"Пламя зимы" - читать интересную книгу автора (Джеллис Роберта)

ГЛАВА 4 Мелюзина

Так как для всех нас, за исключением бедняжки Милдред жизнь была спокойной и приятной, то новости о смерти короля Генриха в Нормандии, привезенные сэром Джеральдом Эфингом из его путешествия в Карлайл, явились для настоящим потрясением. Король Генрих умер первого декабря. Не прошло и двух недель, как его племянник Стефан Блуазский прибыл в Лондон. Лондонцы провозгласили его королем. А его брат Генрих, епископ Винчестерский, убедил Роджера, епископа Солсберийского юстициария Англии, признать Стефана монархом. Все это, по рассуждению сэра Джеральда, могло быть и не столь важно, но Солсбери и Винчестер, объединившись, уговорили Вильяма Пон-дель-Арша передать в руки Стефана королевскую сокровищницу. Теперь у Стефана появились средства оплатить наемную армию, которую его жена двинула морем из Фландрии. Архиепископ Кентерберийский, по согласию с епископом Лондонским, не колеблясь более, двадцать второго декабря короновал Стефана в Вестминстере. Папа стоял, раскрыв рот, как пойманная рыба, и не отрываясь смотрел на сэра Джеральда. Магнус, помедлив мгновение, пожал плечами.

– Что ж, все к лучшему, – сказал он равнодушно, – значит, Матильда не будет королевой.

Папа обратил на него удивленный взгляд.

– Но Стефан поклялся! – воскликнул он. – Он спорил за право присягнуть Матильде раньше Роберта Глостерского и добился этого.

Магнус был самым умным из моих братьев, но отнюдь не самым покладистым. Мне не всегда удавалось провести его. Нередко я оставалась в недоумении: действительно ли он одурачен мной или уступил мне только потому, что то, чего я хотела, соответствовало каким-то его личным целям. Магнус вновь пожал плечами и улыбнулся.

– Это очень разумно с его стороны. Теперь, когда Стефан защищен величественным согласием трех епископов и одного архиепископа, вряд ли кто-нибудь посмеет волноваться о нарушении той клятвы. Не так уж плохо иметь умного короля.

– Но очень плохо иметь бесчестного короля, – вновь возразил отец и добавил: – Я не любил Генриха, но его слову можно было верить. А кто поверит обещаниям клятвопреступника?!

– А ты больше доверяешь женщине? – спросил Магнус, и его губы скривились. – Ты думаешь, Матильда более верна своему слову, чем Стефан?

Я возмутилась. Не могу сказать, что я всегда избегала двуличности по отношению к отцу и братьям, коль скоро их слепая любовь и опека сковывали мой разум и свободу. Но я никогда не нарушала обещаний и не понимала, почему слово женщины заслуживает меньшего доверия, чем слово мужчины.

– Почему ты полагаешь, что леди Матильда не сдержала бы своего слова? Или она не сможет более честно следовать планам своего отца, чем его племянник, который уже нарушил присягу? – горячо спросила я, не подумав, достаточно ли хорошо знаю характер Матильды.. А затем, заметив, как обескуражены мужчины, я поняла, что коснулась туманной темы благосостояния королевства, которая так часто занимает умы мужчин, когда они должны беспокоиться о своих собственных делах, и добавила: – Я полагаю, вы говорите о возможности того, что земли Виза, Райдела и Эфинга будут отобраны королем и пожалованы кому-то другому?

Отец потрепал меня по щеке.

– Тебе нечего беспокоиться, цыпка. Ты можешь быть уверена: я найду тебе мужа с безопасной должностью, но только не завтра, ладно, любовь моя? Ты нужна здесь, в Улле, а мы должны разобраться, что принесет эта узурпаторская заявка на трон, перед тем, как я выберу тебе жениха.

– Не следует говорить «узурпатор» о короле, которому удалось заплатить армии наемников, поддерживающей его притязания на трон, – заметил Магнус.

Отвернувшись от меня, отец бросил в ответ несколько резких замечаний, но я уже потеряла интерес к дискуссии, ибо знала, что от нее все равно не будет никакого проку. Я слышала все, что сказал сэр Джеральд, значит, мне было известно положение вещей. Я познакомилась с мнениями отца и Магнуса и знала, что они станут тем тверже, чем дольше продлится спор: в Улле был упрямый народ. Если мне когда-нибудь понадобится свести их вместе и добиться чего-либо, я уже располагала информацией, чтобы действовать определенным образом: размышлять или обсуждать, просить или плакать. Я почувствовала, что могу позволить себе обратиться мыслями к более личной теме – моему замужеству.

По закону церкви – закону, написанному, конечно, людьми, – девушка может быть выдана замуж в двенадцать лет. Я узнала это от монаха, приезжавшего предложить мне партию с соседом, который давно разменял пятый десяток, но все еще не имел наследника. Это было как раз после моего двенадцатилетия и монах сослался в ответ на протест папы, заявившего, что я еще слишком юная. (Вообще-то я уверена, что папа никогда не думал о моем возрасте. Я оставалась для него малышкой и после того, как достигла высоты мужчины среднего роста.) Монах прочитал даже папе целую лекцию о природе и долге женщины.

А это уж совсем разозлило отца (не потому, что он думал о женщинах вообще, а потому, что речь шла обо мне), и он закричал:

– Я сказал, что моя дочь еще слишком юная, и вне зависимости от мнения церкви я хозяин жизни моей дочери!

Монах же разглядывал меня так, что даже я догадалась, кого он предполагает сделать отцом наследника нашего соседа. Это еще больше усилило папин гнев. Монах явно испугался. Запинаясь, он стал говорить о том, какой хороший отец мой папа, и убеждать отца, будто церковь, устанавливая брачный возраст в двенадцать лет, имеет целью лишь защиту дочерей от менее добрых и внимательных отцов. Церковь, говорил монах, заботится, чтобы девочек не выдавали замуж в девять-десять лет или даже в три-четыре года, а ни в коей мере не вынуждает девушек принимать поспешные решения. В этот момент мама, которая всегда была против необоснованных оскорблений и никому не позволяла измерять степень любви моего отца ко мне, заметила, что она плохо себя чувствует и, поэтому мое присутствие в Улле просто необходимо.

