"В южных морях" - читать интересную книгу автора (Стивенсон Роберт Луис)

Глава пятая РАССКАЗ ОБ ОДНОМ ТАПУ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

16 июля, вторник. Ночью прошел дождь, внезапный и шумный, как обычно на островах Гилберта. Меня до рассвета разбудил крик петуха, и я погулял по огражденной территории и по улице. Тучи унесло, луна светила как никогда сильно, воздух был неподвижен, будто в комнате, и однако по всему острову раздавался барабанящий звук капели, со свесов крыш — частой, с высоких пальм — более редкой и громкой. В этом ярком ночном свете интерьеры домов чернели сплошной массой, кое-где луна заглядывала под крышу, образуя серебристый пояс между ней и верхом стены и отбрасывая на пол косые тени столбов. Нигде в городе не было ни лампы, ни тлеющих в жаровне углей, никто не шевелился, я подумал, что один не сплю, но полицейские, верные своему долгу, несли свою службу, ведя счет времени; вскоре сторож медленно, мерно прозвонил в соборный колокол: четыре часа, сигнал побудки. Казалось странным, что в городе, предавшемся пьянству и буйству, вечерний звон и reveille[52] все же звучат, и сигналам этим повинуются.

Наступил день и перемен почти не принес. По-прежнему стояла тишина, город спал, люди спали. Даже те немногие, что проснулись, главным образом женщины и дети, не шумели и держались в густой тени кровель, требовалось остановиться и пристально вглядеться, чтобы увидеть их. По пустынным улицам мимо спящих домов ко дворцу прошла ранняя депутация; короля неожиданно разбудили, и он выслушал (надо полагать, с головной болью) неприятную правду. Миссис Рик, неплохо владевшая местным языком, держала речь; она объяснила больному монарху, что я близкий друг королевы Виктории, что по возвращении я немедленно извещу ее о положении дел в Бутаритари, и если в мой дом еще раз вторгнутся туземцы, сюда для возмездия будет отправлен военный корабль. Не скажу, что это было истиной — скорее оправданным и необходимым приукрашиванием истины с поправкой на географическую широту, и это определенно подействовало на короля. Король разволновался, он сразу понял (по его Словам), что я человек значительный, но не представлял, что до такой степени, и на дом миссионера было наложено тапу под страхом штрафа в пятьсот долларов.

По возвращении депутации было объявлено только об этом, впоследствии я узнал, что произошло еще многое. Полученная защита была очень кстати. Накануне нас весьма раздражало и немало тревожило то, что в дом периодически вваливались толпы пьяных туземцев по двадцать-тридцать человек, они просили выпивки, вертели в руках наши вещи, выставить их было нелегко, спорить с ними — опасно. Друг королевы Виктории (вскоре возведенный в ее сыновья) был свободен от этих вторжений. Не только мой дом, но и соседние оставили в покое, даже во время прогулок нас охраняли и расчищали нам маршрут, поэтому мы, словно знатные персоны в больнице, видели только светлую сторону. В течение недели мы были обречены ходить на прогулки таким образом и жить надеждой, что король сдержит свое слово, восстановит тапу, и остров отрезвеет.

23 июля, вторник. Мы обедали под голой решеткой для вьющихся растений, установленной к Четвертому июля; и здесь мы при свете лампы пили кофе и курили. В этом климате вечер наступает, почти не принося прохлады; ветер перед за ходом солнца прекращается; вечерняя заря постепенно угасает, небо мрачнеет, обретая синеву тропической ночи; темнота быстро, незаметно сгущается, звезд становится все больше; осматриваешься и видишь, что день прошел. И тут мы увидели, как к нашему столу подходит китаец в круге света, рассеченном его тенью; с появлением лампы темнота смыкалась вокруг стола.

Лица присутствующих, перекладины решетки внезапно ярко выступали на синевато-серебристом фоне, слабо украшенном вершинами пальм и островерхими крышами домов. Там и сям блеск листа или трещина на камне посверкивали одинокой искрой. Все остальное исчезало. Мы сидели там, освещенные, как

галактика звезд in vacuo[53]; сидели на виду, ничего вокруг не видя, в окружении ночи, и островитяне, неслышно проходившие по песчаной дороге, останавливались понаблюдать за нами, оставаясь незаметными.

