"Волшебник Хуливуда" - читать интересную книгу автора (Кемпбелл Роберт)

Глава шестая

Есть города, полные обещаний, обольщений, соблазнов: грифельные доски, по много раз исписываемые письменами надежды, которые затем затирают или попросту стирают, в результате чего над всей доской стоит пыль раскрошившегося мелка, лишь мало кому из нас удается прочесть на этой доске давным-давно стертые с нее письмена; слишком уж озабочен каждый собственным повседневным существованием, которое, как ему искренне кажется, затянется еще на тысячу лет.

Боско Силверлейк знал и помнил все стертые с доски истории и он понимал, что происходит, когда пересказываешь их заново и, в особенности, когда над ними задумываешься.

Однажды, давным-давно, он был влюблен в малолетнюю проститутку и потерял руку под пулей, выпущенной ее сутенером. Но в подлинного калеку превратило его вовсе не это увечье. Тот факт, что его возлюбленная разрыдалась над трупом своего сутенера (которого Боско сумел достать и убить целой рукой), разорвал ему сердце. Поэтому, когда у него – а такое изредка случалось – спрашивали, при каких обстоятельствах он лишился руки, Боско отвечал по-разному: то будто он потерял ее во Вьетнаме, то в автоаварии, то в пьяной драке в малайском борделе… Истинную историю он предпочитал держать при себе.

И если кому-нибудь вздумалось бы спросить у него совета, он посоветовал бы принимать вещи такими, каковы они есть, а скверные истории – забывать или, во всяком случае, не припоминать в присутствии посторонних.

Канаан управился с гамбургером и с бобами, запил все это тремя чашками кофе и вновь отправился на улицу – в поисках информации, а главным образом, заблудших душ, которые следовало спасти.

Боско заметил, как мрачно Свистун поглядывает в окно, и ему стало ясно, что погожий денек потерял для его друга все свое очарование.

– Больше никогда, – пробормотал Свистун. -Больше никогда.

Боско поспешил к нему с кофейником. Он прекрасно понял слова Свистуна: больше никогда не заставлять страдать Канаана, больше никогда не терзаться страданиями самому.

– Нельзя ворошить все это по-новому, – сказал Боско. – Да и нет тут ничего: незначительное замечание умирающего, брошенное дальнему родственнику, который, к тому же, мог не расслышать или неправильно понять, – а ты уже с ума сходишь. А ввяжешься – и начнешь терзаться круглыми сутками. И жизнь станет не мила. Превратишься в живой призрак вроде нашего старого Канаана.

Свистун ничего не ответил, просто уставился на собеседника, словно недоумевая, из какого источника черпает Боско свой иммунитет к мерзости мира, в котором мы все живем.

– Говорю тебе, ничего хорошего из этого не получится.

– И, конечно, собираешься сказать, что малютку Сару этим все равно не воскресишь?

– Таких глупостей или, если угодно, таких ум-ностей я себе высказывать не позволяю, – возразил Боско. – Если бы мне казалось, будто столько лет спустя ты в состоянии найти этого мерзавца, я бы первый сказал – начинай розыск. Если бы мне казалось, будто ты сможешь найти его, руководствуясь замечанием умирающего, – найти и полностью удостовериться в том, что это именно он, я бы подержал твою куртку, пока ты изрубил бы ублюдка в кровавый фарш, даже не пропустив через мясорубку. Я не из тех, кто проповедует непротивление злу насилием. Я всего лишь говорю тебе, что у тебя ровным счетом ничего нет. Говорю, что прошло десять лет. Говорю, что тебе следует воспользоваться советом, который ты сам дал Риальто, – и забыть обо всей этой истории.

– Сару похитили и убили, – с нажимом на каждое слово, как будто он высекал их на камне, ответил Свистун.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать, и представляю себе, какие чувства ты испытываешь. Вспомнить о том, что сотворили с малюткой еще при жизни!

– От подобных чувств трудно избавиться, – сказал Свистун.

– Это я понимаю. И это-то и есть самое худшее. Человек может сделать с другим человеком нечто пострашнее убийства, потому что смерть означает конец воспоминаниям и мучениям.

Свистун отодвинул от себя по столу чашку, давая понять, что намерен уйти.

– Куда-то собрался? – спросил Боско.

– Просто пройтись. Или, может, проехаться.