Были предложения и после этого. Мама умерла, но я все равно была нужна в Улле. Вначале я думала, что мой отец скоро женится второй раз и тогда я смогу уговорить его найти мне жениха. Но как только поместье перешло под мое единоличное управление и я приспособилась нести это бремя на своих плечах, то не могла и представить себе, что стерплю здесь еще одну хозяйку. Уже в четырнадцать-пятнадцать лет я настолько чувствовала себя главной распорядительницей, что мысль о второй роли была для меня просто абсурдной. Но папа не проявлял интереса к повторной женитьбе. Тогда я об этом не думала, но сейчас задаю себе вопрос: неужели он дорожил моей матерью больше, чем мне это виделось? Что касается меня, то я была вполне довольна ролью хозяйки Улля.

Папины сообщения о том, что он выпроводил очередного свата, доставляли мне больше облегчение, нежели огорчение. Чаще он вообще не упоминал о предложениях. Однако после того, как Магнус женился на Винифриде, отец вновь стал заговаривать и о моем замужестве – всегда с извинениями за свою медлительность в устройстве этого дела. Я знала, что он не хочет расставаться со мной, но чувствует себя виновным, ограничивая мое право стать женой и матерью. Конечно, я могла бы его успокоить, заявив, что вовсе не хочу выходить замуж, но… не была в этом уверена. Наблюдая отношения Дональда и Милдред, я чувствовала непреодолимое желание испытать самой все очарование любви. А когда я видела гордость и удовольствие Винифриды, то не могла не задуматься: может быть, я упускаю что-то важное в своей жизни? И вот теперь, когда отец упомянул про замужество, – мне это было куда интереснее, чем последствия коронации Стефана. Как это я сразу не смогла догадаться, что из одного следует другое?

Постепенно наша жизнь стала меняться. Известие о Стефане сэр Джеральд привез после Крещения. Очень скоро вслед за тем королевский посланник потребовал разрешения на въезд в Улль. Это был человек не от Стефана, а от короля Дэвида. Сначала он сообщил нам, что Карлайл сдался Дэвиду во имя императрицы Матильды. Потом заявил, что король Дэвид желает получить папино обещание поддержать дочь короля Генриха против узурпатора Стефана в ее полноправном желании занять трон Англии. Отец вознамерился немедленно дать такое обещание, но Магнус сделал мне знак, и я, увела посланника под крыло женских забот. Этот человек устал и замерз. Его следовало обогреть и накормить. Однако вместо того, чтобы проводить посланника в гостевой дом и лично проследить, как его там устроят, я перепоручила его Винифриде, а сама смогла вернуться в зал. Случилось то, чего я боялась: папа с Магнусом сцепились из-за только что полученного предложения. Папа клялся, что не нарушит своей присяги Матильде, а Магнус уверял, что отец всех нас погубит, пытаясь противостоять растущей власти Стефана.

Обычно я не вмешивалась в споры отца и братьев. Взаимная любовь не позволяла им причинить вред друг другу. Громкая ссора, казалось, доставляла им просто удовольствие. Но упрямства им было не занимать, и, когда ссора выглядела серьезной, я вносила мир в их отношения. Потом я объясняла тому и другому, что считаю правильным.

Но на этот раз я стояла в молчании, дрожа от внутреннего холода. Я знала, что сейчас ни мои слезы, ни просьбы не смогут изменить папины намерения. И в то же время я чувствовала, что правда на стороне Магнуса. Он, как и я, был уроженцем Улля и не особо беспокоился о том, кто нами управляет (шотландцы или норманны), – лишь бы сюзерен был справедлив. На первое место Магнус ставил безопасность наших земель. И вдобавок он говорил чистую правду: Камберленд представлял интерес для королей Англии со времен. Вильяма Первого. Дэвид был сюзереном моего отца, но в то же время только вассалом английской короны.

Как бы отвечая на мои мысли, отец огрызнулся:

– Я не клялся Дэвиду, как королю Шотландии, но я клялся Матильде. А она законная королева.

– Она слишком опоздала со своими требованиями, – холодно ответил Магнус. – Ни одна человеческая рука не сможет стереть святого помазания с чела Стефана. Прав или не прав был архиепископ Кентерберийский, когда увенчал Стефана короной святого Эдуарда, не нам судить. Стефан – король Англии. Никакая клятва Матильде не в силах этого изменить. Она только может лишить нас наших земель, когда Стефан придет сражаться с шотландцами.

– Я поклялся…

– Ты освобожден от этой клятвы верховными священниками Англии! – воскликнул Магнус. – Ведь они тоже клялись, не так ли? Ты ведь не хочешь видеть Матильду на троне?

Отец пожал плечами:

– Какая разница, кто правит Англией? – Если Матильда займет трон, Дэвид снова будет нашим сюзереном. Королевы досаждают нам меньше, чем короли. Здесь нет сокровищ, нет богатых тканей, следовательно, у нас нет причин бояться, тем более что мы поклялись ей еще тогда, когда она не была сильной…

– И поэтому ты объявляешь нас врагами сильнейших! – перебил взбешенный Магнус. – Я тебе говорю, что Матильда никогда не займет трон, а Дэвид никогда не будет владеть севером. Если он ограничится взятием Камберленда, Стефан сможет позволить себе игнорировать это: ведь никто или почти никто не будет там возражать против правления Дэвида. Но Дэвид собирается также покорить Нортумберленд, вот там-то будут сопротивляться и взывать к Стефану. И Стефан придет. Он не отважится начать свое царствование с отказа помочь вассалу, атакованному чужим королем.