Во вторник сгустились сумерки, и едва слуга принес лампу, какой-то метательный снаряд звонко ударился о стол и отскочил, пролетев мимо моего уха тремя дюймами в сторону, и эта страница никогда не была бы написана; та штука летела, словно пушечное ядро. Тогда мы решили, что это кокосовый орех, хоть я и подумал, что он слишком маленький и летел как-то странно.

24 июля, среда. Вновь сгустились сумерки, и как только на столе появилась лампа, повторилась та же история. И вновь снаряд просвистел мимо моего уха. Поверить в один орех я был согласен, во второй отказался наотрез. Кокосовый орех не прилетает в безветренный вечер, словно выпущенный из пращи под углом примерно пятнадцать градусов к горизонту, кокосовые орехи не падают две ночи подряд в одно время и в одно место, кроме того, как будто бы выбирался определенный момент, когда приносили лампу, и метили в определенного человека, главу семьи. Я мог ошибаться, но счел, что это способ запугивания, что снаряд представлял собой камень и был нацелен, чтобы испугать, а не поразить.

Никакая мысль не разозлит мужчину сильнее. Я выбежал на дорогу, где туземцы, как обычно, прогуливались в темноте, ко мне присоединился Мака с фонарем. Я перебегал от одного человека к другому, сверкал глазами в совершенно невинные лица, задавал бессмысленные вопросы и рассыпал пустые угрозы. Оттуда я перенес свой гнев (достойный сына любой королевы в истории) к Рикам. Они с подавленным видом выслушали меня, уверили, что трюк с бросанием камня на стол, за которым сидит семья, не нов, что он означает злобное намерение и связан с внушающими тревогу настроениями туземцев. И тут правда, столь долго скрываемая от нас, вышла наружу. Король нарушил обещание, презрел депутацию — тапу по-прежнему не было восстановлено, бар «Земля, где мы живем», по-прежнему торговал спиртным, и тот квартал города раздирали постоянные ссоры. Но худшее было впереди: готовилось празднество по случаю дня рождения маленькой принцессы, и со дня на день ожидали подчиненных вождей Кумы и Малого Макина. Они были сильны свитой многочисленных и диковатых соплеменников, а верность обоих, как в прежние времена Дугласов, считалась сомнительной. Вождь Кумы (невысокий толстяк) никогда не посещал дворец, никогда не входил в город, а сидел на берегу на матраце. Положив на колени винтовку, чем выражал недоверие и презрение. Караити, вождь Малого Макина, хоть и был более смелым, не считался более дружелюбным, и не только эти вассалы относились с подозрением к трону, но и их сторонники разделяли их враждебность. Уже происходили драки, за нанесенные удары в любое время могли отплатить кровью. Несколько чужаков уже появились здесь и пьянствовали. Если попойка будет продолжаться, то, когда они явятся сюда всей толпой, можно ожидать стычки, возможно, революции.

На этих островах количество проданного спиртного — мера зависти торговцев: один начинает, другие стараются не отставать. Тому, у кого больше всех джина и кто продает его направо и налево, гарантирована львиная доля копры. Все считали это дело в высшей степени выгодным, однако небезопасным, непорядочным, недостойным. Один торговец на Тараве, распаленный острой конкуренцией, привез много ящиков джина. Он рассказывал мне, что потом, пока джин не кончился, днем и ночью сидел дома, не смея прекратить продажу, не решаясь выйти. Все кусты в округе были заполнены орущими пьяницами. И особенно ночью, когда боялся спать, слыша в темноте вокруг голоса и выстрелы, он горько раскаивался.

— Господи, — вспоминал он, — я чуть жизни не лишился из-за этого гнусного дела!

В истории островов Гилберта подобная сцена часто повторялась; и раскаивающийся торговец сидел, с нетерпением дожидаясь дня, мучительно прислушивался, не идут ли его убить, и делал выводы на будущее. Начать это дело легко, но прекращать опасно. Туземцы на свой манер порядочные и законопослушные люди, помнящие о долгах, внимающие голосу своих установлений; когда торговец хочет ускорить это событие, то есть получить долги, и отказывается продавать спиртное, он подвергает себя риску.

