"Медведи и Я" - читать интересную книгу автора (Лесли Роберт Фрэнклин)

Годовики проснулись

По утрам на деревьях и кустах еще лежал иней, но все же после равноденствия морозные оковы зимы рухнули. При ясной погоде между девятью и десятью часами вечера на небе, словно пьяная радуга, плясали сполохи северного сияния. Разноцветные вспышки обыкновенно сопровождались гудением, как будто работает электрический мотор, иногда этот шум переходил в потрескивание электрических разрядов, которые при поглаживании сыплются в сухую погоду из кошачьей шерсти. Не менее поразительна была полная тишина, которая во время этих небесных феерий охватывала все живое, свидетельствуя о том, что это дивное зрелище должно вызывать у животных либо страх, либо изумление. После северного сияния мороз обыкновенно смягчался и температура поднималась до , а при пасмурной погоде вместо снегопада на нас лился дождь.

Во второй половине марта медвежата стали часто шевелиться, ворочаться, скулить и почесываться, однако из логова еще не вылезали. В страстную пятницу Расти вечером выполз из конуры, пять-шесть раз зевнул, уселся на полу возле моего стула и прислонился к моим ногам. Потом он стал тыкаться мордочкой в мою ладонь, прося, чтобы его почесали. Тогда я понял, что он окончательно проснулся. Как же он вырос за это время! Назавтра объяснилось, отчего не спалось медвежонку: в субботу с юго-запада налетел чинук и продолжал дуть все пасхальное воскресенье. Началась ранняя оттепель, зазвенела капель, всю ночь с треском обрывались и падали сосульки. Вдалеке с грохотом, похожим на раскаты грома, рушились с утесов Оминеки снежные карнизы и ледяные козырьки. Приоткрыв дверцу, я заглянул в медвежью конуру; Дасти и Скрёч заворчали спросонья, еле продирая глаза. Они отказались от приглашения и не вышли посидеть вместе с нами у печки.

Сразу же вслед за оттепелью разразилась пурга, ее принес северный ветер с просторов Ледовитого океана, оттеснив к югу теплые воздушные массы чинука. Громадные клочья густого и студеного тумана два дня, клубясь, носились в воздухе, пока не заморозили все на своем пути; деревья трескались с силой приглушенных пушечных выстрелов, всевозможные напасти свалились на пробудившееся ото сна лесное зверье. Пока дул чинук, с озера несколько раз доносился протяжный скрежет; но пурга снова сковала треснувший было лед. Ларч заранее предсказал, что на пасху надо ждать перемены погоды, теперь нам нельзя было навещать друг друга, пока не вскроется озеро.

Озеро по форме напоминало латинскую букву V, а поскольку его южная оконечность была сильно вытянута в длину, то мы с Ларчем, живя на противоположных берегах, могли перебраться через него только двумя способами — либо пешком по льду, либо на лодке. Пускаться в путь, когда озеро вот-вот должно было вскрыться, мы не решались. Ларч не раз говорил мне:

— Как только услышишь, что лед начал ломаться, не пытайся больше переходить. Смерть в ледяной воде наступает медленно, но мучительно и неотвратимо.

Значит, теперь предстояло ждать конца апреля, когда все растает; только тогда можно будет плавать через пятимильное пространство на каноэ.

После семи теплых дней жизнь снова пробудилась на весенней земле. В апреле на южных склонах появились проталины и стали распевать дрозды-отшельники и свиристели, заявлявшие свои права на занятую ими территорию, а по ночам раздавались самые приятные из всех звуков — пение виргинского филина, у которого период гнездования начался еще в феврале; с этими голосами смешивались брачные песни волков и койотов. Пробудились от зимней спячки кузнечики с лягушками и тоже задавали бесконечные концерты, словно стараясь вознаградить себя за долгое молчание. Ларч уверял, что весной они поют меньше, чем летом, и меня просто обманывает слух, привыкший к нерушимому молчанию зимнего леса.