Папа, уступая, проворчал, что Магнус прав и с силой ударил ногой чурбан, торчащий из очага. Фонтан искр поднялся до черных балок крыши. Она не могла вспыхнуть, но часть угольков, попавших за каменные плиты, ограждающие огонь, воспламенила сухой тростник. Я затоптала угольки, тлевшие около меня, а слуга бросился тушить остальные.

Отец угрюмо взирал на струйки дыма над угольками, которые затаптывал слуга.

– Я всю жизнь ожидал этого вызова, – наконец произнес папа, – и не повернусь к нему спиной. – Кто знает, – добавил он, пожав плечами, – Дэвид вполне может победить.

Магнус, разозленный словами отца, не ответив, выбежал из зала. Прежде чем слуга закрыл дверь, в гневе оставленную Магнусом распахнутой, я услышала его приказ подать лошадь. Отец не поднимал глаз, чтобы не смотреть ему вслед и не встречаться со мною взглядом. Последнее было доказательством того, что мои опасения не вполне обоснованны: папа знал, что он поступает неправильно, что король Дэвид не может стать победителем.

И он им, конечно, не стал. Все случилось так, как и предвидел Магнус. Король Дэвид вторгся в Нортумберленд, и бароны этих графств воззвали к Стефану о помощи. Когда Стефан штурмом взял север с целью выдворить оттуда шотландцев, король Дэвид понял, что он проиграл, и сдался без битвы.

Не сразу нам довелось испытать горькие плоды этой папиной лояльности.

Когда в марте 1136 года папа вернулся в Улль, он привез несколько тяжелых золотых нарукавников и великолепное ожерелье с рубинами и алмазами, прекрасное, как и все, что носила леди Матильда. Он подарил его мне. Я улыбалась, поблагодарила его и старалась выглядеть довольной. Я знала, что иное мое поведение обидит его, но в глубине души содрогалась от ужаса. Я понимала, что драгоценности награблены. Это одна из основных причин, по которой мужчины так любят войну. Я представила их, срывающих украшения с женщин, которые, может быть, потеряли уже большинство ценностей.

Мне также внушало омерзение то, что папа был внешне так весел, не смотря на поражение своего сюзерена Дэвида. Мне казалось, что причиной его хорошего настроения стала прибыль. Он привез домой коней и доспехи. Я думала, что он привез не только драгоценности, которые подарил мне, но и золотые и серебряные монеты. Однако я ошибалась.

Как только вызвали Дональда и он приехал из Терла, папа объяснил, почему он так доволен. Мы узнали, что условия мира, которые предложил Стефан, оказались мягче, чем мы могли предполагать. Не желая наказывать Дэвида, Стефан позволил ему контролировать Карлайл и некоторые другие земли. К сожалению, Улль и новые поместья не входили в число этих земель, но папа просил короля Дэвида обменять наши поместья на другие, на побережье, так, чтобы он был нашим сюзереном.

Король Дэвид согласился удовлетворить папину просьбу. Но, видимо, у него не было времени предложить обмен королю Стефану, потому что в апреле папа был приглашен в Оксфорд для принятия присяги верности королю Стефану. Я боялась, что он откажется, но когда я поведала свои страхи Магнусу, тот рассмеялся и уверил меня, что папа обязательно поедет. Присяга не повлияет на передачу земель, если у Стефана не будет причин для отказа. Он может в любое время освободить папу от клятвы. Я успокоилась, и все же мои опасения не рассеялись, хотя для них и не было причин. Отец съездил в Оксфорд и вернулся очень довольный. Король принял его почтение, не проронив ни слова о его связи с королем Дэвидом и не произнеся никаких угроз и замечаний. Однако меня терзало какое-то предчувствие. Однажды я попыталась предупредить отца, «то видимое безразличие короля к его нелояльности может быть ловушкой. Но он только рассмеялся надо мной и посоветовал не забивать свою хорошенькую головку мужскими заботами: в любом случае Стефан уехал в Нормандию, так что никакая опасность нам не угрожает.

Эти папины легковесные уверения на время успокоили меня. Однажды я услышала папину с братьями беседу о возможности захвата Нортумберленда королем Дэвидом во второй раз, поскольку Стефан уехал, и поняла, что рано или поздно Стефан вернется. Но тогда это не очень-то взволновало меня, так как у меня были серьезные беспокойства, более близкие моему сердцу. Бесплодие Милдред довело ее до отчаяния. Винифрида была счастлива только благодаря своей недалекости. Даже я, а я никогда не рожала, понимала, что Винифрида выглядит не так, как должна. Ее ноги опухли, ей было тяжело дышать, и она ходила только из своих комнат в зал. Акушерка была недовольна ее состоянием и пыталась извлечь ребенка раньше времени. Винифриде становилось все хуже. И только когда ребенок перестал двигаться, она поняла, что что-то не так. С каждым днем она все больше слабела и, в конце концов умерла, отравленная мертвым ребенком внутри ее.

Мы огорчились, но, я боюсь, не очень сильно, даже Магнус, который согласился, чтобы как только Винифрида будет прилично похоронена, папа нашел ему другую жену. Бедняжка Винифрида была слишком доброй и простодушной, чтобы быть заметной фигурой в нашей кипящей страстями непостоянной семье. Мы с Милдред пролили горькие слезы, но, увы, не о Винифриде, а о потере наследника Улля. Если бы Винифрида родила сына, папа и Дональд были бы очень довольны. Они оба были бы рады, если бы ребенок Магнуса наследовал наши земли, так как не допускали и мысли о том, что другая кровь, кроме нашей, будет править ими. Смерть Винифриды обострила переживания Милдред из-за неспособности иметь ребенка, хотя ни папа, ни Дональд не упрекали ее.

