Илья Рясной
Дурдом

За иллюминатором была тайга. Много тайги. Точнее, там не было ничего, кроме зеленого океана тайги под синим куполом безоблачного неба.

Старенький МИ-8, скрипя, кряхтя, барабаня по воздуху бешено вращающимися лопастями, тащился к пункту назначения. В салоне дремали пятеро вооруженных людей. Они не были расположены любоваться природными красотами. Они привыкли к вечной тайге за иллюминаторами, к вечной тряске, к вечному реву вертолетных моторов и пропахшему горючем неуютному салону. Порой им казалось, что они занимаются этим делом уже не первую тысячу лет. Им было скучно. Одни подремывали, прижав к себе автоматы Калашникова, другие зевали, поглаживая гладкую оружейную сталь. Все новости были обсуждены еще утром, все разговоры переговорены, все анекдоты рассказаны. Скука и зевота — это были их постоянные спутники. Правда, время от времени кого-нибудь из вооруженных людей приятно будоражила мысль о том, что можно было бы найти немало способов достойно распорядиться содержимым опечатанных мешков, которые приходилось сопровождать. Шестисотые «Мерседесы», белоснежные яхты, курорты на Багамах — мало ли на что можно замахнуться, имея сто одиннадцать килограммов приискового золота…

— Вот рухлядь! — второй пилот ударил ладонью по корпусу рации.

Рация барахлила постоянно. Она выходила из строя в самые неподходящие моменты, и порой второй пилот готов был поклясться, что у нее есть душа и характер, притом характер такой, которому позавидовала бы даже пилотовская теща. Рации явно доставляло удовольствие безнаказанно издеваться над вторым пилотом. Рация знала, что, несмотря на преклонный пенсионный возраст, сдавать в утиль ее не станут — тут вертолеты летают на честном слове, нет денег не то что на новые машины, но и на ремонт старых, в том числе и на замену радиооборудования. Рация рассчитывала еще на долгую жизнь, полную приятных старушечьих козней.

— Вот змея! — в сердцах бросил второй пилот. Неожиданно после второго апперкота рация ожила,

— Двадцать три двести четыре, почему не выходили на связь? — послышался в наушниках голос диспетчера управления воздушным движением.

— Техника капризничает.

— Вам новая вводная. Срочно забрать геологов с Седого Лога. Там одного медведь помял.

— Это нарушение правил. У нас спецгруз.

— Вы — ближайший борт. Другие не успеют. Человек погибнет.

— Понял. Диспетчер сообщил координаты, и вертолет лег на новый курс. Хорошо еще, крюк невелик.

За пятнадцать минут до этого МИ-8 натужно воспарил над золотоприемной кассой прииска «Кедровый». Это должен был быть последний пункт, а потом домой, на базу — там вертолет будет ждать светло-желтый бронеавтомобиль с синими пуленепробиваемыми стеклами. Мешки с веществом, в котором пока еще трудно опознать золото, отправятся на афинажный завод, и свершится превращение коричнево-зеленой неприглядной массы в сверкающие золотые слитки — предмет страстей и вожделения бесчисленных поколений хомо сапиенсов. И вот непредвиденная задержка.

Через двадцать минут вертолет завис над ровной площадкой. По траве пошли волны от упругих воздушных струй. Машина качнулась и мягко приземлилась на землю.

Логово геологов представляло из себя несколько бараков, пару навесов и мачту для антенны. Все выглядело запущенным, пустынным.

— Что-то не нравится мне здесь, — покачал головой старший группы сопровождения груза, кладя пальцы на затвор автомата. — Место гиблое.

— Да брось, служивый, — отмахнулся второй пилот. — Место как место… А вон и хозяева.

От барака к вертолету приближалась сухощавая женщина лет сорока пяти на вид, на ней была просторная потертая ветровка защитного цвета с надписью «Всесоюзный студенческий отряд». В руке ее непонятно зачем болталась пустая кошелка — с такими обычно старушки ходят в городах за кефиром. А вот за чем с ними ходят в тайге?

— Прилетели, голуби, — криво улыбнулась она, обводя мутными глазами прибывших.

— Прилетели, мамаша, — хмыкнул второй пилот. — Ну, показывай, где твой медведем придавленный…

В назначенное время борт двадцать три двести четыре на связь не вышел. Все попытки связаться с ним оказались бесплодными. На поиски были подняты четыре вертолета и два самолета АН-26. Через девять часов пропавший вертолет был обнаружен. Целехонький. Члены экипажа и охранники находились без сознания. Когда их привели в себя, они так и не смогли вразумительно объяснить, куда делось сто одиннадцать килограммов приискового золота. Как назло, как раз это-то они и запамятовали, Бедняги вообще почти ничего не помнили. Память у всех отшибло примерно в то время, когда вертолет заходил на посадку. Лишь один охранник вспомнил тетку с кошелкой, но описать ее сносно не сумел.

Их, проспавших часть российского золотого запаса, допрашивали долго и нудно. При этом компетентные лица не уставали повторять, что от свидетеля до обвиняемого один шаг. Особенно досталось летчикам — и поделом. Кто как не они привели машину в ловушку.

Старший следователь по особо важным делам прокуратуры России в который раз терзал второго пилота, который уже начал проклинать день, когда родился на свет.

— Это какие такие геологи в Седом Логе? — иронично вопрошал следователь. — Они снялись два месяца назад. Ах, не знали. Понятненько… Какие такие больные? Холера, чума, сибирская язва? Ах, медведь помял. А мамонт там никого не помял?..

Вскоре начала вырисовываться любопытная и странная картина. Экипаж и охрана были выведены из строя каким-то чрезвычайно эффективным парализующим веществом, установить состав которого не представилось возможным. В рацию, скорее всего, был встроен хитроумный электронный сюрприз. При поступлении сигнала с земли инородное устройство автоматически блокировало ее на определенном диапазоне, который ничего общего не имел со стандартным диапазоном для переговоров летчиков с землей. И когда экипаж был свято уверен, что его ведет служба управления воздушным движением, на самом деле этот труд взял на себя таинственный злоумышленник. Сам технический сюрприз преступники забрали с собой.

Как Божий день было ясно, что не обошлось без участия кого-то из аэропортовских служащих. Кого? Ответ на этот вопрос искать долго не пришлось. После происшествия исчез техник по радиооборудованию, обслуживавший борт двадцать три двести четыре.

Эх, если бы заранее знать, на сколько именно опоздает девушка, с которой у тебя свидание. Тогда можно было бы опаздывать ровно на столько же и таким образом приходить вовремя. Но, похоже, это одна из самых неприкосновенных девичьих тайн. Может быть, и существуют на свете девушки, которые вообще не опаздывают, но мне такие пока не попадались. А вывести научным путем формулу опозданий хотя бы одной отдельно взятой дамы мне никак не удавалось. Впрочем, некоторые закономерности я нащупал. Дольше всего тебя заставляют ждать тогда, когда обстановка наименее благоприятствует этому. Например, хлещет косой мерзкий дождь. Или трещит мороз, превращая твой нос и уши в сосульки. Или, как сейчас, билеты начинают жечь карман, и ты понимаешь, что вскоре долгожданный культпоход в театр сгорит синим пламенем.

Но вот свершилось — Клара выпорхнула из подземного перехода у метро «Войковская» и плавно поплыла ко мне, ловко огибая газетчиков, бомжей, легко двигаясь в часпиковской Московской толпе. Сама непосредственность и непринужденность, она грызла своими белыми ровными зубами «милки вэй» — это в котором «так много молока», и вполне могла рекламировать зубную пасту «блен-дамед» — это которая «лучшее средство против кариеса».

— Как, ты уже здесь? — ее наивные зеленые глаза распахнулись еще шире. — А я думала, мне, как всегда, придется тебя ждать.

Намек понят. Год назад я единственный раз опоздал на целых десять минут, а она единственный раз всего лишь на пять — невероятная и неоцененная в то время мной доблесть.

— А ты уверена, что спектакль без нас не начнут? — саркастически осведомился я. — Где ты ходишь?

Она цепко взяла меня под локоть, так что наманикюренные пальцы впились в кожу через материю пиджака.

— Как, ты ничего не знаешь? Я была в фирме «Интерсоюз». Мне предложили работу — манекенщицей. Первые полгода — в Вашингтоне. Потом — Гамбург. Открываются головокружительные перспективы, — щебетала она весенней птахой. — Ты рад, дорогой?

— Безумно.

— Я обещала подумать.

Она привычно мило преувеличивала. Кто-нибудь, может, выразился бы суровее — она лгала, но по отношению к такому небесному и невинному существу, как Клара, употреблять подобные слова просто грешно. Она «преувеличивала», по-моему, с момента, когда произнесла первое слово. Ее младенческое «агу» уже было «преувеличением». «Преувеличивала» она постоянно, неустанно и совершенно бескорыстно. Часто даже сама начинала искренне верить в свои слова. Мне понадобилось полтора года, чтобы разобраться в ее образовании, месте работы и в том, что она вовсе не незаконнорожденная внучка вице-премьера России и не правнучка князя Голицына.

Если двигаться на метро, то мы безнадежно опаздывали. Так что пришлось тормозить «левака» — удовольствие приятное, но дорогое. Я почти наяву слышал, как жалобно потрескивает мой тощий месячный бюджет, как и без того тощие финансы готовятся спеть жалобный романс. Конечно, нищета не грех. Нищие — люди достойные и гордые. Вот только плохо, что они… нищие.

Театр «На завалинке у Грасского» заполнил остов потонувшего в рыночном океане кинотеатра «Комсомолец Таджикистана». Облупившееся салатово-зеленое здание, построенное до войны, с некогда белыми колоннами вполне подходило для театра. «Завалинка» считалась модным богемным заведением, полигоном для прокатывания самых безумных авангардистских идей.

Наш водитель гнал как бешеный, так что прибыли мы с запасом, но далеко не первыми. Огороженная цепями площадка перед театром была заставлена машинами самых разных марок — начиная от «Мерседесов» — блестящих и гладких, как кофемолка «Мулинекс», и кончая «Запоржцами» — мятыми и непритязательными как… как «Запорожец».

У входа висела огромная, подсвеченная неоновыми лампами, по-авангардистски кривая и косая афиша, уведомлявшая, чем осчастливит «Завалинка» благодарного зрителя в ближайший месяц. Сегодня шла пьеса «На фига козе баян» — в скобках «попытка эротического осмысления фрейдовских сфер». Завтра — вторая часть «фрейдовского осмысления» — «На фига негру снегоход» — пьеса в трех действиях с прологом и эпилогом. Следующие дни обещали «Сны ржавого коленвала», «Колобки на тропе войны — экзотические инсталляции». Потом «Кузькины дети». И, наконец, «Обломов»!

В фойе плотно толпился народ. Тут были и дамы в вечерних платьях, внешними стандартами напоминающие манекены, вышедшие с одной фабрики, а по росту олимпийскую баскетбольную команду. И гладкокостюмные мальчики с беспорядочно торчащими из всех карманов радиотелефонами. И богемные девчата и ребята (кто из них какого пола, определить порой было весьма нелегко), одетые странно и вызывающе — судя по повадкам и лицам, некоторые из них искурили не одну плантацию конопли и уничтожили не одно маковое поле.

Побывать на «Завалинке» считалось хорошим тоном, поэтому здесь, как всегда, рыскали голодными волками журналисты, толпились слегка ошалевшие и ничего не понимающие бизнесмены и фотомодели. Затесалась даже (кто бы мог подумать!) парочка театралов, таких, как я, — людей, здесь ненужных и никому неинтересных.

Когда ползарплаты тратишь на театральные билеты, ничего удивительного, что через некоторое время начинаешь узнавать таких же завсегдатаев подобных сборищ. Некоторых я уже заметил. Вот, например, эти двое — за последние годы они мне так примелькались. Я даже знаю фамилии и имена этих господ — Геннадий Горючий и Сидор Курляндский. Честно говоря, видел я их не только в театрах. Даже не столько. Первый — крепко сколоченный, кряжистый, как прадедушкин буфет — не кто иной, как мой родной шеф. Второй — шарообразный, быстрый и переливающийся, как ртутный шарик на столе, все время улыбающийся живчик — тоже шеф, спасибо, не мой.

— Ба, да это Георгий, — развел руками мой шеф Горючий, деревянно улыбаясь.

— Ба, да это Ступин, — развел руками не мой шеф Курляндский.

— Ба, знакомые все лица, — теперь настала моя очередь разводить руками.

— Ба, с девушкой, — всплеснул руками Курляндский.

— Клара, — представилась моя спутница и сделала книксен. — Корреспондент телевидения.

Врет — вздохнул я, но вслух этого не произнес и поспешил перевести разговор в иное русло:

— Какими судьбами? Интересуетесь авангардом?

— Кто, я? — удивился Курляндский. — Ну что вы. Закрывать будем, — его улыбка стала как у Буратино от уха до уха.

— Бог ты мой, — только и сказал я.

— А если повезет — то и сажать, — мечтательно протянул Курляндский, поглаживая кончиками пальцев программку, на которой была изображена обнаженная девица.

Хобби прокурора отдела городской прокуратуры Курляндского — дела по порнографии. Время от времени он закрывал какой-нибудь театр, которых развелось бесчисленное множество, или отправлял за решетку особо прыткого главного редактора какой-нибудь газеты горячих эротических новостей. Обычно после этого на него обрушивался огневой шквал из всех орудий средств массовой информации. Под таким артобстрелом многие дела бесславно гибли. Курляндский уходил на полгода в тину отлеживался, как сом за корягой, потом выплывал к свету, на поверхность и принимался за старое.

— Давненько вас, Сидор Мстиславович, не видать было, — произнес я.

В отпуске за свой счет был, — сообщил прокурор. — Ездил с женой в Турцию за дубленками. Она ими в Лужниках торгует.

Она же у вас доктор наук, преподаватель Московского Университета, — удивился я.

— Вот и я говорю — не все ей в университетах преподавать. Кто-то в семье деньги должен зарабатывать. Хозяйство надо поднимать.

— Молодец, — оценил инициативу своего приятеля шеф. — Хозяйственный, как кот Матроскин… Ну что, пожалуй пора в зал.

— Посмотрим, — улыбнулся змеино Курляндский.

А смотреть было на что. Зрелище, именуемое постановкой «На фига козе баян», было, как сейчас говорят — эпатирующим (откуда только эти слова берутся?!). По сцене клубился дым, подсвеченный бешено мечущимися по сцене пятнами от разноцветных лучей. Весело грохотали взрывпакеты. Затем настало время огнетушителей — пена залила сцену и скудные декорации, досталось и зрителям на первых рядах. Актеры, скачущие, ползающие, катающиеся по сцене, стоящие на головах и ходящие на руках, время от времени разражались невнятными диалогами — что-то о коловращении внутренних пространств и об эротичности истории. Почти голая деваха с объемными формами, слегка прикрытыми воздушной прозрачной тканью, сидела на табуретке и время от времени шпарила на баяне «Интернационал» и «Правь, Британия, морями». В дыму копошилась еще пара обнаженных фигур, но чем они там занимались — было трудно различить.

Так и дошло дело до антракта. И зрители, несколько пришибленные, двинули из зала.

В буфете лилось шампанское. В туалете, наверное, курили анашу. Доносились экспресс-рецензии на только что увиденное.

— Пацаны, я тащусь. Ломовой прибабах…

— Да не гони ты. Лажа. Я у мамы дурачок…

— Концептуальное решение динамического ряда несколько вяловато…

— Дайте мне стакан вина — я не выдержу!..

К нам опять подошли шеф и прокурор. У Курляндского вид был унылый.

— Не привлечешь их, — вздохнул он разочарованно.

— Жалость какая, — посочувствовал я чужому горю.

— Даже не закроешь. Черт поймет наших крючкотворов. Им все мерещится пресловутая разница между эротикой и порнографией. Мол, художественный замысел тут или нарочитое изображение порока… Тьфу. По мне, так — голую бабу показал, — он оглянулся на Клару. — Пардон, обнаженную даму продемонстрировал — парься на киче… Ох, бесстыдники.

Я начал искать благовидный предлог, чтобы свалить из этой компании, но не тут-то было. К нам присоединились трое незнакомцев — а это уже почти митинг…

Эх, если бы знать, что в этот момент собралось большинство действующих лиц этой истории!

Плечистый, вальяжный, элегантный, как холодильник

«Индесит», мужчина в клетчатом, с иголочки, стильном костюме, с неизменным радиотелефоном в кармане по идее должен был принадлежать к неистовому племени новорусаков. Но что-то мне подсказывало — нет, не из этой породы, хоть за его спиной и маячил крепкий, с каратистски набитыми кулаками субъект, подходящий на роль телохранителя при важной особе. На вид «каратисту» было лет тридцать, и его голубые глаза ничего не выражали. Судя по физиономии, вряд ли кто рискнул бы упрекнуть его в избытке интеллекта. Третьим в этой компании был чахоточный угрюмый тип с волосатой грудью. То, что грудь волосатая, было видно хорошо, поскольку на нем была розовая, в цветочках, майка, слегка прикрытая черным с синей полосой узким галстуком; Ниже шли отутюженные брюк похоже, от фрака, и завязанные тапочки с пумпончикам Половина его головы была выбрита наголо, зато на друге половине взрос запущенный сад нечесанных лохм. Ему было за тридцать, в его возрасте так одеваются только чересчур экстравагантные люди.

Вальяжный мужчина в стильном костюме оказался хорошим знакомым шефа и прокурора, он представил своих спутников. Пошли рукопожатия, сдержанно-вежливые улыбки — стандартная процедура знакомства. Я узнал, что «клетчатый костюм» — это профессор Дормидонт Тихонович Дульсинский. Голубоглазый зомби — его шофер Марсель Тихонов. А угрюмое огородное пугало — не кто иной, как надежа и опора россиянской культуры, главный режиссер «Завалинки» Вячеслав Грасский. Его рассеянны взор скользнул по нам и приобрел некоторую осмысленость, задержавшись на Кларе. Общаться с нами режиссеру не сильно хотелось, и своих чувств он не скрывал.

— Как вам спектакль моего молодого друга? — профессор лукаво улыбнулся.

— Не дотягивает, — поморщился Курляндский.

— До чего не дотягивает? — встрепенулся Грасский

— До статьи уголовного кодекса о распространении порнографии,

— Вы что, знаток уголовного кодекса? — недобро усмехнулся Грасский.

— Я прокурор, — виновато произнес Курляндский.

— Понятно, — Грасский, наливаясь ледяным презрением, сложил руки на груди. — Взгляд на искусство через оторванную подметку. Сквозь голенище сапога.

— Красиво, — оценил фразу Курляндский.

— Притом сапога нечищенного, — Грасский на глазах менялся, наливался лихорадочной энергией, голос его крепчал. — Скажите, прокурор способен понять что такое идея сублимации подсознательного экстаза в ритме тонких вибраций?

— Сложновато, — согласился Курляндский.

— А что такое трансформация космического "Я" в процессе совершенствования социума. Что такое виртуальные вселенские связи и закономерности. Это вам не какой-то кодекс, которым вы самонадеянно осмеливаетесь опутывать истинное искусство.

— Вообще-то сумасшедшинкой отдает. Последние слова Курляндского возымели волшебное действие. Режиссер подобрался, как поджарый голодный помойный кот, изготовившийся к прыжку на канарейку, глаза его яростно сверкнули.

— Чепуха! Все это нормально, естественно. Как можно не понимать этого?! Сумасшествие… Сумасшедшие — плесень общества! Отбросы Вселенной! А отбросы надо сжигать! Сжигать!

— Вопрос спорный, — опасливо произнес я, глядя на неожиданно и не по делу вышедшего из себя Грасского.

— Для вас — может быть. Для меня все тут ясно. Честь имею, господа, — он щелкнул задниками тапочек и собрался удалиться.

Клара кинула на меня холодный взор — мол, неча наезжать на всемирную знаменитость, тебе, валенку, не понять тонкой души художника — и кинулась в прорыв. — А мне кажется интересной мысль об интуитивном анализе фрейдовских постулатов на уровне искусства. Театр для этого подходит как нельзя лучше. Когда я была в абсурдистском театре в Париже…Грасский тут же растаял, и Клара отчалила от нашей компании, заливая режиссеру что-то о своих парижских ощущениях. Она обожает общаться с богемой и говорить на малопонятные темы. Она умеет вызывать у них интерес, так как «преувеличивает» без всякого зазрения совести. Хотя не была она ни в каком абсурдистском парижском театре. Да и вообще в Париже не была. Но Грасскому до этого не докопаться — «преувеличивает» Клара профессионально, ее в тыл врага забрасывать — никакая контрразведка бы не расколола.

— Не обращайте внимания на эксцентричность моего знакомого, — извинился профессор. — Художники, мечущиеся души.

— Вам нравится его чудовищный спектакль? — брезгливо поморщился Курляндский.

— Ну что вы. Просто я иногда прихожу сюда повидать моего бывшего пациента — Славу Грасского. Я потратил на его лечение почти год.

— И вы считаете, что вылечили его? Он в норме? —

Удивился я.

— Что такое норма? — пожал плечами профессор. — Спору психиатров о грани между нормой и патологией не одно столетие. Слава же… Скажем так — сегодня он адаптирован к жизни вне стационара.

Профессор говорил мягким, хорошо поставленным, воистину профессорским голосом. При этом он смотрел в глаза именно мне…

У классных сыщиков есть свойство — от их ласкового взора хочется написать явку с повинной и признаться во всех преступлениях, начиная от разбитого в первом классе оконного стекла. Глаза профессора призывали исповедоваться в том, что твоя двоюродная тетка считала себя Марией Медичи, дед имел славу деревенского маньяка, а тебе самому ночами мерещатся пушистые шебуршинчики из подотряда рукокопытных… Фу, холера, не в чем мне исповедоваться!

— Почему же он так враждебно настроен к психически больным? — спросил шеф.

— Психбольные чаще отрицают у себя заболевание, и этот разлад с собой порой приводит к агрессии против своих товарищей по болезни.

— Он же опасен.

— На словах. При таком поведении пропасть между поступком и мыслью достаточно широка… Извините, вынужден вас оставить. Дела.

Он сердечно распрощался с нами. Пожимая мне руку, загадочно произнес:

— Приятно было с вами познакомиться. Думаю, мы еще встретимся.

— Только не в вашей вотчине.

— Как знать…

На второй акт профессор не остался. Вместе с голубоглазым зомби он удалился, оставив меня в некотором замешательстве и недоумении.

— Мировая величина, — с уважением произнес шеф. —

Почетный член множества академий, профессор ряда западных университетов. Главврач новой Подмосковной клиники на базе недостроенного медцентра четвертого управления Минздрава.

— С телохранителем ходит.

— А как же, Гоша. Он же не то что мы. Имеет дело не с мирными рэкетирами, убийцами и насильниками. У него — контингент — ого-го… Ценное знакомство ты сегодня приобрел. Еще спасибо скажешь.

— Ха, — оценил я шутку шефа.

— Кстати, слышал о новом Указе Президента от двадцать девятого мая? — спросил шеф.

— Не припомню.

— «О психиатрической помощи населению». Там сказано, что милиции надлежит усилить работу среди общественно опасных психически больных. Наш Главк первый откликнулся на Указ. Начальник ГУВД издал приказ, по которому на МУР возлагается оперативное прикрытие этой преступной среды. И выделяется штатная единица.

— Сумасшедший дом, — воскликнул я.

— Эту единицу передали нам в отдел.

— Чего только не бывает.

— В приказе сказано — назначить наиболее опытного сотрудника, имеющего стаж оперработы не менее пяти лет.

— И с хорошими нервами, — добавил я. — Кто послабже, узнав о таком назначении, моментом застрелится.

— Кстати, у тебя пистолет с собой? — вдруг подозрительно заботливо осведомился шеф.

— Нет.

— Отлично… Тебя на эту должность и назначили…

В студии телевидения надутого бизнесмена обкомовско-комсомольского розлива допрашивает глубокомысленно-озабоченный обозреватель.