Отсюда в известной мере беспокойство и беспомощность мистера Рика. Он и Том, встревоженные буйством в «Сан-Су-си», прекратили продажу; сделали они это без риска, так как бар «Земля, где мы живем» продолжал торговать; кроме того, они утверждали, что начали первыми. Какой шаг можно было предпринять? Мог ли мистер Рик пойти к мистеру Маллеру (с которым он поддерживал отношения) и обратиться к нему так: «Я продавал спиртное больше вас, теперь вы — больше меня, и я прошу вас отказаться от своей выгоды. Я спокойно закрыл свой бар благодаря тому, что вы продолжали работать, но теперь думаю, что пора и вам закрываться. Я начинаю бояться». Об этом не могло быть и речи. Требовалось найти кого-то другого, на краю города жил один человек, по крайней мере, не интересующийся копрой. Это был я. Я приплыл на шхуне Уайтмена, жил на его территории, ежедневно общался с людьми из его окружения. Но как я сунусь в частные дела кроуфордовского агента и буду требовать от него поступиться своими интересами и рискнуть своей жизнью?! Но каким бы я ни был плохим, другого не имелось; кроме того, после истории с камнем я был настроен решительно, и я счел уместным показаться в том баре.

Вечер был очень темным. В церкви шла служба, и здание светилось через все щели. Я видел еще несколько огней, но смутно различал множество людей, шевелящихся в темноте, слышал нестройный ропот негромких голосов, звучащих заговорщицки. Дом Маллера был освещен не весь, там стояла полная тишина, ворота заперты. Открыть засов я никак не мог. Неудивительно, поскольку потом узнал, что он длиной четыре-пять футов — прямо как в крепости. Пока я еще возился с ним, изнутри подошла собака и подозрительно обнюхала мои руки, поэтому мне пришлось позвать:

— Эй, хозяин!

Мистер Маллер вышел и в темноте высунул подбородок поверх частокола.

— Кто там? — спросил он голосом человека, не расположенного привечать незнакомцев.

— Моя фамилия Стивенсон, — ответил я.

— А, мистер Стивенсон? Я вас не узнал. Входите.

Мы вошли в темный бар, я привалился к стойке, он к стене. Свет шел только из спальни, где его семья укладывалась спать, он падал мне прямо на лицо. Но мистер Маллер стоял в тени. Вне всякого сомнения, он ожидал того, что предстояло, и искал более выгодной позиции. Но для человека, который хочет убедить и которому нечего скрывать, моя позиция была предпочтительнее.

— Послушайте, — начал я, — говорят, вы продаете туземцам спиртное.

— Другие делали это раньше меня, — язвительно ответил он.

— Несомненно, и я собираюсь говорить не о прошлом, а о будущем. Пообещайте, что будете осмотрительны с этими напитками.

— А почему вас это беспокоит? — спросил он и насмешливо добавил: — Боитесь за свою жизнь?

— Дело не в этом, — ответил я. — Мы оба знаем, что спиртное вообще не стоило бы продавать.

— Том и мистер Рик продавали.

— Я не имею никакого отношения к Тому и мистеру Рику. Но слышал, что продавать оба отказались.

— Да, наверно, не имеете никакого. Значит, просто боитесь за свою жизнь.

— Оставьте, — воскликнул я, пожалуй, с излишней колкостью, — в глубине души вы осознаете, что моя просьба разумна. Я не прошу вас поступиться доходами, хотя предпочел бы совсем не видеть здесь спиртного, а вы…

— Я не говорю, что не предпочел бы. Началось это не с меня, — перебил он.

— Да, наверно, не с вас, — сказал я. — И я не прошу вас нести убытки; я прошу вас дать мне слово, как мужчина мужчине, что вы не будете напаивать туземцев допьяна.

До сих пор Маллер сдерживался. Но тут перешел в наступление.

— Продаю спиртное не я, — сказал он.

— Да, продает тот неф, — согласился я. — Но он ваш работник, вы руководите им, и я прошу вас, ибо здесь со мной моя жена, употребить свою власть.

Он снова смягчился.

— При желании мог бы, не отрицаю. Но опасности никакой нет, туземцы совсем тихие. Вы просто боитесь за свою жизнь.

Я не люблю, когда меня называют трусом, пусть даже косвенно, поэтому вышел из себя и предъявил несвоевременный ультиматум.

— Скажите прямо, — воскликнул я. — Вы отказываете мне в моей просьбе?

— Не хочу ни отказывать в ней, ни удовлетворять ее, — ответил он.

— Вам придется сделать то или другое немедленно! — воскликнул я, и тут мне в голову пришла идея получше. — Бросьте, вы не такой плохой, каким хотите казаться. Я понимаю, в чем дело, — вы думаете, я из лагеря ваших врагов. Я вижу, какой вы человек, и вы понимаете — то, о чем я прошу, оправдано.

Он снова изменил позицию.