Я думаю Милдред старалась убедить Дональда отречься от нее, хотя она не призналась мне в этом. Во всяком случае Дональд стал меня спрашивать, что о нем думает Милдред и не нашла ли она другого мужчину. Я ж не сразу догадалась, что питает его ревность. А сообразив, не осмелилась сказать об этом Милдред. Она была намного старше меня, и, несмотря всю нашу любовь, у нее было что-то сугубо личное, что запрещало мне вмешиваться туда, куда меня не просят. Но я предупредила ее: что Дональд чувствует, что она недовольна им. Как я потом сожалела об этом! Она старалась улыбаться Дональду, и от этого ее состояние становилось еще тяжелее, пока не стало совсем безнадежным. Если так, то я убила свою возлюбленную сестру.

Я думала, что она воспрянет духом, когда папа привез домой Кэтрин для Магнуса. Но менее чем через год Кэтрин подхватила лихорадку и летом 1137 умерла. Я не сразу осознала это, а осознав, почувствовала скорее облегчение, чем огорчение. Кэтрин была упрямая и сварливая женщина, и я боялась, что она будет управлять Уллем, – так как жена сына имела на это больше прав, чем младшая дочь хозяина дома. Словом, я не огорчилась, когда избавилась от нее. По крайней мере отпала необходимость просить отца отослать ее в поместье Магнуса, который будет вынужден проводить там с ней часть своего времени и выдерживать ее злословие.

Это случилось после того, как папины предложения девушке из Кесвика, были со слабыми извинениями отвергнуты. Папа предлагал Дональду оставить Милдред. Они серьезно поссорились, Дональд с пылом, граничащим с настоящей ненавистью. Это был первый раз, когда так резко испортились отношения между отцом и средним из его сыновей. Я помирила их, но это был нелегкий мир. После этой ссоры Дональд стал редко приезжать в Улль. Я, когда могла, ездила в Терл, но зимой дорога через горы стала предательски опасной. В ноябре буря следовала за бурей, и папа запретил мне даже пытаться ездить туда. Но помня какие были глаза у Милдред, когда я видела ее в последний раз, я однажды все же поехала. В тот день, казалось, солнце вот-вот проглянет сквозь бегущие облака. Но я не доехала до Терла. Сильный порыв ветра налетел со стороны Черного Утеса и сбил мою лошадь. Бог знает, что нас спасло, но мы с Кусачкой отделались только синяками. Однако я приняла это как предупреждение.

Может быть, мой недостаток мужества, моя неспособность к самопожертвованию во имя любви отняли у Милдред последнюю надежду. Я не должна верить в это, так же как не должна верить в то, что приезд на празднование моего дня рождения убил моих братьев. Я твержу себе снова и снова, что это один из них привез с собой инфекцию. Может быть, это и так, а может, и нет, но в Улле не было инфекции до их приезда. Что касается Милдред, то я не знаю, осуществила ли бы она свой замысел, если бы я добралась до нее в тот день. Но я повернула назад. И возможно, она лишила себя жизни именно потому, что в тот день мне не хватило мужества двинуться дальше. Как бы то ни было, но с тех пор, как я узнала, что Милдред умерла именно в тот день, когда мне не удалось добраться в Терл, я испытываю постоянную горечь.

На следующий день, после обеда, Дональд с Милдред на руках приехал в Улль. Мы с папой выбежали встречать его, но меня охватил такой ужас, что я едва могла передвигаться. Он держал ее бережно закутанную в свой плащ, и еще до того, как я увидела лицо Дональда, я поняла, что Милдред умерла. Уже не было необходимости бежать к Милдред, и все же я заставила себя двигаться вперед, боясь, что брат всю свою горечь и тоску обрушит на папу. Но Дональд сам был едва жив и почти лишился рассудка. Он ни в чем не винил отца. Похоже, он вообще не предполагал, что Милдред покончила жизнь самоубийством.

Когда папа снял его с лошади, Дональд все еще прижимая к себе Милдред, рассказал нам, как сначала обнаружил ее лошадь, пасущуюся на небольшом поле, где воды Терлоуотера ласкают берега, а потом увидел Милдред плавающей в небольшом горном озере. На ногах лошади была тина, и Дональд решил, что лошадь поскользнулась на крутом склоне холма и сбросила Милдред, а она, потеряв сознание скатилась в озеро и утонула. Наконец мы уговорили Дональда отпустить ее. Я одна обмыла Милдред и причесала. Я не обнаружила ни одного синяка или отметины на ее теле и голове.

Разумеется, я этого никому не сказала. Все, что нам было нужно, это священник, который поймет намек, что Милдред покончила с собой. Он знал, кому она поклонялась, и уже поэтому оправдает отказ хоронить ее в освященной земле. Для Милдред это было бы безразлично, она бы смеялась над этим, потому что вся земля мира была для нее священной, но Дональд… А вдруг он заподозрит, что Милдред намеренно измазала свою лошадь в тине, а потом утопилась? Я боялась, что он последует за ней. Папа тоже достаточно горевал, но, я полагаю, он был отчасти рад, что Милдред умерла.

Какие бы ни были папины переживания, он инстинктивно чувствовал или знал по собственному опыту, что нужно сделать для Дональда. Он сам очень страдал, когда умерла мама. Помнил ли он, что чувствовал тогда? Но у папы были земли и дети, которые заставляли его отодвинуть горе на второй план, а у Дональда ничего этого не было. Он чувствовал, что папа или Магнус могли бы испытывать какую-нибудь неприязнь к нему, ибо он не боролся за эти земли, как папа, и не был приучен думать об Улле в первую очередь, в отличие от Дункана, старшего сына и первого наследника. Когда прошел первый удар потери, папа попытался пробудить в Дональде интерес к жизни. Он ставил перед ним разные задачи. Мой брат делал то, что от него требовал долг, но это не поднимало его дух. Папа попытался вовлечь его в охоту или какой-либо другой вид спорта, он Дональд отказывался. Мы очень беспокоились за него.