— Оно понятно — инвестиции, дебет-кредит. Слышали не раз. А вот что вы скажете на это. Цитата из газеты «Аргументированные слухи». «Деньги корпорации „Колумб“ нажиты путем крупных финансовых махинаций с кредитами международного валютного фонда».

— Что за чепуха? Мы не имели к этим кредитам никакого отношения!

— Ну-ну, не волнуйтесь. Вот документик-с. Ксерокс с газеты. Пожалуйста… А еще поговаривают, что ваша корпорация похитила семь миллионов долларов из фонда «Дети Чернобыля». Нехорошо.

— Полнейшая чушь! В жизни не видел никаких детей Чернобыля!

— Да вы не нервничайте, не нервничайте. Не надо. Вот документик, цитата из газеты «Московские скандалы».

— Чем мы тут занимаемся?! Что за бесстыдные инсинуации? !

— Ах-ах, обиделся… Скажите лучше мне честно, как на духу — вы вор?

— Мерзавец!

Взрыв негодования, хлоп микрофоном о стол. Уходит. Занавес опускается. Рекламная пауза.

«В этой ветчине так много свинины, что она того и гляди захрюкает. Ветчина „Хам“ так вкусна, что ты и сам, отведав ее, захрюкаешь от удовольствия. Хрю-хрю».

«Когда от работы голова идет крутом и хочется чего-нибудь особенного, сделай паузу, отнеси деньги в банк „Русьинтернейшнл“ — самый устойчивый банк».

«Вас приглашает клуб любителей клоповьих боев. К вашим услугам пивной бар, ресторан с лучшей в Москве кухней, охраняемая автостоянка. Для девушек вход бесплатный»…

Я вдавил кнопку на дистанционном пункте, и экран моего «Шиваки» с готовностью потух. Смотреть повтор вчерашней передачи «Час правды» с ведущим Андреем Карабасовым я не стал. Плавали — знаем. Ничего нового он не скажет.

Я побрился "самым лучшим в мире лезвием «Шик», умылся и услышал щебетанье Клары:

— Завтрак готов.

Небо сегодня не упало на землю, но я не удивился бы подобному казусу. Чему можно удивиться после такого фантастического события — Клара встала раньше меня и приготовила завтрак! И пусть на столе всего лишь жалко желтеет пережаренная яичница и дымится растворимый кофе, но такие мелочи не в силах умалить торжественность момента.

Клара чмокнула меня в щеку, оставив отпечаток сиреневой, с блестками помады — конечно же, она не могла стряпать завтрак, предварительно не приведя себя в порядок и не наведя марафет.

— Поешь, дорогой. Я так старалась.

В последние дни с Кларой творилось что-то странное.

Ее никогда нельзя было упрекнуть в излишнем внимании к окружающим, особенно ко мне. Она — существо очаровательное, с наивной непосредственностью эгоистичное, но при этом мягкое и доброе, готовое всегда пустить жалостливую слезу. А в последнее время она неожиданно стала заботлива до елейности.

Сперва начала настойчиво интересоваться доселе не слишком занимавшими ее вопросами — как там мое самочувствие, мое настроение, мои желания. И вот дошло до завтраков. Чудес не бывает. За считанные дни только в кино становятся другими людьми. Просто у нее что-то на уме. Возможно, она затеяла какой-нибудь тайный флирт. Время от времени она уходила от меня к очередному «очаровательному мальчику, такому нежному и богатому», однако вскоре, разочаровавшись в новом властелине своего сердца, возвращалась к надежному, как сейф «Трезор», тертому волку Гоше Ступину, то есть ко мне. В общем, сейчас Клара выглядела, как кошка, которая слопала сметану и, подлизываясь, виновато трется о ноги хозяина. Знает, киска, чей «Вискас» съела. А я не знаю.

— Как тебе яичница, дорогой? — Клара преданно смотрела мне в рот.

— Просто изумительно.

Я с трудом проглотил кусок подошвенно-жесткой яичницы. Ненавижу яичницу. Особенно глазунью. Такое ощущение, будто глотаешь что-то живое.

— Спасибо, милый.

Я отхлебнул кофе. Клара сидела напротив меня. И вдруг меня будто легонько тряхнуло электрическим зарядом. Я понял, что нового в Кларе по сравнению с прошлыми периодами, когда она пыталась водить меня за нос со своими воздыхателями. В ней ощущался какой-то напряженный вопрос. Какая-то опасливая серьезность. Что с тобой творится, девочка моя? Спрашивать напрямую бесполезно — все равно соврет… ох, простите, «преувеличит».

— Ты сейчас на работу, дорогой? — поинтересовалась она.

— А куда же еще.

— Опять к этим ужасным психам?

— Да. Еще месяц такой жизни, и я созрею для оперативного внедрения в любой дурдом.

Доев яичницу и запив ее быстрорастворимым кофе, я накинул легкую кожаную куртку, причесался перед зеркалом в прихожей. Потом привычно поцеловал Клару. Пора. Сегодня меня ждал визит к Шлагбауму.

Несомненно, прошедшие недели были самыми кошмарными за все восемь лет моей милицейской жизни. Что там пред ними штурм Грозного, В котором мне некогда приходилось участвовать.

Выписка Из приказа начальника ГУВД, расписывающего мои функциональные обязанности, снилась мне по ночам. Мне предписывалось «осуществлять контроль за общественно опасным контингентом в вышеуказанной среде. Принимать меры к профилактике преступлений и правонарушений, к приобретению и укреплению оперативных позиций, изысканию лиц, готовых к сотрудничеству, к вербовке агентуры».

Тот, кто готовил этот документ, сам вполне созрел на роль «контингента из вышеуказанной среды». У автора, похоже, был белогорячечный бред, который не одолеть даже "самым лучшим аспирином «Упса». В Москве несколько десятков тысяч стоящих на учете психов, многие из которых доросли до того, чтобы считаться общественно-опасными. И со всей этой ратью должен биться один оперуполномоченный, пусть даже и по особо важным делам (вот спасибо-то, в должности подняли, будь она неладна!

Агентура из числа «вышеуказанного контингента»! Профилактическая работа! Это же надо!

Я быстро понял, что конкретных результатов с меня требовать никто не намерен — начальство пока утратило связь с действительностью только на бумаге. На оперативных совещаниях в отделе я чувствовал себя случайным] наблюдателем, эдаким Чацким — человеком со стороны, свысока взирающим на кипение мелких человеческих страстишек. Что мне так называемые громкие дела, над которыми пахал наш отдел — убийства семьи из пяти человек, поиски киллера, взорвавшего офис с семерыми сотрудниками фирмы «Роза ветров», захват террористом детского садика и кража колеса с машины заместителя, у меня дела покруче. Десятки тысяч единиц самого взрывоопасного человеческого материала. Критическая масса «ядерного» топлива. Нагасаки и Хиросима плюс ядерный полигон на Новой Земле.

Моя новая должность прекрасно годилась для очковтирательства. В принципе, из нее можно было бы сделать санаторий — штампуй только один за другим липовые отчеты, которые все равно никто не удосужится проверить, и плюй в потолок. Но, будучи человеком дисциплинированным и ответственным, я имел дурную для опера привычку отвечать за каждую галочку в отчетности, вместо того, чтобы маяться дурью и праздно проводить время, я засучил рукава и начал пахать.

Перво-наперво я состыковался с психиатрами, с которыми мне надлежало в будущем контактировать по знаменитому приказу. Когда я объяснял им цель моего визита, они почему-то начинали очень пристально изучать мое удостоверение, похоже, надеясь разоблачить во мне тайного пациента. Следующий шаг — я перекопал все соответствующие учеты. Из списков опасных психбольных я выбрал несколько сот человек, представляющих наибольший интерес. Потом взял под мышку папку с бумагами и двинул знакомиться с «вышеуказанным контингентом», дабы «проводить профилактическую работу» и «укреплять оперативные позиции».

Поначалу это было даже забавно. Но вскоре стало нестерпимо тоскливо. Ведь я был из тех оперов, которые горят на работе. Порой синим пламенем. А тут совершенно бесцельная непонятная работа. Впрочем, скучал я недолго. До того момента, пока не набрел на нечто удивительное… Но стоп, обо всем по порядку.

Начав работать с людьми, я сделал несколько открытий. Убийцы, насильники и злостные поджигатели из «контингента» оказывались, как правило, вежливыми, гостеприимными, приятными в общении людьми. Они поили меня чаем с вареньем (к счастью, без стрихнина и цианистого калия), увлекательно рассказывали о рыбной ловле и об их опыте взращивания помидоров в коммунальной квартире. Ко мне, как правило, они относились дружелюбно и с сочувствием, если не считать некоторых недоразумений: пары попыток задушить меня шарфом и одной сбросить с шестнадцатого этажа. Но у большинства я почему-то вызывал доверие. Многие даже искренне желали помочь мне. Одни обещали замолвить за меня словечко Президенту России или США. Другие — познакомить с жителями иных миров, которые готовы мне «прочистить энергетические каналы и подлатать карму». Третьи предлагали бесплатно порошок, помогающий от ящериц, летающих по ночам по квартирам, или эликсир для роста гаечных ключей.

О совершенных в прошлом контингентом проступках говорить я зарекся после беседы с застарелым эпилептиком. Кстати, эпилептики считаются самыми злобными из психически больных. Сдуру я попросил одного поделиться воспоминаниями. Он и поделился. В жизни я встречал немного людей такого безобидного вида. Он походил на Чебурашку, а говорил голосом, которым обычно вещают в мультиках за кадром: «В некотором царстве в некотором государстве».

Иду я домой. Приятнейший, теплый весенний денек. Захожу в подъезд, в лифт. Лифт у нас старенький, с распашными дверьми. Вдруг вижу, в подъезд входит Марья Ивановна, милейшая женщина. Я говорю — идите сюда, Марья Ивановна, чего вам лифта дожидаться? Она подошла, говорит — спасибо вам, а сама пальчики-то свои, пальчики на железяку положила. Я дверью пальчики-то ее и ударил.

При этих словах эпилептик подпрыгнул на стуле и миг трансформировался из Чебурашки во взбесившееся Дракулу. Он истошно завопил, раздирая глотку:

— Ударил ее! Ударил!!!

Через две недели, отрабатывая дальше список, я добрался до одного знакомого лица — главного режиссера «Завалинки» Славы Грасского.

Паранойяльная шизофрения. Наблюдается агрессив-склонность к вызывающему антиобщественному поведению.

Обладает задатками лидера, собирает вокруг себя людей различного склада и социального положения — так гласила справка. Насчет консолидации людей различного склада я смог убедиться лично.

Дверь мне открыла сильно декольтированная, в причудливом туалете от Зайцева девица. — К Славику? — взвизгнула она радостно. — Парниша, я тебя люблю, хоть у тебя и рожа, как у нашего участкового… Ха-ха, шучу, красавчик.

Она влажно чмокнула меня в губы и пропустила в квартиру. Там было дымно, людно и шумно. В руках у людей были банки с пивом, стаканы с шампанским и женские плечи (а то чего и похлеще!). Полуголая деваха с наголо бритой головой, на которой масляной краской была нарисована пышная прическа, сидела на рояле. А тип со зверским выражением лица, во фраке в горошек наяривал на нем «космическую музыку». В типе я узнал руководителя модной группы «Крик мартокота», с которой у «Завалинки у Грасского» был совместный коммерческий проект. Сам Грасский возвышался на старинной тумбе с гнутыми ногами в позе Маяковского с плаката и читал стихи Байрона. Первые пять минут он срывал аплодисменты, все чаще переходящие в свист. После пятого стихотворения его просто скинули с тумбы, и он упал, черти его дери, прямо в мои объятия.

За время, прошедшее с моего посещения «Завалинки», Грасский успел приобрести вполне пристойный вид. Он Добрил голову, оделся в черный смокинг, нацепил на шею желтую бабочку в красный горошек. Теперь он почти походил на человека. И человеком, на которого он почти походил, был народный артист Филиппов в роли Кисы Во-робьянинова, если бы ему сбросить годков двадцать.

Вы?! — Грасский узнал меня сразу и моментально деловито озлобился. Оттащив меня в сторону, базарно осведомился:

— Что вам здесь надо, милиционер?

— Обхожу поднадзорных. Тех, которые лежали в психиатрических лечебницах.

— А причем тут я?! В лечебницу меня затолкали злопыхатели ! Вышел оттуда благодаря протестам союза театральных деятелей, комиссии по правам человека, хельсинкской группы и лично посла Соединенных Штатов Америки. Понимаете — Соединенных Штатов! А ты кто такой?!

— Уж не посол, конечно. Поэтому предпочитаю всех психов проверять сам, а не доверяться хельсинской группе, — мне надоело разводить дипломатию. Моя некогда стальная нервная система в последнее время стремительно ржавела.

— Что?! Да ты сам псих! А их я ненавижу! Это мое кредо! .

— Да, отбросы Вселенной, — кивнул я, вспомнив высказывания самого Грасского.

— Вот именно! — режиссер заводился — А отбросы утилизируют. Они исчезают!.. А сейчас двигай отсюда. Не то «Голос Америки» натравлю. Вон его корреспондент, — он кивнул на скучного очкастого субъекта, что-то ищущего в вырезе незнакомки, открывавшей мне дверь…

Тот самый разговор об «отбросах» выплыл в моей памяти через несколько дней. Я тогда как раз понял, что в Москве в последние полгода исчезают психбольные!

Первым я обнаружил исчезновение сумасшедшего изобретателя, трудившегося над эликсиром молодости и пастой для выпадения зубов. Потом выяснил, что пропал «Черепашка-ниндзя». Затем установил, что куда-то исчез родной брат великого американского гангстера Лакки Лучиано.

Меня кольнуло дурное предчувствие. Интуиция подсказывала — тут что-то есть, а она меня редко подводит. Я совместил данные оперативно-розыскного отдела ГУВД, занимающегося розыском без вести пропавших, с картотекой подучетников… За последнее время их испарилось более полусотни. И сей факт, похоже, никого не волновал… Первая мысль была — орудует банда, ставящая целью завладение квартирами психбольных. Но оказалось, что никто квартирами их завладевать не собирался.

К начальству со своими выводами я не спешил. Нужна тщательная проверка. Необходимы еще факты, чтобы не быть поднятым на смех. Нужно еще поработать с «контингентом» — если в этой среде правда что-то не в порядке, то я обязательно наткнусь на это что-то. Я так и поступил. И оказался прав.

В тот день, отведав Кларину яичницу, я двинул продолжать отрабатывать очередных подучетников. На очереди у меня был Шлагбаум (это фамилия, а не кличка, и не продукт бреда). Кто же мог предположить, что после этой встречи все пойдет вверх тормашками!

Мне открыл дверь худощавый собранный господин лет сорока с длинными волосами. На его носу приютились круглые очки-велосипед, бывшие модными пятьдесят-сто лет назад.

— Заходите, — порывисто воскликнул он, втащил меня за рукав в комнату, выглянул на лестничную площадку, огляделся и осторожно закрыл дверь. — Я ждал вас, товарищ…

Комната была обставлена скудно и бедно. В ней среди бумажного мусора возвышались три грубых стула и не менее грубый корявый стол, на котором располагалась древняя машинка «Ундервуд». Рядом с машинкой были навалены стопки испечатанных листков. Длинные кривые полки ломились от груд беспорядочно набросанных книг и журналов. Раскладушка была аккуратно застлана серым одеялом — такие выдают в каптерке в военно-строительных частях и дисциплинарных батальонах. На выкрашенной в болотно-зеленой цвет стене висел детекторный приемник.

Зато в углу стояли роскошный телевизор «Панасоник» — тот самый, с плоским экраном, «мечта всей вашей жизни», и видеомагнитофон «Сони-трилоджик», тоже тот самый, из разряда рекламной мечты.

Я прошел в комнату, огляделся.

— Вы с ума сошли! — Шлагбаум схватил меня за рукав и резко вытащил в коридор, оставив там в полной растерянности.

Он метнулся в комнату, задернул там плотные шторы, после чего там стало темно, как в фотолаборатории. Затем зажег тусклую желтую лампочку в самодельной настольной лампе.

— Теперь можете проходить… Как вы неосторожны.

В Лондоне совсем забыли о конспирации?

— Почему в Лондоне? — поинтересовался я.

— Ах, вы не из Лондона. Цюрих? Париж? Я пожал плечами и издал маловразумительное восклицание, которое можно было расценить как согласие.

— Ах, Париж, — закатил глаза Шлагбаум. — Я был там много раз. С Мартовым мы издавали там газету ' «Новое слово». Это были хорошие времена. Мы были молоды и наивны, — он вздохнул и неожиданно схватил обеими руками мою кисть, встряхнул в горячем дружеском приветствии. Пальцы у него были тонкие, . как прутики, крепкие и цепкие, как крючья монтерской кошки.

— Я уважаю ваш поступок, товарищ! — возбужденно воскликнул он.

— Ну…

— Не скромничайте, — он отпустил мою руку и забегал по комнате, сопровождая свою горячую речь яростной жестикуляцией. — Горлопаны, безответственные демагоги и соглашатели на уютных конспиративных квартирах на Западе в узком кругу дерут глотки о благе народа, хотя они страшно далеки от этого самого народа. Время слов кануло в Лету. На дворе время действия! Действия жестокого, решительного! — он вскипал моментально, как вода в электрическом чайнике «Тефаль», и мгновенно охлаждался, как индейка в морозильной камере «Электролюкс». Неожиданно спокойно он осведомился:

— Вы, наверное, ничего с дороги не ели?

— Спасибо, я не голоден.

— Не скромничайте. Хотя бы отведайте чайку. Нашего. Сибирского.

Шлагбаум исчез на кухне, а я примостился на стуле, с которого переложил на стол пачку отпечатанных на «Ундервуде» страниц.

Минут пятнадцать он шуршал там, гремел посудой, передвигал какие-то тяжести. Мне стало скучно, и я начал рассматривать книги. Они все без исключения были посвящены политике. Труды Маркса-Энгельса, Ленина, Плеханова, Каутского, Гитлера, Черчилля. Труды деятелей времен нынешних.

Воспоминания бывшего председателя весьма серьезного ведомства — «Как я продал КГБ». «Исповедь на трезвую голову» — это перо деятеля повыше. Валерия Стародомская — «Моя борьба». «Юридическое обеспечение банно-прачечного дела в Узбекистане» — творение бывшего петербургского мэра. «Банда Чубатого. Серия — преступники века», ордена Трудового Красного знамени издательство ЦК КПРФ… Я взял лежащий около пишущей машинки отпечатанный лист. «Воззвание к трудовому народу».

Шлагбаум появился с подносом, на котором красовались тарелка с черствым черным хлебом и задубелым сыром, сахарница с желтым кусковым сахаром и две здоровенные оловянные кружки, в которых дымилась чернильная жидкость, отдаленно напоминающая чай.

Шлагбаум пил из кружки маленькими глотками, ел сахар в прикуску, с хрустом перемалывая его мощными челюстями. Я принюхался к содержимому кружки и, поморщившись, отхлебнул чуток. Так и есть — чистейший чифир.

Шлагбаум довольно захихикал, глядя на мину на моем I лице. — Подзабыли в Парижах наш революционный напиток. Я пристрастился к чайку в первую сибирскую ссылку в Верхоленске. Дело «Южно-русского рабочего союза». Помните?

— Что-то припоминаю; — неопределенно пожал я плечами. Действительно, что-то знакомое, но что — я вспомнить не мог.

— Вас тогда еще не было на свете… Впрочем, прочь воспоминания! К делу. На чем я остановился? А, настало время действовать. Меняются времена. Меняются подходы. Ульянов — этот «профессиональный эксплуататор русского рабочего движения», как я писал о нем еще в одиннадцатом году, слишком много внимания уделял пропаганде и агитации. Эсеры делали ставку на террор и насилие. Вчерашний день! Каменные топоры и луки со стрелами! С буржуазией надо бороться ее собственными методами!

Он вскочил и заметался по комнате, он искрился энергией, как замкнувшая высоковольтная линия электропередач.

— Народ — пролетариат, колхозное крестьянство и трудовое фермерство — прозябает в холоде и нищете. Пора позабыть старые распри. Деньги — вот адская машина революционера нашего времени! К чему брать с боем почту, телеграф и банки? К чему завоевывать газеты и телевидение? Их можно скупить!

Надо признать, некоторая логика в его словах была. Они возбудили во мне профессиональный интерес. Где, интересно, он собирается взять деньги на почту, телеграф и банки?

— Откуда взять деньги, спросите вы, — он будто прочел мои мысли. — Экспроприация экспроприаторов. Буржуазия сама должна передать нам орудия, которыми будет выкопана ее могила! Еще интереснее. Моя любимая тема — экспроприация. Эх, если бы поконкретнее.

— Моисей Днепрогесович… — начал я.

— Не скромничайте. В узком кругу можете называть меня настоящим именем.

— Простите, а как?

— Вы шутите? Конечно, Лев Давидович. Фамилия моего отца, скромного колониста из Херсонской области, была Бронштейн. Позже я приобрел вторую — партийную — фамилию. В насмешку я позаимствовал ее у старшего надзирателя Одесской тюрьмы, куда в первый раз отправил меня ненавистный самодержавный режим. Я стал Львом Троцким!

— А, — протянул я.

Вспомнилась пространная справка на Шлагбаума. «Приступообразная прогридиентная шизофрения. Паранояльный синдром, выражающийся в бреде реформа-торства. Отождествляет себя, как правило, с известными в прошлом политическими деятелями, всегда в оппозиции к режиму. Умеет заводить толпу и воздействовать на массы. Обладает ярко выраженными организаторскими способностями, порой способен к конструктивным действиям ради реализации своих бредоподобных фантазий. Активен. Демократия и свобода слова — наиболее благоприятная среда для протекания его болезни и реализации болезненных устремлений».

— Мы победим. Рабочие массы, колхозное крестьянство и трудовое фермерство пробуждаются. Консолидируются под руководством маяков партии. Но враг не дремлет. Чтобы сохранить свое господство, он не останавливается ни перед чем. Тюрьмы, психиатрические лечебницы!… Или просто убийства. Исчезают наши товарищи. Лучшие из нас!

— Как исчезают? — подался я вперед. Эта тема интересовала меня теперь не меньше, чем экспроприация толстосумов.

— Как исчезают? Без сле-еда-а, — растягивая звуки, протянул Шлагбаум-Бронштейн-Троцкий.

— Кто исчез?

— Списки в секретных партийных архивах, — прошептал он.

— Кто же виновный?

— Буржуазные отродья, пьющие кровь из пролетариата, колхозного крестьянства и трудовых фермеров.

Жизнь — борьба.

Смерть нам не страшна, — он плюхнулся на стул, поднял кружку и несколькими большими глотками осушил ее. Вытер рукавом подбородок. Крякнул.

Лицо его покраснело, и, по-моему, даже очки запотели. Он снял их, встряхнул головой и внимательным пронзительным взором уставился на меня. Нехорошо так уставился. Недобро.

— Кстати, а вы кто такой? Где ваш мандат, товарищ?

— Нет мандата.

— Может, вы шпик из охранки, — нахмурился

Шлагбаум-Бронштейн.

— Нет. Я из специальной психиатрической службы, — мне стало понятно, что, играя роль товарища из Парижа, я больше ничего не вытяну. Зато можно попытаться официально переговорить с ним. — Профилактический обход.

Шлагбаум приподнялся. Я тут же понял, что совершил ошибку. А вдруг хозяин из именного «Нагана» вдруг захочет расстрелять контру. Или бросится с кружкой наперевес на «врага пролетариата, колхозного крестьянства и трудового фермерства». Но Шлагбаум лишь уселся поудобнее на стуле.

— Нам не о чем больше говорить с позорным наймитом.

— Вы обмолвились об исчезновениях, — начал я. —

Тут я мог бы помочь вам.

— Даже под пытками я ничего не скажу грязному прихвостню буржуазии.