— Если туземцы начали пить, остановить их небезопасно.

— Я буду в ответе за бар. Нас трое мужчин, у нас четыре револьвера; мы придем по первому зову и будем защищать ваш дом.

— Вы сами не знаете, что говорите. Это слишком опасно! — воскликнул он.

— Послушайте, — сказал я, — не так уж я боюсь лишиться жизни, о чем вы столько говорите; но лишиться ее я намерен так, как хочу, то есть, кладя конец всему этому скотству.

Какое-то время Маллер говорил о своем долге перед фирмой, я ничего не имел против, в конечном счете, я добился победы. Он готов был капитулировать и искал любой возможности. В потоке света из спальни я увидел на столе мундштук для сигар.

— Хороший цвет.

— Хотите сигару? — спросил он. Я взял ее и держал, не зажигая.

— Теперь обещайте.

— Обещаю, что у вас не возникнет никаких осложнений с туземцами, пившими в моем баре, — сказал он.

— Это все, о чем я прошу, — ответил я и показал, что полностью ему верю.

Тут в нашем разговоре наступил перелом. Мистер Маллер перестал видеть во мне эмиссара своих конкурентов, оставил свою оборонительную позу и заговорил откровенно. Я понял, что он, если бы отважился, сам прекратил бы эту торговлю. Он был не особенно смелым, и можно представить, как возмущался при мысли о вмешательстве тех, кто (по его утверждению) вовлек его в это занятие, потом бросил в беде, а теперь (сидя в безопасности) подбивает к новому риску, который принес бы им только выгоду, а ему только убыток. Я спросил, что он думает о пьянстве.

— У меня положение хуже, чем у любого из вас, — ответил он. — Вчера вечером здесь подняли стрельбу, и я слышал, как свистели пули. Сказал себе: «Скверное дело». Не понимаю, почему вы-то забеспокоились. Погибать придется мне первому.

Удивление его было бездумным. Утешение быть вторым невелико. Сам факт, а не очередность — вот что занимало нас.

Шотландец сдержанно говорит о том, что предвкушает время сражения «с чувством, напоминающим удовольствие». В современном мире прямого контакта с противником почти нет; человек приходит в раздражение от бесконечных маневров, и приближение к опасности, положение, в котором можно искушать судьбу, подвергаться честному риску понять наконец, что ты собой представляешь, волнует кровь. Во всяком случае так было со всеми членами моей семьи, в них бурлил восторг при приближении напасти, и мы сидели как школьники. До глубокой ночи, готовя револьверы и строя планы на завтра. Будущий день определенно обещал быть напряженным и насыщенным событиями. Должны были созвать Стариков для противостояния мне в вопросе о тапу. Маллер в любую минуту мог позвать нас оборонять его бар, а если он потерпит крах, то мы решили на семейном совете взять это дело в свои руки, захватить бар «Земля, где мы живем» под угрозой оружия и заставить многословного Уильямса плясать под другую музыку. Припоминая наше настроение, я думаю, что мулату пришлось бы несладко.

24 июля, среда. Хоть это было и к лучшему, однако нас разочаровало, что те грозные тучи унеслись в тишине. То ли Старики отказались от разговора с сыном королевы Виктории, то ли Маллер вмешался тайком, то ли этот шаг истекал естественным образом из страхов короля и приближения празднества, тапу в то утро чуть свет было восстановлено. Дальнейшее промедление привело бы к плачевным результатам, потому что лодки начали приплывать одна за другой и город заполнялся рослыми, буйными вассалами Караити.

Историю эту торговцы забыли не скоро, с одобрения всех присутствующих я помог составить петицию правительству Соединенных Штатов с просьбой издать закон, запрещающий торговлю спиртным на островах Гилберта, и по их просьбе от себя лично добавил краткое описание того, что происходило. Все оказалось тщетно. Видимо, наши послания лежат нераспечатанными где-то под сукном в Вашингтоне.

28 июля, воскресенье. В этот день мы видели завершающее действо попойки. Король с королевой, одетые по-европейски, в сопровождении вооруженной гвардии впервые появились в церкви и величественно уселись на своем ненадежном помосте под обручами. Перед проповедью его величество спустился с помоста, нетвердо встал на гравийный пол и в нескольких словах отказался от пьянства. Королева сделала то же самое в еще более краткой речи. Затем последовали обращения ко всем мужчинам в церкви по очереди, каждый поднимал руку. И с делом было покончено — трон и церковь помирились.