Незадолго после этого через наши земли проезжал Валеран де Мюлан. Я так была погружена в семейные проблемы, что не приняла во внимание известия о возвращении короля в Англию, хотя папа и говорил об этом. Валеран прибыл со Стефаном из Нормандии и был послан на северо-запад, дабы выдворить людей короля Дэвида с земель, которые были уступлены ему по соглашению 1136 года, и проследить, чтобы Дэвид перестал наживаться на наших людях. Таким образом, соглашение 1136 года разрывалось. Как я уже говорила раньше, меня не беспокоило, кто наш сюзерен, Но я сразу почувствовала ненависть к Валерану де Мюлану, и позже не нашла причин изменить свое отношение к нему. Гордыня и высокомерие Валерана заставили папу нарушить свою клятву в верности. Впрочем, это не вся правда. Надменные угрозы Валерана любому человеку, искавшему способ помочь в войне королю Дэвиду его презрительное отношение к «маленьким» людям, которых он грозился уничтожить, если они пренебрегут его приказом, конечно, разъярила отца и заставила говорить неблагоразумно. И все де, я знаю, главной причиной, побудившей папу порвать клятву был блеск, появившийся в мертвых глазах Дональда, когда отец закричал, что клятва, данная им королю Стефану, не включает в себя необходимости проглатывать оскорбления Валерана, и он присоединится к любой силе, которая будет драться с этим хвастуном. Я думаю, папа, будучи в сильном гневе, просто выкрикивал первые попавшиеся слова. Но Дональд вскочил и со сверкающими глазами воскликнул:

– Да, давай заставим этого дурака самого проглотить свои угрозы. Я уверена, папа знал, что Дональду все равно с кем и за что драться. Вероятно, с такой же радостью он вступил бы и в армию короля Стефана. Он хотел воевать против жизни, забравшей у него Милдред. А возможно, он хотел не столько воевать, сколько умереть. Я думаю, это и было то, чего так боялся папа. Я увидела, как отец подавил в себе гнев и пожал плечами, притворяясь равнодушным.

– Разговоры, это только разговоры, – произнес он. – Надо подумать и выбрать, что лучше. Нет смысла позволить этому громкоголосому грубияну втянуть нас в необдуманные действия.

Но Дональда уже нельзя было остановить. На его лице появилась улыбка, первая с тех пор, как умерла Милдред:

– Ты прав, – сердечно согласился он. – Мы можем предпринять следующее. Ты обождешь здесь, чтобы не дать этому дураку никакой возможности навредить в Улле, а я соберу людей и присоединюсь к королю Дэвиду. Он вспомнит меня, несмотря на все эти долгие годы.

Папа понял, что это значит. Он уставился на Магнуса, сидевшего со мной на небольшой скамейке около огня. С того момента, как они вернулись со встречи с Валераном, Магнус не произнес ни слова, кроме повседневных вопросов и необходимых замечаний о еде. Его темные глаза, очень похожие на мамины и мои (я думаю, его характер был также больше похож на наш – не такой открытый и непредсказуемый, как у рыжеволосого папы и Дональда), сузились от злости. Было ясно, что Валеран ему не понравился не меньше, чем отцу. Дональд, я думаю, не заметил ни слов, ни манеры говорить королевского посланника. Он был погружен в себя и отреагировал не на оскорбления Валерана, а на слово «драться». Но Магнус даже в ярости продолжал верить, что Стефан выйдет победителем в борьбе с дочерью Генриха Матильдой, и не одобрял никаких действий против короля или его посланника.

Тем не менее Магнус сказал Дональду:

– Я не принял так близко к сердцу, как ты, оскорбления этого дурака, но, если хочешь, я пойду с тобой.

Магнус посмотрел на Дональда и перевел на отца взгляд, в котором можно было прочесть, что он сделает все возможное для безопасности брата.

– Нет! – возразил отец. Его долгий взгляд ласкал Магнуса. – Поеду я. Я хочу ехать.

То, что сказал отец, было правдой. Я уверена: мысль о войне за короля Дэвида доставляла ему большое удовольствие. Но дело было не только в этом. Магнус был моложе Дональда и потому не смог бы контролировать его. Дональд стал бы смеяться над ним и игнорировать его приказы и предостережения. Наверно, папа представил, как Магнус бросится вперед, чтобы защитить Дональда и выполнить свое негласное обещание. В таком случае он потеряет обоих сыновей. Я думаю, что отец ошибался: Магнусу удалось бы сдерживать Дональда. Мне казалось, что идея Магнуса очень разумная, но я знала, что папа никогда с этим не согласится. Дональд рассмеялся по-старому, веселым, беззаботным смехом. Так он смеялся еще до того, как женился на Милдред, до того, как почувствовал глубокий смысл жизни. Магнус нахмурился, а я не сводила глаз с маминого кольца, блестевшего в свете камина, на папиной руке. Отец, ранее равнодушный к украшениям, надел это кольцо, по просьбе мамы, когда она заболела в последний раз. С тех пор он его не снимал. Внезапный холод пронзил меня так, что я невольно задрожала.

– Почему кто-либо из вас должен ехать? – спросил Дональд все еще веселым голосом. – Я сказал, что король Дэвид узнает меня. Вероятно, он снова возьмет меня в свои владения. А там я непосредственно встречу Валерана. Ты один давал клятву Стефану, отец. И, если ты в Улле, он не сможет объявить тебя предателем. Мы отомстим и уйдем невредимыми.

– Но соглашение разорвано, и, значит, клятва нарушена, – сказал папа. – Если бы Стефан не послал своего злобного пса отбирать у шотландского короля то, что ему отошло по соглашению, у меня не было бы причин покидать свои земли. Кроме того, когда заключат мир, я больше не буду вассалом Стефана. Следовательно, Улль в безопасности.

– Вряд ли Дэвид победит, – сухо заметил Магнус. – Может, Валеран и крикливый пес, но я осматривал его лагерь и разговаривал с людьми. Валеран – это воин. И это все, что я могу сказать. Помни, большинство лучших людей Дэвида занимают английские земли, которые намного богаче тех, что они имеют в Шотландии. Брюс, например, продвинулся на север из-за уважения к Дэвиду, но он также поклялся в верности Стефану из-за английских земель. Год назад, когда Дэвид собирался отвоевывать север в первый раз, я слышал в Карлайле, как Брюс умалял его не воевать с английским королем и предупреждал, что не сможет поддержать атаку против Стефана.