А ведь действительно такой и под пытками ничего не скажет.

— Да и времена не те, — вдруг совершенно спокойным, ровным голосом, в котором не было и следа от недавнего надрыва и кипения страсти, произнес Шлагбаум. — Я ничего не скажу без адвоката. У меня есть права, гарантированные Конституцией. В случае насилия и произвола я подам в суд и подниму на ноги всю общественность, молодой человек.

— Тогда всего доброго, — я встал, прикидывая, как бы лучше отправить его в желтый дом. Ныне сделать это очень нелегко. Но не ждать же, когда он начнет экспроприировать толстосумов и прибирать к рукам телеграф.

На пороге квартиры Шлагбаум взял меня за рукав, приблизился и, глядя в глаза, прошипел:

— На тебе, шпик, теперь печать. Будешь путаться под ногами — ничего не спасет.

Говорил эти слова Шлагбаум с толком, чувством, расстановкой. Я почувствовал, что действительно ввязываюсь в какую-то темную, опасную историю.

Эх, как только я занялся этими несчастными психами, мой привычный жизненный уклад, установившиеся отношения с Кларой, сослуживцами, друзьями — все стало меняться, ломаться, осыпаться изъеденной временем и непогодами штукатуркой. Предгрозовое ощущение — еще не гремит гром, не сверкают молнии, но воздух уже насыщен враждебной энергией.

Я спускался по лестнице, ощущая спиной, что глаза Шлагбаума буравят меня через линзы очков, как две лазерные пушки…

Небольшой блестящий ярко-желтый параллелепипед — на вид не скажешь, что он весит два килограмма. Но когда возьмешь его, он с неожиданной силой начинает оттягивать руку. Золото — один из самых тяжелых металлов.

Пятьдесят семь слитков — сто четырнадцать килограммов, некруглое число.

Эту партию приобрел коммерческий банк, имевший лицензию на сделки с драгметаллами. По каким-то причинам дорогой груз доставлялся из Сибири в Москву не воздушным путем, а железнодорожным транспортом. Пятеро вооруженных охранников были готовы встретить шквальным огнем любых «конкистадоров», которые отважатся прийти за этими слитками. Но желающие вряд ли найдутся.

Вторые сутки стучали колеса, и за окнами проносились леса, городишки, перелески, бесконечные шлагбаумы, будки обходчиков. В который раз поезд, повинуясь сигналу семафора, начал тормозить и замер, дожидаясь момента, когда диспетчер сообщит, что путь свободен.

Когда поезд замирал, охранники напрягались. Нужно быть готовым ко всему. Оценить обстановку. Прикинуть, откуда может случиться нападение. Сейчас нападать неоткуда. Чистое поле — не лучшее место для засады. Тут можно положить любое количество врагов. Впрочем, в мифических «конкистадоров» никто всерьез не верил. Это возможность чисто гипотетическая. Бандиты найдут себе кусок поменьше, но который легче урвать. Бросаться на амбразуру — не в их правилах.

К вагону подковыляла бабка, крест-накрест перетянутая цветастыми платками. В руках она держала закрытое марлей ведро и пакет с солеными огурцами.

— Милки, картошечки и огурчиков не хотите? — обратилась она к начальнику охраны. — Недорого отдам.

Совсе-ем недорого, сыночки…

Позже, когда охранников привели в чувство, они еще долго пребывали в жалком состоянии. Они подверглись обработке каким-то химическим веществом. На одежде остались его следы. К какой группе оно принадлежит, эксперты установить не смогли. Сошлись на мнении — нечто более близкое к фармацевтике, чем к отравляющим веществам.

И милиция, и служба безопасности банка долго выворачивали охранников наизнанку, но ничего членораздельного пострадавшие сказать не могли. Их память отшибло напрочь. Большинство помнили лишь, как поезд начал тормозить. Кто напал? Как? Куда делось золото? Эх, кабы знать. Наконец, один из охранников признался:

— Помню, бабка предлагала картошку… Вытащила что-то из ведра… Хлопок…

— Что вытащила?

— Пистолет. Хи-хи, точно, пистолет.

— Чего смеешься?

— Она выстрелила в меня из игрушечного пистолета. Такой серебряный пистолет. Как у пришельцев из «Звездного пути». Хи-хи. Игрушечный такой, хи…

У охранника началась истерика…

Две тетки в оранжевых путейских куртках на железнодорожном полотне таскают друг друга за космы и пытаются сходить обходческим костылем. Радостно-елейный голос за кадром: «Так жить нельзя». Следующий кадр — тетки едут куда-то на дрезине, обнявшись ласково, как две уставших от любовных утех лесбиянки. Голос за кадром уведомляет: «Все будет хорошо».

Телевидение уже месяц как решило пробуждать добрые чувства в вызверившихся согражданах, и теперь по двадцать раз на день прогоняются душеспасительные рекламные ролики…

"Раньше я не знала, как мне жить дальше, не видя никакого смысла в жизни. Но теперь у меня есть «Хренши-кола»!..

«Лучшая во Вселенной одежная щетка „Щепе“ ототрет любые пятна, кроме пятен на Солнце и на совести! Цена Щетки — восемьдесят пять центов. Стоимость доставки по Москве — шестнадцать долларов. Спешите успеть!»

"Новости ДНЯ:

Три месяца провела в Бутырской тюрьме по обвинению в хранении наркотиков молодая, подающая надежды поэтесса Наташа Демидсонс. В заключении она заочно была принята в Союз писателей. По настоянию творческой общественности пен-клуба суд прислушался к доводам защиты о том, что Наташа приняла кокаин за порошок «Тайд», и освободил молодую поэтессу из-под стражи…

В Аргентине прошли ливневые дожди, приведшие к наводнениям. Нанесенный ущерб тяжким бременем ляжет на бюджет этой крошечной латиноамериканской страны…

…Госсекретарь США объявил, что если Россия и дальше будет финансировать убыточные сельскохозяйственные отрасли, Америка перестанет, как раньше, обещать кредиты…"

Пока я завтракал, дикторша, дежурно улыбаясь, и сдерживая зевоту, твердила что-то о забастовках, захватах террористами городов и воздушных судов, землетрясениях, всемирных конкурсах московского значения

«Мисс стриптиз».

Моя жизнь продолжала полниться чудесами. Вчера на ужин Клара приготовила мясо. Правда, оно получилось жесткое, было посыпано мелко нарезанными бананами — моя красавица где-то вычитала, что бананы придают мясу особый вкус, хотя, скорее всего, просто перепутала их с луком. Меня ее поведение начинало тревожить не на шутку. Ох, подложит она мне свинью. Да не простую, а элитную, как из рекламы ветчины «Хам».

— Дорогой, — неожиданно заговорила Клара. — Ты всегда так занят, весь в работе. Какой-то усталый, угрюмый. Я вот почитала Дейла Карнеги. Вся твоя беда, что ты держишь все в себе.

— Не думаю, что это самая большая моя беда, — буркнул я.

— Самая. Невысказанные переживания осаждаются в подсознании и разрушают его. Ты же никогда ничего не рассказываешь о своей жизни. О работе.

— С чего тебя заинтересовала моя работа?

— Милый, я хочу посочувствовать тебе. Посопереживать.

— Клара, ты хитришь. Что тебе нужно?

— Как? Ты не понимаешь? Я хочу лишь, чтобы ты не замусоривал свое подсознание. Чтобы всегда улыбался. Чтобы у тебя было отличное настроение.

— У меня и так отличное настроение. И я ни с кем никогда не говорю о работе, кроме тех, кому это положено по должности.

Интересно, что у нее на уме? Если она преподнесет мне завтра жюльен и индейку в киви и яблоках, впору будет уносить подобру-поздорову ноги.

Перед выходом из квартиры я одернул перед зеркалом пиджак. Когда под мышкой кобура с пистолетом, даже в жару приходится таскать костюмы или, на крайний случай, ветровку.

Не сказал бы, что мне слишком нравится моя внешность.

Честно сказать, она мне совсем не нравится, но я не комплексую по этому поводу. Охота забивать голову всякой ерундой. Внешность как внешность. Типичный полицейский барбос тридцати лет от роду. Ни худой, ни толстый. Морда красная — не от пьянства, а от рождения. Не накачан — спортом никогда не увлекался. При первой встрече со мной, как я заметил, взор приковывает не мое заурядное лицо, а руки. Огромные кувалдометры, будто я всю жизнь простоял в кузнице. Мои руки сразу наталкивали на мысли о переломленных костях и вдавленных носах. Надо сказать, что после моего кувалдометра мало никому не казалось. На правой руке тускло светился массивный платиновый, с бриллиантом перстень.

Естественно, нужен он мне был не для пижонства и не для крутизны, как полудиким мафиозникам. Просто это фамильная драгоценность, переданная мне прабабкой-белоэмигранткой.

— До вечера, дорогая, — я чмокнул Клару в щеку…

Официально работа в МУРе начинается в десять, часов, но принято приходить минут на двадцать пораньше. После пятиминутки я устроился в кабинете, наполненном галдящими, курящими, дурачащимися великовозрастными детишками, именуемыми операми. Я все-таки сумел сосредоточиться и отпечатал на электрической машинке недельный план. Кто-то на очень верхнем верху в очередной раз съехал с ума на этих планах. И теперь приходилось писать планы работы, планы по составлению планов работы, планы по улучшению планирования — ну и далее в том же духе.

Изготовив бумагу и подписав ее, я несколько минут пялился в окно. Кто-то мог подумать, что я с какой-то целью изучаю унылое желтое здание напротив. Но я был занят другим.

Сначала я отмерял семь раз. Потом еще раз по семь. Потом решился, вытащил из портфеля видеокассету с дефицитнейшими российскими новыми мультиками студии «Пилот», которые достал мой брат, работающий на телевидении, и отправился к шефу.

У шефа два главных хобби. Одно — мультики. Он смотрит только их, знает наизусть и постоянно цитирует. Второе увлечение — игра в шашки в поддавки. Сейчас он сидел в своем кабинете и играл в них со своим главным партнером — прокурором отдела прокуратуры города Курляндским. Тем самым, который хотел закрыть «Завалинку у Грасского». В поддавки они вдвоем резались не первый десяток лет, начинали еще на галерках в аудиториях МГУ, когда вместе таким образом отлынивали от изучения юридических премудростей.

— Вон ту шашку двиньте, — подсказал я шефу.

— Подсказчик выискался! — возмутился Курляндский. — Санкцию на арест не дам.

— На чей арест?

— Ни на чей не дам.

Шеф все-таки двинул шашку по моей подсказке… И проиграл партию в четыре хода.

Курляндский расплылся в улыбке и, довольно потерев руки, кивнул мне:

— Молодец, Гоша. Приходи в любое время, на кого хочешь санкцию получишь.

— А я тебе еще линию по алкоголикам дам, — сообщил шеф мрачно.

Я заискивающе протянул ему видеокассету, и он тут же размяк.

— Подарок, — сказал я. — В продажу еще не Поступала. Братишка на телевидении стащил.

— Молоток у тебя брат, — оценил шеф. — Ну, рассказывай, зачем пришел.

Я изложил жгучую историю об исчезновении псих-больных и высказал предположение, что тут не обошлось без чьей-то вражьей руки.

— И что ты, братец Лис, предлагаешь? — в голосе шефа я не различил никакого энтузиазма.

— Для начала создать следственно-оперативную бригаду.

— Георгий, а психзаболевания через рукопожатия не передаются? — заботливо осведомился шеф. — А воздушно-капельным путем? На тебя что-то неважно действует общение с контингентом.

— Но ведь психбольные пропадают.

— Мало ли. На то они и психи, — вставил словечко Курляндский. — Одни пропадают. Другие порнографические и сутенерские газеты издают. Кстати, я позавчера одну такую закрыл.

— Так чего мне делать? — возмутился я. — Обо всем забыть?

— Как забыть? — вскипел шеф. — Работать надо. Я твоей интуиции доверяю. У тебя «нюх, как у собаки, а глаз, как у орла» — в «Бременских музыкантах» поют".

Трудись, Георгий.

— Ценное пожелание.

— Знаешь что, сходи к Дормидонту Тихоновичу Дульсинскому.

— К кому?

— К тому профессору, с которым мы тебя познакомили в театре. Лучше него в повадках ненормальных никто не разбирается. Шеф протянул мне черную лакированную визитку, где серебряным тиснением перечислялись многочисленные, и далеко не все, звания и достижения профессора

Дульсинского, а так же его телефоны.

— Он никогда не отказывал нам в помощи…

Я вернулся в кабинет и первым делом стал названивать по телефонам, указанным в визитке. По третьему телефону я дозвонился, Представился. Профессор вспомнил меня сразу. И действительно согласился помочь, назначил встречу у себя на квартире в восемь вечера.

В назначенное время я был на месте. Жил профессор на улице Тверской в сталинском доме, увешанном мемориальными досками.

Открыл мне голубоглазый телохранитель и шофер. Я умудрился вспомнить, что кличут его Марсель Тихонов, — в театре он торчал за спиной профессора, как бульдог, готовый вцепиться в любого при первом опасном жесте в отношении хозяина. Роль дворецкого он исполнял на пять баллов — естественно и спокойно. Он взял из моих рук портфель и поставил его в стенной шкаф, подал мне мягкие пушистые тапочки, слегка поклонился, махнул рукой в сторону комнаты и древесностружчатым голосом проскрипел:

— Вам туда. Ждут.

С высокого лепного потолка свисала старинная фарфоровая люстра, стеклянные двери с бронзовыми ручками как нельзя лучше гармонировали с массивной антикварной мебелью и тяжелыми красными бархатными портьерами. В обстановке комнаты чувствовались стиль и богатство. Это тебе не примитивные импортные мебельные поделки предмет обожания новой русской буржуазии.

— Мои предки славились отменным вкусом, — профессор заметил, что на меня произвела впечатление обстановка квартиры.

Он взял меня мягко под локоть, предварительно стряхнув с моего пиджака невидимую пылинку, и провел к креслу.

— Мой прадед исцелял человеческие души еще при царе. И дед занимался тем же. И отец. Все были в почете потому что дело свое знали. Вот они.

Он взмахом руки обвел вывешенные на стенах, очень неплохо исполненные портреты.

— Этот — кисти Нестерова, — сообщил мне пррфе сор. — А это — Налбандян. А этот портрет, на который ваш покорный слуга, исполнен Ильей Сергеевичем Глазуновым.

— Да-а… — я уселся в кресло. Напротив меня устроился профессор.

Голубоглазый зомби вкатил в комнату столик на колесах, на котором дымился серебряный кофейник, а также в обилии были закуски, фрукты, возвышалась бутыка коньяка.

— Настоящий армянский коньяк. Коллекционный, профессор провел пальцами по бутылке.

Голубоглазый зомби Марсель разлил по чашкам кофе плеснул в специальные коньячные рюмки коньяк и, повинуясь кивку хозяина, плавно удалился.

— За продолжение знакомства, — профессор поднял рюмку.

Я проглотил обжигающую жидкость. Коньяк на самом деле был отменный, нисколько не напоминал те cyppoгаты, нахально именуемые «Наполеон», «Метакса», которыми полны ларьки и магазины. Теперь долька лимончика к нему. Прекрасно! Я почувствовал, что мне здесь хорошо

— Что вас привело ко мне? — перешел к делу профессор.

— Дело несколько странное, — начал я. — Хотелось бы услышать ваше мнение.

— Весь внимание, — добродушно улыбнулся он, поощряя меня начать рассказ.

Он действительно очень внимательно выслушал мой рассказ, поглаживая края рюмки холеными пальцами. Он лишь пару раз перебил меня и задал толковые уточняющие вопросы.

— Каково ваше мнение? — спросил я, завершив повествование.

— Для мнения слишком мало информации. По-моему, вы излишне драматизируете ситуацию. Люди с нездоровой психикой обычно существуют в разладе как с окружающим миром, так и с самими собой. Пытаясь уйти от травмирующих внешних обстоятельств и от себя, они нередко считают, что их спасет перемена мест. И тогда они становятся бродягами.

— Почему сразу столько народу подалось в бродяги?

— Кто ж знает. Может, на них повлияли вспышки на солнце или лунные циклы. Я на практике убедился — мои пациенты очень чувствительны к гелиобиологическим и астрологическим факторам. А еще на них действует биоэнергетическое состояние общества. Их нервы обнажены.

— Я не психиатр. Но я достаточно опытный сыщик.

Тут что-то другое. Более приземленное… И опасное. Профессор в ответ только пожал плечами.

— Дормидонт Тихонович, вы столько лет имеете дело с миром сумасшедших. Наверняка должны ходить какие-то слухи, истории, сплетни, которые кажутся на первый взгляд досужими. Должна быть какая-то зацепка.

— Эта область полна тайн, — кивнул задумчиво профессор. — Пограничье. Грань иных миров. Возможно; психиатрия — дверь не только во внутренние пространства, но и в какие-то объективные реальности… Конечно, общаясь с больными, да и с коллегами, услышишь немало всякой чепухи. Мой хороший знакомый, главврач подмосковной детской психиатрической лечебницы, утверждает, что к нему в последнее время поступают с ошибочным диагнозом шизофрения дети, контактирующие с иным разумом. Он уверен, что они говорят правду. И якобы над больницей зависали НЛО. Как вам?

— Ему самому надо лечиться.

— Так ли?.. Ходит, конечно, немало сплетен. В основном пустяшных. Например, о «чистильщиках».

— О ком?

— Якобы существует секта, готовящаяся к концу света и объявившая войну бесовской рати. Она проповедует очищение мира от приспешников Сатаны. Испокон веков считалось, что психически нездоровые люди одержимы бесами. Как легче всего избавиться от такого беса?

— Убить того, в ком он сидит, — завороженно кивнул я.

— Впрочем, молодой человек, все это слухи. Слова, в которых вряд ли есть хоть крупица правды.

— Вы с большей готовностью поверите в НЛО над детской психбольницей?

— Почему бы и нет.

— Я больше верю в злодеев, чем в зеленых человечков.

— Такова ваша профессия.

Профессор так и не смог конкретно вспомнить, что еще слышал о «чистильщиках» и откуда. Мы посидели еще некоторое время, уговорили-таки бутылку коньяка. Отказавшись от предложенной машины с шофером, я вышел в синий летний московский вечер.

До станции метро «Пушкинская» было несколько остановок на троллейбусе. Я решил одолеть это расстояние пешком, немножко проветрить затуманенную армянским коньяком голову. Москва готовилась к ночной разудалой жизни. Вылезали из «Тойот» и «Ниссанов», расползались по кабакам и дискотекам новые русаки, нервно озирались «съемные» дамы, ищущие кавалера на один вечер, раскручивались колеса рулеток, давая разгон темным человеческим страстям. Смешивались коктейли, кололся лед, охлаждалось пиво, припускались осетры и жарились молодые поросята. Впереди — разгульная, бездумная, пошлая и веселая московская ночь…

Я увидел ее, идущую от сиреневого «БМВ», Спина ее кавалера мелькнула и скрылась в дверях, так что я не успел рассмотреть его. Зато воздушную женскую фигуру я разглядел очень хорошо. Плавно, как белоснежная прогулочная яхта, к фешенебельному валютному кабакторию причаливала моя Клара.

Значит, все-таки флирт. Даже скорее всего романчик. У меня современные взгляды. Выяснение отношений, истерические крики, вызов соперника на дуэль, планирование головой вниз с моста или жевание по ночам пропитанной слезами подушки — это все не по мне. Ее право флиртовать с кем угодно. Тем более у меня тоже есть такое право, которым я время от времени пользуюсь. Да и Клара — кошка, которая гуляет сама по себе, точнее, порхает, куда ветер носит. И никуда она от меня не денется.

Я кинул взгляд на номер «БМВ». У меня неплохая память на цифры, и номер засел намертво в моей голове. Хотя проверять его по картотеке, выяснять, кто хозяин машины, я посчитал ниже своего достоинства. И, как потом оказалось, зря. Это сильно облегчило бы мне жизнь и сберегло бы массу сил и нервов. Но если бы знать заранее, где плюхнешься…

«Из больницы специального типа в Ленинградской области совершил побег общественно-опасный псих-больной Феликс Цезаревич Великанский, 1962 года рождения, прописанный в г. Москве, Ленинградский просп., 68, кв. 14. Приметы — рост 2 метра 01 сантиметр, атлетического телосложения, на лице и теле обильный волосяной покров, лицо квадратное, уши равнооттопыренные, глаза навыкате, лоб покатый, низкий, брови дугообразные, кустистые, сросшиеся»… Ну и так далее.

Вполне точное описание экваториальной гориллы из московского зоопарка. На ориентировке красным по белому была выведена резолюция начальника МУРа: «тов. Ступину. Составить план мероприятий, принять совместно с оперативно-розыскным отделом меры к розыску и задержанию». Отлично. Теперь есть козел отпущения на подобные случаи — тов. Ступин.

Феликс Великанский. Как же. Знаем. Помним. По всенародной славе он вполне может потягаться с любимцем прессы и публики маньяком Чикатило. Немало бессонных ночей преподнес он работникам МУРа и областного уголовного розыска. Обычно действовал он в лесопарках, но не пренебрегал и темными переулками, глухими подъездами и замусоренными строительными площадками. Его жертвами чаще всего становились молодые парочки, неблагоразумно посчитавшие, что нашли уютное местечко для уединения. Едва только начинались первые вздохи и поцелуи — тут как из-под земли вырастало человекоподобное чудище. Без малейшего труда оно нейтрализовывало сопротивление и тащило бедняг в заранее подобранный подвал, чердак или бойлерную. Там Великанский связывал жертвы и жестоко, цинично обнажался перед ними. С учетом его внешних данных, это могло быть приравнено к истязаниям. Правда, он не только никого не убил, но ни разу даже не пошло дальше небольших синяков. Список только известных его жертв быстро перевалил за сотню. А количество ушатов грязи, опрокинутых на милицию за бездействие, наверняка перевалило далеко за тысячу… Сбежал. Теперь опять будут выстраиваться в отделах милиции в длинную очередь его жертвы.

Я положил ориентировку в папку с материалами, отметив на ней синим карандашом «побег». За последние полгода количество побегов из больниц специального типа резко возросло. Я пока не понимал, как именно, но чувствовал, что эти побеги тоже укладываются в загадочную картину, занавес с которой я пытался безуспешно сорвать. Кинув папку в сейф, я запер его и отправился домой.

Чем примечательна работа сыщика — она не отпускает его и дома. Мысли о ней цепки, они норовят занять все свободное пространство в сознании. Когда им не хватает дня и вечера, они являются ночью, часто в виде кошмаров.

Кстати, в последнее время поголовье моих ночных кошмаров резко растет. Пропавшие психи, Шлагбаум-Троцкий, колоритные персонажи — идеальная питательная среда для них.

Теперь можно не сомневаться, что беглый эксгибиционист Феликс Великанский тоже присмотрит в одном из кошмариков уютное местечко. Голый Великанский во сне — это еще похлеще врежет по нервам, чем когда ты сам во сне голый очутишься где-нибудь на фуршете или на вручении грамот в ГУВД.

Часы показывали двадцать три сорок. Я уже решился отправиться спать, надеясь, что сегодня кошмарики помилуют меня. Не тут-то было. Послышался настойчивый звук. Это звенел звонок входной двери. — Кого черти несут? — прошептал я. Посмотрев в глазок, я отпер замок, распахнул дверь. И в квартире наяву материализовался мой маленький любимый кошмарик — Клара.

После того, как я несколько дней назад видел ее у кафе, она исчезла. И вот на ночь глядя она появилась как ни в чем не бывало и с милой улыбкой сообщила, что за это время в ее жизни произошло много интересного. Так, она побывала в бывшем совминовском санатории в Вороново, где происходил отбор телеведущих в новую телеигру «Москва-Париж», естественно, перспектива пребывания больше в Париже, чем в Москве. Она прошла все туры, заняла первое место, решила уже было согласиться, но привязанность ко мне перевесила, и теперь я ни кто иной, как губитель ее карьеры. Ей, оказывается, совершенно не на кого меня оставить. Кто, спрашивается, будет готовить мне завтраки, гладить рубашки и следить за моим здоровьем?.. После такого пассажа я немножко лишился дара речи. Все вопросы, которые я хотел ей задать, снялись сами собой. Все равно соврет, как, например, про мифический конкурс.