Наконец, помнится, первого мая я сел в каноэ и, помогая себе шестом, поплыл по извилистым полоскам темно-зеленой воды, которые то и дело меняли свои очертания среди тающих айсбергов; в любую минуту льдины могли сомкнуться с такой силой, что раздавили бы утлый челнок с человеком и медведями, либо выбросили бы его из воды на лед. Никогда еще я не чувствовал такой радости, достигнув берега.

— Я тоже собирался завтра плыть к вам! — крикнул еще издали Ларч, подоспевший, чтобы поймать чалку и вытащить нас на берег. — Ред-Ферн с отцом приедут не раньше, чем через десять дней. Слишком много льда скопилось в низовьях. В устье Мидл-Ривер образовался отчаянный затор. А как у тебя с продовольствием?

— Жалкие остатки! Мы погибаем голодной смертью! Вот и приехали подкормиться на твоих хлебах. Чем ты занимался?

— Мездрил шкурки и собирал капканы. Мне нынче повезло, ни один не пропал.

Потерянный капкан означает, что в лесу произошла страшная трагедия, хуже которой не может быть в этом ужасном ремесле.

Медвежата так и липли к Ларчу, а Скреч не ушел от него даже тогда, когда Расти и Дасти отправились искать себе пропитание в каньоне, который начинался за хижиной Ларча.

— Они у тебя подросли за время спячки, — констатировал Ларч. — Все трое в отличной форме. Теперь у них уже сорок восемь зубов, под стать аппетиту, но сейчас они будут есть мало, за время спячки желудок сжимается, так что они разве что пощиплют травки, погрызут корешков да поглодают кору карликовой сосны. Ты о них не беспокойся. Если у тебя осталась копченая лососина, давай им по полфунта в день.

— Теперь им уже будет не прокормиться на прошлогоднем участке, — сказал я, когда мы отправились в хижину пить кофе с изюмом. Скреч увязался за нами.

— Слушай, Боб! Можно я дам тебе один старинный индейский совет? — спросил Ларч, лукаво подмигивая. — Через месяц ты уже не сможешь ходить целый день за медведями. Так пускай сами ищут себе пропитание. Они будут бродить втроем и возвращаться домой, как собачки. Перестань хлопотать над ними, если хочешь, чтобы они привыкли сами о себе заботиться. Время вашей неразлучной дружбы истекает, так велит природа, и ты лучше не обманывайся на этот счет. Тут уж, черт побери, ничего не поделаешь! Извини, но я должен был тебе это сказать.

— Вот поэтому, Ларч, я и должен принять наконец решение, — ответил я. — У меня всю зиму сидела в мозгах мысль, не отдать ли их в зоопарк в Ванкувер. Если в этих местах не наложат запрет на охоту…

— Всякому дикому зверю плохо будет в клетке, если он родился на свободе. Это ясно как день.

Я понимал, что Ларч прав и рано или поздно мне придется взглянуть в глаза действительности:

— Это-то меня и мучает.

Зима все еще упрямо держалась на северных склонах и там лежал глубокий снежный покров, но льдины на реке быстро таяли, и вода, покрытая белыми комьями, похожими на клочья ваты, быстро уносила их прочь. Горловина озера освободилась от затора, так что Ред-Ферн и А-Тас-Ка-Ней-старший могли появиться со дня на день. Однажды утром я уже собрался идти с медведями в лес на кормежку, как вдруг послышалось тарахтение лодочного мотора. Я кинулся в хижину за биноклем. В длинной лодке типа «Гудзонов залив» сидели трое, я узнал Ларча, его отца и Ред-Ферна. На борту громоздились картонные ящики, это был полугодовой припас.

— Прямо не верится, что это те самые тощие обормоты, которые наделали такой переполох в Топли-Лендинге, — сказал Ред-Ферн во время разгрузки.

— Я уже состарился, Боб, эта хижина мне больше не понадобится, — сказал Питер А-Тас-Ка-Ней, увидав, как мы с Ларчем потрудились над его жилищем. — Можешь оставаться тут со своим лесным народцем. Сегодня ночью мы с сыном поговорили, и он мне все про вас рассказал.