– Куда, например?

– Может, вдоль по Сансет до Приморского хайвея. А может, и куда-нибудь на север.

– А там-то что интересного?

– Может, в Гриффит-парк покататься на лошади.

– Только нарвешься на неприятности. Кто-нибудь вспугнет лошадь и ты грохнешься.

– А может, на кладбище в Форест-лаун.

– Что ж, посидеть и успокоиться тебе и впрямь не помешало бы, – не без определенного сомнения заметил Боско.

У Дженни Миллхолм были беспокойные руки и она то и дело поправляла прядку волос, падающую на правый глаз. Ей было под пятьдесят и хотя она оставалась стройной, на шее и на руках кожа стала практически пергаментной. Красавицей она не была и в молодости, но мужчины часто ошибочно принимали ее общую нервозность за сексуальную притягательность и с легкостью клевали на эту наживку.

Мужчина, сидящий напротив нее, выглядел лет на двадцать моложе, пока не попадал под безжалостные лучи утреннего солнца, а тогда оказывалось, что под глазами у него сеть морщин, а губы в склеротических пятнышках, выглядящих как маленькие шрамы.

Это был красивый мужчина с темной ухоженной бородой, четко обрамляющей лицо и подчеркивающей его белизну, усиливая эффект мнимой молодости или, скорее, вневозрастности. Черные волосы были зачесаны назад и стянуты лентой, что придавало ему сходство со святым великомучеником. В черных глазах мелькали забавные янтарные искорки, взгляд его из-за этого казался насмешливым. Можно только удивляться тому, сколь немногие догадывались, что этот эффект обусловлен корректирующими зрение контактными линзами. Одевался он тоже в черное, подчеркивая стройность собственной фигуры и усиливая исходящую от него ауру тайны. Жестикуляция его была изящной и плавной, что представляло собой разительный контраст с размашисто-нервными манерами его собеседницы.

Звали его Раймондом Радецки. Его остроносый и широкоскулый дед, выходец из Черногории, приехал в Америку как раз вовремя, чтобы его сын, отец Раймонда, успел обзавестись мужским потомством призывного возраста аккурат в начале бойни во Вьетнаме. А обосновалась семья в Дейтоне, штат Огайо.

Это была всем войнам война. Война, принесшая выгоду разве что торговцам наркотиками. Война, на которой восемьдесят тысяч заведомых неудачников торчали в джунглях, именуемых передовой, тогда как четыреста пятьдесят тысяч служащих вспомогательных войск трахали косоглазых аборигенок, торговали сигаретами, наркотиками и шоколадом и жаловались разве на то, что фильмы, присылаемые им из Хуливуда, постоянно оказывались далеко не первой свежести.

Вьетнамская война породила множество безумцев с синдромом отложенного стресса – странным и сложным душевным расстройством, с которым не шли ни в какое сравнение ни так называемый бомбовый шок первой мировой, ни пресловутый "комплекс усталости", выявленный в ходе второй мировой и вновь обнаруженный на корейской. Вьетнамская война породила множество наркоманов и дезертиров, контрабандистов и воров, насильников, садистов и убийц. Она породила разумоненавистни-ков, женоненавистников и, главным образом, человеконенавистников.

Самооправдание всегда и во всем стало единственной религией, которую исповедовал Радецки, оно стало для него стилем жизни, тогда как самое жизнь он считал всего лишь мрачной шуткой и не ставил ни в грош.

И от имени Раймонд Радецки он отказался.

Возле кресла, в котором он сидел, стоял черный «дипломат», на котором золотыми буквами было выведено его нынешнее имя: "Бенну Рааб".

Имя Бенну было взято из древнеегипетского вероучения. Так египтяне называли душу верховного бога Ра, бывшую вожатой для остальных божеств в подземном царстве и идентифицируемую с Фениксом – символом бессмертия. Рааб же был бесноватым чудовищем, драконом тьмы, змием, которого создала рука самого Творца, как об этом сказано в "Книге Иова".

Разумеется, это был всего лишь псевдоним – может быть, даже артистический псевдоним, какими в Хуливуде щеголяет едва ли не каждый.

Между Раймондом Радецки из Дейтона, и Бен-ну Раабом из Голливуда, пролегла дистанция огромного размера: полдюжины других имен, полдюжины стран, сотня хитроумных замыслов и поступков, все что угодно – начиная от шантажа, вымогательства, похищения детей и кражи со взломом и заканчивая заказными убийствами.

