталась. Но наблюдая ее движения на своем мониторе или прокручивая мысленно, я видел, что она и не пыталась.

Почему ее одаренность пришлась на ту единственную профессию, не считая манекенщицы и монахини, где сексуальность вредит? Я глубоко ей со— чувствовал, и это ранило меня в самое сердце.

— Плохо, если честно?

Я подскочил на месте, обернулся и рявкнул:

— Черт подери, из-за тебя я прикусил язык!

— Прощу прощения.

Она прошла от входной двери в мою гостиную.

— Норри объяснила мне, как вас найти. Дверь была приоткрыта.

— Я забыл закрыть ее, когда пришел домой.

— Вы оставляете дверь незапертой?

— Мне был дан хороший урок. Ни один подонок, каким бы взвинченным он ни был, не войдет в квартиру, если дверь приоткрыта и играет музыка.

Очевидно, что дома кто-то есть. И ты права, это чертовски плохо. Садись.

Она села на диван. Сейчас ее волосы не были зачесаны вверх, и такой она мне понравилась больше. Я выключил монитор, вынул кассету и бросил ее на полку.

— Я пришла извиниться. Мне не следовало кричать на вас за ленчем. Вы пытались мне помочь.

— Ничего, бывает. Воображаю, сколько в тебе накипело.

— Да, почти за пять лет. Я решила, что начну в Штатах вместо Канады.

Чтобы продринуться быстрее и дальше. И вот я снова в Торонто и думаю, что и здесь ничего не выйдет. Вы правы, мистер Армстед, я чертовски велика.

Амазонки не танцуют.

— Называй меня Чарли, как и раньше. Послушай, вот что я хотел спросить.

Последний жест, в конце «Рождения». Что это было? Я думал, ты кого-то подзываешь, Норри сказала, что это прощание; теперь же, прокрутив запись, я решил, что это похоже на стремление куда-то, жест вовне.

— Значит, у меня получилось.

— То есть?

— Мне казалось, что для рождения Галактики нужны все три значения.

Они так близки по духу, что глупо давать каждому отдельное движение.

— Мда-а…

Все хуже и хуже. Что, если бы у Эйнштейна была афазия?

— Ну почему ты не танцуешь отвратительно? Тогда это все превратилось бы в пародию. Но так это, — я показал на запись, — высокая трагедия.

— Ты не собираешься сказать мне, что я по-прежнему могу танцевать для себя?

— Нет. Для тебя это было бы хуже, чем не танцевать вообще.

— О Боже, ты хорошо понимаешь. Или меня настолько легко понять?

Я пожал плечами.

— О, Чарли, — вырвалось у нее, — что же мне делать?

— Лучше бы ты меня не спрашивала.

Мой голос прозвучал странно.

— Почему?

— Потому что я уже на две трети влюблен в тебя. А ты не влюблена в меня и никогда не будешь. И вот поэтому тебе не следует задавать мне. подобные вопросы.

Это немного встряхнуло ее, но она быстро пришла в себя. Взгляд ее смягчился, и она медленно покачала головой.

— Ты даже знаешь, почему я в тебя не влюблена, не так ли?

— И почему не будешь впредь.

Я ужасно боялся, что она скажет что-то вроде: «Извини, Чарли». Но она меня снова удивила, сказав:

— Я могу сосчитать на пальцах одной ноги количество взрослых мужчин, которых я встречала. Я благодарна тебе. Я подозреваю, что иронические трагедии ходят парами, верно?

— Иногда.

— Ну вот, теперь мне осталось только придумать, что сделать со своей жизнью. Подходящее занятие, чтобы убить уик-энд.

— Ты будешь продолжать занятия?

— Почему бы и нет? Учиться никогда не вредно. Норри учит меня всяким штукам.

Вдруг меня осенило. Человек — животное рациональное, не так ли? Верно?

— А что, если у меня есть идея получше?

— Если у тебя есть любая другая идея, она наверняка лучше. Говори.

— Тебе обязательно нужны зрители? Я хочу сказать, они непременно должны быть живыми?

— Что ты имеешь в виду?

— Может быть, есть обходной путь. Посмотри, сейчас телевидение вовсю работает с видеофильмами. Сейчас уже у каждого есть все старые фильмы и программы Эрни Ковача и все, что он хотел. А телевидение ищет чего-то новенького. Чего-нибудь экзотического, слишком необычного для сети или местных каналов, чего-нибудь…

— Независимые видеокомпании, ты об этом говоришь?

— Верно. ТДТ собирается выйти на рынок, а «Грэхем компани» уже вышла.

— Ну и?

— А что, если мы попробуем действовать на свой страх и риск? Ты и я? Ты танцуешь, а я снимаю: прямое деловое сотрудничество. У меня есть неко— торые связи. Я могу тебе прямо сейчас назвать десяток исполнителей в музыкальном бизнесе, которые никогда не ездят на гастроли — только запи— сываются в студии. Почему бы тебе не обойти структуры танцевальных компаний и не попытать счастья прямо у публики? Возможно…

Ее лицо засияло как тыквенный фонарь в Хэллоуин.

— Чарли, ты считаешь, это сработает? Ты действительно думаешь, что это верное дело?

— Не вернее, чем прошлогодний снег. Я пересек комнату, открыл холодильник, вынул снежок, который держу там летом, и бросил в нее. Она машинально поймала его и, когда поняла, что это такое, расхохоталась.

— У меня достаточно веры в эту идею, чтобы бросить работу на ТДТ и отдать этому свое время. Я вкладываю время, пленки, оборудование и сбе— режения. Плачу свою долю.

Она попыталась быть серьезной, но снежок заморозил ей пальцы, и она снова рассмеялась.

— Снежок в июле. Ты сумасшедший. Возьми меня в дело. У меня есть немного денег. И… и я думаю, что выбирать мне особенно не из чего, так ведь?

— Думаю, что так.

Последующие три года были одними из самых волнующих в моей жизни, в жизни нас обоих. Я наблюдали записывал, а Шера тем временем пре— вращалась из потенциально великой танцовщицы в нечто действительно внушавшее благоговение. Я не уверен, что сумею объяснить то, что она делала.

Она превратилась в танцевальную аналогию джазового музыканта.

Для Шеры танец был самовыражением, чистым и простым — в первую очередь, в последнюю очередь и всегда. Как только она освободилась от по— пытки соответствовать миру танцевальных компаний, она стала относиться к самой хореографии как к препятствию для самовыражения, как к заранее запрограммированной канве, безжалостной, как сценарий, и такой же ограничивающей. Поэтому она отказалась от нее.

Джазмен может играть «Ночь в Тунисе» дюжину вечеров подряд, и каждый раз это будет что-то новое, так как он интерпретирует мелодию иначе в зависимости от настроения в данный момент. Полное единение артиста и его искусства: спонтанное творение. Стартовая точка мелодии отличает результат от полной анархии.

Именно таким образом Шера сводила заданную заранее, до начала представления, хореографию к стартовой точке, к каркасу, на котором можно построить все, что требуется в данный момент, а затем работала вокруг этой точки. За те три деятельных года она научилась сводить на нет дистанцию между собой и своим танцем. Обычно танцоры с насмешкой относятся к импровизации, даже когда занимаются в студии, поскольку это дает чрезмерную раскованность. Они не в силах понять, что запланированная импровизация вокруг темы, полностью продуманной заранее, это и есть естественный следующий шаг в развитии танца. Шера сделала этот шаг.

Нужно быть очень, очень хорошим танцором, чтобы справиться с такой большой свободой. Шера была именно настолько хороша.

Нет необходимости детально рассматривать профессиональную судьбу «Драмстед Энтерпрайзис» за те три года. Мы трудились не покладая рук, мы сделали несколько великолепных записей, но не смогли продать их даже в качестве пресс-папье. Индустрия домашних видеокассет действительно росла — но шоу-дельцы знали о танце «модерн» столько же, сколько производители пластинок знали о блюзах, когда они только появились. Боль— шие компании хотели рекомендаций, а маленькие — дешевых талантов. В конце концов мы дошли до такого отчаяния, что связались с дешевыми театрами и выяснили то, что и так знали. У них не было ни рынка сбыта, ни престижа, ни технических новинок, которыми можно было бы заинтересовать критиков. Реклама выступлений «живьем» похожа на генофонд — если нет минимального необходимого объема средств для начала, ничего не выйдет из мероприятия в целом. «Паук» Джон Кернер был необычайно талантливым музыкантом и автором песен; он сам делал свои записи и продавал их начиная с 1972 года. Кто из вас когда-либо слышал о нем?

В мае 1992 года я открыл почтовый ящик в прихожей и нашел в нем письмо от «ВизьюЭнт-Инкорпорейтед», которое уведомляло нас о прекращении сотрудничества — с глубочайшим сожалением и без денежной компенсации. Я отправился прямиком к Шере. В ноге у меня было такое ощущение, будто костный мозг заменили термитом и подожгли. Это был очень долгий путь.

Она работала над «Вес есть действие», когда я добрался туда. Превращение ее большой гостиной в студию стоило времени, энергии и тяжелой работы, а также немалой взятки домовладельцу; но это было дешевле, чем арендовать студию, учитывая, какие нам нужны были декорации. В тот день студия изображала высокогорный пейзаж, и я, войдя, повесил шляпу на фальшивую ольху.

Она озарила меня улыбкой и продолжала двигаться; прыжки увеличивались и увеличивались. Она походила на самую красивую горную козочку, когда-либо виденную мной. Я же был в паршивом настроении и хотел вырубить музыку (Мак-Лаулин и Майлз вместе, тоже немного подпрыгивающие), но я никогда не мог прервать Шеру во время танца. Она постепенно передвигалась в намеченную точку, бросала тело в воздух; казалось, замирала там на столько времени, сколько ей было нужно; затем так же резко опускалась вниз. При падении она иногда катилась, иногда приземлялась на руки, но всегда энергия падения переходила в некое новое движение, а не поглощалась. Это требовало полной отдачи сил, и к тому времени, когда она закончила, я достаточно остыл, чтобы почти философски отнестись к нашему совместному профессиональному краху.

Она завершила танец, сгруппировавшись всем телом, со склоненной головой -изысканно усмиренная в своей попытке преодолеть гравитацию. Я не мог не зааплодировать. Нелепо, конечно, но я ничего не мог поделать с собой.

— Спасибо, Чарли.

— Будь я проклят. Вес — это действительно действие. Я было подумал, ты сошла с ума, когда услышал название.

— Это и правда одно из самых сильных действий в танце — самое сильное, я полагаю; и ты можешь заставить его перейти в любое движение, делать все, что угодно.

— Почти все.

— То есть?

— «ВизьюЭнт» вернула наш контракт.

— Ох.

Глаза ее не выразили ничего, но я знал, что именно она должна была подумать.

— Ладно, кто следующий в списке?

— Никого.

— О, — теперь я увидел реакцию. — О..

— Нам нужно было помнить. Великие артисты никогда не удостаивались почестей при жизни. Нам нужно помереть на месте — тогда все будет в порядке.

По-своему я пытался крепиться — ради нее. Она знала это и попыталась крепиться ради меня.

— Может быть, нам следует заняться страховкой смерти артистов, — сказала она. -Мы платим клиенту премию за право управления его имуществом и гарантируем, что он обязательно умрет.

— Да, так трудно пролететь. А если он станет знаменитостью при жизни, он может выкупить страховку.

— Жуть. Давай оставим эту тему, пока я не умерла со смеху.

— Ага.

Долгое время она молчала. Мысли мои крутились с бешеной скоростью, но, похоже, что-то в машинке испортилось — крутились они на месте. В конце концов она встала, выключила стерео, из которого доносился шорох закончившейся ленты. Послышался громкий щелчок.

— Норри приобрела участок на острове принца Эдуарда, — сказала она, стараясь избежать моего взгляда. — Там есть дом.

Я пытался отвлечь ее, использовав прием из старой шутки о ребенке, убиравшем в цирке слоновник, отец которого предлагал забрать его и устроить на приличную работу.

— Что? Бросить шоу-бизнес?

— К черту шоу-бизнес, — спокойно сказала она. — Если я поеду на остров сейчас, может быть, вовремя расчистят и вскопают землю, чтобы посадить сад. — Выражение ее лица переменилось. — А как ты?

— Я? Со мной все будет в порядке. Меня приглашали обратно в ТДТ.

— Это было полгода назад.

— Они приглашали опять, на прошлой неделе

— А ты ответил «нет». Идиот.

— Может быть, и так. Может быть.

— Вся эта проклятая затея была пустой тратой времени. Всего этого времени. Всех этих сил. Всей этой работы. С таким же успехом я могла бы заниматься фермой на острове — сейчас земля бы уже хорошо родила. До чего же все было напрасно, черт возьми, Чарли.

— Нет, я так не думаю, Шера. Конечно, банально говорить, что «ничего не проходит даром», но.. ну, это как танец, который ты только что танцевала Может быть, гравитацию победить невозможно -но попытка совершить это, прекрасна.

— Да, я знаю. Вспомни «Лайт бригейд». Вспомни «Аламо». Они пытались.

— Она горько рассмеялась.

— Да. И Иисус из Назарета тоже пытался. Ты делала это ради заработка или потому что это нужно было сделать? Даже если больше ничего у нас нет, у нас записано несколько сотен тысяч метров самых прекрасных танцев, коммерческая ценность которых равна нулю, а истинная не поддается исчислению; и, по-моему, это не напрасная трата. Теперь все позади, и нам обоим нужно начинать что-то другое, но это не было потерей. — Я обнаружил, что кричу, и замолчал.

Она сжала губы. Но через некоторое время попыталась улыбнуться.

— Ты прав, Чарли. Это было не напрасно. Я стала танцевать лучше, чем когда-либо.

— Еще бы, черт возьми! Ты преобразовала хореографию.

Она уныло улыбнулась.

— Да уж. Даже Норри думает, что это тупик.

— Это не тупик. Поэзия не ограничивается хайку и сонетами. Танцоры не должны быть роботами, выполняющими телами заученные движения.

— Они должны, если хотят зарабатывать на жизнь.

— Давай попытаемся через несколько лет. Может быть, тогда они будут готовы.

— Конечно. Подожди, я принесу нам чего-нибудь выпить.

Я спал с ней той ночью, в первый и последний раз. Утром я разломал декорации в гостиной, пока она упаковывала вещи. Я обещал писать. Обещал приехать и навестить, когда смогу. Я отнес ее сумки вниз, к машине, и затолкал внутрь. Поцеловал ее и помахал рукой на прощание. Пошел поискать чего-нибудь выпить, а в четыре часа утра на следующий день какой— то козел решил, что я выгляжу достаточно пьяным, и я разбил ему челюсть, нос и сломал два ребра, а потом упал рядом и заплакал. В понедельник утром я показался в студии со шляпой в руке, во рту у меня было, как в пепельнице автовокзала; я пополз на мою старую работу. Норри не задавала никаких вопросов. Что касается повышения цен на еду, то я прекратил есть что бы то ни было, кроме бурбона, и через полгода меня вышвырнули с работы. Так оно все и шло достаточно долго.

Я никогда не писал ей. После слов «Дорогая Шера…» я застревал.

Наконец я дошел до того состояния, когда продают видеоаппаратуру, чтобы надраться, но где-то внутри у меня щелкнуло реле, и я взял себя в руки. Аппаратура — это было все, что у меня осталось от жизни. Поэтому вместо ломбарда я пошел в местное отделение «Анонимные алкоголики» и протрезвел. Вскоре моя душа онемела и я перестал вздрагивать от боли, когда просыпался. Сотни раз я хотел стереть записи Шеры, которые все еще держал у себя — у нее были свои собственные копии, — но так и не смог. Время от времени я задумывался, что делает она, но не в силах был это выяснять. Если Норри и знала что-либо, она мне ничего не рассказывала. Она даже попыталась в третий раз восстановить меня на работе, но это уже было безнадежно. Репутация — ужасная штука после того, как вы ее потеряли. Мне повезло, что я нашел работу на образовательной телестанции в Нью— Брунсвике. Длинными были эти два года.