— Я думал, что пробуду здесь с тобой до июля, Боб, — сказал мне Ларч, когда мы перетаскали под крышу все ящики — Но у меня мать захворала. Мне придется уехать с отцом и Ред-Ферном, надо возвращаться в Топли-Лендинг. Припасы для тебя я привезу в октябре, а летом постараюсь как-нибудь наведаться на недельку, если сумею вырваться с лесопилки. Отец говорит, что в Озерном крае сейчас творится полная неразбериха. Я тебе все расскажу, когда увидимся.

Когда я стал расплачиваться с Ред-Ферном за привезенные товары, оказалось, что намытого мною золота едва хватило на то, чтобы заплатить за половину съестных припасов, не говоря уже обо всем прочем.

— Не беспокойся, — сказал мне Ларч. — С пушниной в этом году повезло больше обычного, да еще ты сам добыл выдру… А летом, глядишь, привалит тебе удача.

— Спасибо! И обещаю, что буду больше заниматься промывкой, как только выучу медвежат самостоятельно добывать корм.

Всем и без того было понятно, что я работал спустя рукава из-за того, что у меня много времени отнимали медвежата.

Сперва при мысли, что на том берегу нет больше Ларча, мне было страшно тоскливо. Это был чуткий сын лесов, человек недюжинного ума и необыкновенной для своих лет житейской опытности, я нашел в нем преданного друга и интересного собеседника. Но если здесь устроят заповедник, то он вынужден будет в поисках работы направиться в другие края. Хотя ремесло траппера ему было противно, однако он сам признавался, что любит эти места: и звери, и люди в здешней лесной глуши больше всего были ему по сердцу.

Весь май, не переставая, лили дожди. Но не в пример бурям и ливням ранней весны и осени, которые наводят нестерпимую тоску, теперешнее непрерывное кап-кап-кап не раздражало, потому что ничего иного нельзя ожидать в сезон дождей. Этот звук раздавался денно и нощно, он стал привычным и не мешал мне, потому что пришла пора, когда этот теплый, животворный дождь нужен природе, как необходимое условие грядущего изобилия, предотвращающее засуху и лесные пожары. И мы не прятались от дождя, как, бывало, в осенние дни, а, не обращая на него внимания, отправлялись в лес в поисках пищи. Признаться, от ливней я по возможности старался укрыться, а медведи спокойно продолжали щипать нежные побеги астр и тысячелистника, которые показались на лугах и болотах. Медвежата подросли, но по-прежнему любили играть и резвиться.

Под влиянием дождей граница снегов отступала все выше, кустики карликового кизила покрылись гроздьями белых цветов, днем и ночью в воздухе стоял упоительный аромат горного рододендрона, в день прилета жаворонков на альпийских лугах зацвела сон-трава, а к тому времени, как пробудилась от зимней спячки и показалась на земле между деревьями мелкая лесная живность, повсюду уже цвели орхидеи калипсо и гаултерии. Звездочки додекатеона, белые камнеломки и кипрей выглядывали из каждой расселины и качались на открытых всем ветрам скалах, расположенных выше границы лесов, где уже снова паслись козы со своим молодняком. Радостно было услышать вновь посвист альпийских сурков, которые с самого сентября попрятались в норки, вырытые на вересковых пустошах среди скал, и проспали до сих пор, а пищухи, которые всю зиму прожили впроголодь, гордо не желая впадать в спячку даже при , на каждый свист сурка презрительно бросали ему в лицо: «Байбак!». Весна вступила в свои права, и все неистово загомонило и засверкало яркими красками.