Утром она встала раньше меня и разогрела мне завтрак. Когда я уходил, она разгладила ладонями рубашку мне на груди, потом легким движением фокусника или профессионального карманника извлекла из сумочки часы «Ориент» и застегнула их браслет мне на руке.

— У тебя ведь совсем нет часов, дорогой. Я о тебе всегда помню.

— Спасибо, милая, — произнес я, сдержавшись, чтобы не спросить, помнит ли она обо мне в валютных кабаках, где гуляет неизвестно с кем.

Выйдя за дверь, я сразу же снял часы и положил их в карман. Не терплю, когда браслет давит на руку, потому и не ношу их.

Итак, Клара сделала мне подарок. Первый за все годы знакомства. А тут еще эти завтраки. Нет, дело тут не только в чувстве вины из-за какого-то флирта. Тем более, что чувств, подобных раскаянию, в таких случаях она не испытывала. Странно все это. Очень странно.

Вообще, в окружающем меня мире усугублялись какие-то дисгармония и разлад. Что-то происходило, непонятные события нарастали, как снежный ком, — я ощущал это, но связать воедино разрозненные факты пока не мог. Слежку я почувствовал, шатаясь по делам по городу, у метро «Чистые пруды», когда покупал на лотке газету городских новостей.

— Возьмите еще эту газету, — убеждал меня лоточник, протягивая сдачу. — Всего восемь рублей. Класс.

Настоящий ужас.

— Ужас, да… А ты знаешь, что" такое настоящий ужас? — спросил я его. Он недоуменно посмотрел на меня и пожал плечами —

Мол, мужик не в себе. Похоже, про ужасы он знал лишь по фильмам ужасов да по своим газетам. А меня угнетало чувство, что мне представится возможность познакомиться с настоящим ужасом гораздо ближе. Он уже где-то рядом — я готов был поклясться в этом. По моему затылку будто прошлись тоненькими иголками. Слежку я именно почувствовал, а не засек. И в этом ощущении было что-то гораздо более неприятное, чем просто ощущение чужого взгляда. Я будто невзначай огляделся, не увидел ничего подозрительного.

Свернув газету, я неторопливо пошел вперед. Надо побродить по городу, проделать несколько трюков, которым научился, когда в свое время год проработал в «семерке» — службе наружного наблюдения.

Проделав все упражнения на подобные случаи, хвоста я так и не засек. Как такое может быть? Не знаю. Может, и не было хвоста? Но явное ощущение холодных пальцев на шее осталось.

Двумя часами позже, поедая плохо прожаренный гамбургер на скамейке в парке рядом с новеньким и величественным храмом Христу Спасителю, я думал над вопросом, кто мог за мной установить слежку? Служба собственной безопасности ГУВД? На черта я им сдался со своей работой по такой линии? Госбезопасность? Я им нужен еще меньше. Враги? Врагов у любого опера полно. Но мне неожиданно припомнились угрозы Шлагбаума. А чем черт не шутит? Может, действительно он создал какую-нибудь подпольную троцкистскую организацию?

— Шлагбаум, — произнес я вслух.

Не особенно я верю в телепатию и в прочую подобную чепуху. Но когда я понял, что за мной наблюдают, вслед за , этим возникло схожее неприятное чувство — как при общении со Шлагбаумом. Какая-то общая волна… Стоп, так далеко зайти можно. Нечего городить огород, когда можно все объяснить просто. Наиболее вероятное объяснение — у меня расшатались нервы и теперь мерещатся черти.

Все эти чертовы ненормальные! Где же ты, милая моему сердцу блатная братва? С тобой все понятно, пристойно, спокойно. «Стоять, гады, руки к стене! Колись, сволочь, твоя карта бита!» Ввести аккуратненько агента в среду, расколоть арестованного, затеять оперативную комбинацию — это по мне. Все просто и ясно. С этими же психами — все равно что лезть через вязкое болото. Да и знаний не хватает. Курс судебной психиатрии в институте, пара учебников, которые пришлось теперь изучать заново, общение с несколькими психиатрами — вот и весь опыт.

И все-таки мысль о Шлагбауме и его мифической подпольной организации не давала мне покоя. У меня было четкое ощущение, что тут нужно что-то предпринять. Нужно начать тянуть эту нить. Как? Мне опять нужен был совет специалиста.

На следующий день, рискуя показаться надоедливым, я снова напросился в гости к профессору Дульсинскому.

— Извините, что снова беспокою вас, — промямлил я по телефону.

— Ну что вы. Я же сказал, что готов вам помочь в любое время.

Он встретил меня как старого знакомого. Снова стряхнул невидимую пылинку с моего пиджака. Снова мы сидели в креслах в музейной комнате с портретами предков. Снова голубоглазый зомби сервировал столик. Снова я пил маленькими глотками отличный армянский коньяк.

— А что. Возможно, Шлагбаум посчитал вас агентом охранки и решил развернуть против вас оперативную деятельность, — улыбнулся профессор. — Например, установить наблюдение.

— Я бы его засек.

— Может, и засекли бы. А может, и нет. Сумасшедшие порой обладают потрясающими способностями. Они проявляют чудеса хитрости, изворотливости.

— А мне что теперь? Ждать, пока он не решит покончить с проклятым прихвостнем буржуазии?

— Вот что, приведите-ка его ко мне. Я попытаюсь разговорить его, вызвать на откровенность. Все ваши навыки допроса тут бесполезны. Вы ничего не добьетесь, Я — другое дело. Заставить разоткровенничаться душевнобольного можно лишь, встав на его позицию, проникнув душой в его мир. Надо проникнуться его взглядами. Его пониманием бытия. Это очень нелегкое дело.

«И опасное для психики», — подумал я, когда профессор стряхнул в очередной раз с меня невидимую пылинку.

— Когда вам его привезти?

— Можете хоть завтра, — он протянул мне карточку с адресом клиники.

Я твердо решил завтра взять Шлагбаума за шкирку и притащить его на «партийный диспут» к Дульсинскому. А после соберу на него все документы и постараюсь отправить обратно в дом скорби. Ночь я провел как-то беспокойно. Ворочался, просыпался. Заснул только под утро, чтобы проснуться в холодном поту. Тут же вспоминал, что утром мне ехать к Шлагбауму, и почему-то эта мысль отдавалась холодом в солнечном сплетении.

— Что ты дергаешься так? — спросил я свое отражение в ванной.

Но ответа не мог сформулировать…

После утреннего совещания я выпросил у шефа машину — тащить «партийца» в общественном транспорте мне не хотелось, страшно было представить, что он может учудить, особенно если вспомнить слова из справки о том, что он в совершенстве умеет заводить толпу. А завести московскую толпу — вообще нечего делать.

— Куда едем? В какой дурдом? — ехидно поинтересовался водитель нашей отдельской бежевой «семерки», выруливая со двора Петровки, 38 через открывшиеся с металлическим лязгом ворота.

— За психом одним. Особо опасным, — мстительно надавил я на особо опасного. — Нужно его эксперту показать.

— Чего, мы его в салоне повезем? — заерзал на сиденье водитель.

— Не в багажнике же.

— Э, надо было группу взять. Наручники там… Как же…

— Да не трясись. Ну, укусит он тебя за ухо. Ничего. До смерти еще никого не загрыз.

— Тебе бы шутить, Гоша. А у меня жена, дети…

— Давай, крути баранку. Справимся…

— Ну тебе и линию дали, — покачал он головой, выруливая на Петровку и устремляясь к Садовому кольцу.

Впрочем, боялся наш доблестный водитель совершенно напрасно. Когда я поднялся по лестнице и начал названивать в дверь квартиры Шлагбаума, то еще не знал, что опоздал. В местном отделении милиции лежало заявление сестры Шлагбаума об исчезновении ее горячо любимого братца…

Жизнь состоит из случайностей. Правда, скорее всего, кто-то наверху, в небесах, подсовывает нам их, исходя из каких-то своих соображений. Нам эти соображения знать не дано. Поэтому где найдешь, где потеряешь — неизвестно.

Например, кто бы мог подумать, что из истории с «Кавказской пленницей» выйдет что-то путное.

С утра я сидел за своим письменным столом, зарывшись в справки и доклады. Набрал я их немало. Пришлось связываться с ФСБ, Минюстом, Минздравом, обществом борьбы с общественно-опасными сектами. Я встречался с людьми, получал у них документы, выслушивал мнения и обрывки сведений и слухов. Можно считать, что кое-какой банк данных, правда, весьма скудный, я набрал.

Было видно, что Россия переживала нашествие «духовных террористов». «Белые», «желтые», «голубые» братья, коммунисты, клуб любителей Богородицы, общество Святого Варфоломея дружно и с нетерпением ждут конца света, чтобы враз стало понятно, какими прозорливыми они оказались, и как все остальное человечество осталось в дураках. Они по восемнадцать часов в день предаются молитвам, самобичеваниям и целованию нечищенных ботинок своих гуру. И презрительно косятся на погрязший в пороке мир, в котором остальные люди греховно трудятся в поту, греховно создают материальные ценности и зарабатывают деньги, греховно растят детей и смотрят греховные телесериалы «Санта-Барбара» и «Историю любви».

Основными жертвами сект являются, конечно, сами сектанты. Но иногда достается на орехи и посторонним.

Встречаются смутные упоминания о черных мессах, сатанинских орденах, увлекающихся жертвоприношениями. Якобы на местах обнаружения изуродованных трупов следственно-оперативные группы находили и ножи с тремя шестерками — символом дьявола. Но конкретики маловато. Милиция с этой средой практически не работает. ФСБ в последнее время с излишнем пиететом, граничащим с обычным бездействием и халатностью, относится к свободе совести. Информации в правоохранительных органах крайне мало. И, что для меня самое главное, нигде нет ни одного упоминания о секте «Чистильщиков Христовых».

Я попросил наших аналитиков загнать имеющиеся данные в компьютер и попытаться найти какие-то закономерности, ниточки. Ах эта вера в прогресс. Ничего полезного мне эта железяка не сказала.

С моими психами, за всеми этими заботами я постепенно начал забывать, что такое нормальная жизнь нормального опера. И мне решили об этом напомнить.

— Подъем, тревога, — сказал шеф, собрав сотрудников в своем кабинете. — Сегодня большой шмон в «Кавказской пленнице».

— Опять?

— Сколько можно?

— А нельзя ли слинять?

Галдеж поднялся как в растревоженном улье.

— Слинять? — нахмурился шеф. — Как говаривал

Шарик из «Простоквашино» — индейская национальная изба — фиг вам.

Приказ начальника главка — с отдела семь человек.

— У меня засада.

— А у меня встреча с человечком.

— А у нас с Егорычем отчет срочный не сдан. Очень быстро выяснилось, что сотрудники отдела досыта наигрались в шахматы и компьютерные игры, перепились чая и как-то сразу вспыхнули как по команде трудовым энтузиазмом.

У всех появились неотложные дела, которые никак нельзя сделать завтра.

— Семь человек и баста, — поднял руку шеф. — Пофамильно объявляю.

Шеф зачитал список. Естественно, место для капитана Ступина в нем нашлось.

«Кавказской пленницей» прозвали в народе гостиницу «Россию» — ту самую, с видом на Кремль и Красную площадь.

Шмонали ее постоянно. Наверное, опять кто-то из мэрии решил гульнуть в тамошнем ресторане, не обнаружил там никого, кроме детей кавказских народов и парочки негров, был обруган по-азербайджански, а то еще и смазан по физиономии жульеном,

Нажаловалась чиновничья душа мэру. А тут еще подоспели очередные угрозы исламских террористов взорвать к чертовой бабушке реактор в Курчатовском институте и Спасскую башню. И вот в ГУВД спущено грозное указание — навести порядок в гостинице, принять меры к укреплению, изобличению, усилению — короче, обшмонать гостиницу «Россию» и пинком вытурить оттуда незаконно проживающих, рассажать по клеткам подозрительных типов. Ну и вообще — как получится.

Это секретное мероприятие уже неделю обсуждалось в верхах, и о нем знали в ГУВД все, начиная от генералов и кончая последней собакой в служебном питомнике. Все будет как всегда. Соберется пара сотен вооруженных до зубов милиционеров, всю ночь будут вытряхивать номера, найдут двадцать граммов анаши, стреляющую авторучку и занесенную прошлогодними листьями краденую машину на автостоянке, да еще набьют морду нескольким особо наглым горцам. А наутро в министерство и мэрию полетят телеграммы и письма — грандиозные успехи в борьбе с преступностью, наведение конституционного порядка и так далее. Все будут довольны, кроме кавказцев и капитана Ступина, невыспавшегося и злого.

В полдевятого вечера секретная операция началась. Сотню сотрудников МУРа, РУБОПа и других служб выстроили в шеренгу в подвальном этаже гостиницы. Шишка из МВД вещал что-то о непримиримой борьбе за законность в столице. Потом выступил руководитель гостиничного отдела милиции. Долго и нудно он объяснял, где искать наркотики и оружие. В это время обвешанные автоматами омоновцы шатались по вестибюлю, жадно пялясь на лотки с импортным пивом. Со «внезапным» и «стремительным» напором выходило явно что-то не то.

Под конец нас разбили на группы из трех человек — два опера и омоновец. Каждой определили этаж и крыло. Нам достался «север», восьмой этаж.

Единственно, что искупало скуку и тягостность задания — хорошая компания. В напарники мне достался мой старый друг Донатас Магомедович Стаценко, служащий старшим опером по особо важным в РУБОПе. Вряд ли кто из посторонних людей заподозрил бы его в принадлежности к правоохранительным органам. Больше он походил на отпетого лиходея, дежурящего с кистенем на большой дороге и ждущего караван с купцами.

Бородатый, здоровенный, драчливый — настоящий борец с оргпреступностью. Еще с нами был старшина из ОМОНа со своим приятелем под названием автомат Калашникова на плече.

Старшина уныло плелся за нами, шаркая по гостиничным коврам десантными ботинками сорок пятого размера.

— Чего мы тут делаем? — возмущался Донатас. — Тут мои бандюки в одном из номеров заложника держали. В тот же день, как наверху приняли решение о шмоне, они его отсюда перевезли на съемную хату. Какие выводы, Гоша?

— Ясно какие.

— Правильно. Скорость стука превышает скорость звука.

Информация сливается моментально. И все порядочные бандиты давно уже отсюда снялись.

Работа началась. Все это повторяется который раз. Тук-тук, кто в теремочке живет? Стоять нужно в стороне от двери — в этом случае тот, кто решит поздороваться с тобой выстрелом из пистолета, промахнется. «Здрас-сьте, милиция. Проверка режима проживания. Оружие, наркотики есть? Ваши документы».

Потом надо аккуратненько осмотреть номер. Обшмонать вещи. Обязательно посмотреть за батареей. Не позабыть снять вентиляционную решетку. Под ванной тоже может быть тайник с ящиком гранат. Как, ничего нет? Тогда покедова. Извиняемся за беспокойство, мы вас случайно приняли за масульманских террористов. Спите спокойно. Бандитам не открывайте. Мероприятие шло вяло. Донатасу, как всегда, хотелось подраться с преступным элементом. Омоновцу хотелось пострелять. Мне же хотелось послать все к чертовой матери и завалиться спать в свободном номере.

Восемьдесят процентов номеров были наполнены гостями с Кавказа, Закавказья и Средней Азии. У многих из проживающих не было штампов регистрации, да и вообще они не должны были находиться в этих номерах. «Хенде хох, выходить по одному» — существовали команды на такие случаи жизни. Беспрописочников мы доставляли в «обезьяннник» — так в простонародье именуется камера доставленных.

Процентов десять проживающих составляли иностранные негры, иностранные арабы и прочие иностранные иностранцы.

Ещё десять процентов — участники всемирного (никак не меньше) конгресса по сайентологии. Уже в котором подряд номере нам попадались исключительно сайентологи.

— Это что-то вроде орнитологии? — спросил я у Донатаса, когда мы вышли из очередного номера.

— Близко не лежало. Сайентология — одно из самых нахальных и дурацких сектантских учений. Основатель Лафайет Рон Хаббард, сколотивший огромное состояние с помощью новой религии. Донатас тут спец. Экстрасенсы. Сайентология. Телетайпограммы инопланетного разума. Он тут как рыба в воде. Донатас — активный член московского уфологического общества, и половину свободного времени тратит на поиски мест посадок НЛО и на беседы с пришибленными пустым мешком контактерами. Очередная дверь. Тук-тук.

— Кому не спится, мать вашу? — донесся рык разбуженного медведя.

— Милиция.

— Вот и валите в свою ментовку. Не пущу. Мое право.

— Как хочешь, — кивнул Донатас.

Мы взяли у дежурной ключ, встали по обе. стороны от двери. Донатас осторожно отпер замок.

— Прошу, — пригласил он первым омоновца. Тот с гиканьем влетел в номер.

— Лежать, гад!

Порядок. Можно заходить.

Полупьяный, полусонный, полностью татуированный получеловек тер глаза, косясь на дуло АКМ. Наш клиент. На теле синими чернилами написано минимум три судимости, а на роже — принадлежность к тюремной отрицаловке — то есть лицам, принципиально не желающим становиться на путь исправления. Сидит в плавках, дышит перегаром и нисколько нас не уважает.

— Чего же вы, волки, спать не даете ? — осведомился он.

— Ты чего не открываешь? — осведомился я.

— Много вас ходит. Говорят — менты, а там — падла с пушкой наперевес.

— Змей, гаденыш, это ты? — обрадовался Донатас.

— Магомедыч… У, блин. За что вяжешь? — Змей потянулся к одежде, но Донатас его оттолкнул.

— Сиди… Змей, ты чего сюда приехал? Пришить кого?

Или на банк какой наехать? Чего тебе в твоем Саранске не живется?

— Да пошел ты, — Змей поднялся и начал натягивать брюки на тумбообразные ноги. — Может, и пришить кого. А ты чего, Шерлок Холмс, докажешь, что ли? Ха-ха… Смеялся он недолго. Блымс — нокаут. Обычно Дона-тасу никогда не требовалось второго удара. — Змей у нас — киллер, — Донатас поставил на спину растянувшемуся на полу бандюге ногу, как на поверженного на охоте кабана.

— В Подольске по заказу он кой-кого подстрелил. Мы его поймали. А судья за баксы отпустил. За сколько, Змей? За пятьдесят тысяч?

Змей что-то просипел. — За пятьдесят пять. Из общака отстегнули. Теперь отрабатывать прибыл?

— Ox, — Змей попробовал приподняться, но был опять припечатан ногой к полу.

— Вот так. Мы их берем, а судьи за баксы отпускают.

Мы их берем, а следователи за баксы отпускают. Мы их берем, а прокуроры за баксы отпускают. Поэтому прежде чем сунуть вас в задержку, мы вас, гадов, бьем. Это только вам кажется, что вы крутые. Мы круче, Змей, не так? Донатас рывком поднял рецидивиста и кинул в кресло.

— В следующий раз если увижу в Москве — пристрелю, — сообщил мой коллега и друг.

— А, может, сейчас пристрелим? — с надеждой спросил омоновец.

— Сейчас нельзя, старшина. Когда можно будет, я тебя приглашу… Ну что, псина, пошли в клетку?

— На каком основании? — начал хорохориться Змей.

— Придумаем.

«Обезьянник» уже до отказа был набит нарушителями режима, в основном смуглого рода-племени. Один смуглянец-наркоман птицей бился о железную стену отдельной благоустроенной клетки и что-то матерно орал. Мы сдали Змея с рук на руки сонному дежурному. Напоследок еще — разок обыскали. И вдруг Донатас выудил из кармана его смятую бумажку с телефоном.

— Знакомый номерочек. Ух ты. Это же телефон

Миклухо-Маклая. Змей, ты всегда дураком был. Такие номера запоминать надо.

— Это не мое, — воскликнул поспешно Змей.

— Значит, Миклухо рать кличет. К работе горячей готовится. Так?

— Хоть ремни режь из спины — ничего не знаю.

— Змей, чтобы тебя завтра в Москве не было.

Но назавтра Змей никуда не уехал. И нам предстояло с ним еще встретиться. Это была первая случайная встреча.

Вторая произошла немного позднее. И имела гораздо более любопытные последствия.

Мы вернулись на этаж, постепенно заканчивая отработку номеров. Я уже собрался стучать в жилище очередного «оглы», и тут в полутьме коридора ночными призраками возникли две неуверенно плывущие фигуры.

— Привет, ласточки, — обрадовался Донатас, узнав старых знакомых.

— У, опер, — взмахнула руками высокая, плоская как доска и пьяная как сапожник деваха. — Как я тебя хочу. Ты бы знал.

— Как моль нафталин, — Донатас обернулся ко мне. — Смотри. Гражданка Куравлева. Работала здесь дежурной.

— Подрабатывала телом. Специально выписалась из Москвы в Подмосковье, чтобы снимать в родной гостинице, откуда ее вышибли за аморалку, номер и продолжать работать телом.

Верно излагаю, Катюша?

— А хотя бы и верно.

— Склонна к употреблению спиртного. Равно как и ее подруга гражданка Капустина, — он кивнул на толстую деваху, тоже пьяную в дым.

— Чегой-то у тебя все гражданки? — толстуха погладила Донатаса по плечу.

— Кто из бандитов в гостинице? — деловито вопросил Донатас.

— Все уже пару дней как свалили, — отмахнулась толстуха. — В пятидесятом жили крутые черные. Косяк за косяком забивали. Оружие у них видела. Во-от такой пистолет. Платили по-царски. Но зверье. Садики черномазые. Сигареты об меня тушили, глянь, — она оттянула вырез кофты, там виднелся красный ожог. — Посмотри, — она притянула руку Донатаса к своей груди.Тот отдернул руку, вытер ее о куртку и поинтересовался:

— А почему отвалили? — поинтересовался Донатас.

— Да сказали, что ментовское начальство решило гостиницу шмонать.

— Мило… Ладно, кто еще подозрительный?

— Счас вспомним, — Куравлева покачнулась и ухватилась за Донатаса. — Вспомнила. Двадцать восьмой номер. Его какая-то партия снимает. Туда такие морды-ы ходя-ят. Не, ну такие морды. Что это за партия, где та-акие морды… Мы однажды номером ошиблись, зашли к ним. Так у них там пара чемоданов… Здоровые такие. И полные денег. Правда, деревянных, но тоже деньги. А чего, слабо-о тебе партию-то растрясти. Вы только с нами бойцы. А с ними — огурцы, ха-ха. Натах, здорово я сказала?

— Отлич-чно, — икнула Натаха.

— Ладно, ползите дальше, — отмахнулся Донатас. Покачиваясь, веселые подружки побрели к себе в номер.

— Ну что, займемся политикой? — спросил меня Донатас.

— А мне-то что терять? — осведомился я. Вот двадцать восьмой номер. Я на секунду задержался, а потом постучал в дверь. Так состоялась случайная встреча номер два.

Открыла женщина лет сорока, в строгом, отутюженном синем костюме, который, казалось, только что сняла с магазинной вешалки. Интересно, какой смысл сидеть ночью в номере гостиницы в таком официальном отутюженном костюме?

Волосы ее были перетянуты сзади пучком, лицо, не лишенное приятности, выглядело строгим, как у учительницы математики с двадцатилетним стажем. — Мы из милиции, — Донатас продемонстрировал удостоверение. — Проверяем режим проживания.

— Это штаб-квартира «Партии обманутых», — сухо сообщила дама.

— Обманутых? — удивился я. — Все равно мы обязаны осмотреть номер. Указание мэрии.