Видеотелефоны появились к 1995 году, я приобрел один и подключил его, не поставив в известность и не получив разрешения телефонной компании, которую ненавижу по-прежнему больше всего на? свете. Однажды вечером,

— дело было в июне, — маленькая лампочка, которую я поставил вместо проклятого звонка, начала медленно разгораться и гаснуть. Я включил звук на прием, включил также экран — на случай, если собеседник тоже имеет видеотелефон.

— Алло?

У нее действительно тоже был видеотелефон. Когда появилось лицо Шеры, мне в желудок рухнул ледяной куб страха, потому что я только было перестал видеть ее лицо повсюду, когда бросил пить — а в последнее время я подумывал, не стать ли снова на эту дорожку. Когда я моргнул, а она все еще оставалась там, мне стало самую малость легче, и я попытался заговорить.

Ничего не получилось.

— Привет, Чарли. Давно мы не виделись.

Со второй попытки удалось.

— Кажется, это было вчера. Вчерашний день какого-то другого человека.

— Да, правда. Чтобы найти тебя, я потратила несколько дней. Норри в Париже, а больше никто не знает, куда ты девался.

— Н-да. Как фермерство?

— Я… оставила эту затею, Чарли. Там приходится творить даже больше, чем в танцах, но это не одно и то же.

— Тогда чем же ты занимаешься?

— Работаю.

— Танцуешь?!?

— Да. Чарли, ты мне нужен. То есть я хочу сказать, что у меня есть для тебя работа. Мне нужны твои камеры и твой взгляд.

— Ни слова о квалификации. Не важно, какого рода помощь тебе нужна, я помогу. Где ты? Когда следующий самолет туда? Какие камеры мне нужно паковать?

— В Нью-Йорке; через час; никаких. Я не имела в виду буквально «твои» камеры — ну разве что ты в последнее время пользуешься GLX-5000s и «Хэмилтон Борд».

Я присвистнул, от чего сделалось больно губам.

— Мне это не по карману. Кроме того, я старомоден — люблю держать камеру в руках.

— Для этой работы ты будешь пользоваться камерой типа «Хэмилтон», и это будет «Мастерхром» с двадцатью каналами, совершенно новая модель.

— Ты что, выращиваешь маки на своей ферме? Или недавно выкопала бриллианты тяпкой?

— Тебе будет платить Брюс Кэррингтон.

Я моргнул.

— Ну что, успеешь на этот самолет, чтобы я тебе смогла все рассказать?

Отель «Нью Эйдж», спроси президентский номер.

— К чертям самолет, пойду пешком. Так будет быстрее.

Я прервал связь.

Как следовало из журнала «Тайм», который я читал в приемной дантиста, Брюс Кэррингтон был гениальной личностью; он стал мультимиллиардером, убедив ряд гигантов индустрии поддержать Скайфэк, огромный орбитальный Комплекс, который выбил фундамент из-под рынка кристаллических микросхем — и нескольких десятков других рынков тоже. Как мне помнится, какое-то редкое заболевание типа полиомиелита забрало у него обе ноги и поместило его в инвалидную коляску. Его ноги утратили силу, однако не утратили способность функционировать — в уменьшенной гравитации они действовали вполне сносно. Итак, он создал Скайфэк, основал шахты на Луне

— для того, чтобы поставлять оттуда дешевое сырье, и проводил большую часть времени на орбите, в условиях меньшей гравитации. На фотографии он выглядел довольно удачливым дельцом. Больше о нем мне ничего не было известно. Я вообще уделял мало внимания новостям, а космическим — тем более.

В то время «Нью Эйдж» был образцовым отелем в Нью-Йорке, отелем отелей, построенным на руинах «Шератона». Ультраэффективная система безопасности, пуленепробиваемые стекла, ковер пушистее воздуха и вестибюль того архитектурного стиля, который Джон Д. Мак-Дональд однажды назвал «Ранняя зубная пластинка». Здесь прямо-таки воняло деньгами. Я был рад, что приложил усилия для розыска галстука, и пожалел, что не начистил туфли. Потрясающий тип преградил мне дорогу, когда я вошел через шлюз. Он двигался и был сложен как самый сильный и крепкий вышибала, когда-либо виденный мной, а одет был и вел себя как дворецкий самого Господа. Он сказал, что его зовут Перри, с таким видом, как будто ожидал, что я не поверю. Затем спросил, может ли чем-нибудь мне помочь, с таким видом, будто серьезно в этом сомневался.

— Да, Перри. Ты не против задрать ногу?

— Чего?

— Ставлю двадцать долларов, что подметки надраены.

Он криво усмехнулся и не сдвинулся ни на дюйм.

— Кого вы хотели видеть?

— Шеру Драммон.

— Не числится.

— Президентский номер.

— О! — Забрезжил рассвет. — Леди мистера Кэррингтона. Так бы сразу и сказали. Подождите здесь, пожалуйста.

Пока он звонил, чтобы удостовериться в том, что меня ждут, приглядывая за мной и держа руку возле кармана, я попытался зажать сердце в кулаки из— менить выражение лица. Значит, вот как обстоят дела. Ну ладно. Значит, дела обстоят именно так.

Перри вернулся, протянул мне маленький кнопочный передатчик, с которым можно пройти по коридорам «Нью Эйджа», не попав под огонь из автоматических лазеров, и тщательно объяснил, что во мне появится большая дырка, если я сделаю попытку покинуть здание, не вернув передатчик. Из его поведения я заключил, что мне только что удалось перескочить через четыре ступеньки общественной лестницы. Я поблагодарил его, хотя будь я проклят если знаю зачем.

Следуя указаниям зеленых флюоресцирующих стрелочек на потолке, на котором не было лампочек, после долгого живописного пути я пришел в президентский номер. Шера ожидала меня возле двери, одетая во что-то наподобие пижамы ангела. Одеяние заставляло ее большое тело выглядеть утонченным.

— Привет, Чарли.

Я был веселым и сердечным.

— Привет, малышка. Недурственно. Как ты это содержишь?

— Это не я.

— Ну, тогда как Кэррингтон содержит тебя?

Спокойно, парень.

— Входи, Чарли.

И я вошел. Это походило на те апартаменты, где размещалась королева, когда посетила город, и я уверен, что она была в восторге. В гостиной можно было приземлиться на самолете, не разбудив никого в спальне. Там были два фортепиано, но только один камин (всего лишь достаточно большой, чтобы зажарить быка, не больше— надо же где-то и сэкономить, верно?).

Квадрофонически звучал Роджер Келлэвэй, и на какой-то безумный миг я было подумал, что он действительно находится в номере, играя на каком-то невидимом третьем фортепиано. Значит, вот как обстояли дела.

— Тебе что-нибудь принести, Чарли?

— Ну, само собой. Гашиш, «Цитролли Сью-прим». «Дом Периньон» для трубки.

Без тени улыбки она пошла в кабинет, напоминающий крошечный собор, и принесла в точности все, что я заказал. Сохраняя на лице выражение значительности, я закурил. Горло мое защекотали пузырьки, ощущение было исключительное. Я почувствовал, как расслабляюсь, а когда мы несколько раз передали друг другу мундштук наргиле, я понял, что и она расслабилась.

Тогда мы посмотрели друг на друга — по-настоящему посмотрели друг на друга, — потом на комнату вокруг, потом опять друг на друга. Одновременно мы разразились хохотом. Хохотом, который унес прочь все деньги, пропитавшие комнату, и оставил только роскошь обстановки в чистом виде.

Ее смех был таким же ухающим, похожим на ослиный рев, сотрясающим живот, каким я и помнил, — непосредственным и здоровым — и он меня основательно успокоил. Я почувствовал такое облегчение, что и сам не мог прекратить смех, а от этого продолжала смеяться она, и в тот момент, когда мы могли бы уже остановиться, она прикусила губу и выдала заикающееся арпеджио. Есть такая старая пластинка, она называется «смеющаяся пластинка Спайка Джоунса» — играющий на трубе пытается сыграть «Полет шмеля» и начинает смеяться, после чего весь оркестр сбивается, и они ржут, как лошади, целых две минуты. И каждый раз, когда они уже готовы успоко— иться, играющий на трубе снова пытается что-то сыграть, у него получается шипение и рев, и все вновь срываются в хохот. Однажды, когда у Шеры было плохое настроение, я поспорил с ней на 10 долларов, что она не сможет прослушать эту пластинку и по меньшей мере не хихикнуть — и я выиграл.

Когда я понял, что сейчас она повторяет этот смех, меня затрясло, и я растворился в больших «уханьях» повторного хохота. Минуту спустя мы дошли до такой стадии, что в буквальном смысле слова свалились со стульев и лежали на полу, умирая от смеха, в изнеможении стуча об пол и подвывая.

Я время от времени вынимаю из памяти это воспоминание и прокручиваю его — но не часто, потому что такие записи ужасно портятся от воспроизведения.

В конце концов мы постепенно дошли до обессиленных ухмылок. Мы оба задыхались. Я помог ей встать на ноги.

— Абсолютно кошмарное место! — сказал я, все еще хихикая.

Она огляделась и вздрогнула.

— О Боже, это действительно так, Чарли. Должно быть, это ужасно, если тебе необходимо столько показухи.

— На какой-то жуткий миг я подумал, что это нужно тебе.

Она успокоилась и взглянула мне в глаза.

— Чарли, я бы хотела иметь право обидеться на твои слова. Ведь это мне действительно нужно.

Мои глаза сузились.

— Что ты имеешь в виду?

— Мне нужен Брюс Кэррингтон.

— На этот раз можешь уточнить детали. В качестве кого он тебе нужен?

— Мне нужны его деньги, — всхлипнула она.

Как можно расслабляться и напрягаться в одно и то же время?

— Ох, к черту это все, Шера! Ты что же, нашла наконец способ стать танцовщицей? Купить себе путь на сцену? А куда смотрит критика в наши дни?

— Прекрати, Чарли. Мне нужен Кэррингтон, чтобы меня увидели. Он собирается сдать мне в аренду зал, только и всего.

— Если это все, давай выберемся из этой помойки прямо сейчас. Я могу одол… достать достаточно денег, чтобы арендовать для тебя любой зал в мире. И я вполне готов рискнуть деньгами.

— Ты сможешь достать мне Скайфэк?

— Что?

Я никак не мог себе представить, почему она выбрала именно Скайфэк, чтобы танцевать. Почему не Антарктику?

— Шера, ты знаешь о космосе даже меньше, чем я. Но ты должна знать, что спутниковое вещание не обязательно происходит со спутника.

— Идиот! Мне нужен фон.

Я подумал об этом.

— Зрительно Луна была бы лучше. Горы. Свет. Контраст.

— Дехорации во вторую очередь. Я не хочу 1 /6 земного притяжения, Чарли. Мне нужна невесомость.

Я разинул рот.

— И я хочу, чтобы ты был моим видеооператором.

Господи, она была единственной в своем роде. После ее слов я почувствовал, что слегка обалдел и мне нужно несколько минут подумать.

Она позволила, терпеливо ожидая, пока я все переварю.

— Вес больше не есть действие, Чарли, — сказала она в конце концов. — Тот танец закончился утверждением, что гравитацию победить нельзя — ты сам так сказал. Ну, так это утверждение неверно. Оно устарело, и танцу двадцать первого века придется это признать.

— И это как раз то, что тебе нужно, чтобы добиться своего. Новый тип танца для танцора нового типа. Уникально. Это привлечет внимание публики, и на много лет вперед ты застолбишь свой участок. Мне нравится это, Шера. Мне это нравится. Но сможешь ли ты это пробить?

— Я много думала о твоих словах, что гравитацию победить нельзя, но сама попытка прекрасна. Эта идея засела у меня в голове на месяцы. А потом однажды я зашла к соседям, у которых был телевизор, и увидела новости о бригаде, работающей на Скайфэк-2. Я всю ночь думала, а на следующее утро приехала в Штаты и попала на Скайфэк-1. Почти год я пробыла там, наверху, добираясь ближе к Кэррингтону. Я могу это сделать, Чарли, могу сделать так, что это сработает.

Ее подбородок задрожал. Я уже видел эту характерную дрожь — когда она накричала на меня в ресторане «Ле Мэнтнан».Это был знак того, что она решилась.

Я все равно нахмурился.

— С Кэррингтоном в качестве толкача.

Она отвела взгляд.

— Бесплатных ленчей не бывает.

— Какова плата?

Она не отвечала — достаточно долго, чтобы молчание стало ответом. В тот миг я опять начал верить в Бога, впервые за долгие годы, только затем, чтобы иметь возможность ненавидеть его.

Но я держал рот на замке. Она была достаточно взрослой, чтобы самостоятельно распоряжаться своими финансами. Стоимость мечты растет с каждым годом. Черт, я почти ожидал услышать нечто подобное с того самого момента, как она позвонила.

Но только почти.

— Чарли, не сиди с таким лицом. Скажи что-нибудь. Выругай меня, назови шлюхой, скажи хоть что-нибудь!

— Чепуха. Суди себя сама, мне хватает забот разбираться со своими собственными грехами. Ты хочешь танцевать, и ты заполучила спонсора. А теперь у тебя есть и видеооператор.

Последнюю фразу я вообще не собирался говорить.

Странно, но вначале это ее почти разочаровало. Но потом она расслабилась и улыбнулась.

— Спасибо, Чарли. Можешь прямо сейчас бросить то, чем ты занимался?

— Я работаю на образовательной станции в Шедиэйке. Я даже один раз отснял кое-какой метраж танцев. Танцующий медведь из Лондонского зоо— парка. Самое удивительное было то, что он здорово танцевал.

Она усмехнулась.

— Я могу уволиться.

— Я рада. Не думаю, что мне удалось бы пробить это без тебя.

— Я работаю на тебя. Не на Кэррингтона.

— Хорошо.

— Где вообще этот великий муж? Ныряет с дыхательным аппаратом в ванне?

— Нет, — прозвучал тихий голос от двери.

— Прыгаю с парашютом в вестибюле.

Его инвалидная коляска была передвижным троном. На нем был пятисотдолларовый костюм цвета клубничного мороженого, матово-голубая водолазка и одна золотая серьга в ухе. Туфли из натуральной кожи. Часы из этих новейших, без ремешка, которые приятным голосом говорят вам, который час. Для Шеры он был недостаточно высок, а его плечи непропорционально широкими, хотя костюм изо всех сил пытался скрыть и то, и другое. Глаза его были как две ягоды черники. Его улыбка была улыбкой акулы, раздумывающей, который кусок окажется вкуснее. Мне сразу захотелось заехать в эту рожу кирпичом.

Шера вскочила.

— Брюс, это Чарльз Армстед. Я тебе говорила…

— Ну конечно. Парень с видео. — Он подкатился вперед и протянул безукоризненно наманикюренную руку.

— Я — Брюс Кэррингтон, Армстед.

Я остался сидеть, держа руки на коленях.

— Ну разумеется. Парень с деньгами. Одна его бровь приподнялась на вежливую четверть дюйма.

— О Господи. Еще один грубиян. Но если ты так хорош, как говорила Шера, я тебя нанимаю.

— Я просто гнусен.

Улыбка погасла.

— Давайте прекратим соревноваться в колкостях, Армстед. Я не ожидаю от творческих людей хороших манер, но, если понадобится, я могу проявить гораздо более материальное презрение, чем то, на которое способны вы. А сейчас я устал от этой проклятой гравитации, и у меня был паршивый день сегодня — давал показания в пользу друга в суде. И похоже, завтра меня вызовут опять. Хотите вы эту работу или нет?