Убеждая самого себя, что вода еще слишком холодна, чтобы с утра до вечера мокнуть по колено в ручье ради нескольких жалких крупинок золота, я целыми днями ходил по лесу с медведями, которые выбрали себе новый маршрут, охвативший по сравнению с нашими осенними походами втрое большую территорию. После долгой зимней голодовки у них развился чудовищный аппетит. Обходя свою территорию, они усердно трудились, отыскивая полевок, леммингов, побеги папоротника, льюизии оживающей, эрроурута, птичьи яйца и насекомых. Любая падаль, оставленная другими хищниками, была для этой троицы желанной находкой, которую они немедленно поедали; обнаружив брошенную кем-то добычу, они без зазрения совести тотчас же ее присваивали. Несмотря на свою ненасытную прожорливость, медвежата были очень беспечны и на радость другим голодающим оставляли после себя половину добычи нетронутой. Целая стая воронов с клекотом следовала по пятам за медведями, зная, что после них всегда найдется богатая пожива. Мы наблюдали за семейством выдр, которое поселилось среди бревен, оставшихся после половодья на большой песчаной косе Отет-Крика, расположенной примерно в миле от бобровой плотины выше по течению. Такие же расточители, как медведи, выдры день-деньской прилежно ловили рыбу; поймав форель, они откусывали ей голову, выедали печенку, а увесистую тушку бросали на берегу. Эти отбросы, которыми брезговали мотовки выдры, были даром божьим для енотов, медведей, норок, росомах, пеканов и орлов, которые по пятам следовали за выдрами и подъедали остатки с их стола. Мы заметили, что выдры любят завтракать спозаранку, и, стараясь преуспеть в своем ремесле падальщиков, стали наведываться к реке пораньше, чтобы опередить своих почтенных конкурентов.

К середине июня каждый медведей весил около . Основу их рациона составляли всевозможные травы, корешки, папоротник-орляк, а в качестве особо лакомых блюд в него входили огромные порции рыбы и падали. При малейшей возможности медвежата под предводительством отважного Расти вступали — и должен со стыдом покаяться, что это происходило с моего позволения — в ожесточенные схватки с волками, койотами, пумами и одинокими черными медведями, чтобы отбить у них тушу оленя, барана, козы или молодого вапити. Кажется, я внушил им старинное правило: «Не бери того, что другой легко уступает». Похоже было, что эта дружная компания научилась постоять за себя и от голода не погибнет, отстаивая интересы на основе кулачного права — пуская в ход клыки и когти, и только гризли оставался для них, пожалуй, непобедимым соперником. Выиграв очередную стычку в лучших традициях сурового севера, мои медведи усаживались за пиршественный стол в мирном согласии, никогда не нарушавшимся даже рычанием. Если в это время к ним подходил я, то они никогда не отказывались потесниться, позволяя принять участие в общем угощении, особенно притаскивая тушу откуда-нибудь издалека.

Из всех троих особенно изменился Расти. Если во время наших походов я отставал, то он останавливался и ждал, а когда я гладил его по голове, теребил густую шерсть или обнимал за широкую шею, то он норовил лизнуть меня в нос или ткнуться в ладонь. Дасти и Скреч любили понежиться на солнышке с южной стороны нашей хижины. Расти же ходил за мной как привязанный и, словно инспектор, наблюдал за моими занятиями. Что бы я ни делал, он всегда был рядом и всё отмечал одобрительным урчанием. Вечером, когда я садился с книжкой у очага, он укладывался у моих ног. Перед сном у нас всегда начинались препирательства, потому что он по щенячьей привычке все еще воображал, что у нас должен быть общий спальный мешок.

В конце концов я сдался, разломал койку и соорудил гигантское ложе, застелив его одеялами, а сверху водрузил свой спальный мешок, прекрасно понимая, что не могу уступить только Расти. Спать с медведями не составляло никаких неудобств. У них не было никакого запаха — уже спустя час после трапезы, состоявшей из хорошо выдержанной падали, дыхание их было совершенно чистым, а в мехе не водилось ни насекомых, ни клещей, потому что я сам ежедневно их вычесывал. Если не считать того, что перед сном они обыкновенно пытались затевать со мной буйные игры, то в остальном они вели себя идеально и ночью меня не тревожили. Тихонько посапывая, медведи мирно спали до утра; в положенный час они принимались толкать меня носами, напоминая, что нам пора вставать и нанести визит выдре. Сколько я помню, они ни разу не разбудили меня первыми. Просыпаясь, я каждое утро видел перед собой три пары блестящих жёлто-карих глаз, которые молча и преданно глядели мне в лицо. Собаки виляют хвостом, у медведей была привычка быстро барабанить по полу когтями передних лап. Первым это придумал Расти, остальные тут же подхватили его пример.