Мы вошли в номер. Две его комнаты были завалены кипами прокламаций, плакатов, папками с документами. При этом все содержалось в идеальном порядке. На стенке в рамочке висело регистрационное свидетельство партии.

— Наркотики, оружие, запрещенные предметы в номере имеются? — дежурно поинтересовался я.

— Наркотики? — вскинула брови женщина. — Вам же не нужны наркотики и оружие.

— Почему? Не откажемся.

— Я все знаю. Ищите, — это было произнесено каким-то странным голосом. Мне определенно не нравилась эта дама.

Пока мы обшаривали номер, она всем видом своим выражала презрение и равнодушие к текущему моменту. Но когда я неожиданно бросил на нее взгляд, то мне открылось нечто другое. Насмешка, злобное лукавство, какая-то сдерживаемая страсть, готовая вырваться наружу. Мне показалось, что ее сухость и официальность — маска. Внешне она — ""пластмассовая кукла, внутри же вся начинена динамитом.

Что за идиотские мысли лезут в голову? Случайный человек, случайное место. Ничего здесь нет. Весь криминал — лишь в фантазии пьяной проститутки.

— Ваш паспорт, — попросил Донатас. — Так, Крылова Валентина Павловна… Спасибо.

Естественно, никаких чемоданов с деньгами, ящиков с «лимонками» и упаковок с радиоактивными материалами мы не нашли.

— Извините за беспокойство,

— Извинить? Разве это разговор профессионалов? — вдруг частичка того пламени, которое горело в ней, прорва-.сь наружу.

— До свидания, — через силу улыбнулся я.

Она по-мужски пожала нам руки. У нее была цепкая и крепкая кисть.

— До свидания, капитан, — она поглядела пристально на меня. — Может, мы еще встретимся. Мы вышли из номера.

— Странная тетка, — сказал я. — Ведьма.

— Нет, не ведьма, — отмахнулся Донатас. — У ведьм биополе такое тяжелое, вязкое, мощное, У обычного человека — ровное. А у нее — как салют — переливчатое, неустойчивое. Она вся кипит внутри. Я же чувствую.

— Опять ты со своими электрасенсами. Странно, Донатас точь в точь повторил мои мысли. Он тоже ощутил какую-то странность в этой женщине.

Мы вернулись вниз в отделение милиции. Мне было не по себе. Не шла из головы функционерша. Мне казалось, что где-то я ее раньше видел.

— Кстати, Гоша, а откуда она узнала, что ты капитан? — вдруг спросил Донатас.

— Вот я тоже об этом думаю…

. Я как в воду глядел. Десять граммов анаши, пять миллилитров опийной бурды, две единицы холодного оружия, две стреляющие авторучки и угнанный «Жи-гуль» — вот и весь результат проверки гостиницы «России». Закончились мероприятия поздней ночью, когда спать уже не хотелось,

В полтретьего мы написали последние рапорта. Донатас предложил подбросить меня до дома. Опер РУБОПа это не бедный муровец. У них служебных машин — тьма. Чуть ли не на каждого сотрудника. Так жить можно.

— Тебя до дома? — спросил Донатас, выруливая на улицу Разина.

— Нет, в «Националь». Мне гостиницы шмонать по нравилось.

— Гош, а давай зарулим в кабачок. Тут недалеко. Выпьем чашку кофе.

— На какие шиши бедному оперу в ночной кабачок?

— Меня там знают. Не обдерут.

— Поехали.

Вскоре красная «девятка» остановилась перед дверьми ночного кабака на стоянке рядом с «Ауди» и пятисотым «мерсом». Вышибала с помятой физиономией профессионального борца, увидев Донатаса, встрепенулся, подтянулся и как-то дисциплинировался.

— Здравствуйте. Давненько не были-с, — протянул он елейно, а хотелось, наверное, рыкнуть: сто лет тебя не видеть, а если видеть, то в гробу.

— Ваш притон еще не взорвали? — поинтересовался Донатас.

— Ну что вы. Порядок-с.

Мы прошли в подвальное помещение. Там клубился сигаретный дым. Народу было не так много. Обычная публика.

Несколько «мусульманских террористов» терлись в углу с русскими девахами. Какие-то воздушные мальчики в костюмах за тысячу зеленых пили дорогое вино. И еще здесь была блатота — куда же без нее нормальному кабаку? Пять морд — подросшее в последнее время нахальное рэкетирско-разбойничье поколение.

Увидев новеньких, они о чем-то зашушукались, залыбились. Они были в том состоянии подпития, когда есть и желание, и силы кого-нибудь вздуть. Я такие ситуации чувствую. А Донатас — еще лучше. Кабацкие разборки — его стихия.

Он подошел к бандюгам.

— Чего, щенки? У вас проблемы? Сейчас снимем. Вместе с головами.

— Чего?

Один, побольше по габаритам, стал приподниматься. Донатас, обрадовавшись, примерился звездануть его в ухо. Но тут выпорхнул бармен, цыкнул на распоясавшихся нахалов.

Прошептал что-то на ухо здоровому. Они как-то сразу завяли.

Донатас разочарованно поморщился. Он уже настроился на добрую потасовку. Бармен, расплывшийся примерно в такой же заискивающей улыбке, что и вышибала у входа, повел нас к столику в углу, подальше от чьих-то ушей.

— Чего это у тебя за поганцы завелись? — недовольно спросил Донатас.

— Долгопрудненские. Но они тихие. В зале обычно не дерутся. Правда, говорят, ограбили на днях поблизости кого-то, но заяву никто не писал. Урки они в принципе неплохие.

— Хороший урка — или мертвый, или битый, — заметил Донатас. — Надо у тебя опять порядок наводить.

— Ох, Донатас Магомедович, мы сами как-нибудь.

— Ну смотри… Так, нам кофе. И чуть бренди. Пирожных. Понял?

— Я мигом.

Он упорхнул. Донатас блаженно вытянулся на мягком стуле.

— Чего это они такие вежливые? — спросил я.

— Да у них тут такой притон был. Несколько раз к ним с СОБРом заглядывал. Вот и выучил культуре обслуживания.

Представляю, что творилось, когда Донатас с костоломами из спецотдела быстрого реагирования наводил тут строгую законность. Понятно, почему персонал такой вежливый.

— Теперь кабаки запретили выставлять, — вздохнул Донатас. — Мешаем, видите ли, бандюгам культурно отдыхать.

— Правильно. Вы как ни выставите, обязательно кому-нибудь из чиновников достанется, кто в этих кабаках с бандитами кучкуется.

— Все сгнило в государстве Российском, — вздохнул Донатас. — Даже кабак не выставишь.

Вскоре бармен принес кофе, пирожные и графинчик с бренди. Я был голоден, как волк, и начал уминать все довольно резво. Донатас тоже.

— Ты чем сейчас занят? — спросил он, пережевывая кусок ветчины.

— На новую линию посадили.

— Какую?

После моего объяснения, естественно, последовал веселый жизнерадостный смех.

— Я бы вместе посмеялся, да не до смеха, — обиделся я.

— А чего, работа не бей лежачего. Отдохнешь, о смысле жизни подумаешь. А через годик на другую линию перейдешь.

— Годик, ха. Меня, может, уже через неделю грохнут. Тут такая чертовщина.

— Рассказывай. И я рассказал.

Донатас выслушал меня с непритворным интересом. Особенно, как члена уфологического клуба, его увлекли всякие потусторонние сферы.

— Борятся с бесами, убивая их носителей? Остроумно. Но вообще-то так от беса не избавишься. Он тут же найдет себе другого человека. Их нужно изгонять обрядом экзорсизма.

— Донатас, ты что, в эту чепуху веришь?

— А то нет… Значит, говоришь, исчезают психи, — он плеснул в кофе бренди и тщательно размешал. — У меня та же ситуация. Только исчезает братва. Из серьезных бригад.

— У них работа такая. Сегодня при деньгах и женщинах. А завтра исчез.

— Нет, тут не обычные разборки. Что я, разборок не видел. Грохот очередей, взорванные многоэтажные дома. Развороченные трупы. В лучшем случае запихнут в машину и закопают в лесу. Здесь же все шито-крыто. Ювелирная работа. И пропадают самые агрессивные отморозки.

— Думаешь, работает одна группа?

— Да. Притом достается от нее всем бригадам. Но больше всего «спартаковцам». У бандитов паника. Они не знают, откуда ветер дует. Вон, Миклухо-Маклай перепуган, со стороны убивцев приглашает, к войне готовится. Змея выписал.

— Это которого мы сегодня в гостинице отделали?

— Его. От хорошей жизни с таким уродом, как Змей, не свяжешься. Паника, Гоша.

— Может, коллеги из безопасности работают? Или пресловутая «Белая стрела»?

— Тоже почерк не тот, чувствую. Тут что-то особенное. Самое интересное, что твои психи исчезают при схожих обстоятельствах.

— Считаешь, версия о «Чистильщиках Христовых»

Заслуживает внимания?

— Заслуживает.

— Я тебе еще не сказал одного. За мной, кажется, следят.

— Кто?

— Не знаю. Постоянного хвоста нет. Но контроль существует.

— Любопытно. Кстати, пропавшие перед тем, как исчезнуть, жаловались своим братьям по разбойному ремеслу примерно на те же ощущения.

— Успокоил.

? Чую, ищем мы одно и то же. Надо держаться вместе. И поосторожней, Гоша. Мы столкнулись с кем-то очень крутым.

? Этот НЕКТО дело свое знает…

Дело они действительно свое знали. Утром, накрученный Донатасом, терзаемый опасениями, я начал исследовать свою квартиру. И нашел то, что искал. В мою трубку НЕКТО присобачил скрытый микрофон. Он настолько сильно интересовался мной, что не оставлял за мной права даже на личную жизнь. И он явно хотел перенести игру на мою часть поля.

«Наши киски любят виски, — улыбаясь, как дефективный, и обнимая двух полуголых девах, орет загорелый плэйбой. — Виски „Джин Брин“ — настоящая Америка!»

"Когда все только обещают, мы обещаем вдвойне и втройне! Наши обещания тверды. Фонд «Атлантида!»

Рекламная пауза закончена. На экране появляется скорбно-озабоченное лицо ведущего «Часа правды» Андрюши Карабасова.

— Наш сегодняшний гость, — уведомляет он, — один из лидеров новой партии, стремительно завоевывающей плацдармы в политической и общественной жизни. «Партия обманутых». Знакомьтесь — Сидор Николаевич Сидоров.

На экране возникает лысый бородатый тип в очках «Хамелеон».

— Харизма руководителей «Партии обманутых» в последнее время притягивает электорат других движений, — начинает журчать Карабасов.

— Что за слово — электорат? — взрывается Сидоров. — Я знаю слово электричество. Электростанция. Электромясорубка… У нас говорят — сторонники…

— Ну да. Чистота русского языка. Филологический террор безродных космополитов, — нахально ухмыляется Андрюша Карабасов.

— Это не я сказал. Это вы сказали. Ваше частное мнение.

— Не будем спорить. Лучше скажите-ка, вот были партии обманутых вкладчиков, «Союз трудящихся». Вы что, их духовные и юридические наследники?

— Мы? Их?! Вы называете этих ничтожных политических уродцев нашими предшественниками? Господи, вы же ни в чем не разбираетесь.

— Вот и просветите нас, серых и непонятливых.

— Обманутых вкладчиков были миллионы. Они хотели вернуть свои сбережения. Им больше не надо было. Их ничего не интересовало. Сегодня их вклады в банках Израиля, США. Те, кто брал их деньги, греют спины на Сейшелах. Верно?

Карабасов криво усмехается — эту усмешку можно при желании трактовать и как знак согласия, и как снисходительное отрицание.

— Узость мышления. Узость интересов. Брюхо —

Мерило ценностей. Вот основа тех партий. Мы берем много шире. Не конкретный обман с акциями «Памира», не кража у старушки ста рублей, которые она припасла на похороны. Зри в корень, как говаривал Козьма Прутков. Любой социум состоит из двух основных групп. Наглые обманщики. И наивные бедняги-обманутые. Социологи пришли к выводу, что постоянно обманываемых, облапошиваемых, надуваемых в любом обществе насчитывается не менее восьмидесяти процентов. Колеблющихся — десять. А еще десять — обманщики. Они и пьют, как говаривал классик, кровя из трудового народа…. Нас восемьдесят процентов. Огромная сила.

Язык у Сидорова вился, как флаг на ветру, болтался без всяких усилий. Речь была напориста. Эдакий духовный последователь известнейшего властителя политических дум Вольфа Ширшиновского.

? Обманутые строгают детали на заводах. Обманутые ходят за плугом. Обманщики греют брюхо на Сейшелах.

— Вы говорили — спины, — снисходительно усмехается Карабасов.

— Я могу еще круче сказать, что они греют.

— А вы скажите, — ехидно подстрекает Карабасов, закатывая глаза.

— То, на что похожа физиономия нашего недавнего премьера.

— Ладно, замнем… Мне непонятно. Ведь любой из нас хоть раз в жизни находился в роли обманутого. И в роли обманщика.

— Важен не сам факт обмана. Важно состояние души человека… Вот вы, телевизионщики, прирожденные обманщики.

— А вы… — начал Карабасов, но вовремя сдержался.

— Мы — дремлющая сила. Настоящей же силой мы способны стать, только когда будем иметь коллективного организатора. Партию. Эта будет партия большинства. Восемь из десяти!

— Но ваша деятельность вызывает далеко не однозначные суждения, — Карабасов выуживает свою любимую папку с бумагами. — Посмотрите, что про вас пишут. Пишут, Сидор Николаевич, что вы партия маргиналов и лохов.

— Кто это пишет? Дайте мне его!

— Пишут похлеще. «Партия дураков». Вот, пожалуйста, у меня все на месте.

— Та-ак.

— И еще шепчутся, что в вашей партии верховодят всем сумасшедшие.

— Так, так.

— Сидор Николаевич, ответьте честно, с глазу на глаз — вы лох и сумасшедший?

Сидоров берет стакан, наливает в него «Пепси», делает пару глотков. Остатки выплескиваются в лицо Карабасову.

Рекламная пауза.

"Познакомьтесь с собаководом Семеном Будановичем.

— Моя собака жрала раньше незнамо что и была похожа на дворнягу. Теперь она ест «Пэдди-гри», похожа на буль-мастино и перегрызет за меня глотку кому угодно"…

"Как куплю я кофе «фрут» "

Прячу, а не то сопрут..

Кофе «Фрут» — истинное наслаждение!.."

Пока я взирал на телеэкран, Клара накладывала на мою тарелку картошку, густо приправленную киндзой, луком и киви.

— Милый, ты меня совсем не слушаешь.

— А? что?

— Как тебе дичь, которую я приготовила?

— Изумительно!

Я не стал говорить, что ножки Буша — это дичь, на которую охотятся в инкубаторе. Клара вряд ли сможет отличить страуса от цыпленка.

Я механически тыкал вилкой в тарелку. «Партия обманутых». Это в ее офис мы ворвались позавчера. Там нас встретила странная дама, назвавшая меня капитаном, которую, как мне показалось, я ранее встречал. И Сидорова, по-моему, я тоже где-то видел… Я вот-вот готов был уцепиться за что-то важное. Кого же напоминает мне этот Сидоров? А может быть… Нет, не бывает так….Хотя, собственно, почему?

Надо будет проверить эту партию. На досуге займусь.

Вот только допишу все планы…

На работе в кабинете ребята проверяли рации, заряжали «Макаровы», тащили из оружейной комнаты — АКМы. Они собирались «бомбить» воровской сход. Под Москвой сегодня собираются самые достойные представители воровской элиты. Они будут обсуждать вопрос о выдвижении своего кандидата на место утонувшего на даче в сауне зампредседателя московского комитета Госкомимущества. Воры, учитывая размеры имеющегося у них этого самого имущества, вполне могли претендовать на то, чтобы в данном кресле восседал их человек. Я в таких играх не участвую. Я собирался перелопатить бумаги и думать, думать, думать. Кстати, думать занятие приятное лишь тогда, когда умные идеи в очередь выстраиваются у твоей головы. Но когда в нее не приходит ничего путного, то становишься злым и раздражительным.

Кабинет опустел. На него обрушилась непривычная тишина.

Даже телефоны замолкли. Наконец, тишину разбил телефонный звонок. В трубке звучал голос моего начальника.

— Георгий? Зайди ко мне.

Шеф хочет меня видеть. Шеф наконец заинтересовался, чем я занимаюсь. Польщен.

Он сидел в своем кабинете и сосредоточенно изучал какую-то книгу, делая пометки разноцветными карандашами на полях. Он захлопнул книжку. Я прочитал название на обложке — «Незнайка на луне» и улыбнулся.

— Чего смеешься? Произведение потрясающей прогностической силы, — сказал шеф. — Написано в шестидесятые годы. Незнайка прилетает на Луну и застает там наш современный бардак. Неугомонная реклама. По телевизору вечные боевики: «Легенда о пяти задушенных и одном, утопленном в мазуте». Акционерные общества, хозяева которых убегают с деньгами. Граждане, тупеющие от такой жизни до того, что начинают обрастать шерстью, и их стригут все кому не лень.

— Это члены «Партии обманутых», — кивнул я.

— Какой еще партии?

— Так. К слову пришлось.

— Ладно, — шеф отодвинул «Незнайку». — Что за история с микрофоном? — он постучал пальцем по моему рапорту.

Я рассказал.

— Что делать будем? — видно было, что шеф сильно обеспокоен, — Я не могу приставить к тебе охрану или прилепить наружку.

— Никто и не просит.

— Есть соображения, кто тебе преподнес этот подарок?

— Есть. Но настолько деликатные, что пока не хотелось бы ими делиться.

— Ну, смотри, — шеф порой мог быть ненавязчивым. — Разбирайся сам. Но при первом обострении ситуации сразу ко мне… Что по побегам из спецбольниц?

— Ничего.

— Нам хоть одно бы задержание. Побеги на контроле в Министерстве. Драть за них теперь будут не оперативно-розыскной отдел, а нас. Психи — твоя линия.

— Я делаю все возможное.

— По-моему, ты увлекся какой-то ерундой.

— По-моему, не совсем…

С этим микрофоном получалась какая-то чепуховина. Положение не очень приятное. Хуже всего, если игра действительно переместилась на мое поле. Таинственный противник, о котором мне ничего неизвестно, но которому, похоже, достаточно известно обо мне. Вдруг я действительно наткнулся на какую-нибудь секту? Стоит тогда чуток прижать ее" и стоимость моей жизни упадет резче, чем акции «Памира».

Сектанты обычно люди милые, приятные, очень искренние и открытые, но им ничего не стоит из соображений высшей гуманности или по рекомендации Вселенского разума рвануть ядерную станцию или распылить над миллионным городом пару самолетов боевых отравляющих веществ. Не думаю, что они с достаточным пиететом отнесутся к гарантированному Конституцией праву капитана Ступина на жизнь.

Если есть радиомикрофон, то должен быть и приемник на расстоянии не более сотни метров. Это означает, что стоит под окнами машина с антенной или в соседней квартире окопались слухачи. Я проверил. Ничего подозрительного не обнаружил. Смех начался, когда я пригласил ребят из техотдела. Аппаратура в МУРе примитивная, дешевая, но технари высококвалифицированные, создавшие много уникальных самоделок. Я хотел, чтобы они осмотрели микрофон, и чтобы это не заметили на том конце провода. Они с задачей своей справились.

— Все в порядке, — закончив исследование сказал технарь.

— Да тише ты.

— Чего боишься ? Микрофон не работает. Скажу больше — он не работал и тогда, когда его прилепили в трубку. Возьми его как сувенир.

— Оставь на месте…

Вот такая получалась чепуховина. Зачем, спрашивается, устанавливать в трубке неработающий микрофон? Первое, что приходило в голову, — это чья-то шутка. Могли меня разыграть те же ребята из моего отдела, которые время от времени пьянствуют у меня? Могли. Или мои многочисленные приятели.

Но зачем шутить, когда неизвестно, через сколько времени найдут твой сюрприз и если ты наверняка не будешь присутствовать при этом. А может, мои противники приобрели бракованный экземпляр ? Глупо. Да и как они проникли в мою квартиру? Я вообще-то забочусь о ее безопасности. Просто так ко мне не проберешься. Впрочем, есть одна идея. И вскоре я намеревался ее проверить.

До вечера, сидя в кабинете, я занимался строительством версий. Ни одна из них не нравилась мне настолько, чтобы я мог бросить на прорыв свои скромные силы. Хронически не хватало информации. Не за что было зацепиться. Кроме того, дабы что-то накопать, нужны люди и средства. Время частных сыщиков-одиночек кануло в Лету. А кто мне даст людей ?

"Требую создать бригаду по борьбе с злобными «Чистильщиками Христовыми». «Бригаду? — спросят меня. — Лучше сразу отдел. Или управление». И еще спросят, с чего я взял, что существуют они на белом свете и мешают жить скромным психам. А действительно, с чего? Интуицию свою скрепками к рапорту не приложишь. Да, существование организованной силы объясняет все факты. Но возможны и другие объяснения. Например, что у старшего опера бред интерпретации (поведешься с психами — терминологии психиатрической наберешься), то есть он трактует несущественные и плевые фактики в пользу своей сверхценной идеи. Тоже версия!..

К вечеру в отдел наши ребята привезли толпу воров. Сходняк открылся в обстановке дружбы и взаимопонимания и был неожиданно закрыт МУРом. Среди доставленных половина была сильно помята. Это непонятливые, или хранители анаши и оружия. ОМСН (отряд милиции специального назначения) обожает воров с оружием и наркотой. Настолько, что бойцы привлекают их к участию в своих спортивных играх, любимая из которых пинание уголовника десантным ботинком или вождение мордой о пол. И правильно. Когда появляется муровская бригада, нужно поднимать руки вверх, а не строить из себя ковбоя вольных прерий.

Меня припахали на общее дело. До десяти часов я помогал составлять протоколы выемки, проводил первоначальные действия. Домой я приехал усталый и голодный. В подъезде опять вывернули лампочку, и я едва не расшибся, споткнувшись о дремлющего на ступеньках бродягу. Клары не было. Без нее в квартире что-то недоставало и поселялась скука. Пользы, правда, от моей любимой в быту никакой, но это как держать дома красивую кошку — среднерусскую или хорошую ангорку. Кошка украшает интерьер и доставляет положительные эмоции, несмотря на то, что кусается и клянчит вареную рыбу.

Я побродил по комнатам, плюхнулся на продавленный диван, включил телевизор. По первой программе с каратистским криком кого-то били палкой по ребрам. По второй — насиловали. По третьей — расстреливали из крупнокалиберного пулемета..

В двенадцать мне позвонил Донатас. Озабоченный и даже растерянный.

— Гоша, у нас тут какая-то ерунда. Ты нужен. Я за тобой сейчас заеду.

— Куда поедем?

— В кабак, куда же еще?

Пахан «спартаковцев» Миклухо-Маклай в свое время закончил инженерно-строительный институт. Учился он там неважно, точнее не учился вообще, отметки получал за спортивные успехи. Но все равно какие-то обрывки знаний из различных наук и лженаук по сегодняшний день всплывали в его памяти. Например, формула «товар-деньги-товар». Просто и гениально. Или вот — «нет такого преступления, на которое не пошел бы капиталист, если ему пообещать триста (или сколько там) процентов прибыли». Правда, Миклухо-Маклай был готов на любое преступление и за куда меньший процент. Ведь преступление было его работой, и ничего другого он делать просто неумел, если не считать навыки буханья бутцем о мяч.

Последняя операция обещала куда больше эталонных трехсот процентов прибыли. А надо-то всего ничего. Взять из тайника доставшиеся по случаю наркотические таблетки из Голландии. Обменять их у прибалтов на золото, которое они вместе с ингушами стянули с приисков в Магадане. Часть золота — к счастью, меньшую — обменять на партию из восьмисот пистолетов «Макарова» из Таджикистана и загнать их на Украину. На остальное закупить узбекский опий. Так сам собой укрепляется экономический союз независимых государств.