Тут он меня поймал. Я хотел.

— Да.

— Тогда договорились. Ваша комната 2772. Летим на Скайфэк через два дня. Будьте тут в 8 утра.

— Я хочу поговорить с тобой о том, что тебе понадобится, Чарли, — сказала Шера. — Позвони мне завтра.

Я обернулся, чтобы оказаться с ней лицом к лицу, и она отпрянула от моего взгляда.

Кэррингтон не обратил внимания.

— Да, составьте список ваших требований сегодня же, чтобы все необходимое было отправлено вместе с нами. Не скупитесь. Если вы не позаботитесь об этом сейчас, придется обходиться тем, что есть. Спокойной ночи, Армстед. Я повернулся к нему.

— Спокойной ночи, мистер Кэррингтон. — (Чтоб ты сдох).

Он повернулся к наргиле, и Шера поспешила заново наполнить чашечку и сменить воду. Я торопливо развернулся и потащился к двери. Нога болела так, что я чуть не упал, но я стиснул зубы и дошел. У двери я сказал себе:

сейчас ты откроешь дверь и выйдешь. А потом повернулся на каблуках:

— Кэррингтон!

Он моргнул, удивленный тем, что я еще существую.

— Да?

— Вы отдаете себе отчет, что она ни в малейшей степени вас нс любит?

Это имеет для вас хоть какое-нибудь значение? — Мой голос звенел, а кулаки сжались.

— О… — сказал он. И повторил: — О… так вот оно что. Я не подумал, что успех сам по себе может вызвать так много презрения. — Он отложил мунд— штук и сцепил пальцы. — Вот что я вам скажу, Армстед. Никто никогда не любил меня, насколько я знаю. Этот костюм меня не любит. — Впервые в его голосе прозвучали человеческие нотки. — Но он принадлежит мне. Теперь убирайтесь.

Я открыл было рот, чтобы сказать ему, куда засунуть его успех, но увидел лицо Шеры, и боль, которая на нем читалась, вдруг заставила меня ощутить глубокий стыд. Я тотчас вышел, а когда дверь за мной закрылась, меня стошнило на коврик, который стоил ненамного меньше, чем камера «Хэмилтон Мастерхром». Мне было жаль в тот момент, что я надел галстук

По крайней мере поездка на космодром Пайке Пик была эстетически приятной. Я люблю летать, скользить среди величавых облаков, наблюдать разворачивающуюся процессию гор и долин, обширные лоскуты полей, замысловатую мозаику построек — все проплывающее внизу.

Но прыжок на Скайфэк в персональном шаттле Кэррингтона «Тот первый шаг» вполне мог быть просмотром старого фильма «Космический коммандо». Я действительно знаю, что в космических кораблях нельзя делать иллюминаторы — но, проклятие, у видео на борту разрешение, цвета и ощущение присутствия не выше, чем у телевизора в вашей гостиной.

Единственное различие в том, что там звезды «двигаются», чтобы дать иллюзию путешествия, а здесь — нет. И еще нет того монтажа, который представляет вам драматические и увлекательные кадры.

Это что касается эстетики. Различие с точки зрения переживания состоит в том, что, когда вы смотрите, как космический коммандо торгует средствами от геморроя, вас не привязывают к креслу, не оглушают, не заставляют вас весить больше полутонны неразумно долгое время, а затем не кидают вас в невесомость. Кровь бросилась мне в голову, в ушах звенело, нос заложило, я залился сильным «румянцем». Я был готов к тошноте, но то, что я получил, было еще более странно: внезапное, беспрецедентное, полное отсутствие боли в ноге. Шера страдала от тошноты за нас обоих, едва успевая подносить пакет. Кэррингтон отстегнулся и уверенным движением сделал ей укол против морской болезни. Казалось, целая вечность прошла, пока укол подействовал, но когда, наконец, это произошло, изменение было потрясающим. Бледность исчезла, сила возвратилась мгновенно, и Шера явно полностью оправилась к тому моменту, когда пилот объявил, что мы начинаем стыковку, и не будем ли мы так любезны пристегнуться и заткнуть рты. Я почти ожидал, что Кэррингтон наорет на него, чтобы вбить в него хорошие манеры, но, очевидно, промышленный магнат не был таким дураком. Он заткнулся и пристегнул ремни. Моя нога ничуть не болела.

Совершенно. Комплекс Скайфэк выглядел как беспорядочная куча велосипедных шин и пляжных мячей различных размеров. Та шина, к которой устремился наш пилот, больше напоминала тракторный обод. Мы .выровняли курс, стали осью этого обода и сровняли вращение. Тогда проклятая штуковина высунула спицу, которая ухватила нас прямехонько за шлюз. Шлюз был «над головой» наших кресел, но мы и вошли в него и покинули его ногами вперед. Через несколько ярдов направление, в котором мы двигались, стало «низом» и поручни превратились в лестницу. С каждым шагом нарастал вес, но даже когда мы появились в довольно большом кубическом помещении, он был гораздо меньшим, чем обычный земной. Тем не менее моя нога опять начала ныть.

Комната пыталась быть классической приемной высокого ранга.

(«Пожалуйста, садитесь. Его величество скоро встретится с вами».) Но небольшая тяжесть и р-костюмы, висящие на двух стенках, портили эффект.

В отличие от скафандра космического коммандо настоящий скафандр, в ко— тором поддерживается внутреннее давление, не имеет ничего общего с очертаниями человеческой фигуры и выглядит ужасно глупо, вися вот так.

Молодой темноволосый человек, одетый в твид, поднялся из-за прекрасно оборудованного пульта и улыбнулся.

— Рад вас видеть, мистер Кэррингтон. Надеюсь, полет прошел хорошо.

— Спасибо, Том. Ты, конечно, помнишь Шеру. Это — Чарльз Армстед.

Том Мак-Джилликади.

Мы оба показали зубы и сказали, что в восторге от знакомства. Я разглядел, что за внешней приветливостью у Мак-Джилликади скрывалась какая-то озабоченность.

— Нильс и мистер Лонгмайер ожидают вас в офисе, сэр. Было… было еще одно наблюдение.

— А, проклятие, — начал Кэррингтон с чувством, но оборвал себя. Я уставился на него в изумлении. Ведь полная сила моего отборного сарказма не смогла рассердить этого человека.

— Хорошо. Позаботься о моих гостях, пока я послушаю, что скажет Лонгмайер.

Он направился к двери, двигаясь, как пляжный мяч в медленном движении, но самостоятельно.

— Ах, да! «Шаг» загружен под завязку громоздким оборудованием, Том.

Приведи корабль на грузовой причал. Сложи оборудование на Шестом.

Он ушел с озабоченным видом. Мак-Джилликади включил пульт и отдал необходимые распоряжения.

— Что происходит, Том? — спросила Шера, когда тот освободился.

Перед тем как ответить, он взглянул на меня.

— Извините, что спрашиваю, мистер Армстед, но вы не журналист?

— Зовите меня Чарли. Нет. Я видеооператор, но я работаю на Шеру.

— Ммм… Ладно, все равно рано или поздно вы об этом услышите. Около двух недель назад внутри орбиты Нептуна появился объект, возник внезапно и непонятно откуда. Наблюдались еще… некоторые аномалии. Это продолжалось полдня, а потом прекратилось. Космическая Команда за— секретила информацию, но на Скайфэке это известно всем.

— И эта штука появилась опять? — спросила Шера.

— Да, сразу за орбитой Сатурна. Меня это почти не заинтересовало. Без сомнения, объяснение этому феномену существует, а поскольку Айзека Азимова рядом нет, я наверняка не пойму ни слова. Большинство из нас перестали верить во внеземные цивилизации, когда Проект ОЗМА обернулся пустышкой.

— Маленькие зеленые человечки, надо полагать. Не мог бы ты показать нам холл, Том? Я так понимаю, что он точно такой же, как тот, где мы будем работать.

Казалось, Том обрадовался перемене в разговоре.

— Ну конечно.

Мак-Джилликади провел нас через герметичную дверь напротив той, куда вошел Кэррингтон, через длинные залы, где полы закруглялись впереди и по— зади нас. Каждый зал, наполненный деловитыми и целеустремленными людьми, был оборудован по-своему, каждый чем-то напоминал мне вестибюль «Нью Эйджа», или, возможно, старый фильм «2001».

Футуристическое Изобилие, настолько подчеркнутое, что просто обалдеть.

Уолл-стрит, поднятая живьем на орбиту — тут даже часы показывали время Уолл-стрит. Я пытался, но так и не смог уверить себя в том, что совсем рядом в любом направлении холодное и пустое пространство Космоса. Хорошо еще, что иллюминаторы отсутствовали, — в один прекрасный день, привыкнув к низкой гравитации, человек может забыться и открыть один из них, чтобы выбросить окурок.

Пока мы шли, я изучал Мак-Джилликади. Он весь был безукоризнен, от узла на галстуке до кончиков ногтей, и не носил никаких украшений. Волосы

— короткие и черные, борода устранена физиологическими методами, и на профессионально бесстрастном лице — неожиданно теплые глаза. Я все гадал, за какую цену он продал душу, и надеялся, что он не продешевил.

Мы должны были снизиться на два этажа, чтобы попасть в холл.

Гравитация на верхнем поддерживалась в 1/6 нормальной, вероятно, для удобства лунного персонала, совершавшего регулярные рейсы на Скайфэк, но главным образом, конечно, для удобства Кэррингтона. Спуск принес небольшое увеличение веса, приблизительно к 1/5 или четверти нормального.

Моя нога резко воспротестовала, но, к своему удивлению, я обнаружил, что предпочитаю боль ее отсутствию. Немного страшно, когда старый друг покидает тебя.

Холл оказался больше, чем я ожидал, и вполне удовлетворял нашим целям.

Он включал все три этаж и одна стена целиком была огромным ви— деоэкраном, по которому ошеломляюще кружились звезды; со случайной регулярностью к ним присоединялся кусочек матери-Земли. Пол был заставлен по-разному сгруппированными столами и стульями, но я видел, что, если его очистить, Шере будет обеспечено вполне достаточно места для танца. По укоренившейся привычке мои ноги начали проверять пол, насколько он подходит в качестве поверхности для танца. Затем я вспомнил, как мало все это значит в данной ситуации.

— Ну, — сказала мне Шера с улыбкой, — вот как будет выглядеть наш дом в последующие полгода. Холл Кольца-2 идентичен этому.

— Полгода? — сказал Мак-Джилликади. — Исключено.

— Что вы имеете в виду? — Шера и я воскликнули одновременно.

Он моргнул, услышав наш сдвоенный вопль.

— Ну, вы, вероятно сможете оставаться так долго, Чарли. Но Шера уже провела год в низкой гравитации, когда работала в машинописном бюро.

— Ну так что?

— Смотрите. Вы собираетесь проводить в невесомости долгие отрезки времени, если я правильно понимаю?

— По 12 часов в день, — согласилась Шера.

Он поморщился.

— Шера, мне ужасно не хочется говорить… но я бы удивился, если бы вы продержались даже месяц. Человеческий организм рассчитан на среду с одним g и плохо работает в нулевой гравитации.

— Но он адаптируется, не так ли?

Том невесело рассмеялся.

— Конечно. Вот почему мы отправляем весь персонал на Землю каждые четырнадцать месяцев. Ваш организм перестроится. В одну сторону. Без возврата. Как только вы полностью адаптируетесь, возвращение на Землю остановит ваше сердце — если другие главные системные нарушения не про— изойдут раньше. Послушайте, вы былина Земле всего лишь три дня — вы чувствовали боль в груди? Головокружение? Проблемы с кишечником? Рвоту при полете?

— Все вышеперечисленное, — признала она.

— Вот видите. Вы приблизились к максимальному пределу в четырнадцать месяцев, когда уехали. А ваш организм приспособится еще быстрее при полном отсутствии силы тяжести. Рекорд успешного сопротивления невесомости составляет приблизительно 8 Месяцев, он был установлен бригадой строителей Скайфэка, у которых были проблемы с тем, чтобы завершить работу в срок. И они не провели года с 1/6 g для начала, и они не переутомляли свое сердце, как собираетесь вы. Черт, на Луне сейчас четыре человека из первоначальной бригады шахтеров, которые никогда больше не увидят Землю. Восемь их товарищей пытались. Вы что, совсем нйчего не знаете о космосе?! Разве Кэррингтон вам не сказал?

Я и впрямь ломал себе голову, почему это Кэррингтон доставил себе беспокойство, отменив для нас врачебный осмотр перед полетом.

— Но мне непременно необходимо по меньшей мере еще четыре месяца.

Четыре месяца серьезной ежедневной работы. Непременно.

Шера была испугана, но всеми силами старалась держать себя в руках.

Мак-Джилликади начал было качать головой, но передумал. Его теплые глаза изучали лицо Шеры. Я точно знал, что он думает, и он был мне за это симпатичен.

А думал он вот что: «Как сказать прекрасной леди, что ее заветная мечта безнадежна?» Он не знали половины всего. Я-то знал, как много Шера уже — бесповоротно — вложила в эту идею, и что-то во мне надломилось.

А потом я увидел, что ее подбородок дрожит, и посмел надеяться.

Доктор Пэнзелла был жилистым стариком, с бровями, как две мохнатые гусеницы. Он носил обтягивающий спортивный костюм, чтобы не запутаться в приспособлениях р-костюма, если придется надевать его в спешке. Волосы, длиной до плеч, которые могли бы быть пышной гривой на его внушительном черепе, были предусмотрительно собраны сзади на случай внезапного наступления невесомости. Осторожный человек. Используя устарелую метафору, это был «человека футляр?».

Он осмотрел Шеру» провел исследования и; дал ей не больше полутора месяцев. Шера что-то сказала. Я что-то сказал. Мак-Джилликади что-то сказал. Пэнзелла пожал плечами, провел дальнейшие, очень тщательные исследования и неохотно уступил. Два месяца. Ни дня больше. Возможно, даже меньше, в зависимости от дальнейшей проверки реакции ее организма на продление пребывания в невесомости. Затем год на Земле, прежде чем можно будет рискнуть снова. Шера казалась удовлетворенной.

Я не видел, как мы сможем осуществить задуманное.

Мак-Джилликади заверил нас, что Шере понадобится по меньшей мере месяц только для того, чтобы научиться верно управлять телом в условиях нулевой гравитации, не говоря о том, чтобы танцевать. Ее знакомство с 1/6 g будет, как он предупредил, скорее пассивом, чем активом. Теперь считайте; три недели хореографии и репетиций, неделя записи, и, вероятно, мы успеем транслировать один танец до того, как Шере придется вернуться на Землю.

Не слишком хорошо. Мы высчитали, что потребуются три шоу одно за другим, каждое хорошо принятое, и только тогда мы сможем проделать в танцевальном мире дыру, достаточно большую, чтобы Шера туда пролезла.

Год — слишком большой перерыв, чтобы наш план сработал — а кто знает, как скоро она надоест Кэррингтону? Итак, я взмолился о пощаде у Пэнзеллы.

— Мистер Армстед, — сказал он горячо, — в моем контракте запрещено позволять этой молодой леди совершить самоубийство. — Он состроил угрюмую гримасу. — Мне было сказано, что ее смерть не улучшит отношений. Кэррингтона с общественностью.

— Ладно, Чарли, — настаивала Шера. — Я могу управиться с тремя танцами. Лучше не станем спать, но сделаем.