Они сидели в студии у Дженни Миллхолм, – это было залитое солнечным светом и заставленное всем, чему положено находиться в мастерской у художника, помещение.

На кофейном столике, разделявшем собеседников, красовались мумифицированная обезьянья лапа и тщательно расписанный человеческий череп.

Повсюду были разбросаны фотографии мальчика лет шести-семи – и в серебряных рамочках, и в кожаных, и в фанерных.

На стенах висели броские картины, на которых были изображены женщины, оплетаемые и терзаемые змеями, экзотические животные и плотоядно ухмыляющиеся демоны, сжимающие в руках и в лапах вздыбленные подобно копьям мужские члены, маленькие дети, улетающие, бессильно простирая ручонки, в охваченную вихрем бездну. Стен на все картины не хватило и часть из них лежала стопками на полу.

Дженни смотрела то на картины, то на фотографии мальчика, то на Рааба.

А он раскладывал перед художницей ее собственные фотопортреты размером четыре на пять дюймов.

– Это для меня очень важно, – сказала она. -Тот снимок, который я выберу, будет помещен в брошюре, рекламирующей мое персональное шоу.

– Это понятно. Вот, посмотрите-ка. Смахнув прядку волос со лба, она всмотрелась в фотографии, прядка тут же упала, и она вновь смахнула ее; осмотр фотографий занял немало времени.

– А вы их ретушировали? – спросила она.

– Я бы мог их отретушировать, если вам угодно, но большинству заказчиков это не нравится. Ведь зритель сразу соображает, что здесь что-то не так.

– А лупу вы прихватили?

Он достал футляр, положил его на стол, раскрыл, достал лупу. В футляре находились также телеобъективы, радиотелефон и тому подобное.

Подавшись вперед, она прикоснулась пальцем к набору миниатюрных инструментов, включая ножи.

– Прошу вас, не надо. Она отдернула руку.

– А что это такое?

– Инструменты для мелкой починки камеры. Он выхватил из футляра ювелирскую лупу и подал ей.

Она вновь смахнула прядку, поднесла лупу к глазу и всмотрелась в первый из снимков. А он невозмутимо уставился на ее макушку.

Оторвавшись от фотографии, она пристально посмотрела ему в глаза.

– Но этот снимок вы уже отретушировали, не так ли?

– Что вы хотите сказать?

– Кто-то его разрисовал. Рот слишком грустный, а в глазах застыл ужас.

Выдержав ее взгляд, он затем принял у нее лупу, поднес к глазу и склонился над фотографией. Он просидел с лупой долгое время, хотя на самом деле его ничуть не интересовало то, на что он смотрел.

– Это ваши глаза и ваш рот, точь-в-точь такие Же, как в жизни. Да и с какой стати мне было бы разрисовывать вашу фотографию?

– Может быть, не вы, а кто-то еще. Вы сами проявляете негативы?

– Нет, как правило, отдаю в лабораторию.

– Ну вот, – сказала она таким тоном, словно он только что подтвердил ее подозрения.

– Но с какой стати кому-нибудь в фотолаборатории пришло в голову ретушировать ваши снимки?

– Это-то и есть самое интересное, не правда ли?

Совсем тетка спятила, подумал он.

– Можно повторить съемку, – предложил он.

– За дополнительную плату?

– Но не такую большую, как в первый раз, хотя да, конечно же. Ведь у меня расходы. Материалы и мое время.

– Кроме того, даже если мне это только почудилось, рот все равно слишком грустный, а глаза слишком испуганные.

– Я ведь просил вас улыбнуться, но вы не захотели.

Она шлепнула себя по лбу, словно ее разозлила мысль о том, что ответственность за неудачный фотопортрет он перекладывает на нее.

Так в чем же тут дело, подумал он. В обыкновенном тщеславии? Снимки не нравятся ей, потому что она не прочь выглядеть моложе, свежее и краше, чем на самом деле.

– На следующем сеансе я постараюсь улыбнуться, – сказала она. – И я попросила бы вас после этого проявить и отпечатать фотографии собственноручно.

Он ответил не сразу.

– Ну, если вам так угодно.