Первая часть прошла как по маслу. Прибалты отдали русское золото, получили голландские таблетки и укатили с ними — «лечить» свое подрастающее поколение. Особо ценный золотой груз ребята Миклухо переправили на блат-хату, числившуюся квартирой хорошего друга «спартаковцев», модного писателя и завсегдатая кремлевских тусовок Брызгана. Пахан и писатель были сопредседателями благотворительного некоммерческого фонда «инвалидов-футболистов».

Охраняли золото прилежно и крепко. В принципе, бояться особенно нечего. Чужие бандиты о золоте не знали, большинство своих — тоже. Милиция в дом к кремлевскому писателю не сунется, А вдруг премьеру при встрече накляузничает? Это политика. Но все равно береженого Бог бережет. Из секретных арсеналов были извлечены стволы, рации, сканеры, фиксирующие посторонние радиопереговоры.

Свора миклухиных бультерьеров готова была изрешитить из всех видов оружия любого, кто вздумает покуситься на общаковское добро. Охранять добро предстояло недолго. Таджики приедут через два дня. А хохлы — через три. С узбеками же договор будет исполнен позже.

Все было бы хорошо. Все были бы довольны, и общаки бы пополнялись звонкой монетой, грея сердца братве. Да вот только теплым и темным летним вечерком охрану сняли. И золото сменило хозяина. При этом вместе с золотом похитители увели двух миклухо-маклаевских дикарей…

Наверное, за последние несколько лет большинству жителей длинного серого дома тридцатых годов недалеко от центра Москвы опротивели детективы, гангстерские драмы и полицейские боевики. Драки, взрывы гранат, автоматные онереди, бандитские морды, налеты омоновцев, вой милицейских сирен в три часа ночи — всем этим они могли полюбоваться в натуре. Для этого им и ходить не надо далеко, ведь на первом этаже их дома расположился «Апельсин». Некогда, в другой исторической эпохе, до победоносной криминальной революции, это был заштатный московский ресторан. Потом его облюбовали воры, и он стал их элитным клубом.

Впрочем, стреляли там далеко не каждый день. Уставшему от лихой работы преступному элементу тоже хочется отдохнуть, перекинуться в картишки на десятку-другую тысяч долларов, отведать фужер «Мартини» или кружку чефира, повспоминать времена, когда «срока огромные брели в этапы длинные».

Поэтому дрались, стреляли и душили друг друга здесь исключительно по необходимости, в тех случаях, когда не драться, не стрелять и не душить выглядело бы крайне неприличным. Ну а уж коли пошла стрельба — тут надо не уронить лицо и стрелять до последнего патрона.

Пару раз после очередного выяснения отношений «Апельсин» вполне бы сошел за декорацию для съемок художественного фильма о взятии президентского дворца в Грозном. Несколько раз отсюда вывозили трупы. Но воры продолжали здесь культурно отдыхать, предпочитая не обращать внимания на подобные мелочи.

Патриархальная колымская атмосфера «Апельсина», нарушаемая редкими разборками, канула в прошлое, когда ресторан облюбовали «спартаковцы», пользующиеся заслуженной славой главных «отморозков» (то есть чокнутых, без тормозов) столицы и пригородов. Нельзя сказать, что они всех запугали и гоняли по углам — бывала в «Апельсине» братва и покруче их, — но кому охота заслуженный выходной проводить в комнате, где ползают пьяные ядовитые змеюки. Пускай и не укусят, но все равно приятного мало. К чему лишние проблемы?

Сиди и думай, какой шум-гам устроят отморозки, и когда закоротит в голове у их пахана Миклухо-Маклая. Так что вскоре порядочные бандиты нашли место для клубного отдыха поспокойнее. А «Апельсин» полностью прибрали к рукам «спартаковцы».После этого стрелять стали меньше. Теперь здесь ломали кости и душили галстуками преимущественно своих же, «спартаковцев», в тихой, домашней обстановке. Что происходило внутри ресторана, знать окружающим было необязательно. Милицейские сирены стали завывать реже, а взрывов не было слышно аж полтора года. Вот только семь месяцев назад долго-прудненцы расхлопали у дверей ресторана двух подручных Миклухо-Маклая и укатили. Да еще с месяц как ОМСН разгромил кабак и чуть-чуть пострелял, освобождая заложников, хранящихся в холодильной камере. Но в целом стало гораздо тише. И жители дома снова стали брать в видеопрокатах полицейские боевики, которые смотрели теперь с каким-то щемящим ностальгическим чувством.

Ресторан выглядел закрытым — бронированные ставни не пропускали свет ламп, тяжелые двери были наглухо заперты.

Однако ряды иномарок на стоянке указывали на то, что внутри теплится своя, занятная, уродливая жизнь.

Когда мы с Донатасом вылезали из машины, я заметил движение в «Ниссане», стоявшем на другой стороне проспекта.

Присмотревшись, я различил кого-то, кто, кажется, докладывал о появлении машины по рации. Ясно, внешнее кольцо охраны.

Шестерка в машине должен предупредить о любой опасности — будь-то бригада конкурентов или милиция. Если милиция — надо успеть сбросить стволы и анашу. Если конкуренты, то наоборот — зарядить оружие и докурить анашу.

Донатас вдавил кнопку звонка. Эффект нулевой. Тогда он начал методично долбить ногой по двери. За ней наконец послышался скрежет засова. Дверь распахнулась, и на пороге возникло тучное животное в пятнистом камуфляже и с милицейской дубинкой. Выросло оно в свинарнике и не было обучено джентльменским манерам.

? Я тебе, стрюк, сейчас по башке так постучу.

? Оно умело говорить.

— Засохни, сявка, — цыкнул Донатас. — Стрелой 4лети к Миклухо-Маклаю. Скажи Магомедыч пришел. И долго ждать не будет.

— Нужен ты Маклаю…

— Тебе две минуты. А потом я с бригадой выставляю вашу малину. Время пошло.

— Разошелся, стрюк, — пробурчало оно и захлопнуло дверь.

Миклухо-Маклай в две минуты уложился. Дверь распахнулась, и на пороге возник предводитель шайки «спартаковцев». Своим сморщенным, как печеное яблоко, лицом он напоминал Чарльза Бронсона после крутого запоя. За его спинами маячили два телохранителя. У Миклухо была страсть к здоровенным битюгам, прозванным в народе гоблинами. Хотя в преступной среде в последнее время больше ценились стрелковые, чем мордобойные, качества.

— Тебе чего не спится, Магомедыч? — прохрипел угрожающе Миклухо-Маклай.

— Соскучился. Охота с тобой, друганом, покалякать,

— Твои друганы в служебной псарне.

— Грубишь. А я хотел о твоем золотишке словечком перекинуться…

Немая пауза. Лицо Миклухо-Маклая исказила такая гримаса, будто его зубы изъело кариесом от того, что их . хозяин не пользовался жвачкой «Стиморол».

— Ладно, заходи.

— Стрюк, — прошипело животное, когда мимо него проходил Донатас.

Мой друг наступил животному каблуком на ногу, и с разворота саданул в челюсть — его коронный убийственный удар. Оно ухнуло ста килограммами живого веса о стену и растеклось по ней. Один телохранитель дернулся к Донатасу, рука другого нырнула под мышку. Я уже приготовился подравнять выступы на лице ближайшему ко мне гоблину, но Миклухо-Маклай поднял руку — мол, урки, ша.

— Оружие, — телохранитель протянул руку. Насмотрелся, осел, фильмов про службу безопасности Президента США.

— Вопросов нет, — улыбнулся Донатас. — Но только после того, как разряжу его тебе в башку;

— Ты не быкуй на моей территории, — прикрикнул Миклухо-Маклай.

— Ладно, не буду, — кивнул Донатас и саданул по голени незадачливого телохранителя.

— Вот теперь пошли, Миклухо…

Действовал Донатас жутко нахально. Что ни говори, а мы на самом деле на территории Миклухо-Маклая. Это раньше был город. Москва, в каждом уголке которого процветала власть партии и народа. Теперь власть в таких местах, как «Апельсин», не советская, а соловецкая. Сюда мало зайти, отсюда еще нужно и выйти… Хотя соображающий бандит никогда руку на пришедшего в гости опера не поднимет, «спартаковцы» не могли похвастаться избытком соображения. Правда, у Донатаса тоже слава чокнутого опера, которому море по колено. Бандюки его боятся как огня. Этот страх у них в печенках. Животное в камуфляже просто не поняло, с кем имеет дело, поэтому и наглело не по чину.

Миклухо-Маклай провел нас в отдельный кабинет, завешанный коврами и заставленный мягкой мебелью. На стене с фотографии в рамочке на нас недовольно смотрела такая морда, которой надо было отвесить лет десять строго режима за один внешний вид — крупнейший чикагский гангстер Аль Капоне. На нем было две сотни собственноручно приконченных и замучанных, а сел он в тюрьму за уклонение от уплаты налогов. Аль Капоне — кумир Миклухо-Маклая. Об этом шепталась братва во всей Москве. Миклухо освоил все книги о своем любимце. Для разборок с клиентами и учения уму-разуму собственных помощников он пользовался только бейсбольной битой — так же, как и Аль Капоне, в связи с чем большинство гоблинов в свое время имели честь покрасоваться гипсами на руках и ногах и перевязанными головами.

— Что кодла подумает, — проворчал Миклухо-Маклай. — Мент в доме.

— Подумает, что стучишь, — махнул рукой беззаботно Донатас. — Но тут стесняться нечего. Все вы сейчас постукиваете.

Лицо Миклухо-Маклая покрылось пятнами. Желваки заходили. Он прошипел гадюкой:

— Такие языки режут.

— Ну-ну, футболист, — засмеялся Донатас. — «О, злые языки страшнее пистолета»… Замнем. Лучше скажи, кому твои лохи золото подарили.

— Какое золото? — вдруг решил сыграть в несознан-ку Миклухо-Маклай.

— Меня не волнуют сейчас твои махинации. И ты меня не интересуешь. Я тебя даже сажать не хочу. Тебя все равно скоро грохнут. А вот тот, кто тебя грабанул, меня очень и очень интересует.

— Не будет разговора.

— Будет. Или поедешь сейчас на Шаболовку, к нам, — Донатас вытащил из кармана пиджака компактную рацию «Моторолла». — Два нажатия на кнопку, и через минуту здесь бригада СОБРа. Лучше поговорим откровенно, и я отчалю от твоей гавани.

— Если б я знал ту паскуду, которая меня обула… Золото у меня лежало бы.

— Крут ты, предводитель туземцев, — усмехнулся Донатас.

— Рассказывай, как все было.

— Пиво, вино, закусочки будете?

— Ага, чтобы ты нас наркотой или стрихнином накормил. Так поговорим, без гурманских излишеств.

— Поговорим. Моих дармоедов вырубили. Да так, что большинство ничего не помнит. Точнее, двое помнят.Представляешь, Магомедыч, я нанял двух призеров Москвы по культуризму, шкафы — в дверь не лезут. А их вырубил какой-то козел с двух ударов. Эти мои надувные матрасы только знай анаболики жрут и деньги клянчат. А до дела дошло — вон как…

— Они рассмотрели того, кто их приголубил? — спросил я.

— Смутно. Говорят, что-то огромное, вонючее. Мужик какой-то в майке «Адидас». Он их, как цуциков, разложил, — Миклухо-Маклай зажег сигарету, затянулся, потом яростно вдавил ее в пепельницу.

— А ведь ты боишься, — усмехнулся Донатас, изучая глазами собеседника.

— Я ничего не боюсь, — прохрипел Миклухо-Маклай и вдруг как-то сник. — Магомедыч, ты же знаешь, вся братва крутая живет как в деревне. Сплетни, разговоры, пересуды. Все друг про друга все знают. С кем у кого разбор, кто кому рога обломать обедал. Полная определенность. От конкурентов отстреляешься. От судьи — откупишься. А здесь что? Что творится? Мои дармоеды три месяца назад начали пропадать. Ладно бы кто их в расход пустил — они и четвертования заслужили, дерьма не жалко. Но они просто исчезли… Магомедыч, а, может, правду в газетах об инопланетянцах пишут? Говорят, они людей воруют.

— Совсем ты плох стал. Лучше скажи, что необычного было в последние три месяца.

— фискалов мы засекли. За нами кто-то шпионичал. Мы даже заметили двоих мужиков и какую-то мартышку. Хотели познакомиться поближе, но не тут-то было. Обвели нас вокруг пальца. Незадолго до того, как дармоеды исчезать начали.

— Что было общее у пропавших? Что за люди?

— Это разве люди? — искренне, с чувством произнес Миклухо-Маклай. — Это сволочи. Их были бы рады удавить даже их собственные мамаши!

— Любишь ты своих воспитанников., .,

— Я? Я их ненавижу. Самый отпетый сброд в Москве. Только я могу держать их в руках, — Миклухо-Маклай с любовью погладил сделанную по специальному заказу, инкрустированную ценными породами дерева биту. — Мне милиция должна деньги платить, что я их хоть в каких-то рамках держу.

— Так мы долларами не платим, — сказал Донатас. — Только приговорами.

— А те, кто пропали, были полные отморозки. Из четверых у двоих справки из дурдома.

— Справки, говоришь, — Донатас переглянулся со мной. Потом он заставил Миклухо-Маклая еще раз в подробностях описать драматическую сцену похищения золота.

— Так твои уродцы ничего и не помнят? — недоверчиво спросил Донатас.

— Да у них от страха галики начались. Один такую дурь лопочет, будто обкурился.

— А что говорит?

— Да сам спроси.

Вскоре в комнате появился трясущийся гоблин с перевязанной рукой. Он опасливо покосился на биту в руке пахана.

— Ну чего, дегенерат, еще раз расскажи про цыганку, — недобро щурясь, потребовал Миклухо-Маклай.

— Клянусь мамой, так и было. Подошла, тварь такая, вся платками цветастыми перевязана. Мол, погадаю. И из авоськи пистолет вытаскивает. И в лицо мне из пистолета. Я отрубился.

— Какой пистолет? — спросил Донатас с интересом.

— Пластмассовый. Игрушечный.

— Я же говорю — дегенерат, — махнул рукой Миклухо-Маклай.

— Описать цыганку можешь?

— Лицо как расплывается. Не могу.

— У тебя мозги расплылись, — Миклухо-Маклай сжал пальцами биту, и гоблин, зажмурившись, отступил назад. — Накрош паскудный!

Когда гоблин удалился, Миклухо-Маклай еще долго не мог успокоиться.

— Нет, ну с какими идиотами работаю! Ничего доверить нельзя!

Он раскурил новую сигарету.

— Магомедыч, найди мое золото. Оно мне очень нужно. Четверть тогда тебе и твоему барбосу, — он кивнул на меня. — А там столько, что на зарплату всему твоему МУРу и Петровке в придачу хватит.

— Тебе, видать, бутсой на чемпионате Европы по голове перепало, — хмыкнул Донатас. — Ты слышал, чтобы я хоть ржавый гвоздь у бандита взял?

— Да уж. — вздохнул Миклухо-Маклай. — Честный мент страшнее динамита…

Угощать Донатаса плодами Клариных кулинарных прозрений я как-то не решился. Пришлось просто настругать ветчины, копченой индейки, соленых огурцов, эдамского сыра, порезать черствый хлеб и извлечь из запасников в диване пыльную бутылку настоящей «Хванчкары».

— За успех наших безнадежных предприятий, — поднял я бокал.

Пить «Хванчкару» в три ночи — это не лишено некоторой романтической прелести. В такое время спать уже не хочется. Город затих, только по улице внизу идет Бог весть откуда взявшийся прохожий, да в доме напротив горит одинокое окно. Там какая-нибудь сова в одиночестве сочиняет, может быть, какую-нибудь математическую формулу, призванную перевернуть незыблемые основы, или корпит над балансовым отчетом, или тоже пьет маленькими глотками вино, поглядывая на единственное горящее окно в моем доме. — В прошлый раз в этой квартире у тебя жила очаровательная девушка, — Донатас огляделся, будто надеясь высмотреть ее за шкафом, под кроватью или за торшером.

— Она до сих пор иногда живет здесь. Но куда-то затерялась. Может, с любовником сбежала.

— Погоню послал? — хмыкнул Донатас.

— Давай-ка еще выпьем, дружище. Выпили. Обожаю медленно цедить вино. И не слишком люблю пьянеть.

— Почти ничего мы у Миклухо-Маклая не узнали, — отметил я. — Выведали, что кто-то большой и вонючий отключил двух чемпионов по культуризму.

Большой и вонючий… Мое сердце екнуло. А вдруг… Нет, дофантазироваться можно до чего угодно.

— Мы узнали гораздо больше, чем тебе кажется, — возразил Донатас.

— Конечно. Про цыганку с игрушечным пистолетом. Бред обколовшегося героином недоноска.

? Ты ничего не слышал о нападении в Красноярском крае на МИ-8, перевозившем золото.

— Слышал.

— А об ограблении вагона с золотом?

— Что-то было.

— А об обстоятельствах? Не слышал? Почерк тот же, что и при ограблении миклухо-маклаевской сокровищницы. Охрану поезда выключила женщина. Из игрушечного пистолета.

— Сон пьяного ежика!

— А вот тебе еще информация к размышлению. Для нейтрализации охраны применялось неизвестное вещество, схожее с препаратами, применяющимися в психиатрии.

— Ничего себе.

— Кто-то неплохо разжился золотом.

— Столько золота просто так не реализуешь, • — сказаля.

— По пятьдесят граммов продавать на рынке не станешь. А о сделках такого объема наверняка бы прошла где-то информация.

— Ничего не проходило… И еще, Миклухо-Маклай правильно сказал, что преступный мир — это большая деревня.

На околице свиснут, у церкви отзовется. Появление преступной организации, способной творить такие дела, не могло бы остаться незамеченным.

— Значит, кто-то, непричастный к существующим преступным структурам, создает синдикат?

— И при этом имеет источники информации как в преступном мире, так и в сфере бизнеса, оборота золота, — закончил мысль Донатас.

— А это не наши бывшие или действующие коллеги чудят? Или чекисты?

— Может быть. Но не похоже. Почерк не тот. Не наш. Но очень эффективный. У ихнего пахана голова варит слишком хорошо. И пользуется он неизвестными нам приемами.

— Фантомас.

— Ха… Точно говорю, золотое дело, исчезновения твоих психов и моих блатареи чем-то связаны. Много общего. Вся надежда на тебя.

Хороша надежда. Я сам заплутал в дремучем лесу. Могу, конечно, пригласить Донатаса прогуляться по этому, лесу, уведомив, что теперь мой псевдоним Иван Сусанин.

— «Чистильщики Христовы» ? — я почесал небритый подбородок.

— А чем, Гоша, черт не шутит?

— Почему они кладут глаз только на золото? Можно ведь разжиться и валютой, и камушками. И много еще чем. Но они упорно тащат золото.

— Может, у них существует какой-то страшно засекреченный и выгодный канал реализации.

— А может, кто-то решил создать очередное суверенное государство и копит золотой запас? — хмыкнул я, даже не подозревая, насколько был близок к истине…

На пятиминутке после бессонной ночи я клевал носом. Мне страшно хотелось спать и страшно не хотелось возвращаться к своим заботам. После пятиминутки шеф потребовал у меня остаться. Настроение у него было неважное.

— Что у тебя по «Эгсгибиционисту»? — спросил он сурово, с таким видом, с каким спрашивают, когда хотят выпороть.

— Пока ничего. В Москве его следов не обнаружено.

— А это не след? — он протянул мне сводку происшествий.

— Это визитная карточка!

Измайловский парк. Два часа ночи. Уединившаяся парочка пятнадцатилетних сластолюбцев — и куда родители смотрят?

Нечто, похожее на африканскую гориллу оттащило их в подвал и пытало до утра обнажением своего тела.

— Чем всякой ерундой заниматься и искать каких-то сектантов, займись Великанским. Газеты и ТВ сейчас такой визг поднимут — оглохнешь! И крайними будем мы. Наша линия. С нас шкуру драть.

— С меня уже все шкуры давно сняли.

— Не все еще, поверь… Гоша, ищи «Эксгибициониста»!

Хорошо давать указания. Ищи — и все дела. Сам процесс поиска выглядит посложнее. Запросы по связям, ориентировки, поручения я направил в первый же день. Но толку-то. Что же, пойдем по его связям сами. Не хочется, и в успех не верится, а надо…

Я зарядил пистолет, сунул в сумку американские наручники, резиновую дубинку, наполненную свинцом, — Великанскому она, как'мухобойка, но в определенной ситуации все-таки может помочь. Теперь можно выходить на поиски «Эксгибициониста», искать ветра в поле.

На первом адресе, где был прописан до отбытия на лечение мой клиент, встретила меня худенькая, миниатюрная и изящная блондинка. Оказалось, что она не кто иная, как сестра-близняшка Великанского. Она со слезами на глазах сообщила, что насчет брата к ней приходили из милиции за последние дни уже раз пять. Но она его не видела давным-давно. И еще она заявила, что Феликс вовсе не такой плохой, каким кажется. Он с детства был тихим, впечатлительным мальчиком, обожал животных, держал котенка и приблудившуюся собачонку. Из-за внешности у него возникали проблемы с девочками. И он был очень стеснительным… М-да, уж чего-чего, а стеснительности с тех времен у него поубавилось.

— Он совершил побег из спецбольницы, — сказал я.

— Я знаю, — всхлипнула блондинка. — Его там, наверное, обижали. Он такой ранимый.

— Если появится или позвонит, вам лучше всего уго-воритьего сдаться. Или хотя бы позвоните мне, — я протянул ей свою визитку. — Для его же блага. А то не дай Бог подстрелят при задержании.

— Ой, — обхватила ладонями щеки блондинка. — Но почему? Он такой добрый… Он беззащитный.

— Две сотни потерпевших могут с вами сильно поспорить на этот счет…

За два дня обойдя еще с десяток лиц, поддерживавших связи с Великанским, а так же их соседей и местные отделения милиции, я так и не нашел ничего, заслуживающего внимания.

Великанский отыскал где-то теплое логово и хоронится там. В гигантском муравейнике Москве даже колоритной фигуре «Эксгибициониста» затеряться ничего не стоит. Иголка в эшелоне со стогами сена.

Просматривая в очередной раз материалы, я обратил внимание, что перед отправлением в спецбольницу по приговору суда, он некоторое время лежал в клинике моего нового знакомого профессора Дульсинского. Клиника специализируется на лечении и исследовании больных щи-зофренией и маниакально-депрессивным психозом, представляющих опасность или вносящих дезорганизацию в общество. Я снова созвонился с профессором.

— У меня офис на проспекте Мира, — сообщил он мне.

— Вы мне уже давали адрес.

— А, ну конечно… Завтра в десять утрая вас жду.

К десяти я отправился по указанному адресу. Офис профессора располагался в доме между станциями метро «Проспект Мира» и «Сухаревская». Тяжеленные металлические двери, видеокамера, два пятнистых «пса» с рациями, дубинками и пистолетами отделяли от суеты и штормов внешнего мира фирму «Тартар». Она делила подъезд с офисом Дульсинского.

Охранники решили продемонстрировать на мне свое служебное рвение, красные муровские корочки не произвели на них никакого впечатления. И началась бодяга. «А к кому? К Дульсинскому? А он вас ждет? А почему сам не спустился завами? А пусть вас встретит». Наконец, я сообщил, что перед всякой щенячьей братией отчитываться не намерен, а если еще есть вопросы, то мне нетрудно сбегать за ОМОНом, и его бойцы на них ответят. Пятнистым слово ОМОН что-то болезненно напомнило, поэтому они сразу усохли, и доступ к профессору был открыт.

Белые стены, бронзовые ручки, современная, блистающая сталью и пластмассой, чернеющая мягкой кожей мебель, «Сони» с полутораметровым экраном, несколько компьютеров в приемной — таков был офис Дульсинского.