— Одному человеку я однажды сказал, что нет ничего невозможного. Он спросил, смогу ли я проскочить на лыжах через вращающуюся дверь. Однако у тебя…

Мой мозг схлопнулся в гиперпространство, через него пронеслось множество мыслей, он несколько раз наступил самому себе на пятки и вер— нулся в реальное время как раз в тот момент, чтобы услышать, как мои губы договаривают без перерыва:

— …нет особого выбора. Ладно, Том. Распорядись, чтобы убрали этот чертов холл Кольца-2. Я хочу, чтобы он был пуст и без единого пятнышка, и чтобы закрасили эту проклятую видеостенку таким же цветом, что и остальные три. Обратите внимание, в точности таким же цветом. Шера, сбра— сывай эту одежду и надевай трико. Доктор, встретимся через двенадцать часов; прекратите глазеть разинув рот и шевелитесь, Том — мы начинаем не— медленно; где, черт подери, мои камеры?

Мак-Джилликади что-то заговорил — быстро и невнятно.

— Соберите мне бригаду осветителей — нужно будет, чтобы пробили в шести точках отверстия в стенах, установили камеры позади них и прикрыли их стеклом с односторонним пропусканием света. Понадобится комната, примыкающая к холлу, для управления микшированием, комната размером с кубрик реактивного лайнера. Рядом с креслом нужно поставить кофеварку.

Потребуется еще одна комната для редактирования, полностью изолиро— ванная и затемненная, размером с обычную кухню, и еще одна кофеварка там. Мак-Джилликади в конце концов заглушил меня. — Мистер Армстед, здесь — Главное Кольцо комплекса Скайфэк-1; административные офисы одной из самых богатых существующих корпораций. Если вы думаете, что все это Кольцо собирается ради вас стоять на ушах…

Итак, мы представили проблему Кэррингтону. Он сказал Мак-Джилликади, что с этого момента Кольцо-2 принадлежит нам, кроме того, нам следует оказывать и любую помощь, которую мы затребуем. Он выглядел слегка рассеянным. Мак-Джилликади начал было говорить ему, на сколько недель это задержит открытие комплекса Скайфэк-2. Кэррингтон очень спокойно ответил, что он умеет складывать и вычитать вполне сносно, спасибо, и Мак— Джилликади побелел и замолчал.

Надо отдать Кэррингтону должное. Он предоставил нам полную свободу действий.

Пэнзелла отбыл с нами на Скайфэк-2. Нас отвезли туда типичные астронавты со впалыми щеками верхом на машинах, похожих — ни с чем больше не могу сравнить — на беременные метлы. Хорошо, что с нами был доктор. Шера по дороге потеряла сознание. Я и сам был близок к этому.

Уверен, что на этой метле до сих пор остались следы от моих коленок.

Первый полет в космическом пространстве пугает. Кое-кто так никогда и не привыкает, и таких большинство. Шера пришла в себя, как только снова оказалась внутри, и, к счастью, ее тошнота не возобновлялась. Морская болезнь может быть помехой в невесомости, а в р-костюме это сущая катастрофа. К тому времени, когда прибыли мои камеры и микшер, Шера уже была на ногах, но робела. И пока я вгонял в пот заимствованных техников, чтобы они монтировали быстрее, чем позволяют человеческие возможности, Шера начала учиться двигаться в невесомости. Через три недели мы были готовы к первой записи.

Жилые комнаты с минимальными удобствами на Кольце-2 были расположены так, что мы могли работать в любое время. Но часть свободного времени мы жили на Скайфэке-1. От Шеры требовалось проводить половину трех дней в неделю там, с Кэррингтоном, а в оставшееся время она трени— ровалась, выходя в р-костюме в открытый космос. Вначале это была сознательная попытка преодолеть животный, идущий от печенок, страх пустоты. Но потом это стало ее медитацией, ее убежищем, ее артистической мечтой — попыткой через созерцание черных глубин получить озарение и в танце постичь смысл внеземного существования, чтобы станцевать о нем.

Я проводил время, ругаясь с инженерами, электриками и техниками и с этим идиотом из профсоюза, который настаивал, что второй холл, переделанный или нет, принадлежит мифической следующей бригаде и административному персоналу. Чтобы получить его разрешение работать там, я основательно сорвал себе голос и нервы. Слишком много ночей я провел в стычках, вместо того чтобы спокойно спать. Маленький пример:

весь интерьер чертова Кольца-2 был окрашен в одинаковый бирюзовый цвет.

Но они никак .не могли повторить этот оттенок, чтобы закрасить проклятую видеостенку в нашем холле. Если бы не Мак-Джилликади, я получил бы апоплексический удар. По его предложению я смыл со стены третью неудачную попытку, отсоединил внешнюю камеру, которая подавала изображение на стенной экран, перенес ее внутрь Кольца и закрепил там, чтобы она сканировала внутреннюю стену в соседней комнате. Это снова сдружило нас.

Все так и происходило: приспособления на скорую руку, импровизация; везде подоткнуто, чтобы не развалилось, и закрашено, чтобы никто не видел.

Если камера выходила из строя, вместо сна мне приходилось договариваться со сменными инженерами, выискивать, какие из имеющихся запчастей можно подогнать. Заказывать что-либо с Земли было слишком дорого, а на Луне не было того, что мне нужно.

Но Шере было еще тяжелее. Тело должно полностью изменить координацию для того, чтобы двигаться в невесомости — ей буквально пришлось забыть все, что она когда-либо знала или учила о танце, и приобрести полностью новый набор навыков. Это оказалось даже труднее, чем мы предполагали. Мак-Джилликади был прав: то, что Шера выучила за год в 1/6 g, было преувеличенной попыткой сохранить земные способы координации. Даже мне было легче полностью отказаться от них.

Но я не мог держать темп наравне с Шерой. Мне пришлось оставить мысль о том, чтобы работать с камерой в руках и планировать съемку только на шести фиксированных камерах. К счастью, GLX-5000s снабжена управляемой дисковой подвеской: даже за этим чертовым односторонне прозрачным стеклом у меня было около 40 градусов обзора на каждой камере. То, что я научился чувствовать все шесть камер одновременно на «Хэмилтон Борд», подняло меня еще на одну, последнюю ступеньку к единению с моим искусством. Я обнаружил, что могу держать в уме все шесть мониторов, воспринимать все происходящее как бы сферически — не рассеивать внимание на каждой из шести камер в отдельности, а охватывать их все; видеть, как шестиглазое существо — со многих точек зрения одновременно. Мой мысленный взгляд стал голографическим, мое восприятие — многослойным. Я впервые реально осознал трехмерность пространства.

Что грозило нас сокрушить, так это четвертое измерение — время. Шера рещдла целых два дня, что она, возможно, не станет настолько искусной в маневрах в невесомости, чтобы уложить задуманный танец в требуемые полчаса. Поэтому она пересмотрела свой рабочий план, подгоняя хоре— ографию к требованиям новой ситуации. Она учла здесь и шесть тяжелых дней в обычном земном притяжении.

Для нее это усилие также оказалось последним шагом к апофеозу.

В понедельник четвертой недели мы начали записывать «Освобождение».

Установочный кадр:

Огромная бирюзовая коробка, видимая изнутри. Размеры неизвестны, но цвет каким-то образом дает впечатление простора, больших расстояний. На дальней стене качающийся маятник свидетельствует, что это стандартная гравитационная среда, но маятник движется так медленно и настолько лишен каких-либо особенностей, что невозможно определить его величину и таким образом оценить размеры комнаты.

Из-за этого комната кажется меньше, чем на самом деле. Но камера отъезжает и нас рывком швыряет в нормальный мир, когда мы видим Шеру, неподвижную, лицом вниз на полу, головой по направлению к нам.

На ней бежевое трико и лосины. Волосы цвета красного дерева собраны в свободно падающий конский хвост, распростершийся веером на одном плече.

Кажется, она не дышит. Кажется, что она неживая.

Начинается музыка. Стареющий Махавишну на устаревшей акустической гитаре с нейлоновыми струнами неторопливо берет ми-минор. По обе сто— роны комнаты возникают свечи в простых медных подсвечниках. Они больше, чем жизнь, но малы рядом с Шерой. Обе не зажжены.

Ее тело… невозможно описать. Вначале оно как бы неподвижно. Можно было бы сказать, что по нему пробегает рябь, если бы не то, что это движение явственно исходит из центра. Шера вздымается, как будто бы все ее тело целиком делает первый вдох жизни. Она оживает.

Близнецы-фитили начинают медленно разгораться. Музыка становится спокойно-настойчивой.

Шера поднимает голову, и ее глаза смотрят куда-то мимо нас, взгляд упирается во что-то позади камеры, далеко — но не теряется в бесконечности. Ее тело корчится, волнообразно колышется, а мерцающие фитили кажутся угольками (нам непонятно, становятся ли они ярче на самом деле).

Неистовые сокращения вздымают ее на четвереньки, конский хвост перелетает через плечо. Махавишну начинает циклический каскад музы— кальных фраз в увеличивающемся темпе. Длинные, вопросительно изгибающиеся языки желто-оранжевого пламени начинают расцветать с близнецов-фитилей КНИЗУ, а тлеющие фитили становятся синими.

Освобожденная после сокращения сила пружиной взбрасывает ее на ноги.

Двойные полотнища пламени, окружающие фитили, фантастически изгибаясь, выворачиваются наверх вокруг самих себя и становятся обычными язычками огня свечи, которые теперь трепещут в нормальном режиме времени. Таблы, тамбурины, струнные басы присоединяются к гитаре, сливаясь в энергичном переплетении седьмой минорной ступени, безуспешно пытающейся разрешиться в шестую. Свечи остаются в кадре, но уменьшаются в размерах, пока не исчезают.

Шера начинает интуитивно исследовать возможности движения. Сначала она движется только перпендикулярно к линии съемки камеры, изучая это измерение. Каждое перемещение рук, ног, головы — явный вызов гравитации

— силе, столь же неумолимой, как радиоактивный распад, как сама энтропия.

Самые неистовые волны энергии дают успех только на время — выброшенная наружу нога или рука в конце концов падает. Шера должна либо бороться, либо упасть. Она делает паузу, чтобы подумать.

Ее плечи и руки тянутся к нам, и в этот момент мы переключаемся на камеру с левой стены. Видимая нами справа, Шера дотягивается до нового измерения и вскоре начинает двигаться в нем. (По мере того, как она выходит из поля зрения камеры, вся картинка перемещается на наших экранах вправо, пока не прикасается к картинке второй камеры, которая плавно подхватывают образ Шеры, когда первая ее теряет.) Новое измерение тоже не может освободить Шеру от гравитации. Но сочетание обоих дает так много возможностей для новых движений, что на некоторое время, завороженная, она погружается в экспериментирование. В последующие пятнадцать минут в ослепительном водовороте обобщаются весь опыт и знания Шеры о танце, который соединяет в себе элементы джаза, «модерна» и наиболее изящных движений из художественной гимнастики уровня Олимпийских игр. Пять камер включаются в работу, по одной и попарно на разделенном экране, когда Шера открывает заново все .трюки, со— бранные за целую жизнь тренировок, начинает импровизацию и выполняет то и другое своим великолепно подготовленным прекрасным телом. Это праздничный фейерверк, это почти крик восторга, выражение ее лица остается слишком отстраненным, почти высокомерным. «Вот жертва, — казалось, говорит она, — которой вы не примете. Это само по себе все же недостаточно хорошо».

И действительно так. Несмотря на свою кипящую энергию и при полном контроле ее тело снова и снова возвращается к заключительному компро— миссу — всего лишь положение стоя, вертикально выпрямившись — последний простейший отказ упасть.

Стиснув зубы, Шера начинает серию прыжков, все длиннее, все выше.

Кажется, что она зависает на целые секунды в самоотверженной попытке по— лета. И когда она неизбежно падает, то падает неохотно, лишь в самый последний миг группируясь и поднимаясь на ноги. Музыканты в бешеном крещендо. Мы видим Шеру теперь только через одну первую камеру, и близнецы-свечи вернулись, маленькие, но яркие.

Сила и высота прыжков начинают уменьшаться, Шера дольше готовится к каждому прыжку. Она танцует уже почти двадцать минут. Пламя свечей начинает угасать, и так же угасает ее сила. Наконец она возвращается к месту под беспристрастным маятником, собирается с последним отчаянным уси— лием и кидается вперед, к нам. Она развивает невероятную скорость в небольшом пространстве, бросает тело в двойной кувырок и взлетает в воздух, оттолкнувшись одной ногой. Кажется, — что целое мгновение она отталкивается от воздуха и набирает еще несколько сантиметров высоты. Ее тело становится напряженным, глаза и рот широко раскрываются, пламя свечей становится максимально ярким, музыка достигает пика в мучительном вопле электрогитары, и — Шера падает, едва успев вовремя свернуться в клубок. Она в состоянии подняться только на четвереньки. В таком положении она замирает надолго, и постепенно ее голова и плечи, побежденные, тяжело опускаются вниз. Языки пламени причудливо свиваются вокруг себя и вроде бы исчезают. Струнный бас одиноко завывает, модулируя вниз, к ре-минору.

Тело Шеры, мышца за мышцей, прекращает борьбу. Кажется, воздух дрожит вокруг фитилей свечей, которые теперь стали почти такой же высоты, как скорченная фигурка Шеры.

Шера поднимает лицо к камере с видимым усилием. На лице — мука, глаза почти закрыты. Музыка: длительный удар.

Вдруг Шера широко открывает глаза, расправляет плечи и сокращает тело.

Это — самые утонченные и изысканные движения, которые можно себе вообразить, заснятые в реальном времени, но кажущиеся проделанными в замедленном темпе. Тело Шеры сжато. Возвращается Махавишну с гитарной музыкой, все наращивая темп низко звучащего струнного баса: аккорды ре— минора равномерно отсчитывают четвертные доли. Тело Шеры остается сжатым.

Впервые мы переключаемся на верхнюю камеру, наблюдая за Шерой с большой высоты. По мере того, как выбранный Махавишну темп убыстряется до непрерывного гудения аккордов, Шера медленно поднимает голову, все еще оставаясь сжатой, пока не оказывается смотрящей прямо вверх на нас. Она застывает так на целую вечность, как пружина, сжатая до предела…

…и вдруг вырывается вверх, к нам, поднимаясь выше и быстрее, чем это вообще возможно, в парящем полете, который теперь на самом деле пред— ставляет собой замедленное движение. Она все приближается, пока руки ее не исчезают по обе стороны поля зрения, а лицо, обрамленное по бокам двумя свечами, которые в одно мгновение расцвели сгустками желтого пламени, заполняет собой весь экран. Гитара и бас тонут в Оркестре.

Почти тотчас же она вихрем устремляется прочь от нас, и съемка переключается на первую камеру, через которую мы видим, как Шера бро— сается вниз к полу, пролетает десять метров, на полпути разворачивается и меняет направление. Из разворота она выходит на совершенно прямую траекторию, которая доставляет ее на противоположную сторону комнаты.

Шера врезается в дальнюю стенку комнаты с треском, который слышно даже сквозь музыку, разбивая вдребезги неподвижный маятник. Ее тело аккумулирует кинетическую энергию, а затем высвобождает ее, и она снова несется прямо на нас, волосы развеваются сзади, а широкая улыбка триумфа сияет все шире и шире на экране.

Следующие пять минут все шесть камер безуспешно пытаются следить за ней, когда она шарахается, отскакивая от стенок, по огромной комнате, подобно колибри, старающейся вырваться из клетки, простукивая, как узник, стены, пол и потолок, существуя в трех измерениях. Гравитация побеждена.

Все аксиомы, лежащие в основе танца, превзойдены. Шера преобразилась.

В конце концов она замирает вертикально в центре передней части куба, руки-ноги-пальцы рук и лицо распростерты вовне, тело медленно вращается.