Дональд не остался слушать это. Он ушел в спальню, которую делил с отцом. Я полагаю, он хотел найти свой меч и доспехи. Папа взглядом проводил его и снова пожал плечами.

– Независимо от того, победит Дэвид или нет, Улль в безопасности, – сказал он, не глядя на Магнуса. – Стефан даже без армии, и я сомневаюсь, что кто-нибудь в этих местах подожмет хвост перед Валераном. Этот надменный сюзерен давно не удостаивал вниманием наш народ, так что не знаю, какие сведения обо мне могут дойти до английского короля.

Я сначала удивилась, что Магнус не ответил на это резкостью. Было ясно, что ревность и жадность могут заставить многих забыть оскорбления надменного сюзерена и поджать хвосты в надежде на выгоду. А ведь здесь было немало людей, завидовавших нашему богатому улову в водах Улля и нашим новым поместьям. Но на этот раз Магнус попридержал язык. Видимо, он сделал это потому, что понял: отец старается не столько поддерживать короля Дэвида, сколько уберечь Дональда.

– Кроме того, – продолжал отец, теперь уже глядя на Магнуса, – тебе лучше самому найти себе жену, так как мне этого сделать не удалось.

Я кусала губы, чтобы не заплакать. Мне было известно, что у многих наших соседей отцы и братья погибли на войне. Смерть по-разному уносила членов нашей семьи, но отец и братья каждый раз, когда они воевали, возвращались домой веселые и невредимые. А сейчас сжатые папины губы и сдавленный голос вызвали во мне снова ощущение холода.

Мною овладел страх. Я никогда не видела отца таким: ни во время военных походов, ни во время первой войны за шотландского короля. На этот раз, я чувствовала, он думает, что может не вернуться.

Что мне делать? Умолять, упрашивать, и плакать, пока я не заболею? Вероятно, моя болезнь сможет задержать отца дома, но она не удержит Дональда, а если его убьют, папа никогда не простит меня. Последующие папины слова заставили меня усомниться, что я правильно поняла его мрачный взгляд. Он сказал:

– Я не знаю захочет ли Дональд когда-нибудь жениться. Но тебе нужно найти жену. Я думаю, что, возможно, мы неправильно занимались этим. Может быть, девушки боятся, что ты жестоко обращаешься со своими женами, потому что тебя не устраивает мой выбор.

Магнус посмотрел на отца так, как будто хотел что-то сказать, но промолчал. А отец продолжал:

– На этот раз посмотри вокруг себя и найди девушку, которая тебе понравится. Прояви к ней внимание, заставь ее думать о тебе. Если она сама захочет выйти за тебя замуж, то нам легче будет торопить ее отца. А к началу посевной мы вернемся.

Его последние слова немного успокоили меня. Он сказал это легко, не так, как если бы переубеждал нас. Я не показала, как тяжело у меня на сердце, и рада этому. Я рада, что он не унес в своей памяти мой плач. Рада, что он так и не узнал, что его задание найти жену, стоило жизни его сыну.

Мне кажется, Магнус выбрал Мэри, потому что она была вдова с двумя юными сыновьями и неплохой собственностью недалеко от Улля. Ей не нужно было ничье согласие для решения вопроса, за кого выйти замуж. Я полагаю, по закону ей требовалось получить лишь одобрение сюзерена. Но ее земли (она жила на своей вдовьей части, ее муж был младшим сыном) находились севернее Кесвика, в той части Камберленда, которая была уступлена королю Дэвиду по мирному соглашению, так что Магнус мог рассчитывать на одобрение… если король Дэвид победит и Камберленд не поменяет хозяина.

Я знала, что Магнусу нравятся сыновья Мэри. Вначале он больше говорил о них, чем о самой Мэри. Он сказал, что у нее сильная воля и, если он сможет завоевать ее расположение, она выйдет за него, вопреки семье ее бывшего мужа и жениху, которого они выбрали для нее. Спустя несколько недель он стал подолгу говорить со мной о Мэри, и то, что он рассказывал, дало мне надежду, что она станет мне сестрой, которую я полюблю. Я также надеялась, что Магнус найдет счастье, как когда-то Дональд, и будет очарован своей женой.

Я думала, что все будет именно так. Но однажды вечером Магнус вернулся домой в гневе. Он рассказал мне, что к Мэри приезжал один из родственников ее бывшего мужа и угрожал ей, что, если она не выйдет замуж за того, кого они ей выбрали, они заберут у нее сыновей и земли, а ее отдадут в монастырь (или сделают что-нибудь по хуже). После этого случая Магнус стал ездить туда чаще и оставался дольше.

Я заметила, что он стал подкапливать деньги и отослал девушку, которой пользовался (я всегда присматривала за женщинами моих братьев). И я не очень волновалась за него, когда он пятого января не вернулся к ужину, как обещал. Это был последний из 12-ти дней, предшествующих Крещению, и Магнус уехал дарить Мэри двенадцать жемчужин в качестве крещенского подарка. Я поняла, что он намеревается просить ее согласия и была уверена, что его получит. В тот вечер, садясь ужинать в одиночестве позже, чем обычно, я радовалась, потому что думала, что Мэри и Магнус празднуют свою помолвку так тепло и сердечно, что он, охмелевший от горького пива, забыл про время и не заметил, как сумерки спустились на оледеневшие дороги. Я пошла спать очень счастливой, надеясь, что Магнус, который без жены стал немного своенравным, найдет наконец безопасное пристанище.

Магнус оказался в большей безопасности, чем я думала. Он был уже в безопасности навечно в руках Господа. Пастух, искавший пропавшую овцу, нашел его на дороге пронзенным пятью стрелами.