— Уютно живете, — оценил я обстановку.

— Здесь представительство международной ассоциации психиатров. Я ее представитель в России… Присаживайтесь, Георгий Викторович. Могу предложить вам только кофе. На работе не пью ни глотка. Принцип.

— У меня тоже, — не краснея соврал я.

Голубоглазый зомби Марсель — похоже, профессор не расставался с ним ни на секунду — принес поднос с кофейником, пирожными-суфле и конфетами «Мишки».

— У вас лежал «Эксгибиционист» ? — сказал я,

— Феликс Цезаревич Великанский, диагноз — шубообразная шизофрения, находился на обследовании полтора месяца. Направлен в больницу специального типа, — как компьютер, выдал профессор.

— Вы что, помните данные всех пациентов?

— Таких помню. Чрезвычайно интересный экземпляр.

— Сестра его сказала мне, что он добрый и стеснительный человек.

— Так и есть, — кивнул профессор. — Он с детства был полон комплексов. Одноклассники не брали его, косноязычного, неуклюжего увальня, в игры. Он мог бы заслужить авторитет физической силой, но обладал для этого слишком мягким нравом. Когда подрос и потянуло к противоположному полу, девчонки лишь презрительно отворачивались от него. И снисходительно, обидно смеялись. Сначала отвергла одна. Потом другая. В это же время пошли первые приступы юношеской шизофрении. Он и общество еще легко отделались. При таких условиях иные становятся женоненавистниками и превращаются в кровавых маньяков. Дьявол находит дырки в ржавеющем, разъедаемом коррозией сумасшедствия сознании, укрепляется в нем. И человек переходит на службу тьме.

— Вы верите в Дьявола? — приподнял я удивленно бровь.

— Верю. Мои коллеги — неисправимые скептики. Иной скептицизм сродни узколобости. Психиатры считают, что сознание человека — это черный ящик Пандоры, внутри которого может сформироваться или дремлет любой кошмар. Мне кажется, что не так редко бесы, терзающие разум, приходят извне.

— Одержимость?

— Вы считаете ее невозможной?

Определенно Дульсинский нашел бы общий язык с Донатасом. Бесы, НЛО и Бермудский треугольник в Пермской зоне…

— Помимо стриптиза способен Великанский на какую-то преступную деятельность?

— А зачем? Он правопослушный скромный человек, — пожал плечами Дульсинский.

— Но ведь его может кто-то втянуть в криминальные дела.

— Смысл? Кому он нужен?

— Огромная физическая сила, ловкость, изворотливость, — перечислил я достоинства Великанского. — Привлечь его на свою сторону — все равно, что приобрести бронетранспортер.

— Кому нужен бронетранспортер, водитель которого допился до белой горячки ? Неизвестно, не задавит ли он тебя самого.

— Нужен тому, кто сумеет управлять водителем… Может так случиться, что он будет захвачен какой-то чужой идеей? Настолько, что превратится в идеального исполнителя?

— Ну, это трудно сказать. Зависит от идеи.

— Или попадет под очарование чужого бреда. Бреда какого-то лидера.

Профессор бросил на меня внимательный взгляд и произнес:

— Интересно… . В принципе, случаи, когда у группы душевнобольных находился лидер, захватывающий их своими бредовыми фантазиями, были. Сумасшедшие способны влиять друг на друга. Но не уверен, что из этого может получиться что-то путное. Ну, займутся построением космического корабля «Земля-Плутон» из частей, найденных на свалке. Или создадут посольство по связи с миром насекомых.

— Или образуют секту.

— Запросто… Но учтите одно. Деятельность душевно больных редко бывает конструктивна. Вся их энергия уходит в свист и бесполезные движения.

— С кем у вас в клинике общался «Эксгибиционист» ?

— Режим у него был свободный. Я был уверен, что в наших условиях он не сделает ничего плохого. Для него было бы хуже, если бы он замкнулся в своей скорлупе. Общался со многими. Близко сошелся с нашим общим знакомым…

— С кем?

— Вячеславом Грасским. «На завалинке у Грасского» помните?

— Еще бы!

Когда я покидал офис, профессор не забыл стряхнуть с моей рубашки невидимую пылинку.

— По мере возможностей держите меня в курсе, — напоследок попросил он. — Вам будет нелегко с вашими подопечными. Я же всегда рад помочь.

— Я вам признателен., .

Вернулся в тот день домой я в девять вечера. В квартире горел свет. Перед зеркалом в спальной вертелась Клара. Нате, возвращение блудной любовницы. На ней было надето новое платье, похоже, из очень недешевых. Она поправляла набитые ватой плечики, затягивала, а потом расстегивала золотой пояс, принимала фотомодельные позы. Мое появление не оторвало ее от этого захватывающего занятия. Не оборачиваясь, она каким-то невнятным междометием приветствовала меня.

— Прекрасное платье, — произнес я ей в затылок.

— Правда? — Клара выгнула свой девичий стан, положила руку на бедро и причмокнула от удовольствия. — Меня снимали вчера в этом платье для журнала «Лайф», а потом подарили. Ну разве не прелесть, а?

— Потрясающе! — воскликнули нарочито бодрым голосом телеидиота , которому демонстрируют лучший в мире столовый нож, режущий все и вся без малейшего усилия.

— Ты без меня оголодал? — вдруг прониклась заботой обо мне Клара.

Она оторвалась от зеркала и внимательно оглядела меня с ног до головы.

— Да, — кивнул я. — Соскучился по мясу с клубникой и торту с баклажанами.

Она не заметила моего сарказма. — Георгий, из тебя никудышный дизайнер. Когда делаешь перестановку в квартире, всегда спрашивай меня.

— Что я переставил в квартире?

— Телефон. Куда ты дел старый?

— Выбросил. Разбил с горя от того, что ты исчезла. И выбросил.

Она восприняла это как должное.

— Кто же покупает такие телефоны? Сейчас покупают только радиотелефоны. Я знаю место, где есть дешевые радиотелефоны.

Пара сотен долларов, — подумал я. Как раз по средствам для нищего опера.

— Дорогая, радиотелефоны — это дурной вкус, — произнес я нравоучительно. — Телефон должен быть с диском и проводом.

— Милый, ты консерватор, — она поцеловала меня. — А цвет? Сказал бы, и я купила бы тебе не этот жуткий оранжевый аппарат, а синий. Он бы неплохо подошел к моему платью.

— Мне кажется, ты лучше смотришься без платья.

— Правда? — она загадочна посмотрела на меня. На этот раз пояс она бросила на пол…

А среди ночи, обняв ее, я думал, что наверное, все-таки люблю ее…

Утром, идя на работу, я по привычке заглянул в почтовый ящик. Я три года не выписываю ни одной газеты. Но время от времени туда бросают ценные рекламки, например, спортивных культуристских тренажеров для лиц, перенесших инфаркт миокарда, или дешевых и доступных вилл на территории Испании с садом и пропиской. Сейчас в ящике уютно устроилась яркая бумаженция. Еще штук пятьдесят таких же были рассыпаны по всему подъезду. Я решил отправить ее в мусорку, но на глаза попались знакомые слова.

«Партия восьмидесяти процентов россиян!.. Все, кому надоела рабская участь, на митинг 29 июня перед главным входом на ВДНХ. Партия обманутых — ваша партия!»

Карьеру политического психбольного Шлагбаум начал еще в тихие брежневские времена. Голоса «внешние» («Голос Америки», «Немецкая-волна»), в свое время не обходившие его тяжелую судьбу своим вниманием, именовали его узником совести. Голоса «внутренние» («Время», «Маяк») клеймили в нем полоумного и продажного наймита империализма.

Во всем виноваты были гены. Точнее, горячая революционная кровь семьи Шлагбаумов. В прошлом веке Мосины предки ходили в народ и звали Русь к топору. В начале этого века они мастерили на чердаках и в подвалах адские машины и метали их в полицмейстеров. После семнадцатого года они выводили под корень разную контру и представителей «кровососущих» классов и сословий, а в свободное от этой работы время мечтали о светлом будущем. Это будущее вскоре наступило, и они нашли в нем свое место — в ГУЛАГах, с кайлом и лопатой. Там они наконец занялись полезным трудом и внесли свою лепту в возведение гигантских строек Коммунизма, не уставая повторять, что товарищ Сталин ничего не знает о творящихся безобразиях. В родителях Моисея бурлящая революционная кровь Шлагбаумов сильно охладела. Ее хватало лишь на то, чтобы шушукаться с единомышленниками на кухнях, ругать зажравшихся партократов, позабывших идеалы социализма, рассказывать анекдоты о Хрущеве, а потом о Брежневе.

Но неожиданно в лице Моси кровь приверженцев дела Робеспьера, Маркса-Энгельса вскипела, как лава рванувшего вулкана. Первыми, кого крошка Мося довел до слез, а потом и до истерик, были воспитательница детского сада. В крошке не только пробились задатки лидера, но и начала пышным цветом расцветать страсть к реформаторству. В детсаду у него все было «неплавильно». Что «неплавильно», он еще сказать не мог.

Но в школе он быстро научился стройно формулировать свои мысли и призывать одноклассников к революционным выступлениям против учительской деспотии. Два раза он изгонялся из школы, один раз — из института. Его политическое сознание и самосознание росло как на дрожжах. В студенчестве он дошел до распечатыва-ния листовок, клеймящих кого-то или чего-то, — сегодня уже и не упомнишь.

Распространять он их пытался в рабочих столовых, в результате чего сильно пополнил свои познания в ненормативной лексике и заработал массу синяков и шишек.

Настоящих единомышленников Шлагбаум нашел, когда государство предоставило ему отпуск в тихом и уютном доме, в который легче войти, чем выйти. Чего стоят одни лишь политические диспуты с будущей основательницей демократического объединения (ДО) Валерией Стародомской. Оба они удачно подзаряжались друг от друга агрессивным безумием.

Другой его партнер по беседам позже, через несколько лет, был избран в Государственную Думу, теперь не выле-. зает с экранов телевизоров и очень красноречиво разглагольствует о задачах текущего момента.

В старые времена изредка Шлагбаум выходил из психушек, лихорадочно раздавал уже стоящим в боевой стойке с магнитофонами наперевес западным журналистам интервью о печальной участи инакомыслящих в «Империи зла» и отправлялся обратно, к добрым старым знакомым в белых халатах и больничных пижамах. Болезнь его прогрессировала. Постепенно он начал бредить. Это заключалось в том, что он стал воспринимать себя вовсе и не Шлагбаумом, а кем-то гораздо более исторически значимым. Притом его роль была всегда оппозиционна режиму. При Брежневе он «поработал» незаконнорожденным братом академика Сахарова. С наступлением перестройки надел личину князя Георгия Евгеньевича Львова — главы Временного Правительства России. Когда демократы пришли к власти, он решил продолжить борьбу против социальной несправедливости в качестве Бронштейна-Троцкого.

Его прототип — лидер коммунистов и соратник Ленина — в свое время отличался дьявольским красноречием. Хотя Шлагбаум-Троцкий и уступал в этом своему предшественнику, но все-таки искусством ораторствовать и конопатить текущие крыши сограждан владел отменно.

— Никто никогда никому ничего не давал просто так, — вещал он с возвышения на площади перед главным входом на ВДНХ. — Миром правила и правит сила. Кто может вскочить в седло — тот на коне. Остальные глотают пыль из-под копыт. У наших врагов — сила наглости, нахрапистости и жестокости. У нас — сила справедливости и единства!

Площадь была наполнена народом — людская масса перехлестывала на проезжую часть и в сквер. Надтол-пой реяли красные серпасто-молоткастые, полосатые российские, желто-черные монархические, Украинские флаги, а так же флаг Демократической Республики Вьетнам. Свысока смотрели на происходящее портреты Ленина, Николая второго, Ивана Грозного, Сахарова и еще непонятно кого. Из плакатов можно было узнать массу интересного. «Банду демократов под суд». «Монархия — мать порядка». "Долой ТЕЛЬ-АВИВви-дение и «Московский мозгомоец». «Отстоим перестройку — вашу мать». «Учение мондиализма — в массы». Шел торг газетами и брошюрами. Тут были и «Жиды», и «Дерьмократия — путь в никуда», и «Семьдесят лет красного террора», и «Кто тормозит реформу». Судя по всему, собрались здесь люди самых разных политических платформ.Вел митинг Сидор Николаевич Сидоров — именно так теперь именовался Шлагбаум. Именно под этим именем он рекламировал партию по телевизору и умывал Андрюшу Карабасова «пепси-колой».

После школы я поступал в театральное училище и даже выдержал творческий конкурс. Потом достаточно походил по театрам и циркам, позанимался всласть личным сыском, так что узнать человека, даже если он изменил внешность, я мог без особого труда. Надо отметить, поработал Шлагбаум над собой серьезно. Даже походку изменил. Но я его раскусил. Вот только к чему, спрашивается, весь этот маскарад?

Держался Шлагбаум напористо. Нес полнейшую чепуху, неубедительно, энергично. Срывал аплодисменты. Он предоставил слово очередному оратору, и на ящики вскарабкался очкастый мужчина в мятом дешевом костюме.

— Товарищи, господа, как же нас дурят. Машину продал. Квартиру продал. У сестры живу. Деньги все в ЛЛЛ отдал. Не вернули ни копейки. Даже рваного рубля не увидел. За Ламроди голосовал в старую Думу — все равно не вернул. Агитировал за него в новую Думу — и тут не вернул. Обдурили! Теперь все деньги, что оставались, в нашу партию отдал! Последние брюки отдам — лишь бы гадам, что нас дурят, пусто было!

Публика выглядела очень разношерстно. Тетки, только что стянувшие телогрейки или отбежавшие от кухонной плиты. Элегантные дамы, вылезшие на солнечный свет из пыльных библиотечных подвалов или оторвавшиеся от нотных тетрадей. Вечно ржущая, быстрая и шустрая молодежь. Пропахшие солярой здоровяки, которые, расчуствовавшись от слов оратора, аплодировали широкими, похожими на лопаты ладонями и хриплым рыком ревели: «Долой гадов!» Объегоренные, не уверенные ни в настоящем, ни в будущем, доведенные до морской болезни десятибалльной качкой, в которую занесло корабль «Россия» со ста шестьюдесятью миллионами пассажиров, все эти люди в этот момент вновь были переполнены энтузиазма и опять пытались уцепиться за мираж.

Были здесь и вечные завсегдатаи подобных тусовок. Пара священников, чьи лица обошли все журналы. Несколько бомжей — они жили за счет телевидения, которое постоянно снимало их как обобщенное лицо оппозиции. Волосатый мужчина, на спине которого висел плакат: «Куришь, пьешь вино и пиво — ты сторонник Телявива». Сновали деловитые жучки, активно собирающие пожертвования на «Партию обманутых». Подавали им охотно и много, с какой-то непонятной радостью.

— Граждане, разойдитесь. Ваш митинг не разрешен. Вы нарушаете закон, — время от времени слышался ор милицейского матюгальника. С таким же успехом можно было призывать скалу подвинуться.

Естественно, партии восьмидесяти процентов населения унизительно выпрашивать у «прихвостней воров» из мэрии разрешение на митинг. В стороне стояли цепочки омоновцев в серых комбезах, со щитами, резиновыми дубинками и в касках.

Вид у них был жадно выжидательный. Некоторые любовно поглаживали дубинки. А вот и знакомое лицо — топором рубленое, притом рубил его явно не знаток своего дела. Это наш замначальника ГУВД, боевой генерал, завоевывавший воинские почести, ордена и славу на разгонах демонстраций, любивший это дело и слывший в нем большим знатоком. Его присутствие для знатоков звучало как сигнал — бить будут.

Выглядел он скучающим и недовольным — бить пока было не за что. Поганое либеральное сюсюканье — приказ применять силу только при наличии хулиганских действий, грозящих перерасти в беспорядки. Пока же — никаких хулиганств, только призывы свергнуть, растоптать. Да еще весело пел хор:

«Будьте здоровы, живите богато, Покуда позволит вам ваша зарплата. А если зарплата вам жить не позволит, Тогда не живите, никто не неволит»… ОМОН скучал. Выступления продолжались.

— Слово представителю наших дорогих пенсионеров. Крепкая бабка с клюкой забралась на трибуну.

— Милочки мои, что же деется-то! Пенсии внучку на водку не хватает. На паперти подавать почти перестали. Надо охломонам, народ затиранившим, по мордасам! По хребтине! Чтоб пенсию давали. И чтоб людя зажили и на паперти снова бы подавать начали!

— Спасибо, Валентина Ивановна. А теперь слово представителю трудящегося фермерства, — радостно кричал Шлагбаум-Троцкий-Сидоров.

— Свинья сдохла, комбикорм гнилой дают, — возопил одетый в фирменный костюм статный фермер. — Везде мздоимство и подкуп. Кончать это надо. И кой-кого тоже кончать.Так ведь и за обрез народ возьмется. А что, прадед мой брался, и мы возьмемся!

Народ все прибывал. Но обычным обывателям же были чужды кипящие здесь страсти. Обыватели обходили сборище стороной, таща с выставки достижения народных хозяйств Японии, Тайваня и других стран Юго-Восточной Азии коробки с «Тошибами», «Хитачи» и «Сони».

Неожиданно на трибуну вспорхнула пожилая дама и возбужденно закричала:

— Нас опять обманывают! Те, кто в толпе собирает средства на партию, жулики! Мы принимаем деньги только в штаб-квартире!

Толпа возмутилась. Толпа зашумела. Начали выискивать негодяев, собиравших деньги, но тех давно простыл и след.

Между тем митинг приобретал все более базарный характер.

— Мы предоставляем слово всем. Даже тем, у кого другое мнение, — вещал Шлагбаум.

На трибуну вскарабкался бородач антисанитарного вида.

— Судари, господа! Что вы тут говорите? Искать виноватых — последнее дело.. Наше благосостояние зависит только от нас. Не дерите горла на митингах. Идите на заводы точить болванки. Идите в переходы торговать джинсами. Пока мы, как всегда в этой стране, будем драть горло на митингах, нам не войти в цивилизованный мир, а так и оставаться лапотниками!

— Мы уважаем любое мнение, — согласился Шлагбаум благосклонно. — Я бы даже поспорил с товарищем, если бы он не был просто недобитым ренегатом, негодяем и провокатором.

Бородача стащили с трибуны и пинками погнали из круга.

Самое интересное началось через несколько минут. Из-за памятника Космонавтам двинулся засадный полк, ножом взрезая праздношатающуюся толпу у метро. Взметнулись вверх плакаты.

Ряды были не слишком многочисленные, но дисциплинированные и стройные. Это шла на разборку партия «экономического освобождения» — надежа и опора крупного капитала. Почему-то большинство из партийцев походили не на крупных капиталистов, а на инженер-оборванцев из почтовых ящиков и ВНИИ. Лидерша партии Валерия Стародомская скрывалась от прокуратуры России в конспиративных подвалах, ей, несмотря на почтенную дурдомовскую справку, очень хотели предъявить обвинение в подстрекательствах к террактам, разжиганию национальной розни и призывах к геноциду русского населения.

Другой босс партии Константин Подосиновый колдовал, как истиный алхимик, на своей бирже. Но зато рядовые бойцы партии шли бороться с красно-коричневой чумой не на жизнь, а на смерть. Над «экономическими освобожденцами» колыхались плакаты.

«Лопух — находка для фашиста». «Лекарство от красно-коричневой чумы-плетка». «Россия — тюрьма народов». Колонна хором скандировала:

— Ло-хи, ло-хи!

В последнее время слово лох удачно перекочевало из блатного жаргона в литературный русский язык.

«Экономисты» приближались. Вдоль площади выстраивались омоновцы, разделяя две враждующие стороны. «Обманутые» в ответ на хор противников нестройно кричали:

— Ироды… Прихлебатели…

Полетели друг в друга помидоры, картошка и еще много чего. Больше всего мусора доставалось омоновцам, находившимся посредине. Генерал с плохо скрываемым ликованием в предчувствии хорошей потасовки рычал оглушительно в мегафон:

— Граждане, разойдитесь. Не нарушайте порядок. Будет применена сила!

— Соблюдайте спокойствие. Не идите на поводу у провокаторов, — призывал без особого успеха Шлагбаум. — Насилие — не наш путь.

Я подобрался к нему ближе, и вдруг заметил, как он на миг расслабился, и его лицо озарила злобная торжествующая усмешка.

Тем временем страсти накалялись. Антиподы стремились навстречу друг другу — поплевать в лицо, расцарапать щеки, врезать по голове плакатом или еще как-нибудь высказать свое мнение. Милиционеры сдерживали натиск, время от времени толпа вскипала, слышались крики:

— Милиция, кого защищаете? Мы с ними разберемся!. Защищала милиция, конечно, «экономистов» — их было гораздо меньше, и при разборе не спасла бы даже их отменная дисциплина.

— Господин генерал, — подскочила к генералу разгневанная дама средних лет. — Я хочу пожаловаться. Ваш солдат оскорбил меня.

— Как оскорбил? — с интересом осведомился генерал.

— Сказал, чтобы я шла… Ну, сами знаете куда.

— Ну и идите, сами знаете куда.

— Я на вас жаловаться буду!

— А на меня жаловаться некому. Я самый главный. Страсти продолжали накаляться. Генералу хотелось отдать приказ о разгоне всех и вся, но вспоминалась накачка в главке — мол, времена не те, просто так людей дубинками бить чревато. Впрочем, кому-то уже досталось. Крики, визги «убивают». Генерал пребывал в раздумье. Тут к нему подошла девочка лет восьми.

— Дядь, а дядь, можно вам сказать?

— Что тебе, дочка? — у генерала была слабость — он любил детей и сейчас умильно посмотрел на небесное создание.

— Мне дядя оттуда просил вам передать, что вы козел , в лампасах.

— Понятно, — лицо генерала покрылось красными пятнами.

— Отведи ребенка в сторонку, — приказал он офицеру и взял рацию. — Вытеснение. Начали.

Две цепочки омоновцев, похожих на римских легионеров, двинулись разводить в две стороны «обманутых» и «экономистов». Омоновцы двигались, как слаженная единая машина, угрожающе стуча дубинками о плексиглазовые щиты — расчитанный и отработанный психологический трюк. Впрочем, по щитам барабанили еще и обломки асфальта, и гнилые овощи, и чьи-то руки. В ответ демонстрантам доставалось дубинами или коваными ботинками. Некоторых наиболее самоотверженных милиционеры захватывали и уносили в автобус. Если бы был приказ на рассеивание, все выглядело бы гораздо веселее, но бойцы итак были довольны — день не прошел даром, удалось поупраж-няться с любимой игрушкой ПР-74 — палка резиновая образца семьдесят четвертого года.

Я прикинул, что надо выбираться, пока самому не досталось. И еще надо не упустить Шлагбаума-Сидорова-Троцкого. Он давно слез с трибуны и куда-то провалился… Нет, не провалился. Вон он. Спешит. Я прилепился к нему.

Мы выбрались из кучи-малы и направились к метро. Народ у метро «ВДНХ» как ни в чем не бывало толпился у ларьков, жевал чизбургеры, глазел на произведения переселившихся сюда с Арбата самодеятельных художников. Из динамика на будке с аудиокассетами гремела песня «Улетай туча».

В метро Шлагбаум не спустился. Он направился к переходу к гостинице «Космос». Там перешел дорогу… Теперь за магазин «Свет» — нырнулводвор. Я припустился бегом. Только бы он не сел в машину. Вести наблюдение в одиночку и без транспорта слишком самонадеянно. Но я надеялся на удачу… А она изменила мне. Изменила по-крупному.

Опасность я заметил слишком поздно. Сначала были мурашки по спине и ощущение угрозы. Рука дернулась к пистолету, я резко обернулся. Но в мое лицо уже смотрел зрачок пистолета.