Все четыре камеры, которые наблюдают за ней, совмещают картинки на разделенном на четыре части экране, оркестр разрешается финальным ми— мажором и — затухает.

У меня не было ни времени, ни оборудования, чтобы создать спецэффекты, задуманные Шерой. Поэтому я нашел способ переделать реальность для моих целей. Первый фрагмент со свечами был удвоенной записью того, как свечу гасят, дуя сверху, — очень медленно прокрученный от конца к началу.

Второй фрагмент был простой записью последовательной реальности. Я зажег свечу, начал писать — и велел отключить вращение Кольца. Свеча странно ведет себя в невесомости. Разреженные газы, получающиеся от горения, не поднимаются вверх от пламени и не позволяют свежему воздуху поступать снизу. Пламя не гаснет, оно становится дремлющим. Восстановите гравитацию через минуту или около того, и оно снова оживет и расцветет.

Все, что я сделал, — немного поиграл со скоростями, чтобы синхронизировать этот эффект с музыкой и танцем Шеры. Я получил идею от Гарри Штайна, бригадира строителей Скайфэка, который помогал мне проектировать оборудование, которое понадобится Шере для следующего танца.

Я подключился к видеостенке в холле Кольца-1 и все на Скайфэке, кто мог прервать работу, столпились, чтобы посмотреть передачу. Они видели точно то же самое, что мы передавали на весь мир по сетям спутниковой связи (Кэррингтон обеспечил 25 минут, не прерываемых рекламой), почти за полсекунды до того, как это видел мир.

Я провел время передачи в комнате связи, грызя ногти. Но все прошло без сучка без задоринки, и я отключил пульт и добрался до холла как раз вовре— мя, чтобы увидеть окончание бурной овации публики. Шера стояла возле экрана, Кэррингтон сидел рядом с ней, и я нашел, что различие в выражении их лиц о многом говорит. На лице Шеры не было смущения или скромности.

Она все время верила в себя, она одобрила эту запись для трансляции — она сознавала, с этой невероятной отстраненностью, на которую способны лишь немногие артисты, что бешеные аплодисменты — всего лишь то, что она заслуживает. Но ее лицо показывало, что она глубоко удивлена — и глубоко признательна, — что получила заслуженное.

Кэррингтон же демонстрировал триумф, странным образом смешанный с облегчением. Он тоже верил в Шеру, и он подтвердил это большими день— гами — но его вера была рискованной игрой бизнесмена, которая, как он предполагал, окупится. Глядя на его глаза и испарину на лбу, я осознал, что любой бизнесмен, вступая в дорогостоящую рискованную игру, знает, что она может обернуться поражением и это поражение может стать началом потери его единственного существенного товара: его репутации.

Видеть триумф такого сорта рядом с ее триумфом было противно, и, вместо того чтобы радоваться за Шеру, я обнаружил, что почти ненавижу ее.

Она заметила меня и помахала рукой, чтобы я присоединился к ней перед лицом ликующей толпы, но я повернулся и буквально вылетел из комнаты. Я занял бутылку у Гарри Штайна и напился.

На следующее утро моя голова была как «пробка», рассчитанная на 15 ампер, в сети на 40 ампер, и я не разваливался на куски, видимо, только за счет поверхностного натяжения. Резкие движения меня пугали. С этой жестянки вниз падать долго, даже при 1/6 g.

Видеотелефон зазвенел — у меня не было времени выключить его, — и незнакомый молодой человек вежливо сообщил, что мистер Кэррингтон желает видеть меня в своем кабинете. Немедленно. Я помянул медицинскую свечу из колючей проволоки и выдвинул предложение, что может с ней сделать мистер Кэррингтон, немедленно. Не меняя выражения лица, молодой человек повторил сообщение и отключился.

Так что я волей-неволей вполз в одежду, решил отращивать бороду и покинул комнату. Всю дорогу я размышлял, за что я продал свою независимость и зачем я это сделал?

Кабинет Кэррингтона был угнетающе изысканным. Хорошо, хоть свет был приглушен. А лучшим из всего было то, что очистители воздуха не очень хорошо справлялись с дымом и сладковатый мускусный запах марихуаны витал в воздухе. Я принял от Кэррингтона огромную самокрутку с зельем, чувствуя нечто достаточно близкое к благодарности, и начал растворять свое похмелье.

Шера сидела рядом с его столом, одетая в трико и мокрая от пота. Она явно провела утро, репетируя следующий танец. Я почувствовал себя пристыжен— ным, а от этого раздраженным, и не ответил ей на взгляд и приветствие.

Пэнзелла и Мак-Джилликади вошли сразу за мной, болтая о последнем появлении из глубин космоса таинственного объекта, который на этот раз был виден в поясе астероидов. Они спорили о том, проявлял ли он признаки разумности, а я мечтал, чтобы они заткнулись.

Кэррингтон подождал, пока мы все уселись и закурили, затем и сам присел на стол и улыбнулся.

— Ну что, Том? Мак-Джилликади просиял. — Лучше, чем мы ожидали, сэр. Все опросы подтверждают, что у нас было около 74 процентов мировой аудитории…

— К черту толпу, — фыркнул я. — Что сказали критики?

Мак-Джилликади моргнул.

— Ну, общие отзывы на настоящий момент таковы, что Шера -это взрыв.

«Тайме»…

Я опять прервал его.

— А не общие отзывы?

— Ну, ничто никогда не бывает принято единодушно.

— Точнее. Издания, посвященные танцам? Лиз Циммер? Мигдальски?

— Уфф. Не так благоприятно. Хвалят, конечно — только слепой обругал бы это шоу. Но осторожно хвалят. Ммм, Циммер назвала это великолепным танцем, испорченным трюковой концовкой.

— А Мигдальски? — настаивал я.

— Он озаглавил свой обзор «Но что вы предложите нам на бис?», — признался Мак-Джилликади. — Основной тезис в том, что это очарователь— ный одноразовый успех. Но «Тайме»…

— Спасибо, Том, — спокойно сказал Кэррингтон. — Нечто подобное мы и ожидали, не так ли, дорогая? Большой всплеск, но никто пока не собирается назвать это новой приливной волной. Она кивнула.

— Но им придется, Брюс. Следующие два танца соберут все в единую картину. Тут заговорил Пэнзелла: — Мисс Драммон, можно спросить, почему вы танцевали именно таким образом? Использование интерлюдии в невесомости лишь в качестве короткого приложения к обычному танцу — конечно, вы должны были ожидать, что критики назовут это трюкачеством.

Шера улыбнулась и ответила: — Говоря по правде, доктор, у меня не было выбора. Я учусь использовать свое тело в невесомости, но это все еще сознательные усилия, почти пантомима. Мне нужны еще несколько недель, чтобы сделать это второй натурой, а это должно быть так, чтобы я смогла исполнить целый законченный танец. Потому-то я и откопала в запаснике обычный танец, присоединила к нему пятиминутную концовку с использованием знакомых мне движений в невесомости и обнаружила, что они образуют тематически связное целое. Я поделилась с Чарли своей идеей, и он сделал так, что она сработала визуально и драматически — придумал фокус со свечами, и это дало мне возможность сказать все, что я хотела, лучше, чем любой другой эффект.

— Значит, вы еще не завершили то, за чем приехали сюда? — спросил ее Пэнзелла.

— О, нет, никоим образом. Следующий номер докажет миру, что танец — это нечто большее, чем контролируемое падение. А третий… третий будет тем, для чего все это затевалось. — Ее лицо вспыхнуло, стало одухотворенным. — Третий будет танцем, о котором я мечтала всю мою жизнь. Я пока не могу представить его целиком, но знаю, что буду способна его станцевать, я создам его, и это будет моим величайшим достижением.

Пэнзелла прочистил горло.

— Сколько времени на это потребуется?

— Немного, — сказала она. — Я буду готова к записи следующего танца через две недели и могу начать последний сразу же после него. Если повезет, он будет записан до того, как истечет данный мне месяц.

— Мисс Драммон, — серьезно сказал Пэнзелла, — боюсь, что этого месяца у вас не будет.

Шера побелела, как снег, а я привстал со стула. Кэррингтон выглядел заинтригованным.

— Сколько времени у меня есть? — спросила Шера.

— Последняя проверка вашего состояния не внушает оптимизма. Я предполагал, что постоянная нагрузка от репетиций и тренировок замедлит адаптацию вашего организма. Но большая часть вашей работы проходила в полной невесомости, и я ошибся, недооценив, насколько ваш организм привык к постоянным нагрузкам — в земной среде. У вас уже есть симптомы синдрома Дэвиса…

— Сколько у меня времени?!!

— Две недели. Возможно, три, если вы будете трижды в день по часу упорно тренироваться при удвоенном тяготении. Мы можем это устроить…

— Да это смешно, — взорвался я. — Разве вы не знаете о позвоночнике танцора? Она убьет себя при 2 g.

— Мне непременно нужно четыре недели, — сказала Шера.

— Мисс Драммон, мне очень жаль…

— Мне непременно нужно четыре недели.

У Пэнзеллы на лице возникло такое же выражение беспомощной печали, как у меня и Мак-Джилликади. Мне вдруг стало до боли тошно от мира, в котором людям приходится все время так смотреть на Шеру.

— Проклятие! — зарычал я. — Ей действительно нужно четыре недели.

Пэнзелла покачал своей косматой головой.

— Если она останется на четыре рабочие недели в нулевой гравитации, она может умереть. Шера сорвалась со стула.

— Тогда я умру, — вскричала она. — Я иду на этот риск. Я должна.

Кэррингтон кашлянул.

— Боюсь, что не смогу тебе разрешить это, дорогая.

Она яростно повернулась к нему.

— Этот твой танец — прекрасная реклама Скайфэку, — сказал он спокойно. — Но если он убьет тебя, это произведет обратный эффект, не так ли?

Ее губы задрожали, и она отчаянно попыталась взять себя в руки. У меня голова пошла кругом. Умрет? Шера?

— К тому же, — добавил он, — я слишком увлечен тобой.

— Тогда я останусь здесь, в космосе, — взорвалась она.

— Где? Единственным местом, поддерживающим невесомость, являются фабрики. А у тебя нет квалификации, чтобы там работать.

— Тогда, ради Бога, дай мне один из маленьких новых спутников, Брюс. Я лучше окуплю твои вложения, чем спутник, отданный под фабрику, и я…-Ее голос изменился. — Я буду всегда доступна тебе.

Он лениво улыбнулся.

— Да, но я могу не захотеть видеть тебя всегда рядом, дорогая. Моя мать настойчиво предупреждала меня не совершать необратимых поступков от— носительно женщин. Особенно что касается неофициальных связей. К тому же я обнаружил, что секс в невесомости, пожалуй, слишком утомителен, если заниматься им постоянно.

Я почти уже обрел голос, но теперь снова его потерял. Я был рад, что Кэррингтон отказывает ей, но то, как он это сделал, заставило меня жаждать перегрызть ему глотку.

Шера тоже на какое-то время утратила дар речи. Когда она заговорила, ее голос стал низким, напряженным и почти молящим.

— Брюс, это вопрос времени. Если я сделаю еще два танца за четыре следующие недели, у меня будет мир, куда вернуться. Если же мне придется отбыть на Землю и ожидать год-другой, то мой третий танец утонет без следа

— никто не будет его ждать, а первые два будут забыты. Это мой единственный шанс, Брюс, — позволь мне рискнуть! Пэнзелла ведь не гарантирует, что четыре недели меня убьют.

— Я не гарантирую, что вы выживете, — сказал доктор.

— Вы не можете поручиться, что любой из нас проживет этот день, — рявкнула она, затем повернулась к Кэррингтону, держа его взглядом: — Брюс, позволь мне рискнуть.

С огромным усилием она выдавила улыбку, которая поразила меня в самое сердце.

— Я сделаю так, что ты не пожалеешь.

Кэррингтон смаковал ее улыбку и полную капитуляцию в голосе, как человек, наслаждающийся хорошим кларетом. Мне хотелось разорвать его собственными руками и зубами, и я молился о том, чтобы он добавил к своим словам финальную жестокость и отверг ее. Но я недооценил его подлинные способности к жестокости.

— Продолжай репетиции, дорогая, — сказал он в конце концов. — Мы примем окончательное решение, когда придет время. Мне это нужно об— думать.

Я никогда в жизни не чувствовал себя таким безнадежным… таким неспособным сделать что-либо. Зная, что это бесполезно, я сказал:

— Шера, я не могу позволить тебе рисковать жизнью…

— Я собираюсь это сделать, Чарли, — оборвала она меня, — с тобой или без тебя. Никто другой не знает мою работу достаточно хорошо, чтобы запи— сывать как надо, но если ты хочешь выйти из игры, я не могу тебя остановить.

Кэррингтон наблюдал за мной с отстраненным интересом.

— Ну? — протянула она.

Я произнес грязное слово.

— Ты знаешь ответ.

— Тогда пошли работать.

Новичков перевозят на беременных швабрах. Старожилы висят снаружи шлюза, болтаясь на поручнях внешней поверхности вращающегося Кольца.

(Это нетрудно при тяготении меньшем, чем половина g.) Они .смотрят по направлению вращения, и когда место их назначения показывается на горизонте, они просто спрыгивают. Реактивные двигатели, встроенные в перчатки и ботинки, обеспечивают необходимую корректировку курса.

Расстояния, которые нужно преодолеть, невелики. Но старожилов, учтите, очень немного.

Мы с Шерой были старожилами, которые провели больше часов в невесомости, чем некоторые техники, работающие на Скайфэке годами. Мы использовали реактивные двигатели экономно и эффективно, главным образом для того, чтобы утратить импульс, переданный нам вращением покинутого Кольца. У нас были микрофоны на горле и приемники размером со слуховой аппарат, но мы не беседовали, летя сквозь пустоту. Нахождение вне локалвной вертикали — явно определенных «верха» и «низа» — гораздо больше приводит в смятение и угнетает, чем это может себе представить человек, никогда не покидавший Землю. Именно по этой причине все постройки Скайфэка ориентированы относительно одной воображаемой «эклиптики», но это мало помогает. Я размышлял, смогу ли я к этому когда— нибудь привыкнуть, — но даже еще больше меня интересовало, смогу ли я привыкнуть к прекращению боли в ноге. Она вроде бы даже в условиях искусственного тяготения, созданного вращением, терзала меня меньше.

Мы причалили к поверхности новой студии и сделали это гораздо легче, чем приземляется прыгающий с парашютом. Это был огромный стальной шар, усыпанный солнечными батареями и устройствами для выделения тепла, прикрепленный к еще трем сферам, которые находились на разных стадиях строительства; там даже сейчас работали ребята Гарри Штайна. Мак— Джилликади сказал мне, что по завершении работ комплекс будет использован для «управляемой обработки плотности», и когда я ответил:

«Очень мило», он добавил: «Дисперсионное покрытие и переменное распределение плотности», как будто это все объясняло. Возможно, так оно и было. Сейчас же это была студия Шеры.

Шлюз вел в довольно маленькое рабочее пространство вокруг внутренней сферы меньшего размера, около 50 метров в диаметре. Она тоже была герметизирована, поскольку проектировалась как вакуумный резервуар, но сейчас внутренние шлюзы были открыты. Мы сняли р-костюмы. Шера отстегнула свои реактивные браслеты от кольцевой распорки и надела на руки, цепляясь тем временем лодыжками за распорку. Затем пришла очередь ножных браслетов. В качестве украшения они были малость громоздки — но каждый был заряжен на 20 минут непрерывной работы; то, что они включены, не было заметно в обычной атмосфере и при обычном освещении.

Исполнить танец в невесомости без них было бы намного труднее.

Когда она пристегнула последний ремешок, я подплыл к ней и схватился за распорку.