– Да уж, попрошу вас. Мне действительно хочется, чтобы вы занялись этим сами.

– Но почему же?

– Мне бы не понравилось, если бы мои фотографии появились у кого-нибудь без моего ведома.

Он уже хотел было спросить у нее, с какой стати могут понадобиться ее фотографии технику из фотолаборатории, но в последний момент раздумал. Манию преследования в свободном, переходящем в бесконечность полете он умел идентифицировать там, где с нею сталкивался. И умел зарабатывать на ней лишние деньжата, – имел в этом плане немалый опыт.

– Вам кажется, будто я чрезмерно мнительна? – спросила она.

Он пожал плечами.

– Уже не в первый раз кто-то пытается обзавестись моими фотографиями.

– Значит, такое бывало?

– Что да, то да. Люди умеют использовать чужие снимки в своих интересах.

– И как же, конкретно?

Внезапно она улыбнулась, словно весь этот разговор был не более чем безобидной светской беседой.

Вам известно, что некоторые мексиканские и центрально-американские племена верят, что, фотографируя человека, у него крадешь душу? Что вы на это скажете?

– Это понятно.

Он накрыл ее руку своей.

Она резко отдернула руку и шлепнула себя по виску с такой яростью, словно влепила ему тем самым символическую пощечину.

– Не надо, – сказала она. – Я не имел в виду ничего дурного.

Он откинулся в кресле.

– Я не собираюсь расплачиваться с вами немедленно. Я рассчитаюсь с вами, когда ваша работа меня удовлетворит. Понятно?

Если уж это нельзя назвать кокетством, то что же еще?

– Понятно, – бесстрастно произнес он, после чего улыбнулся.

– Да вы ведь на это и не рассчитывали, верно?

– Нет, конечно. Не рассчитывал.

Она встала из-за столика, подошла к высокому шкафчику, почти сплошь завешенному фотографиями мальчика. Она встала так, что ее голова оказалась рядом с одной ее фотографией, висящей на стене.

Ему показалось, будто она ждет от него какой-то реакции.

– А кто этот мальчик?

– Он был моим сыном.

– Был?

– Он умер.

Прядка опять упала ей на лоб, но на этот раз она не смахнула ее. Она стояла, глядя на него во все глаза.

– Прошу прощения, – пробормотал он. – Расскажите мне про разрисованный череп.

Он решил сменить тему разговора, чтобы не причинять ей ненужных страданий.

– Он достался мне в Мексике, – сказала Дженни. – Вы были в Мексике?

Он подобрался, заморгал – она могла бы поклясться, что заморгал, – но этот человек умел быть спокойным и невозмутимым, – и в этом она могла поклясться тоже, – поэтому он сразу же взял себя в руки, так ничего и не выдав никому, кто бы ни глядел на него с тою же пристальностью, что и она.

Только в пограничных городах. Тихуана, Но-галес.

– А в глубь страны никогда не забирались? Скажем, в Чихуахуа?

– А вы именно там и жили?

– Нет. Просто это был ближайший город, который более или менее можно было назвать городом. Дважды в год я ездила туда за покупками. Мы жили, то есть мы с сыном, выше в горах. Жили среди индейцев. Они и преподнесли мне голову.

Они пристально глядели друг на друга, осознавая, что за внешне непринужденной беседой имеется скрытый подтекст, подобно тому, как люди, готовящиеся вступить в любовный акт или убить друг друга, разговаривают на нескольких уровнях одновременно.

– Я расписала череп оленя, который нашла, – пояснила она. – После этого индейцы начали носить мне черепа животных, чтобы я их расписывала. Олени, ягуары, дикие кошки, и так далее. Просили расписывать их соответствующими символами. Они, знаете ли, верят в духов.

– Понятно, – улыбнулся он.

Теперь ему и впрямь стал чуть более понятен ее страх перед фотографированием и перед тем, что ее снимки могут попасть в чужие руки.

– А потом они стали дарить мне черепа, которые я расписывала и продавала в туристических лавках в Чихуахуа.

– Я не совсем понимаю. Вы говорите то о черепах, то о головах, – тихо полуспросил он. Однако в его голосе чувствовалась некая серьезность, словно он был профессором, требующим от студентки на экзамене максимально четких формулировок.

– Через какое-то время они начали таскать мне только что отрубленные головы. Я соскабливала с них мясо и бросала в ведерко с горючей известью.