Мне кажется, тогда я потеряла надежду. Я все сделала правильно. Я послала охотников и арендаторов на поиски убийц, направила посланника к Мэри и нескольких людей отправила на поиски армии короля Дэвида, чтобы сообщить о происшедшем папе и Дональду. Я даже ездила в Кесвик заявить шерифу об убийстве моего брата и дать показания об угрозах родственников мужа Мэри. Но я не помню, чтобы я оплакивала Магнуса, да и особенно не надеялась, что папа и Дональд вернутся домой. Не знаю, сколько прошло времени после смерти Магнуса – может быть, неделя, а может, и две, – когда Том, наш староста, привез известие, что король Стефан самолично выступил из Карлайла с огромной армией и движется по Камберленду, сметая все на своем пути и захватывая каждое поместье.

– Я не сдам Улль, – поспешила заверить я, зная, что так сказал бы отец.

– Леди, леди, – сокрушался Том, – мы не можем сопротивляться целой армии. Улль – это только поместный дом. Он не рассчитан на оборону против целой армии. Неужели ты хочешь, чтобы мы все сложили головы?

Староста был нам верен, и я знала, что он не лжет. Он не раз защищал Улль от набегов и храбро сражался под командой моего отца. Если он считал, что сопротивление бесполезно значит, так оно и есть. Улль будет взят, но я не уеду отсюда. Папе будет стыдно за меня, если я поступлю иначе. Я покорюсь силе, но не сдамся, не подпишу никакой бумаги и не дам никакой клятвы или обещания, ущемляющего мои права. А если король убьет меня?.. Что ж, у меня будет спокойно на душе, что я сделала все от меня зависящее, и я со спокойной совестью присоединюсь к моей маме и братьям, а может быть, и к папе, если меня не обманывает сердце. Но в действительности я не думала, что король убьет меня. Мне казалось, что, сколько я буду жить, столько буду владеть Уллем. И папа позволит мне попробовать управлять землями, а если у меня не получится, он рано или поздно вернет их себе.

– Нет, – сказала я. – Я не хочу, чтобы вы все сложили головы. Спрячь все, что может быть спрятано, в подземелье. Отведи лодки за скалы, туда, откуда их не достать. Не оказывайте никакого сопротивления армии короля. Даже если король возьмет Улль, я не думаю, что он причинит мне вред. Если он увезет меня и оставит нового хозяина, обманывай его настолько, насколько это безопасно. Присмотри, чтобы мой отец и брат не попали в ловушку, когда они вернутся.

Я помню, как блеснули глаза Тома и с каким жаром он ответил:

– Мы побеспокоимся о них, леди.

Но это не нашло отклика в моем сердце. Я просто говорила то, что хотел бы услышать папа, и делала то, что он хотел бы, чтобы я сделала. В моем сердце не было ни ожиданий, ни надежд.

С приближением королевской армии становилось ясно, что Стефан не пойдет, как надеялись многие, легкой дорогой южнее небольшого горного озера и, значит, не пропустит Улль. Я собрала людей и сообщила им, что они должны уходить и забрать с собой все хозяйственные ценности, оставив только сейф с деньгами и драгоценностями, два предмета столового серебра, несколько бокалов и серебряных кубков. Я разрешила им забрать всю заготовленную еду и все запасы, даже полотна, перины и роскошные одежды. Когда Стефан возьмет Улль, он найдет только голые стены.

Я хотела остаться одна. Люди просили, чтобы я скрылась с ними, но я объяснила им, что должна остаться, чтобы отстаивать права моего отца на владение Уллем. Конечно, я ошибалась, я многого не знала, потому что отец никогда не объяснял мне такие вещи, считая, что женщина не в состоянии их понять. Люди знали еще меньше моего, но они не хотели и слышать о том, чтобы оставить меня здесь одну, и уговорились между собой, что уйдут все молодые мужчины и женщины, а несколько старых служанок и люди из свиты отца, которым приказано защищать Улль в его отсутствие, останутся здесь.

Я понятия не имела, что они собираются драться. Папа приказал им охранять Улль только, чтобы не оскорбить их гордость. Если бы он ожидал атаки, то никогда бы не уехал, да и Дональд бы тоже остался сражаться за свою собственную землю. А латники, которых оставил отец, были слишком стары или покалечены, чтобы идти с ним. Но они не предупредили меня о своих намерениях. И когда показалась армия Стефана – одна колонна извивалась по дороге из Дарктжейта, а другая двигалась мимо небольшого горного озера, – капитан попросил меня вместе с четырьмя оставшимися женщинами зайти внутрь главного зала и запереть дверь на засов. Я повиновалась без возражений. Он пообещал мне не открывать ворота и заставить солдат короля брать их приступом. Я была уверена, что он хочет это сделать для моей безопасности или, быть может, для своей. Так или иначе, я ушла внутрь и села в папино кресло ждать, а оставшиеся женщины расположились рядом со мной на табуретах. Окна уже были закрыты ставнями, зал освещался тусклым серым светом, просачивающимся через дымоходы в крыше, и огнем из главного камина. Не знаю, сколько прошло времени, но, наверное, не очень много, потому что мы заметили королевскую армию сразу после обеда, а, когда я услышала первый удар тарана по воротам, свет из дымоходов не стал более тусклым. Звук тарана не вызвал у меня страха. Он был заглушён расстоянием, стенами зала и ставнями на окнах. Эти глухие удары напоминали мне звуки при падении комьев земли на крышку гроба, такие привычные для моих усталых ушей.

Вдруг раздался страшный грохот. Женщины, сидевшие возле меня на табуретах, закричали. На мгновение я заставила их замолчать. И тогда я услышала слабые удары железа и поняла, что эти старые глупцы сражаются. Не могу себе представить, чего они хотели добиться. Возможно, только умереть с честью, вместо того чтобы, ослабев совсем, выпрашивать себе хлеб. В тот момент я не думала об этом. Я вскочила, чтобы бежать и остановить их, но оставшиеся со мной женщины с плачем схватили меня и, не обращая внимания на мои приказы, не отпускали.