Даже во время первой линьки, которая началась в конце июня, когда с них клочьями стала слезать шерсть, они никогда не чесались в кровати. Я вбил в сосновый брусок две дюжины гвоздей, и у меня получился скребок, которым я дважды в день обрабатывал моих безропотных друзей. Пока не отросла новая шерсть, они имели вид лохматых обормотов. Вдобавок к растянувшейся на шесть недель линьке они стали тогда на редкость неуклюжими и неповоротливыми, косолапыми увальнями, у которых то и дело на ходу заплетались ноги, и они все время падали на ровном месте, пока на смену детской побежке у них не появилась солидная медвежья походка. Попадись они тогда на глаза Обществу защиты животных, меня наверняка обвинили бы в плохом обращении с меньшими братьями.

Вспоминая прошлое, я думаю, что тот июнь был самым счастливым временем в нашей жизни. Канадская весна была в самом разгаре, и казалось, что земля не вмещает всё буйство обновленной жизни, кипевшей всюду, куда ни глянь, — и в воздухе, и в воде, и на суше. Правда, москитов, комаров, лосиных вшей и мокрецов в этом году было на редкость мало вследствие морозной зимы, однако все остальные виды размножились в невиданном количестве. Каждый день стадо снежных коз с целой дюжиной резвых козлят, предводительствуемое не козлом, а почтенной прародительницей, проходило мимо нас по берегу озера, а затем удалялось вверх по течению Отет-Крика. Стада , в которых также главенствовали старые самки, тоже начали переселяться со своим потомством на горные пастбища, где ивняк уже покрылся нежными сочными почками. Каждое утро мимо хижины проходили волки с неуклюжими волчатами, лисицы с лисятами, койоты с веселыми щенками и лосихи с длинноногими лосятами, держа путь в охотничьи угодья и на пастбища, раскинувшиеся среди скал, обдуваемых всеми ветрами, и морен, на которых с тех пор, как растаяли гигантские ледники плейстоцена, выросли альпийские луга.

Клин за клином потянулись на побережье Арктики стаи голубых гусей; описав полукруг, они опускались на отдых и ночевали бок о бок с казарками, облюбовавшими себе на лето песчаную косу в устье Отет-Крика.

Самцы грауса и других куропаток громко хлопали крыльями и призывали курочек в сосновые чащи по берегам Таклы. То и дело налетали сороки и сойки, своим стрекотом нарушая торжественную тишину леса. Уханье всегда раздавалось перед тем, как с грохотом срывалась с гор очередная лавина; казалось, что эти птицы заранее знают, что сейчас должно случиться на скалистых вершинах гор Оминека. В сумерках часто можно было видеть взрослых сов, самых ненасытных птиц Северной Америки; их добычей были зайцы, птицы, летучие мыши и даже мелкие соколы. Видимо, совы страдают от неутолимого голода — поэтому либо едят, либо охотятся. Многие птицы, например, воробьи, пастушки, бекасы, ржанки, плохо летают в лесу; иное дело филин: несмотря на широкий, достигающий шести футов размах крыльев, он удивительно ловко умеет на большой скорости маневрировать среди деревьев. У куропаток началась линька, и они без крайней необходимости редко взлетали с земли, а большей частью передвигались по-гусиному, пешим ходом. Мне всегда жаль было белых куропаток за их пушистые лапки, бедняжки даже летом сверкают на ветке своими белыми пуховыми сапожками.

Весна в тот год выдалась замечательная — ровная, щедрая и полная жизни.

Заняв с самого начала положение лидера в медвежьей троице, Расти исполнял свои обязанности с добросовестностью овчарки, пасущей хозяйское стадо. Во время стычек с другими животными из-за падали Расти сразу спешил на выручку Скречу, чувствуя, что тот — самый слабый в их компании. Если какой-нибудь баран нападал на Дасти, стараясь прогнать ее с тучного весеннего пастбища, Расти вел Скреча в бой. Он пасовал только перед куропатками, выпями да сойками. От их предательских нападений не было защиты, и тогда вступало в действие правило «спасайся, кто может».