— Шера…

— Чарли, я смогу этого добиться. Я буду тренироваться при трех g, спать при двух и сделаю так, что мое тело выдержит. Я знаю, что смогу.

— Ты можешь пропустить «Масса есть действие» и перейти прямо к «Звездному танцу». Она покачала головой.

— Я еще не готова, и публика не подготовлена тоже. Нужно сначала провести себя и их через танец в сфере — в замкнутом пространстве, — прежде чем я буду готова танцевать в открытом космосе, а они — оценить это. Мне нужно освободить свои рефлексы и их умы практически от всех предварительных концепций танца, сменить все постулаты. Даже две стадии слишком мало, это уже тот предел, меньше которого нельзя. — Ее взгляд смягчился. — Чарли, я должна.

— Знаю, — сказал я грубовато и отвернулся.

Слезы в невесомости — кошмарная штука, они никуда не текут, а только образуют дурацкого вида расширяющиеся сферические контактные линзы, в которых плывет мир. Я пополз по поверхности внутренней сферы к тому месту, где стояла моя рабочая камера, а Шера вошла во внутреннюю сферу, чтобы начать репетицию.

Я молился, когда работал со своим оборудованием, протягивая извивающиеся кабели между кольцевых распорок и подсоединяя их к передвижным терминалам. В первый раз за много лет я молился — молился, чтобы Шере это удалось. Чтобы нам обоим это удалось.

Следующие двенадцать дней были самым трудным периодом моей жизни.

Шере было так же тяжело, как и мне. Она проводила половину каждого дня, занимаясь в студии, половину отдыха упражняясь при 2 и 1/4 g (самое большее, что позволил доктор Пэнзелла), а вторую половину отдыха в по— стели Кэррингтона, пытаясь ублажить его так, чтобы он разрешил продлить ее пребывание на Скайфэке. Может, она и спала — если у нее оставалось несколько часов. Я только знаю, что она никогда не выглядела усталой, никогда не теряла самообладания и упорной решимости. Неохотно, шаг за шагом, ее тело рассталось с неуклюжестью и приобрело грацию даже в той среде, где грация требует невероятной концентрации. Как ребенок, обучающийся ходить, Шера обучалась летать.

А я даже начал привыкать к отсутствию боли в ноге.

Что я могу рассказать вам о «Массе», если вы этого не видели? Этого нельзя, пусть даже плохо, описать в терминах механики, как невозможно пересказать симфонию в словах. Традиционная танцевальная терминология из-за изначально заложенных в ней представлений более чем бесполезна. А если вы хоть чуть-чуть знакомы с новой терминологией, вы непременно знакомы с композицией «Масса есть действие», из которой эта новая терминология, собственно, и черпала заложенные в нее представления.

Не больше я могу сказать и о технических аспектах «Массы»: Там не было спецэффектов, не было даже музыки. Великолепная партитура Рауля Бриндла родилась из танца и была добавлена к записи с моего разрешения двумя годами позже. Но именно за первоначальную, неозвученную версию мне дали «Эмми». Весь мой вклад, не считая монтажа пленки и установки двух трамплинов, состоял в том, что я пристроил батареи с источниками рас— сеянного света группами вокруг объектива каждой камеры и подключил их таким образом, чтобы они работали только находясь вне кадра, в соответствии с тем, какая именно камера в данный момент включена — обеспечив тем самым то, что Шера была всегда освещена спереди и отбрасывала две (не всегда одинаковые) тени. Я не пытался придумывать какие-либо сложные трюки в работе с камерой; я просто снимал то, что танцевала Шера, переключая камеры только когда Шера перемещалась из поля зрения.

Нет, танец «Масса есть действие» может быть описан только символически, и все равно убого. Я только могу сказать, что Шера продемонстрировала: так же, как и гравитация, масса и инерция способны обеспечить динамический конфликт, необходимый для танца. Из них она извлекла тот ввд танца, который мог бы вообразить разве что коллективный мозг, состоящий из акробата, ныряльщика, летчика высшего пилотажа, способного начертить надпись в воздухе самолетом, и исполнительницы синхронного плавания. Я могу сказать вам, что она преодолела последний барьер между собой и абсолютной свободой движения, подчинив тело собственной воле, а само пространство своим требованиям.

И все еще я почти ничего не сказал. Ибо Шера искала большего, чем свобода, — она искала смысла. «Масса» была прежде всего духовным событием — каламбур отражает тематическую двусмысленность танца не столько технического, сколь теологического. Щера сделала человеческое столкновение с миром действием перехода, буквально встретив Бога на полдороге. Я не хочу сказать, что ее танец хоть в чем-то был адресован внешнему Богу, отдельной сущности с белой бородой или без нее. Ее танец был адресован внутренней реальности, был последовательным выражением трех вечных вопросов, которые задавал себе каждый живший когда-либо человек.

Этот танец наблюдал ее «я» и спрашивал: «Как я пришла к тому, чтобы быть здесь?» Этот танец наблюдал вселенную, в которой существовало «я», и спрашивал: «Как это все пришло к тому, чтобы быть здесь со мной?» И наконец, наблюдая ее «я» в отношении, в связи с его вселенной: «Почему я так одинока?» И задав эти три вопроса всеми мышцами и сухожилиями своего тела, она замерла, паря в центре сферы, открыв тело и душу вселенной, но когда ответа не пришло, она сжалась. Не в том драматическом смысле, как это было в «освобождении», когда пружина сжималась, чтобы вобрать в себя энергию и напряжение, а затем развернуться. Нет, это было физически похожим, но в высшей степени отличающимся явлением. Это было действием интроспекции, обращением мысленного (душевного?) взгляда внутрь на себя самое в поиске ответов, которых больше нигде нет. Ее тело тоже поэтому, казалось, складывалось само в себя, сжимая свою массу, — так плавно, что ее положение в пространстве не изменялось.

И устремившись внутрь себя, она замкнулась на пустоте.

Камера погасла, оставив ее одну, напряженную, сконцентрированную в себе, ищущую. Танец завершился, оставив три вопроса без ответа, напряжение этих вопросов — неразрешившимся. Только выражение терпеливого ожидания на ее лице притупляло шокирующую остроту незаконченности, давая силы это перенести — маленький благословенный знак, шепчущий: «Продолжение следует».

К восемнадцатому дню мы записали этот танец в предварительном варианте. Шера немедленно выбросила его из головы и приступила к хорео— графии «Звездного танца», но я провел два тяжелых дня, делая монтаж, прежде чем запись была готова для трансляции. У меня было четыре дня до того получаса трансляции, который купил Кэррингтон, — но не этот крайний срок дышал мне в спину.

Мак-Джилликади вошел в мою рабочую комнату, когда я занимался монтажам, и, хотя заметил, что слезы бегут по моему лицу, не сказал ни слова. Я запустил ленту, а он молча наблюдал, и вскоре его лицо увлажнилось тоже. Запись закончилась, и он сказал очень мягко: «Настанет день, и скоро, когда я брошу эту вонючую работу».

Я ничего не ответил.

— Я работал инструктором по карате. Это было здорово. Я могу снова учить и, может быть, давать показательные выступления, буду зарабатывать десять процентов того, что получаю сейчас.

Я ничего не ответил.

— Все это чертово Кольцо нашпиговано «жучками», Чарли. Пульт моего кабинета может включить мой видеофон на Скайфэке и сделать запись.

Собственно говоря, он может записывать одновременно с четырех следящих камер.

Я ничего не ответил.

— Я видел вас обоих в воздушном шлюзе, когда вы возвращались последний раз. Я видел, как она упала от изнеможения. Я видел, как ты ее нес. Я слышал, как она упросила тебя не говорить доктору Пэнзелле.

Я ждал. Зашевелилась надежда.

Он вытер лицо.

— Я пришел сказать тебе, что собирался к Пэнзелле, чтобы рассказать об этом. Чтобы он накрутил Кэррингтона отправить ее домой прямо сейчас.

— А теперь? — спросил я.

— Я увидел эту запись.

— И ты знаешь, что «Звездный танец», вероятно, убьет ее?

— Да.

— И ты знаешь, что нам придется ей это разрешить?

— Да.

Надежда умерла. Я кивнул.

— Тогда убирайся и дай мне возможность работать.

Он ушел.

На Уолл-стрит и на борту Скайфэка было далеко за полдень, когда я наконец смонтировал запись так, как хотел. Я позвонил Кэррингтону, сказал, что буду у него через полчаса, принял душ, побрился, оделся и пошел.

У него там был майор Космической Команды, но его не представили, поэтому я его проигнорировал. Шера там тоже была, одетая в нечто из оранжевого дыма, оставляющее ее грудь открытой. Кэррингтон явно заставил ее это надеть — так подросток пишет грязные слова на алтаре, — но она носила это одеяние со странным извращенным достоинством, которое, как я чувствовал, Кэррингтона раздражало. Я взглянул ей в глаза и улыбнулся.

— Привет, детка. Это хорошая запись.

— Давайте посмотрим, — сказал Кэррингтон.

Они с майором сели за пульт, а Шера рядом. Я поставил кассету в видео, вмонтированное в стенку кабинета, приглушил свет и сел наискосок от Шеры. Запись продолжалась двадцать минут, без перерыва, без звука, как есть. Это было чудовищно.

«Поражен ужасом» — странное выражение. Чтобы поразить ужасом, нечто должно ударить вас по тому месту, где вы не забронированы цинизмом. Я, похоже, сразу родился циником; насколько помню, я был поражен ужасом только трижды в жизни. Впервые когда .узнал, в возрасте трех лет, что есть люди, которые могут намеренно мучить котят. Второй раз — в возрасте семнадцати лет, когда увидел, что есть люди, которые действительно могут принять ЛСД и затем издеваться над другими людьми для развлечения.

Третий раз, когда закончился «Масса есть действие» и Кэррингтон сказал обычным тоном: «Очень приятно, очень грациозно. Мне понравилось».

Тогда, в возрасте сорока пяти лет, я узнал, что есть люди — не дураки, не кретины, но умные люди, которые могут наблюдать танец Шеры Драммон и ничего не увидеть. Мы все, даже самые циничные, всегда питаем какие-то иллюзии.

От Шеры это просто как-то отскочило, но я видел, что майор поражен ужасом так же, как и я, и с видимым усилием сохраняет прежнее выражение лица.

Вдруг обрадовавшись возможности отвлечься от своего испуга и ужаса, я присмотрелся к нему по-внимательнее, в первый раз спросив себя, что же он, собственно, тут делает. Майор был моих лет, тощий и более потрепанный жизнью, чем я, с серебристым пушком на макушке и крошечными усиками. Я сначала принял его за закадычного, друга Кэррингтона, но три вещи переубедили меня. Что-то не поддающееся определению в его взгляде сказало мне, что он военный с большим боевым опытом. Что-то равно не поддающееся определению в его осанке сказало мне, что он в данный момент выполняет задание. И нечто совершенно определенное в том, как были сжаты его губы, сказало мне, что он относится с отвращением к тому заданию, которое выполняет в данный момент.

Когда Кэррингтон вежливым тоном продолжил: «Что вы об этом думаете, майор?», тот задумался на минуту, собираясь с мыслями и подбирая слова.

Заговорив, он обратился не к Кэррингтону.

— Мисс Драммон, — сказал он тихо, — я майор Вильям Кокс, командир космического корабля «Чемпион», и я считаю за честь познакомиться с вами.

Это была наиболее глубоко тронувшая меня вещь из всего, что я когда-либо видел.

Шера поблагодарила его самым серьезным образом.

— Майор, это Чарльз Армстед. Он сделал запись.

Кокс посмотрел на меня с уважением.

— Великолепная работа, мистер Армстед.

Он протянул руку и я ее пожал.

Кэррингтон начал понимать, что у нас троих есть нечто общее, из чего он исключен.

— Я рад, что вам понравилось, майор, — сказал он без тени искренности.

— Вы сможете сегодня вечером увидеть это по телевизору снова, если не бу— дете заняты на службе. Через некоторое время, надо полагать, в продаже появятся кассеты. А сейчас, я думаю, мы можем перейти к текущему вопросу.

Лицо Кокса замкнулось, как будто бы его застегнули на все пуговицы, и стало непроницаемо формальным. — Как вам угодно, сэр.

Озадаченный, я начал говорить о том, что казалось мне текущим вопросом.

— Я бы хотел, чтобы на этот раз передачей руководил ваш собственный начальник связи, мистер Кэррингтон. Шера и я будем слишком заняты, чтобы…

— Мой начальник связи будет руководить трансляцией, Армстед, — перебил Кэррингтон, — но я не думаю, что вы будете особенно заняты.

Я был как пьяный от усталости и соображал медленно.

Он слегка дотронулся до пульта.

— Мак-Джилликади, явиться тотчас, — сказал он и отпустил кнопку. — Видите ли, Армстед, вы и Шера возвращаетесь на Землю. Немедленно.

— Что?

— Брюс, ты не можешь! — закричала Шера. — Ты обещал!

— Разве? Дорогая, мы прошлой ночью были одни, без свидетелей. Что к лучшему, не правда ли?

От гнева я не мог говорить.

Вошел Мак-Джилликади.

— Привет, Том, — ласково сказал Кэррингтон. — Ты уволен. Ты возвращаешься на Землю немедленно, с мисс Драммон и мистером Армстедом, на корабле майора Кокса. Отбытие через час и не забудьте здесь ничего, что вам дорого.

Он перевел взгляд с Мак-Джилликади на меня.

— С пульта Тома вы можете проследить любое видео на Скайфэке. С моего пульта можно проследить за пультом Тома.

Голос Шеры был низким.

— Брюс, только два дня. Черт тебя побери, назови свою цену. Он слегка улыбнулся.

— Извини, дорогая. Когда доктору Пэнзелле сообщили о том, что ты упала от изнеможения, он выразился совершенно недвусмысленно. Ни одного дня больше. Живая — ты очевидный плюс имиджу Скайфэка, ты мой подарок миру. А мертвая — ты камень у меня на шее. Я не могу позволить тебе умереть в моих владениях. Я допускал, что ты можешь сопротивляться отъезду, поэтому поговорил с другом из… — он взглянул на Кокса и сделал ударение на следующем слове, — …высших эшелонов Космической Команды, который был достаточно любезен и прислал майора сюда для того, чтобы сопровождать тебя домой. Ты не находишься под арестом в юридическом смысле слова — но учти, что у тебя нет выбора. Тебе придается нечто вроде охраны. Прощай, Шера.

Он потянулся за кипой отчетов на столе, и тут я серьезно удивил сам себя.

Я смахнул все со стола, когда, пригнув голову, ударил его прямо в грудь.

Кресло было привинчено к столу, поэтому оно внезапно оказалось пустым. Я пришел в себя так быстро, что успел увидеть одно славное зрелище, на которое имел полное право. Знаете, как бывает, когда ударяешь точно по бас— кетбольному мячу и он отскакивает вверх от пола? Именно это проделала его голова в пониженной гравитации.

Затем Кокс поднял меня на ноги и оттащил в дальний конец комнаты.

— Не надо, — сказал он мне, и в его голосе, должно быть, прозвучало столько пресловутой «привычки командовать», что это охладило мой пыл. Я стоял, тяжело дыша, пока Кокс помогал Кэррингтону подняться.

Мультимиллиардер потрогал расквашенный нос, осмотрел кровь на пальцах и взглянул на меня с неприкрытой ненавистью.

— Ты больше никогда не будешь работать в видео, Армстед. Для тебя все кончено. Все. Без-ра-бот-ный, понял?

Кокс тронул его за плечо, и Кэррингтон развернулся к нему.

— Какого черта тебе надо? — рявкнул он. Кокс улыбнулся.