А битва, если это можно назвать битвой, закончилась раньше, чем я смогла высвободиться. Клацание металла и прочий шум прекратились, но в зал никто не проник. Вскоре выстрелы возобновились, ня этот раз как признаки гнева, потому что захватчики увидели пустые конюшни и голые стены и поняли, что орех, который они раскусили, оказался пустым.

Женщины продолжали крепко держать меня. Я чувствовала их страх, и постепенно он переполз в мою душу. Сердце мое едва билось, скованное льдом ужаса. Я сказала, что король не причинит мне вреда. А что если он будет пытать меня, чтобы узнать, где спрятано богатство Улля? Я. не могу ему этого сказать. Я не имею понятия, куда скрылись люди. В холмах есть пещеры и впадины, которые я никогда не видела и о которых никогда не слышала. А что, если Стефан отдаст меня на растерзание своей армии как козла отпущения?

Закованный в броню кулак глухо постучал в дверь зала, и одинокий мужской голос, ясный и сильный, перекрыл шум за дверью. Мгновение спустя таран ударил в нашу последнюю защиту. Это был удачный удар, так как потребовалась еще только пара таких же, чтобы взломать дверь. Я была скована ужасом, иначе бы побежала, крича как безумная, как всякая испуганная курица.

Взламывание двери развязало языки оставшимся со мной женщинам, и они закричали. Еще один удар – и дверь поддалась, впуская мягкий свет серого зимнего дня. Свет не ослепил меня, но все же был слишком ярким для моих привыкших к темноте глаз. Охваченная страхом, я с трудом понимала, что происходит.

Первое, что я увидела, был человек при полном военном снаряжении с обнаженным мечом в одной руке и поднятым рыцарским щитом в другой. Он впрыгнул в зал и шагнул в сторону, оставаясь спиной к двери, как будто ожидал, что закрытый зал окажется ловушкой. Вошедший обернулся на крики женщин, усилившиеся при его появлении. Свет упал на его лицо – темное и… и жаждущее добычи. Я никогда не забуду его лица. Теперь у меня много причин помнить его. Но тогда черты и выражение его лица врезались мне в память под действием леденящего душу страха. Увидев, что здесь находятся только женщины, он опустил щит. На шлеме, который он носил, не было забрала, и я увидела большие темные глаза, орлиный нос и, как я рассмотрела потом, рот тонкой мрачной линией на темном небритом лице. По простоте своей я подумала, что это король. Позже я узнала, что трудно найти двух более разных людей, чем король и этот человек.

Внешнее различие я обнаружила в следующий момент, когда в зал вошел второй человек. Я сразу поняла свою ошибку, увидев его доспехи: его щит был изящно разрисован и позолочен, тогда как у вошедшего первым он был расщеплен и поломан. Кроме того на шлеме второго был прикреплен золотой венок. Почему-то короля я испугалась меньше, чем того кто вошел первым. Поднятое забрало бросало тень на его лицо, но я разглядела добрые глаза и мягкий рот. Полнота щек скрадывала решительность, но все равно было видно, что он не слабак. Он казался скорее смущенным, чем злым. Первый что-то сказал королю и вышел с безразличием, демонстрируя презрение к моей беспомощности.

В зал вошли и другие люди, но уже вложив оружие в ножны. Король стал приближаться ко мне, убирая свой меч. Сняв шлем, он отдал его невысокому человеку возможно мальчику-оруженосцу.

– Замолчите! – приказал он женщинам. – Я не причиню вам зла.

Они послушались его быстрее, чем меня. Король остановился в ярде от нас (его свита почтительно стала за ним) и спросил:

– Кто вы?

Вопрос был адресован прямо мне, и я внезапно почувствовала, что мой язык больше не прилипает к пересохшему рту и спокойно ответила:

– Я леди Мелюзина Улльская.

– А где ваш брат Магнус? – спросил он.

Его голос стал резким, и сердце у меня упало. Я помнила, как папа сказал, что король ничего не знает о нас, но он ошибался. Оказалось, что Стефан знает больше, чем предполагал отец. Так как Магнусу уже ничего не могло повредить, мой первый страх прошел, а душа омертвела, сделав меня равнодушной к своей собственной судьбе. И я ответила:

– Магнус был убит на дороге, когда возвращался домой со своей помолвки.

Удивление и сочувствие отразились на лице короля, и Я подумала, что, если сила не помогла, я спасу Улль своей слабостью. Воспользовавшись паузой, я спросила:

– Почему вы атакуете меня? Я никому не причинила вреда.

Моя маленькая надежда сразу распалась в прах. Выражение сочувствия на лице короля сменилось злым упрямством, и он зарычал:

– Почему вы направили своих людей против меня, короля? Вы знали, что ваш отец и брат – бунтовщики, ушедшие к королю Дэвиду! За это ваши земли будут конфискованы. Я не стану прощать бунтовщиков. И не пытайтесь противопоставить мне какую-либо силу. Я очищаю эти места от сочувствующих шотландцам. И здесь не останется никого, кто бы мог поднять восстание. Твой отец и брат убиты в открытом восстании в Уорке.

Сердце мне подсказывало, что они погибли. Еще в тот момент, когда пастух принес домой Магнуса со снежинками, белевшими на его глазах, я поняла, что проклятье, обрушившееся на меня в день моего тринадцатилетия, не спадет, пока не будет уничтожено все, что я любила. И теперь я почувствовала, что больше не могу бороться с этим, что я больше не в состоянии хвататься за каждый клочок надежды. Это известие сразило меня. Я упала в обморок и, наверное, довольно долго была без сознания. Это вызвало сочувствие короля. Много месяцев спустя я узнала, что он отнесся ко мне с большим пониманием. Но я не помню ни этого, ни чего-либо другого, что происходило до начала сентября. Мне кажется, что я была на грани безумия.