– А голова? Человеческая голова, о которой вы упомянули? Ее вам тоже принесли только что отрубленной?

Она надолго замолчала, отвернулась от него, хотя и продолжала следить за ним краешком глаза.

– Это была голова человека, совершившего чудовищное злодеяние. Его казнили жители деревни.

– Казнили без суда?

Она улыбнулась, продолжая искоса поглядывать на него.

– Сомнений в его вине не было.

– А в чем она заключалась?

Она помедлила, затем, окончательно отвернувшись от него, шлепнула себя по виску.

– Он похищал детей. Похищал детей, переправлял через границу и продавал. И мне принесли его голову. У меня не было права отказаться. Это был многозначительный и великодушный жест, потому что моего сына тоже похитили.

– А вы сказали, что он умер.

– Тела детей нашли на обочине дороги. Похитители убили детей и бросили их. Возможно, когда они поняли, что индейцы пустились в погоню, шансов на то, чтобы уйти с детьми у них уже не было. Когда тела нашли, их уже объели хищные звери.

– А похитителей было несколько? И индейцы настигли и обезглавили лишь одного из них?

– Непосредственных похитителей было несколько. А заказчика похищения там никто не видел.

– А властям заявили?

– Чего ради? Да и что предприняли бы власти? Похитители крали детей из индейских селений в горах. Услышав об этом, представители властей просто-напросто пожали бы плечами. И, кроме того…

– Да?

– Индейцы уже убили одного из похитителей. И боялись, что власти возьмутся за них самих. Они там, как вы можете себе представить, люди темные. Они различают добро и зло, различают справедливость и несправедливость, но суд, прения, разбирательство, – все это не про них.

Он убрал лупу, закрыл футляр, поднялся с места.

– Жаль, что так вышло со снимками. Давайте еще разок попробуем.

Он сделал несколько шагов по направлению к двери, затем остановился.

– А живя среди индейцев, вы сами верили в духов? – спросил он. – Верили в колдовство?

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами. У нее перехватило дыхание.

– На вашем месте, – сказал он, – я бы сжигал каждую волосинку, остающуюся на гребешке. Сжигал бы обрезки ногтей и зеркала занавешивал бы.

Он насмешливо улыбнулся, излагая ей азы противодействия силам черной магии.

И вдруг из его «дипломата» раздался звон, сперва напугав, а затем рассмешив их обоих.

– Мой радиотелефон, – сказал он. – Возьму трубку уже на улице.

После его ухода ее начало трясти. Она не знала, не слишком ли себя выдала, подстроив ему ловушку в расчете на какое-нибудь неосторожное высказывание с его стороны. И она по-прежнему далеко не была уверена в том, что теперь, по истечении десяти лет, нашла именно того человека, на которого охотилась. Был, правда, способ на все сто процентов убедиться в том, что заказчиком тогдашнего похищения детей является именно он. Похититель, которому позднее отрубили голову индейцы, успел сказать им, что на ягодице у заказчика родимое пятно в форме паука.

Свистун не поехал ни на побережье, ни в Гриффит-парк, ни на кладбище Форест-лаун.

В своем видавшем виды «шевроле» он отправился в лос-анджелесский хоспис. Припарковал машину на стоянке, прошел в здание и очутился у стойки, к которой подходят все, кому хочется посетить умирающих.

Придвинул поближе к стойке пластиковое кресло, уселся в него. Долгое время никто не обращал на него никакого внимания. А потом пожилая женщина, сидевшая через два кресла от него, подавшись вперед, затеребила его за рукав.

– Раньше я вас здесь не видела.

– А я здесь впервые.

– Меня зовут Роза Маджиоре.

– А меня Уистлер.

– Как поживаете? И кого пришли навестить?

– В каком смысле, кого?

– Мать? Отца? Жену?

– Никого. У меня здесь никого нет.

– Понятно.

– Неужели?

Ее высказывание поразило его, потому что сам он как раз не понимал, чего ради сюда явился. Если, конечно, отвлечься от нестерпимого желания, охватившего его в кофейне "У Милорда", – желания уцепиться за слова покойного Гоча, пусть даже они представляют собой не более чем намек.

– Вы бы удивились, – сказала миссис Маджиоре, – сколько народу сюда приходит – и далеко не все, чтобы навестить родных или друзей.