— Кэррингтон, мой покойный отец однажды сказал: «Билл, наживай врагов сознательно, а не случайно». С годами я понял, что это отличный совет, Ты сцикун.

— И не вполне умелый, — согласилась Шера.

Кэррингтон заморгал. Затем его нелепо широкие плечи затряслись, и он взревел:

— Вон, вы все! Сейчас же вон с моей территории!

Не сговариваясь, мы подождали, пока скажет свое слово Том. Он не сомневался в своей реплике.

— Мистер Кэррингтон, это редкая привилегия и большая честь быть уволенным вами. Я всегда буду думать об этом как о вашей Пирровой победе.

Он полупоклонился, и мы ушли; каждый в приподнятом состоянии духа от юношеского чувства триумфа, который продолжался, должно быть, секунд десять.

Чувство падения, которое вы испытываете, впервые попадая в невесомость, самая настоящая правда. Но как только тело приучается обращаться с ней, как с иллюзией, оно быстро проходит. Теперь, в последний раз в невесомости, где-то за полчаса перед тем, как я вернусь в поле земного притяжения, я снова почувствовал, будто падаю. Проваливаюсь в какой-то бездонный гравитационный колодец, куда меня затягивает гулко стучащее сердце, а обрывки мечты, которой следовало бы поддерживать меня в парении, разлетаются во все стороны.

«Чемпион» был в три раза больше яхты Кэррингтона, что сначала доставило мне детскую радость, но потом я припомнил, что Кэррингтон вызвал его сюда, не оплачивая ни горючее, ни команду. Часовой в шлюзе отсалютовал, когда мы вошли. Кокс провел нас на корму в отсек, где мы должны были пристегнуться. По дороге он заметил, что я подтягиваюсь только левой рукой, и, когда мы остановились, сказал:

— Мистер Армстед, мой покойный отец также говорил мне: «Бей по мягким частям рукой, а по твердым — чем попадется под руку». В остальном я не вижу изъянов в вашей технике. Я бы хотел иметь возможность пожать вашу руку.

Я попытался улыбнуться, но улыбки во мне не было.

— Я восхищаюсь вашим вкусом в выборе врагов, майор.

— Человек не может просить большего. Боюсь, у нас нет времени, чтобы вам осмотрели руку до того, как мы приземлимся. Мы начинаем возвращение в плотные слои атмосферы немедленно.

— Не важно. Доставьте Шеру вниз, побыстрее и полегче.

Он поклонился Шере, не сказал, как глубоко он… и прочая, пожелал нам всем хорошего путешествия и ушел. Мы пристегнулись к перегрузочным ложам и стали ждать старта. Бравада только подчеркивала долгое и тяжелое для нас молчание, которое сгущало общую печаль и подавленность. Мы не смотрели друг на друга, как будто эта печаль могла достигнуть критической массы. Горе оглушило нас, но я знаю, что в нем было очень немного жалости к себе.

Казалось, что прошла уйма времени. Из соседнего отсека слабо доносилась непрестанная болтовня по внутренней связи, но наш видеофон подключен не был. Наконец мы бессвязно заговорили: обсуждали возможную реакцию критики на «Масса есть действие»; решали, стоящее ли занятие анализ; умер ли действительно театр; все, что угодно, кроме планов на будущее.

Постепенно темы исчерпались, так что мы опять замолчали. Видимо, скорее всего мы были в шоке.

По какой-то причине я вышел из этого состояния первым.

— Какого черта они медлят? — раздраженно буркнул я.

Том начал было говорить что-то успокаивающее, затем взглянул на часы и воскликнул:

— Ты прав! Уже прошло больше часа. Я посмотрел на стенные часы, безнадежно запутался, прежде чем сообразил, что они идут по Гринвичу, а не по Уолл-стрит, и понял, что Том высчитал верно.

— Бога ради! — возопил я. — Весь смысл этой проклятой истории был в том, чтобы не подвергать Шеру дольше воздействию невесомости! Я пойду туда.

— Чарли, погоди. — Том двумя здоровыми руками освободился от ремней быстрее, чем я. — Проклятие, оставайся тут и остынь. Я пойду и выясню, почему задержка.

Он вернулся через несколько минут. Его лицо было растерянно.

— Мы никуда не летим. Кокс получил приказ не двигаться с места.

— Что? Что ты мелешь, Том?

Его голос был очень странным.

— Красные светляки. Вообще-то больше даже похожи на пчел. В воздушном шаре.

Он просто не мог шутить в такой ситуации, а это означало, что, вне всякого сомнения, у него натуральным образом поехала крыша. А это означало, что я каким-то образом попал в свой любимый кошмарный сон, где все, кроме меня, сходят с ума и начинают надо мной издеваться. Поэтому я, как разъяренный бык, пригнул голову и так рванулся из каюты, что дверь едва успела убраться у меня с дороги.

Стало только хуже. Я мчался так быстро, что, когда я добрался до двери, ведущей на мостик, меня могла бы остановить только бетонная стена. Я за— стиг всех врасплох, в дверях произошла небольшая суматоха, и я ворвался на мостик. И тут я решил, что тоже рехнулся, и это по непонятной причине примирило меня с происходящим.

Передняя стена мостика представляла собой один огромный видеоконтур

— и как раз настолько не по центру, чтобы вызвать у меня смутное раз— дражение, на фоне глубокой черноты так же ясно, как огоньки сигарет в темной комнате, действительно роились мириады красных светляков.

Убежденность в нереальности происходящего делала это вполне естественным, но Кокс вернул меня к действительности, проревев: «Прочь с мостика, мистер!» Если бы моя голова работала нормально, меня бы мгновенно сдуло за дверь и в самый дальний угол корабля; но в моем теперешнем состоянии его окрик только встряхнул меня и заставил наконец хоть как-то воспринять эту невероятную ситуацию. Я отряхнулся, как мокрая собака, и повернулся к нему.

— Майор, — сказал я отчаянно, — что происходит?

Подобно тому, как королю мог бы показаться забавным наглый паж, отказавшийся преклонить колено, так и майору показалось нелепым, что кто— то осмелился не подчиниться ему. На этом я выгадал ответ:

— Мы столкнулись с чужим разумом, — сухо сказал он. -Я полагаю, что это способные к восприятию плазмоиды.

Мне ни разу и в голову не приходило, что таинственный объект, прыгавший лягушкой по Солнечной системе с тех пор, как я впервые попал на Скайфэк, был живым. Я постарался переварить это, затем отказался от своего намерения и вернулся к тому, что было для меня главным.

— Плевать мне, будь они даже восемью крошечными северными оленями.

Вы должны отправить свою жестянку на Землю немедленно!

— Сэр, наш корабль сейчас находится в состоянии боевой готовности.

Опасность номер один! В данный момент в Северной Америке всех до еди— ного совершенно не трогает остывающий ужин. Я буду считать себя счастливчиком, если увижу Землю снова. Теперь уходите с мостика.

— Но вы не понимаете! Шера как раз на пределе: задержка может ее убить.

Вы прибыли сюда, чтобы предотвратить именно это, черт возьми…

— Мистер Армстед! Это военный корабль. Мы столкнулись лицом к лицу более чем с пятьюдесятью разумными существами, которые появились поблизости из гиперпространства двадцать минут назад — следовательно, эти существа используют двигатель, не имеющий видимых частей, его принцип действия выше моего понимания. Если это вам поможет, я могу сказать, что вполне сознаю, какой пассажир находится у нас на борту, я знаю, что Шера представляет большую ценность для нашей расы, чем корабль и вся его команда. И если это вас успокоит, могу сказать, что осознание данного факта меня выводит из себя, и вся эта история мне нужна, как собаке пятая нога, но мне проще отрастить у себя на лбу рога, чем покинуть эту орбиту.

Теперь вы уберетесь с мостика или вас вынести?

Я не мог убраться сам и меня вынесли.

Но когда я добрался до своего отсека, Кокс уже подключил наш видеофон к видеоконтуру на мостике. Шера и Том изучали его с увлеченным вниманием.

Не зная, чем еще заняться, я сделал то же самое.

Том был прав. Они действительно вели себя как пчелы, в их роящейся стремительности движения. Я не мог точно их сосчитать: что-то около пятидесяти. И они действительно находились в воздушном шаре — едва заметной штуковине на грани между прозрачностью и просвечивающей полупрозрачностью. Хотя они двигались резко, как злые красные комары, их путь ограничивался сферой шара — они не покидали его и, казалось, не дотрагивались до внутренней поверхности.

Пока я наблюдал, остатки адреналина вымылись из моих почек, но тщетное желание осталось. Я пытался осознать печальный факт, что эти спецэффекты Космической Команды представляли собой нечто, что было важнее Шеры.

Это была мысль, которая потрясала основы моего существа, но я не мог ее отвергнуть.

У меня в голове звучали два голоса, каждый выкрикивал вопросы во всю глотку, каждый не обращал внимания на вопросы второго. Один кричал:

«Дружелюбны ли эти существа? Или враждебны? Используют ли они вообще эти понятия? Велики ли они? Как далеко находятся? Откуда они явились?» Другой голос был менее амбициозным, но таким же громким. Он спрашивал одно и то же, одно и то же: «Сколько еще сможет Шера продержаться в невесомости, не обрекая себя на смерть?» Голос Шеры был полон изумления.

— Они… Они танцуют.

Я вгляделся. Если в их движении, напоминающем роение мух над отбросами, и был узор, то я не смог его обнаружить.

— Мне это кружение кажется беспорядочным.

— Чарли, посмотри. Какая бешеная активность, а они совершенно не сталкиваются ни друг с другом, ни со стенами оболочки. Они, должно быть, движутся по орбитам, столь же тщательно отхореографированным, как орбиты электронов.

— Разве атомы танцуют?

Она странно глянула на меня.

— А разве нет, Чарли?

— Лазерный луч, — сказал Том.

Мы посмотрели на него.

— Эти штуки, должно быть, плазмоиды — один из пилотов сказал мне, что они были видны на локаторе дальнего вида. Значит, они представляют собой ионизированный газ — о чем-то подобном говорится в отчетах о НЛО. — Он хихикнул, затем спохватился. — Если бы можно было проникнуть в эту оболочку с помощью лазера, держу пари, что вы вполне могли бы деионизировать их. А оболочка эта, надо полагать, поддерживает их жизнь, каков бы ни был их метаболизм.

У меня голова шла кругом.

— Значит, мы небеззащитны?

— Вы оба говорите, как солдаты, — взорвалась Шера. -Я говорю вам, они танцуют. Танцоры — это не бойцы.

— Продолжай, Шера, — рявкнул я. — Даже если эти штуки хотя бы отдаленно напоминают нас, это неверно. Та-ши, карате, кун-фу — все это танцы. — Я кивнул на экран. — Мы знаем об этих одушевленных красных угольках только то, что они путешествуют в межзвездном пространстве.

Этого достаточно, чтобы напугать меня.

— Чарли, ну посмотри же на них, — воскликнула она.

Я посмотрел.

Клянусь Богом, они не выглядели угрожающе. И действительно, чем больше я смотрел, тем больше мне казалось, что они движутся в танце, кружась в сумасшедших адажио, слишком быстрых для того, чтобы можно было уследить глазами. Совсем не похоже на обычный танец — это было ближе к тому, что начала делать Шера в «Масса есть действие». Я обнаружил, что мне хочется переключиться на другую камеру для выявления перспективы, и от этого мой мозг начал наконец просыпаться. На поверхность выплыли две идеи. Вторая была необходима для того, чтобы продать Коксу первую.

— Как далеко мы, по-твоему, находимся от Скайфэка? — спросил я Тома.

Он пожевал губу.

— Недалеко. Корабль только сманеврировал, чтобы отойти от станции. Эти чертовы штуки, вероятно, прежде всего и были привлечены Скайфэком — что и указывает на их разумность. — Он наморщил лоб. — Может быть, они не пользуются планетами.

Я потянулся вперед и включил аудиосеть.

— Майор Кокс. — Убирайтесь из сети!

— Вы бы не хотели увидеть эти существа поближе?

— Мы и так достаточно близко. Прекратите толкать меня под локоть и убирайтесь из сети, или я…

— Может, выслушаете меня? У меня четыре передвижные камеры с источниками питания и прожекторами внутри для съемки в космосе, с луч— шей разрешающей способностью, чем у ваших видео. Они были установлены для записи следующего танца Шеры.

Он сразу переменил тон.

— Вы их можете приладить на моем корабле?

— Думаю, да. Но мне нужно вернуться на главный пульт на Кольце-1.

— Тогда без толку. Я не могу связывать себе руки — что, если мне придется драться или бежать?

— Майор, как далеко это отсюда, если отправиться без корабля?

Его это несколько ошеломило.

— Километра два по прямой. Но вы же — из наземных ползунов.

— Я провел в невесомости большую часть этих двух месяцев. Дайте мне переносной радар, и я доползу до Фобоса.

— Ммм… Вы штатский — но, черт возьми, мне пригодилось бы видео получше. Даю вам разрешение. А теперь первую идею.

— Подождите, еще одно. Шера и Том должны пойти со мной.

— Дудки. Это не увеселительная прогулка.

— Майор Кокс, Шера должна вернуться в гравитационное поле как можно скорее. Кольцо-1 подойдет. Фактически оно будет идеальным, если мы вой— дем через «спицу» в центре. Шера сможет спускаться очень медленно и акклиматизируется постепенно, как ныряльщик проходит декомпрессию, только наоборот. Тому придется пойти и остаться с ней — если она потеряет сознание и упадет вниз вдоль трубы, то может сломать ногу даже при 1/6 g.

Кроме того, из нас он лучше всех умеет действовать в открытом космосе.

Майор обдумал.

— Идите.

Мы пошли.

Обратная дорога на Кольцо-1 была дольше, чем любая из проделанных в открытом космосе Шерой и мной, но под руководством Тома мы прошли ее с минимальным маневрированием. Кольцо, «Чемпион» и чужаки образовали равносторонний треугольник со стороной пять или шесть километров.

Видимые нами в перспективе чужаки занимали объем в два раза больший, чем сфера размером с Кольцо-1 — чертовски большой воздушный шар.

Светляки не останавливались и не замедляли сумасшедшего кружения, но все же, казалось, следили за нами, добирающимися на Скайфэк через пустоту.

Они мне представлялись похожими на биологов, изучающих странные ужимки нового вида. Мы держали передатчики скафандров выключенными, чтобы не создавать помех, и это сделало меня чуть более впечатлительным.

Я даже не заметил отсутствия локальной вертикали. Я был слишком занят.

Оставив Шеру с Томом, я спустился вниз по трубе, преодолевая по шесть ступенек разом. Кэр-рингтон ждал меня в приемной с двумя шестерками.

Было очевидно, что он напуган до идиотизма и пытается скрыть это злостью.

— Черт возьми, Армстед, эти проклятые камеры принадлежат мне.

— Заткнитесь, Кэррингтон. Если вы дадите эти камеры в руки наилучшего имеющегося специалиста — мне — и если я передам полученные с их по— мощью данные лучшему стратегическому уму космоса — Коксу, — то есть шанс, что мы спасем вашу вонючую фабрику для вас. И человечество — для всех нас, остальных.

Я пошел вперед, и он убрался с дороги. Сработало. Видимо, понял, что не помочь человечеству в опасности — очень плохая реклама.