Именно в ту весну, когда годовалый Расти не отходил от меня ни на шаг, между нами родилась обоюдная привязанность и полное взаимопонимание. В то время Дасти и Скреч смотрели на Расти, как на своего прирожденного вожака и защитника, а он сам больше всего дорожил моей дружбой и расположением. Я гнал его от себя, потому что хотел развивать в медведях самостоятельность, а его поведение шло вразрез с моими планами; однако по собственной человеческой слабости я не мог устоять против неустанных, обезоруживающих попыток медведя во что бы то ни стало добиться моей дружбы, к которой я и сам стремился в душе. В конце концов я уступил, и между нами установились отношения взаимной зависимости, чего, наверно, не произошло бы, если бы Ларч А-Тас-Ка-Ней оставался на озере. К первому июля в Расти уже не оставалось ничего щенячьего. И хотя матерым медведем он должен был стать лишь через три года, он уже сейчас сделался моим неутомимым товарищем и вел себя вполне солидно, почти как взрослый. Самая большая радость для него, по-видимому, заключалась в том, чтобы находиться в моем обществе.

Однажды утром медведи отправились принимать необходимые после зимней спячки грязевые ванны; для этого они облюбовали болотце неподалеку от ручья, в котором я работал. Поблизости от этого места было целое поле, заросшее черникой и толокнянкой. Внезапно мы услышали душераздирающие стоны. Подойдя к тому месту, которое всегда казалось мне подозрительным, мы увидели увязшую в трясине молодую лосиху. Из жидкой грязи торчали только ее голова и плечи; животное было уже в полном изнеможении и перестало бороться. Мы с Расти сбегали домой за веревкой. По глазам лосихи было видно, что она отчаялась и покорилась неизбежной гибели. Я набросил ей на шею петлю, а другой конец привязал к дереву, затем вырезал крепкий ивовый шест и приспособил его вместо ворота между деревом и лосихой. Когда скользящая петля затянулась на шее и лосиха почувствовала удушье, она напрягла последние силы. Она брыкалась, стонала и барахталась в болоте, разбрызгивая грязь, а я подтягивал веревку, выбирая слабину; наконец она одним копытом уперлась в твердую землю. Вновь обретя надежду, заляпанная грязью царственная красавица вырвалась из трясины, фыркнула и, прижав уши, ринулась на меня; разумеется, не в отместку за то, что я спас ей жизнь, а просто потому, что я первым подвернулся, на ком она могла сорвать обиду за свое унижение. Нет ничего более грозного, чем гнев оскорбленного лося. Но я уже загнал медвежат на деревья и заранее обдумал, как буду обороняться от бешеного взрыва лосиного темперамента. Я принялся бегать вокруг дерева, раздраженная лосиха гонялась за мной, и державшая ее веревка закручивалась вокруг ствола. Лосиха не сообразила, что может повернуть в другую сторону, веревка все укорачивалась и наконец кончилась; беспомощная лосиха со всего размаху наскочила на дерево и так шмякнулась оземь, что я даже испугался, как бы она не сломала шею. В тот же миг ее ярость сменилась отчаянным страхом, и едва я, высунувшись из-за дерева, перерезал веревку, как она вскочила и пустилась наутек, унося на шее вместо ленточки обрывок манильской веревки.