– Вот как? А не могли бы вы объяснить мне, по какой причине они это делают?

– Ну, например, я знавала кое-кого, пришедшего сюда только затем, чтобы убедиться, что он не испугается.

– Не испугается при виде больных?

– Не испугается при виде умирающих. Вы же знаете, все, связанное со смертью, окружено для большинства из нас, особенно в нынешние времена, невероятной тайной. Когда я была маленькой, моих соседей забирали на кладбище прямо из дому. А до тех пор гроб с телом стоял в гостиной и старший сын или старшая дочь сидели возле него целую ночь. И покойников целовали в лоб. Даже в губы. Теперь такого уже не встретишь. И похороны настоящие, с отпеванием и с поминками, проводят все реже. Людей кремируют, прах ссыпают в урну – и все. Через год, бывает, заказывают панихиду. А бывает, что и не заказывают.

– И вам кажется, что в старину все это было организовано лучше?

Свистун искренне задал этот вопрос. Ему действительно было интересно узнать, что думает по этому поводу пожилая дама.

– Мне кажется, так было проще для тех, кто остается. Понимаете, что я хочу сказать? Может быть, так мы учились не слишком-то бояться смерти. Подумав, она добавила: – Хотя, может быть, я и не права.

– А кого вы сами пришли повидать?

– Мужа. У него рак. Сейчас у него наши дети. Один из них прилетел из Флориды, а другой из Техаса. Мне хотелось бы, чтобы они смогли попрощаться с отцом в мое отсутствие.

– А почему непременно в ваше отсутствие?

– Это же сыновья. Откуда мне знать, о чем именно захотят рассказать мальчики отцу из того, что не стоит слушать их матери?

Поглядев на него, она улыбнулась. И сразу словно бы помолодела.

Свистун улыбнулся в ответ, а она потрепала его по руке.

– Многих просто утешает, когда они приходят посидеть здесь. А может быть когда-нибудь вам самому захочется поговорить с кем-нибудь из умирающих, к которому никто не пришел.

– А такое здесь допускается?

– Здесь множество добровольных помощников.

Двое крупных мужчин, смахивающих на итальянцев, вошли из коридора в зал ожидания. Обоим было где-то под шестьдесят. И вид у них был настолько безутешный, словно оба только что потеряли отца. Отец умер в чужом и странном месте – и это, должно быть, напугало их. Они странно посмотрели на Свистуна – посмотрели так, словно выискивали в его внешности приметы смертельной болезни.

Они оказались сыновьями пожилой дамы, и она познакомила их со Свистуном. Мужчины так боязливо подали ему руку, словно боялись подцепить чужое заболевание или, как минимум, чужое горе. Затем один из них напомнил, что внизу их ожидают в машине, а миссис Маджиоре пошла в палату к мужу.

После ее ухода и чуть ли не бегства ее сыновей, Свистун вновь уселся в свое кресло, – но тут же вскочил, потому что в зал ожидания вошла наконец сиделка – вся в зеленом, на белом галстуке виднелась эмблема хосписа.

Она была скорее коротышкой, причем довольно неуклюжей, но держалась столь властно – и в то же самое время подозрительно и оценивающе (причем так, словно Свистун был не незнакомцем, а человеком, уже однажды нанесшим ей тяжкое оскорбление), что показалась высокой и стройной. Давненько Свистуну не попадались столь самоуверенные особы женского пола.

– Вы пришли не к больному, – сказал Мэри, и прозвучало это не вопросом, а констатацией факта.

– Да, не к больному.

– Но и не из простого любопытства, не так ли? И все равно этот вопрос прозвучал скорее утверждением.

Свистун покачал головой.

– И не затем, чтобы предложить свои услуги на общественных началах?

А вот это уже был полномасштабный вопрос.

– Нет.

– Так что вам нужно?

– У вас сегодня умер пациент.

– Умерло двое.

– Его звали Кении Гоч. – СПИД, – сказала она. – Совершенно верно.

– Вы с ним были знакомы? – Нет.

– Так что же вам нужно?

– Меня попросил один знакомый.

– Уж не тот ли, который был здесь, когда он Умер?

И вновь это едва ли можно было назвать вопросом. Она из тех, подумал Свистун, кто никаких вопросов и не задает. Практически обо всем на свете она знает заранее. И ищет не ответов, а подтверждений собственному мнению.