После двухмесячной практики мне было нетрудно на глазок направить через космос одновременно четыре передвижные камеры. Чужаки проигнори— ровали их приближение. Бригада техников Скайфэка передавала мои сигналы на «Чемпион», связывала меня с Коксом по аудио. Я окружил шар камерами с противоположной от «Чемпиона» стороны, переключая активную камеру, по командам Кокса. Штаб Космической Команды делал видеозапись, но я не мог слышать их разговоры с Коксом, за что был благодарен. Я давал ему замедленный повтор, крупные планы, несколько изображений на разделенном экране — все, что было в моем распоряжении. Движения отдельных светляков небыли особенно симметричными, но узоры начали повторяться. В замедленной съемке это выглядело так, будто они танцуют. И, хотя я не был уверен, мне казалось, что темп ускоряются. Каким-то образом начало вырисовываться драматическое напряжение их танца.

Затем я переключился на камеру, на заднем плане которой был виден Скайфэк, и мое сердце провалилось в вакуум, а я вскрикнул в чисто пер— вобытном ужасе — на полпути между Кольцом-1 и роем чужаков двигалась, приближаясь к ним медленно, но неуклонно, фигура в р-костюме, которая не могла быть никем, кроме как Шерой.

После трагической, рассчитанной как-в театре, паузы рядом со мной в дверном проеме, тяжело опираясь на Гарри Штайна, появился Том; его лицо было перекошено от боли. Он стоял на одной ноге, вторая была явно сломана.

— Похоже, я все-таки… не смогу давать показательные выступления… в результате… — задыхаясь, сказал он. — Она сказала… «Прости, Том»… я знал, что она собирается броситься на меня… и все равно она меня достала. О проклятие, Чарли, мне так жаль.

Он рухнул на свободный стул.

Раздался настойчивый голос Кокса:

— Какого черта тут происходит? Кто это?

Она должна была находиться на нашей частоте.

— Шера! — заорал я. — Поворачивай свою задницу обратно.

— Не могу, Чарли. — Ее голос был неожиданно громким и очень спокойным. — На полпути вниз по трубе у меня адски заболело в груди.

— Мисс Драммон, — вмешался Кокс, — если вы еще немного приблизитесь к чужакам, я вас уничтожу.

Она рассмеялась — веселый звук, который заморозил мою кровь.

— Чушь собачья, майор. Вы не станете играть лазерным лучом вблизи этих существ. Кроме того, я вам нужна так же сильно, как вам нужен Чарли.

— Что вы имеете в виду?

— Эти существа общаются с помощью танца. Это их эквивалент речи, сложная разновидность языка знаков.

— Вы не можете это знать.

— Я это чувствую. Я это знаю. Черт, как еще можно общаться в безвоздушном пространстве? Майор Кокс, я единственный квалифицированный переводчик, который есть в данную минуту у чело— вечества. А теперь не будете ли вы так любезны заткнуться, чтобы я могла попытаться выучить их язык?

— У меня нет полномочий, чтобы…

Тут я сказал нечто неожиданное даже для себя. Мне следовало умолять Шеру вернуться, заговорить ее или даже рвануться за р-костюмом и притащить ее обратно. Вместо этого я сказал:

— Она права. Заткнитесь, Кокс.

— Но…

— Черт вас побери, не тратьте впустую ее последнюю попытку! Он заткнулся.

Пэнзелла вошел, вкатил Тому обезболивающее, вправил лодыжку прямо здесь, в каюте, но я ничего не замечал. Больше часа я наблюдал за Шерой, изучающей чужаков. Я сам следил за ними, молча, в предельном отчаянии, но даже под страхом смертной казни я не смог бы расшифровать их танец. Я напрягал ум, пытаясь высосать смысл из их сумасшедшей карусели, но тщетно. Лучшее, что я мог сделать, чтобы помочь Шере, — это заснять все происходящее для гипотетических потомков. Несколько раз она тихо вскрикивала, и я страстно желал откликнуться в ответ, но не делал этого.

Потом она использовала свои реактивные двигатели, чтобы ближе подобраться к кружащимся чужакам, и зависла там на долгое время.

Наконец в наушниках прорезался ее голос. Хриплый и невнятный поначалу, как будто бы она говорила во сне.

— Боже, Чарли. Странно. Так странно. Я начинаю понимать.

— Что?

— Каждый раз, когда я улавливаю часть их танца, это… сближает нас. Не телепатия, как мы ее понимаем. Я просто… лучше их узнаю… А может, это и есть настоящая телепатия, трудно сказать. Танцуя то, что они чувствуют, они дают танцу достаточно напряженности, чтобы я поняла. Я понимаю примерно одну их идею из трех. Чем ближе, тем это сильнее.

Тон Кокса был мягким, но непреклонным.

— Что вы поняли, Шера?

— Что Том и Чарли были правы. Они воинственные. По крайней мере в них есть оттенок чего-то вызывающего — убежденность в собственном превосходстве. Их танец — это вызов. И скажите Тому, что, по-моему, они все-таки используют планеты.

— Что?

— Я думаю, что на некоторой стадии своего развития они телесны, привязаны к планете. Затем, достигнув зрелости, они… превращаются в этих светляков, подобно тому, как гусеницы становятся бабочками, — и выходят в космос.

— Зачем? — вопрос со стороны Кокса.

— Чтобы найти планету для размножения. Они хотят Землю.

Молчание продолжалось, вероятно, секунд десять. Затем Кокс заговорил спокойно.

— Задний ход, Шера. Посмотрим, что с ними сделают лазеры.

— Нет! — закричала она так громко, что даже первоклассный динамик дал искажения.

— Шера, как Чарли сказал мне, вы не только невосстановимы, вы со всех практических точек зрения уже исчерпали свои возможности.

— Нет! — на этот раз закричал я.

— Майор, — настойчиво сказала Шера, — это не выход. Поверьте мне, они могут увернуться или выдержать все, чем вы или Земля швырнете в них. Я это знаю.

— Тысяча проклятий, женщина, — сказал Кокс. — Что вы от меня хотите?

Чтобы они выстрелили первыми? Сейчас в пути находятся корабли четырех стран, но они не будут…

— Майор, подождите. Дайте мне время.

Он начал было ругаться, затем прекратил.

— Сколько вам нужно?

Она не ответила прямо.

— Если только эта телепатия работает в обратном направлении… надо попробовать. Я для них не более чужая, чем они для меня. Возможно, даже в меньшей степени — я так понимаю, что они здесь уже бывали. Чарли?

— Да.

— Это шанс.

Я знал. Я понял это, как только увидел ее на своем мониторе в открытом космосе. И я догадался, что ей нужно сейчас, по слабому дрожанию ее голоса.

Это было все, что я имел, и я был только рад, что могу дать ей это.

Чрезвычайно натуральным веселым голосом я сказал ей: «Чтоб тебе ногу сломать, крошка!», и отключил микрофон, чтобы она не услышала мое всхлипывание. И она начала танец.

Первые движения были медленными, незначительными, как упражнение для одного пальца, чтобы установить словарь жестов, которые эти существа смогут понять. «Видите ли вы, — казалось, спрашивала она, — что вот это движение выражает стремление, сильное желание? Видите ли вы, что вот это

— презрительный отказ, вот это — развертывание, открытие планов, а это — постепенный уход энергии. Чувствуете ли вы двойственность в том, как я искажаю этот арабеск, возможно ли таким образом разрешить напряжение?» Похоже, Шера была права в том, что они имели бесконечно больше, чем мы, опыта общения с цивилизациями, в корне отличающимися от их куль— туры, поскольку они были великолепными лингвистами движения. Позднее мне пришло в голову, что, вероятно, они выбрали движение для общения именно из-за его универсальности. Человек танцевал еще до того, как заговорил. Во всяком случае, по мере нарастания танца Шеры их собственный ощутимо замедлял скорость и интенсивность, до тех пор, пока они неподвижно не зависли в космосе, наблюдая за ней.

Вскоре после этого Шера, должно быть, решила, что она достаточно определила свои термины, по крайней мере достаточно хорошо для общения на пиджине — поскольку теперь она начала танцевать всерьез. До этого она использовала только собственные мышцы и перемещающуюся массу своих конечностей. Теперь она добавила реактивные двигатели, по одному и в комбинации, кружась на месте и перемещаясь в пространстве. Ее танец стал настоящим: больше, чем набор движений; нечто, имеющее духовность и значение. Без сомнения, это был «Звездный танец», такой, каким она его гото— вила, каким она всегда хотела его показать. То, что в ее танце нашлось нечто понятное совершенно чужим существам, вовсе не было совпадением: танец Шеры был облеченным в плоть духовным сообщением величайшей артистки нашего времени; его текст был рассчитан и на Бога.

Прожектора камеры высекали серебро из ее р-костюма, золото из двухкислородных баллонов у нее на плечах. Перемещаясь на черном фоне космоса, она ткала сложный рисунок танца — легкое движение, которое, казалось, каким-то образом оставляло за собой эхо. И значение этих небрежных прыжков и кружений становилось ясным, и в горле у меня пересохло, а зубы сжались.

Ее танец говорил не больше и не меньше, как о трагедии быть живым существом, о трагедии быть человеком. Он откровенно и красноречиво рассказывал об отчаянии. Он говорил о жестокой иронии бесконечных устремлений, впряженных в одну упряжку с ограниченными возможностями, о вечной надежде, заключенной в эфемерный жизненный срок, о попытке вырваться из неумолимо предопределенного будущего. Он рассказывал о страхе, о голоде и, самое главное, о непреходящем одиночестве и чужеродности человека в мире. Глазами человека он описывал вселенную:

враждебное воплощение энтропии, в которое мы все заброшены поодиночке, где наше естество не может прикоснуться к другому сознанию иначе, как опосредованно, по доверенности. Он говорил о слепом извращении, которое заставляет человека настоятельно стремиться к познанию, которое тут же оборачивается печалью. И он говорил о глупом, ужасном парадоксе, по которому человек все время пытается познать самого себя, но так никогда и не может это сделать. Он рассказывал о Шере и ее жизни. Снова и снова возникала надежда только для того, чтобы исчезнуть в беспорядке и разрушении. Снова и снова каскады энергии стремились к созиданию и находили только гибель. Неожиданно Шера прочертила узор, который показался мне знакомым. Через несколько мгновений я узнал его: она обобщила завершающее движение из «Масса есть действие» — не повторила, но сыграла заново, отразила как эхо, и три вопроса приобрели особенную остроту в этом новом контексте. И, как и раньше, танец завершился безжалостным сжатием, предельным обращением внутрь всех энергий. Ее тело стало покинутым, заброшенным, дрейфующим в космосе, сущность ее бытия ушла в ее центр, стала невидимой.

Неподвижные чужаки в первый раз зашевелились. И внезапно она взорвалась, распрямилась из сжатого состояния, но не так, как разворачивает витки пружина, а как цветок вырывается из семени. Сила освобождения стремительно швырнула ее через пустоту, как если бы она была отброшена, подобно чайке в урагане, галактическими ветрами. Ее душа, казалось, прошла сквозь пространство и время, вовлекая ее тело в новый танец.

И новый танец сказал: «Вот что значит быть человеком: видеть тщетность всех попыток существования, бесплодность всех стремлений — но дейст— вовать и стремиться. Вот что значит быть человеком: всегда тянуться к тому, что вне пределов твоей досягаемости. Вот что значит быть человеком: рва— нуться к вечности и погибнуть в полете. Вот что значит быть человеком:

постоянно задавать вопросы, на которые нет ответа, в надежде, что каким-то образом приблизишь день, когда на них ответят. Вот что значит быть человеком: бороться, когда провал неизбежен».

«Вот что значит быть человеком: упорствовать». Все это было сказано в парящих сериях циклических движений, которые несли разворачивающееся величие великой симфонии в таких же уникально отличающихся друг от друга, как снежинки, и таких же похожих образах. И ее новый танец смеялся, издеваясь над завтрашним днем, над днем вчерашним, а более всего над сегодняшним.

«Ибо вот что значит быть человеком: смеяться над тем, что другие назвали бы трагедией».

Чужаки, казалось, отпрянули от неистовой энергии, пораженные, испытывающие благоговение и, возможно, слегка напуганные неукротимым духом Шеры. Они, похоже, ждали, что ее танец угаснет, что она исчерпает силы. В моем динамике прозвучал ее смех, когда она удвоила свои усилия, превратилась в веретено, в кружащийся фейерверк. Она изменила направление своего танца, начала танцевать вокруг них, в пиротехнических брызгах движения все приближаясь и приближаясь к неосязаемой оболочке шара. Они шарахнулись от нее, сбились в кучу в центре оболочки — скорее не испуганные, а пораженные.

«Вот, — сказало ее тело, — что значит быть человеком. Совершить харакири с улыбкой, если это необходимо».

И перед этим трагическим заверением чужаки сдались. Без предупреждения и они и шар растворились, исчезли, перенеслись куда-то в иное место.

Я знал, что Кокс и Том в тот момент существовали, потому что видел их потом. И это значит, что они, вероятно, разговаривали и действовали в моем присутствии, но тогда я их не видел и не слышал. Ничего, кроме Шеры, для меня не существовало. Я выкрикнул ее имя, и она приблизилась к вклю— ченной камере, так что я различил ее лицо за пластиковым колпаком р— костюма.

— Может, мы и крошечные, Чарли, — выдохнула она, хватая ртом воздух,

— но, клянусь Господом Богом, мы сильны.

— Шера, возвращайся немедленно.

— Ты же знаешь, что я не могу.

— Кэррингтону теперь придется обеспечить тебе место для жизни в невесомости,

— Жизнь узницы? Зачем? Чтобы танцевать? Чарли, мне больше нечего сказать.

— Тогда я сейчас выйду наружу.

— Не глупи. Для чего? Обнять р-костюм? Нежно стукнуться шлемами в последний раз? К черту! Это представление было хорошим поводом ухода со сцены, давай не будем его портить.

— Шера! — Я совершенно сломался, просто потерял сам себя и начал мучительно всхлипывать.

— Послушай, Чарли, — сказала она мягко, но с такой настойчивостью, что пробилась даже сквозь мое отчаяние. — Послушай, потому что у меня немного времени. Я могу кое-что дать тебе. Я надеялась, что ты сам это обнаружишь, но… ты слушаешь?

— Д-да.

— Чарли, когда-нибудь танец в невесомости станет вдруг жутко популярным. Я открыла дверь. Но ты же знаешь, что такое внезапный интерес — если быстро не раскрутить дело, все пойдет насмарку. Я оставляю это в твоих руках.

— Что… О чем ты говоришь?

— О тебе, Чарли. Ты будешь танцевать снова.

Кислородное голодание, подумал я. Но у нее еще не может быть так мало воздуха.

— О'кей. Ну конечно.

— Ради Бога, перестань меня успокаивать. Я в норме и говорю тебе, как оно есть. Ты бы и сам это увидел, если бы не был так чертовски туп. Разве ты не понимаешь? В невесомости твоя нога в полном порядке!

У меня отвисла челюсть.

— Ты меня слышишь, Чарли? Ты можешь снова танцевать.

— Нет, — сказал я и стал искать причину, почему нет. -Я… ты не можешь… это… проклятие, нога недостаточно здорова для работы внутри станции.

— Забудь о ноге! Работа внутри станции в два раза легче, чем то, что ты делаешь сейчас. Вспомни, как ты расквасил нос Кэррингтону. Чарли, когда ты перепрыгнул через пульт, ты оттолкнулся правой ногой!

Я какое-то время булькал, а потом заткнулся.

— Это все, Чарли. Мой прощальный подарок. Ты знаешь, что я никогда не была влюблена в тебя… но ты должен знать, что я всегда тебя любила. И до сих пор люблю.

— Я люблю тебя, Шера.

— Прощай, Чарли. Сделай все как надо. Четыре реактивных двигателя включились одновременно. Я наблюдал, как она удаляется. Через некоторое время после того, как она стала далекой точкой в пространстве, возникло длинное золотистое пламя, взметнувшееся, как арка, на фоне звезд, а затем полыхнувшее снова, когда взорвались кислородные баллоны.