Июнь — прекрасный месяц, когда можно собирать грибы, откапывать и сушить дикий лук и цикорий, корешки одуванчиков. Медведи вдоволь полакомились молодой травкой и наполовину развернувшими свои перья побегами папоротника. Они наелись ивовой коры и, валяясь на брюхе, высасывали сладкий сок из цветков люпина, а под каждой елкой и можно было лизать стекавшую по стволу смолу: очевидно, и медвежий желудок требует разнообразной пищи. Я готовил варево из и рогоза, мешая их с щавелем и , пил его сам и угощал медведей. Они с наслаждением вылизывали мою похлебку, но потом закусывали боярышником и кислым муравьиным соком. Я думаю, это было вызвано потребностью нейтрализовать крахмал. По соседству с нами жили , они были так же расточительны, как выдра, возможно, у них был очень привередливый вкус на рыбные блюда. Я подсчитал, что эта парочка вылавливала от 16 до 24 крупных форелей в день; они уносили добычу в гнездо, рвали ее на куски и кормили своих птенцов. Ошметки, летевшие наземь с их стола, составляли значительную долю в рационе Расти, Дасти и Скреча; скопы очень помогали медведям набирать необходимые калории. Однако несмотря на все обжорство медведей, какой-то внутренний голос предостерегал их от попыток залезть на это дерево. сумели внушить к себе почтение.

От индейцев, золотоискателей, лесных старожилов я не раз слыхал про «медвежьи деревья». Не раз я и сам недоумевал, наблюдая за тем, что проделывают медведи возле некоторых деревьев, расположенных в разных, далеко отстоящих друг от друга местах леса. Распространенное поверье гласит, будто бы такие деревья служат у медведей своего рода доской объявлений, из которой они узнают местные новости, однако факты говорят за то, что эти «медвежьи деревья» (обыкновенно это были ) скорее всего заменяют им конфетку; стоит поцарапать когтями кору, как из нее потечет сладкий сок; поэтому каждый медведь стремится заполучить такое дерево в свое владение. Однако не исключена и коммуникативная функция «медвежьих деревьев»; я сам однажды наблюдал, как вели себя возле подобного дерева два матерых медведя. Более крупный из них поднялся на задние лапы, обхватил передними ствол, обнюхал его, полизал, потом пожевал немного и отошел в сторону. Второй был помельче первого, поэтому он дождался своей очереди и вслед за первым проделал те же действия. Мои годовики тоже соблюдали определенный порядок в соответствии с иерархическим положением каждого: первым был Расти, за ним шла Дасти и последним — Скреч.

Совершенно очевидно, что медведь, обнимая дерево, кусая или царапая его кору, оставляет на нем свой запах и отдельные волоски, и все это должно представлять большой интерес для следующих посетителей. Мои годовики непременно по нескольку раз мочились возле этих деревьев. Как ни странно, но какова бы ни была численность деревьев данного вида, только одно из них становилось «медвежьим деревом» для всех окрестных барибалов. В нашей местности тоже стояло одно такое дерево, это была засохшая банксова сосна, которую медведи изгрызли и исцарапали задолго до нашего появления, однако даже к этому мертвому, облезлому дереву продолжалось паломничество медведей со всей округи.

В конце концов ведь кошки тоже невесть что вытворяют при виде , собаки дуреют, когда им попадается , да и люди ведут себя очень странно под влиянием целого ряда растений.

Однажды в конце июня я начал потихоньку готовиться к постройке новой коптильни, как вдруг услышал повизгивание и урчание медведей на крыльце. Это обыкновенно означало у них бурный восторг. Я, как всегда, вышел узнать, в чем дело.

Выйдя на крыльцо, я испытал ни с чем не сравнимую радость. Неуклюжие годовалые медвежата, стоя на задних лапах, исполняли настоящую пляску радости, а над головой у нас вились в воздухе красногрудые дрозды.

Наверное, нет ничего странного, что, привыкнув к играм с дроздами, когда те жили у нас в старой картонке, медведи узнали своих друзей и обрадовались встрече. По-видимому, птицы, как и все животные, отличаются друг от друга своим индивидуальным запахом. Иначе я не представляю себе, как могли медведи узнать трех спасенных мною при пожаре и выросших в нашем доме дроздов. Вот уже неделю вокруг нашего дома летало множество дроздов, ни разу не вызвав у медведей ни малейшего интереса, а тут вдруг при появлении именно этих трех птичек они вспомнили прежние дни.

Раздумывая после над этим случаем, я еще раз подивился про себя загадкам памяти и способности птиц ориентироваться в полете, тому инстинкту, который заставил их, преодолев тысячи миль пути, вернуться, подобно некоторым домашним животным, к той руке, которая их взрастила.