– Он самый.

– Выбежал отсюда как ошпаренный. Ни имени не оставил, ни домашнего адреса, ни телефона.

– Он испугался.

– Нам необходимо разыскать его. Плохо, когда по улицам разгуливает человек, которому страшно пройти тест на СПИД.

– Я здесь отчасти по этой причине.

– Что он вам рассказал?

– Только то, что Кении Гоч забрызгал его всего кровью, когда беднягу вырвало перед смертью.

– А он не говорил, не сказал ли ему чего-нибудь Кении, прежде чем его вырвало и он умер?

– А это имеет значение? Она покачала головой.

– Последние слова умирающего. Всем интересно узнать, что он произнес перед смертью. Один попросит ветчины на ржаном хлебе. У него и желудка-то не осталось, а все равно просит ветчины. Другой скажет: "Малютка, значит, ровно в пять в Голливудском парке, прямо у входа".

– Галлюцинация?

– Лошадь по кличке Малютка, вот что его, как выяснилось, интересовало. Но в любом случае это звучит как последнее прости. И совет: ставь на эту Малютку, не промахнешься.

– И вы поставили? Она криво усмехнулась.

– Ну, при таких обстоятельствах, знаете ли. Поставила сотню долларов у знакомого букмекера. То есть, вообще-то он работает в морге, а принимать ставки – это у него хобби.

– Ну, и как Малютка?

– Мне хотелось бы сказать, будто она пришла последней в своем забеге. Но на самом деле получилось еще хуже.

– В каком смысле хуже?

– Она пришла второй.

– И впрямь, еще хуже. И они оба расхохотались.

– Значит, передайте вашему другу, что беспокоиться ему, в сущности, нечего, но лучше все-таки выяснить наверняка… – Она сделала паузу. -Хотите кофе? А я пока расскажу вам о подразумеваемом риске.

– Я бы не прочь поесть. Можно пригласить вас куда-нибудь?

– Хотите угостить меня ланчем?

Она ухмыльнулась и стала тут же похожа на Тыквенную Голову в день Хэллоуин.

Забавная у нее внешность, подумал Свистун.

– Кормят здесь неплохо, – сказала она, – но для разнообразия. Однако безо всяких излишеств. Я вас не разорю, сколько бы ни оказалось у вас в бумажнике.

– Ну, про запас всегда есть кредитка.

– Лучше надену кофту.

– На улице тепло.

– Но не разгуливать же по улице в такое виде.

Она поднесла палец к губам, призывая его минуточку подождать, и прошла по залу как лихая барабанщица школьного оркестра.

Разумеется, ждать пришлось куда больше минуточки.

Она вышла к нему в хлопчатобумажной куртке персикового цвета и в белых слаксах. Однако галстук с эмблемой хосписа не сняла. Переобулась в персиковые босоножки на невысоком каблуке.

– Если уж вы решили угостить меня ланчем, то мне следует знать, как вас зовут.

– Все называют меня Свистуном.

– Это же не настоящее имя?

– Но я на него откликаюсь.

– Как рок-звезда, верно? Принс? Мадонна? Ладно, как хотите. Чем зарабатываете на хлеб насущный?

– Таких, как я, называют частными ищейками.

– Ну, я уж не буду вас так называть. Она игриво улыбнулась.

– А будете меня звать?

– Сама не знаю, но только не ищейкой. Это не столько грубо, сколько старомодно.

– Вот и я таков. Старомоден, и точка.

Они вышли из здания. Она взяла Свистуна под руку и попыталась приноровиться к его шагу.

– Можно пешком, – сказала она. – Тут рядом. Эй, смотрите, помедленнее. Ноги у вас как ходули.

– А как вас зовут?

– Мэри. Мэри Бакет. Поганое имечко. Рифмуется с "фак ит", сами понимаете. Представляете, как меня дразнили в младших классах?

– А в старших?

– Ну, в старших я уже умела за себя постоять. Мал золотник, да дорог.

– Только что хотел сказать то же самое, – заметил Свистун.

– Вы ведь меня не боитесь? – неожиданно спросила она.

– Не слишком.

Свистун не мог понять, на что конкретно она намекает.

– Вот и хорошо. А то мне не хотелось бы нагнать на вас страху.