Женщина средних лет в красном платье и с авоськой осклабилась хищно и жестко. И нажала на спусковой крючок. В моей голове разорвалась граната, и больше я ничего не чувствовал…

О щедром подарке москвичам от банка «Эверест» уже неделю шумели телевидение и газеты. С экранов сдержанный, седой голливудообразный председатель правления банка что-то твердил о времени собирать камни, о том, что пора бы и об Отечестве помыслить. Об Отечестве «Эверест» помыслил, передав сорок килограммов золота на позолоту куполов реставрирующихся московских храмов. Председатель забыл упомянуть, что кроме помыслов об Отечестве он не забывал мыслить и о собственном благосостоянии. Взамен «бескорыстного» дара банку на год дали право крутить зарплату учителей и медицинских работников Москвы.

Передача золота столичному правительству должна была состояться в пятницу в бизнесцентре. Уже расставлялась мебель и готовились декорации для этого представления.

Охлаждалось шампанское и загружалась в холодильники икорка и осетринка. Готовились речи о том, как всем миром надобно заботиться о процветании нашей дорогой столицы, золотой Москвы. Были выписаны пригласительные билеты, заказаны дежурные, политики, шуты и деятели искусства. Гладились смокинги и крахмалились белые рубашки. Все обещало пройти со вкусом, пристойно и сытно. И никто еще не знал, что чья-то рука уже поставила на предстоящем фуршете жирный крест.

Хранилище банка в те дни находилось под усиленной охраной. Конечно, ничего не случится, но мало ли…

Вооруженные бойцы могли отстреляться от роты противника, а толстые стены с трудом взяла бы даже артиллерия. Подступы просматривались видеокамерами. Так бы все и было нормально, если бы…

Ох эти «если бы». Если бы кто поинтересовался, где же провел свой недавний отпуск заместитель руководителя охранной структуры банка. Если бы кто спросил, почему он выглядит таким странным. Но кому интересно, где проводят отпуска сотрудники? Кого удивят странности в человеке, который десять лет отдал профессиональному рингу? Впрочем, даже если бы и поинтересовались, вряд ли бы узнали что-то интересное и никогда бы не заподозрили неладное. Заместитель шефа охранный структуры был своим, не раз проверенным в делах человеком, облеченным доверием. Он-то и отключил охрану банка. После этого впустил грабителей, которые как орешки расщелкали сейфы с золотом. После этого исчез вместе с подельниками. И с сорока килограммами золота для московских куполов.

Очнулся я сразу, будто меня включили в электрическую сеть и сознание моментально загрузилось, как компьютер «Пентиум-три». Прямо перед моими глазами маячил лепной потолок… Нет, не перед глазами. Потолок находился там, где ему и положено быть, просто зрение сыграло со мной неумную шутку.

Скосив глаза, я подумал, что из меня готовят киборга. " От меня шли разноцветные провода…. Ох, чушь какая мерещится. Просто я лежу на больничной койке, облепленный датчиками, под двумя капельницами — и все дела.

Странно, но я чувствовал себя совершенно отдохнувшим. И однозначно живым. Голова была легкая и пустая, как воздушный шарик с изображением Микки-Мауса.

— Привет, Пятачок, — услышал я озабоченно-насмешливый голос. Кто это? Ну конечно же, мой шеф. Кто еще будет говорить цитатами из мультфильма рядом с человеком, находящемся почти что на смертном одре.

Я чуть больше скосил глаза и увидел-таки моего начальника. Сидит на стуле в белом халате, лицо участливое, в руках пакет с бананами — как я понял, передачка.

— Где я? — прошептал я.

— В Склифе, — ответил шеф.

— А кто я? — спросил я.

— Гм, — озабоченно ответствовал шеф.

— Шучу. Я в порядке, — слова давались мне пока еще туговато. Легкость в речи и в движениях сильно уступала легкости в голове.

— Кто тебя, Георгий, так отделал?

— Я ее не знаю… Тетка с авоськой.

— Чего ты расшутковался ? Тебя находят бездыханным во дворе дома у метро «ВДНХ». Врачи говорят, что ты накачан наркотиками. Теперь управление собственной безопасности стоит в боевой позе. Интересуются, все ли мои опера колятся, или лишь некоторые.

— В меня выстрелила тетка с авоськой… Из игрушечного пистолета.

— Смехопанорама, — вздохнул шеф. По-моему, он мне не поверил.

— Информация у Донатаса Стаценко из РУБОПа.

Как выкликнул. Донатас появился на пороге палаты с сумкой, тоже загруженной бананами. Заботливые все!

Шеф с Донатасом стали о чем-то шушукаться. Но о чем — я не слышал. Предметы стали утрачивать четкость. Потом возник ангел небесный, на поверку оказавшийся медсестрой в хрустящем белом халате. Мне вкатили что-то горячее в руку. И я снова провалился в черную дыру.

Следующее мое возвращение на грешную землю приветствовала Клара. Увидев, что я очнулся, она начала поливать слезами мою обклеенную датчиками грудь.

— Гоша, милый, ты даже не можешь себе представить, как я испугалась. Ты, и вдруг в больнице… Представляешь, на днях черное платье купила. С блестками такое, почти вечернее, плечики, длинна до туфель. Сейчас полный отпад считается. И фирма несусветная… Так смотрю я на него и думаю — неужели по такому поводу пригодится. Ну как траур, ты понимаешь.

Ох, типун тебе на язык. Кто же полусмертельно-больному такие вещи говорит?

— Не пригодилось… Ох, ты не представляешь, как же я перепугалась. Я даже отказалась снова сниматься для журнала «Лайф». И от кинопроб отказалась. Такой видный режиссер хотел предложить мне главную роль в кинобоевике.

Представляешь, отказалась.

— Зря, — прошептал я, уверенный, что Клара привычно «преувеличивала».

— Конечно, зря… Я слышала от переживаний появляются морщины. Это правда, дорогой?

— Не правда.

— Хорошо. А то я боялась… Ох, как же я за тебя переживала. Я даже хотела ночевать как сиделка у твоего изголовья. Представляешь!

— Не надо.

— Как скажешь, — поспешно произнесла Клара. — Я вот тебе бананов принесла…

Она еще немного поорошала меня слезами и поопу-тывала словесами. Медсестра еле оттащила ее от меня.

Но посетители продолжали идти гурьбой. Как приемный день в районной префектуре! После Клары появился профессор Дульсинский со своим голубоглазым зомби. Зомби тащил в руке полиэтиленовый пакет, конечно же, с бананами. Они все меня что, за макаку держат?

Профессор бегло осмотрел меня, потребовал показать язык, поводил перед глазами пальцем, при этом не забыл сощелкнуть пушинку с одеяла. Результатами осмотра он остался доволен.

— Прекрасно, — проворковал он. — Вам тут особенно делать нечего. Вы и так уже достаточно отдохнули.

— Отдохнул? — возмутился я, уже привыкший к роли сотрудника, пострадавшего на боевом посту. — Язык еле ворочается.

— Скоро пройдет. Я ознакомился с вашей историей болезни, мой юный друг.

Насчет моей юности можно было бы и поспорить, но я не стал.

— Вам впрыснули какое-то непонятное вещество. Действие похоже и на наркотическое, и на транквилизатор.

— И мгновенное, заметьте, — добавил я.

— Хотелось бы увидеться с человеком, у которого имеется запас этого вещества, — сказал профессор. — Кто он, если, конечно, не государственная тайна?

— Не государственная. Я не знаю. Я ничего не знаю! — во мне вскипел праведный гнев. — Как связался с этими психами, все не как у людей. Угодил в какую-то паутину. Барахтаюсь в ней, не могу нащупать опору, ухватиться за что-нибудь. И чувствую на затылке чей-то изучающий цепкий Взор. И жду, когда из тьмы появится паук и впрыснет мне яд, чтобы высосать потом все соки.

— Почему вы считаете, что сия неприятная история связана с душевнобольными? осведомился профессор с интересом.

Я помолчал, прикидывая ситуацию. Потом решился.

— Что тут думать. Ваш бывший пациент Шлагбаум организовал базарный митинг, после столкновений с милицией попытался скрыться. Я увязался за ним. Тут меня и достали…

? Все зашло слишком далеко, — задумчиво произнес профессор.

— Шлагбаум. Исчезновения больных… Может, тут и есть какая-то связь.

— Может? Она точно есть! Шлагбаум способен стоять во главе всей этой кутерьмы?

— Вряд ли, — отрицательно покачал головой профессор. — Завести толпу, сцепиться с милицией — может. Но на долгую конструктивную деятельность не способен.

— Тогда его использует. Может, такой же псих, заразивший его своим бредом.

Профессор только улыбнулся, намекая на мою наивность.

— Дормидонт Тихонович, помогите мне, — взмолился я. — Вы знаете этих людей. Со многими сталкивались лично. Какими качествами нужно обладать, чтобы заварить такую кашу? Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков — так пел Высоцкий. Может, вы знаете такого вожака. Нужна хоть какая-то зацепка.

— Надо подумать, — задумчиво произнес профессор, поправляя на груди халат. — Возможно, я дам вам одного кандидата. Не забивайте себе пока голову. Лечитесь. Я вот тут вам бананов принес…

В больнице я провалялся еще денек, после чего в ультимативной форме потребовал выписки. На улице слегка штормило, мостовая под моими ногами чувствовала себя неуверенно и ходила ходуном. Но воздух свободы сделал свое дело, я пришел в чувство. В нашей поликлинике невропатолог выдал мне на неделю больничный, пообещав продлить его на сколько хочешь. Но попользоваться им всласть я не смог. Дома меня ждал сюрприз в виде нового микрофона, подсоединенного к моему новому телефонному аппарату. Снова повторение пройденного. Вызов техников. Вытянувшиеся от удивления лица.

Подозрительные взоры, бросаемые в мою сторону.

— Не работает микрофон, — заключил техник. — Гоша, ты их не на свалке находишь, чтобы нам потом голову морочить? Ты не развлекаешься?

— Это со мной развлекаются… Утром по святому праву больного я прогулял оперативку, но на работу пришел.

— Зеленый, как овощ из Чиполлино, — оглядев меня с ног до головы, отметил шеф.

— Бананами объелся, — ответил я.

— Лечись, Георгий. Я не могу тебя потерять во цвете лет.

— Правильно. Никого больше на эту должность не найдете, — колко заметил я. — Зачем лечиться? Вкалывать надо…

И я начал вкалывать. Перво-наперво я покопался в памяти и извлек с пыльной полки завалявшийся там номе-рочек автомобиля. Того самого сиреневого «БМВ», из которого как-то выпорхнула Клара и направилась в валютный кабак на Тверской.

Тут меня стерег сюрприз номер два. Эх, кто, спрашивается, мешал мне преподнести его себе раньше ?

Владельцем машины оказался Вячеслав Вячеславович Грасский.

Тот самый. С «Завалинки».

Телевидение продолжало заботиться о состоянии душ миллионов своих подданных. На экране легкомысленного вида молодой человек завязывает узлом шланг кислородной подушки своего дедушки. Голос за кадром: «Так жить нельзя».

Следующая сцена — те же действующие лица, но в обнимку за столом с чаем и вареньем. Голос за кадром:

«Все будет хорошо».

«У меня тяжелая работа, — поясняет скупо одетая девица в черных чулках, обнимая красный фонарь. — Она мне нравится, но на нее уходит много сил. Порой мне так нужна сладкая палочка… „Твикс“ — парочка сладких палочек хрустящего шоколада!»

Реклама заканчивается. Теперь «Музыкальная телега». Объявлено интервью со сподвижником-компаньоном Грасского, руководителем группы-"Крикмартокота" Кулябом Мамузовым.Перед этим корреспондент опрашивает бесящихся на дискотеке прыщавых юнцов и юниц.

— Вы балдеете от Куляба Мамузова?

— Чума! — кричит юница в коже с блестками.

— Я хочу ему отдаться, но он голубой, — грустит ее подруга.

— Экста-аз! Тащусь, как от травки! — подвизгивает стриженый юнец. — Он из наших, из наркомов!

— Давай-давай!

На экране возникают светлые лики ведущего и самого

Куляба Мамузова.

— Кулябушка! — захлопала в ладоши Клара, завидев на экране героев программы. — Я его знаю. Такая душечка.

— Он же дурак конченый по виду, — возмутился я.

— Ты замшелый пень, дорогой. Притом пень, наполненный трухой предубеждений. Не понимаешь, что он живет в ином мире. Ты ничего, кроме своих воров, не видишь и не знаешь. А он слушает музыку сфер.

Сказанула. Молодец, душа моя, не только микрофоны в мой телефон умеешь ставить, но способна и порассуждать о прекрасном. Ох, как меня подмывало задать ей несколько колких вопросов, но нельзя. Разом все испорчу… — Почему «мартокоты», братан? — лыбится на весь экран ведущий. — Почему не просто мартовский кот? Или сентябрьский.

— В марте коты хотят кошек, — подергиваясь в ритме слышимой одному ему музыки сфер, вещает звезда. — А в сентябре только колбасу. Сентябрьский кот — это ленивый обыватель. Мартовский кот — просто блудливый кот. Мартокот — это отдельное явление. Это сублимация любви. Так-то, брателло.

— Тут, Кулябушка, твои поклонники говорили, что ты голубой. Как ты по жизни к голубым относишься?

— Отношусь… Ха-ха, пошутил. Голубые тоже люди. И черные, и желтые, и фиолетовые — все мы люди. Дети Земли. Дети Вселенной. Брателло, надо, чтобы все были мартокотами, и тогда воцарится мир и любовь.

Я нажал на кнопку и наступил на горло песне Куляба Мамазова.

— Тоже мне, миротворец.

— По-моему, хорошо сказал, — обиженно передернула плечами Клара. — Вот ты не мартокот.

— Я терминатор.

— Что ты раскипятился?.. Ты на работу?

— Нет, по кабакам.

— Дорогой, тебе как воздух нужна машина. Все порядочные люди имеют машины.

— На какие деньжищи ? На зеленую сотню в месяц ?

— Ты же в милиции работаешь. Деньги в наше время не проблема. Можно занять. Так, чтобы подольше не отдавать.

— Где такие благодетели водятся?

Клара отвела глаза. Она раздумала продолжать этот разговор.

Я поцеловал мою любимую змею и отправился на службу,

Вообще-то Клара права. Машина — вещь неплохая. Была у меня машина. Казенный «Жигуль». Я раздолбал ее при охоте на наркодельцов у Северного рынка. Их «БМВ» оказался куда крепче.

Новую дадут неизвестно когда. МУР же не РУБОП. Так что судьба моя — переполненный автобус. Девятьсот восемнадцатый номер. Его я начал терпеливо ждать, об-локотясь о газетный киоск у автобусной остановки в ста метрах от моего дома.

В последнее время что-то нарушилось в экологии города.

Стада автобусов и троллейбусов резко редеют, становятся робкими и передвигаются только вместе. Ждать их приходится долго и упорно.

Подкатил, наконец, родимый. Всего двадцать минут о тебе мечтали. Ну, теперь не дремать, братья. На штурм. Я опытный автобусный боец. Плечом, плечом, в поток человеческих тел.

Ох, народу расплодилось. И настырные все — тоже бойцы с закалкой, опытные, жестокие. Это тебе не полные любви «мартокоты».

Уф, я внутри. Двери с лязганьем отсекают слабых и неудачников. Теперь надо дышать по методу Бутейко — неглубокое серединное дыхание. Глубокого не получится, слишком плотна масса человеческих тел.

« Руку зажал, бесстыдник!» « Не давите мне на почки — они изъедены пивом!» «Выпустите меня, я проеду свою остановку!»

Кто же тебя, красавица, выпустит? Проедешь остановку, и не одну. Двери намертво заклинены биомассой, и люди на остановке лишь обреченно смотрят на отбывающий автобус.

«Проехала остановку!» Да, раньше метро тебе не выбраться.. А вот и метро. Меня выталкивает, как пробку из бутылки с перегревшимся шампанским. Теперь под землю. Народу в вагоне метро тоже немало, но по сравнению с автобусом — это просто разряженные верхние слои атмосферы. Кроме того, здесь можно и поразвлечься, читая полезные и нужные рекламные объявления.

«Коттеджи в охраняемых зонах в ближнем Подмосковье. Цены ниже рыночных — от ста до пятисот тысяч долларов!» Надо подумать…

Ох, наш родной общественный транспорт. Наши университеты. Наша школа жизни, тренажер для воспитания бойцовских качеств, чувства локтя и воли к победе. Ожидание, толкучки, битва за место под солнцем, борьба и состязательность — все это укрепляет человека духовно, оттачивает характер. Кто-то возносится к небесам в коллективистском порыве и кричит: «А ну, поднажмем, православные, еще чуток». Кто-то падает в бездну индивидуализма и кривится от неизбежного соприкосновения с телами ближних. Кто-то отдается на волю судьбы и становится философом… Ох, ногу отдавила, зараза толстая, колесом своей тележки. Сам-то я в общественном транспорте зверею.

Да, нужна мне, Клара, машина. Вот только с чего моя лапочка ядовитая завела этот разговор? Неужели верба-нуть хочет? Забавно. Сам вербовал не раз, меня тоже пытались. Но чтобы это делал человек, который, правда, не всегда, но все-таки делит с тобой кров. Ах ты, шкурка моя продажная, норковая…

На работе я битый час прокорпел над рапортом, в котором расписывал проделанную работу и раскрывал всю гнусность личины Грасского. Тут вся тонкость в том, чтобы что-то написать, а что-то, притом гораздо больше, утаить.

Написанное должно быть преподнесено с помпой и отражать огромный объем выполненной работы, а кроме того, оно должно выглядеть угрожающе, как воистину хичкоковская реклама жвачки «Реблис фермент». Каждая строчка рапорта должна вопить: «Нужны средства, люди. Не упустите момент. Дальше будет поздно». Кларины подвиги в моем окололитературном опусе, естественно, не нашли своего отражения. Но рассказать о них шефу все же пришлось.

После нападения на меня и консультаций с РУБОПом шеф стал воспринимать мои проблемы гораздо ближе к сердцу.

Надо, Георгий, пассию твою брать в работу, — сказал — Резко расколем и привлечем на нашу сторону.

— Плохо вы ее знаете, — возразил я. — Может, расколем, но чтобы потом разобраться, где она правду сказала, а где наврала в три короба — тут всему аппарату МУРа месяц работать без выходных и праздников. Кроме того, трудно найти человека, менее подходящего на роль двойного агента. Я не понимаю, как она мне не проболталась обо всем в первый же день.

— Тебе просто не по душе втягивать ее в нашу игру.

— Верно.

— Когда все закончится, как ты будешь общаться с человеком, который тебя предал?

Я вздохнули пожал плечами. Не знаю. Клара не от мира сего. К ней неприменимы обычные критерии. Разобраться бы сперва с делом, а с Кларой разберемся потом.

— Надо брать Грасского под колпак, — заключил шеф. — Обкладываем его наружкой, техникой. Попытаемся найти к нему подходы… Эх, говорили тебе — ищи источники среди контингента. Сейчас бы нам ох как пригодились.

— Бог мой, о чем мы говорим…

Весь день мы с шефом убили на хождения по инстанциям. Я содержательно провел время за беседами с начальниками МУРА, РУБОПа, начальником криминальной милиции ГУВД. Наши праведные труды завершились созданием оперативной бригады под руководством моего шефа, а фактически под моим и Донатаса предводительством. Все, Грасский, теперь не отобьешься, на тебя движется передовая конница Московской краснознаменной милиции. И останется тебе вскоре только запеть дурным голосом, подобно персонажу рекламы канувшего ныне в Лету банка «Империал»:

«Случилось страшное!»

После блуждания по инстанциям я чувствовал себя борзой, завоевавшей приз в гонках за зайцем. Я полулежал на стуле с высунутым языком, и пар шел из моих ушей. Усталый, но довольный. Тут меня заставил пошевелиться звонок телефона.

— Георгий Викторович? — послышался в трубке хорошо поставленный голос.

— Он самый.

— Это профессор Дульсинский… Я тут немало думал над вашими проблемами. Мне кажется, теперь это наши общие проблемы.

— Почему? — спросил я.

— По-моему, я знаю того, кого вы ищите. Это наш общий знакомый Вячеслав Грасский.

— Любопытно, — произнес я.

Осетрина второй свежести. Вчерашние новости — это зевота и скука в глазах. Сами с усами, и так все знаем. Но все равно ваше мнение, профессор, представляет большую ценность, поэтому не буду вас разочаровывать и оставлю комментарии при себе.

— Мы могли бы поговорить об этом поподробнее, если бы вы выкроили время для рандеву, — сказал профессор. — Скажем, сегодня в полдевятого у меня на квартире.

— Ждите.

После семи кабинет опустел. От Петровки до дома Дульсинского двадцать минут ходьбы. Просто шататься по улицам, даже если на дворе лето и теплая погода, — это мне неинтересно. Поэтому я вытащил свои заветные папки и углубился в их изучение, а если быть откровенным, то в простое перелистывание. Люблю лениво листать папки. Ощущаешь свою бюрократическую значимость.

Настроение у меня было вовсе не въедливо-глубокомысленное, потребное для анализа материалов оперативных дел, а наоборот, эйфорическое и бессмысленно-приподнятое. И еще мечтательное. Я представлял, как враг, обложенный муровцами, вконец запутается в раскиданных умелыми руками сетях и окончательно засыплется.

«Хенде хох, Грасский, — воскликну я. — Ваша песенка спета!»

Все как в старых фильмах. Хорошие были раньше фильмы. В них «их» песенка всегда была спета. А «наша»

Наоборот звучала в полную силу.

Пролистав первую папку и не найдя в ней ровным счетом ничего, я принялся за вторую — по без вести пропавшим душевнобольным. Справочные данные, медицинские документы, ксерокопии рапортов и указаний, резолюции начальства, планы проведения мероприятий. А еще фотографии мужчин и женщин.

Некоторые клиенты выглядели вполне пристойно. У других глаза были как после короткого замыкания в голове. Лица, лица… И вдруг как молния в телеграфный столб врезала, Я замер, а потом вытащил лупу и начал изучать во всех подробностях фотографию. Нет сомнений. Я наш ел ее!..

Так, Касаткина Зинаида Федоровна, сорока двух лет. В

Прошлом домохозяйка, а позже — завсегдатай элитных дурдомов, пациент самых видных профессоров и даже академиков. Была отпущена на амбулаторное лечение. А потом при странных обстоятельствах исчезла. Узнать по этой фотографии ее было нелегко. Внешность она умела менять виртуозно. Но я узнал.

Голову на отсечение — именно она встретила нас в офисе «Партии обманутых» в гостинице «Россия»! Именно она расстреляла меня из игрушечного пистолета! Зинаида Касаткина. Душевнобольная домохозяйка и мать двоих детей.

Кто бы мог подумать, что немцы делают изумительное сухое вино. Я всегда считал, что колбасники почитают только пиво. Дульсинский переубедил меня, выставив на стол бутылку дорогого немецкого марочного вина.

— Намазывать паюсную икру на хлеб — не лучший образец вкуса, — учил меня профессор. — Другое дело блинчики. За их неимением икру едят серебряной ложкой, — он тут же продемонстрировал на практике, как это делают люди со вкусом.

— Рад бы есть ее ежедневно и столовой ложкой, — не удержался я.

Люблю такую работу по делу — общение с приятными людьми, икра ложками, марочное вино, прочие атрибуты сладкой жизни. Это не по подвалам за бродягами рыскать и сворованные чердачниками простыни искать.

— Revenons a nos moutons. Вернемся к нашим баранам, — тут же перевел для не владеющих разговорным латинским профессор. — Грасский уверен, что им и его творчеством руководит высший инопланетный разум, который любезно надиктовывает сценарии и концепции постановок, водит его кистью на холсте.

— Вы сами говорили, что нет ничего невозможного, — ухмыльнулся я. — Может, действительно, водит.

— Может. Но только водит не его кистью, а его самого водит за нос. В последние годы появилась тьма тьмущая контактеров с Богом, с инопланетянами. Эти люди с упорством ходят по инстанциям и газетам, пытаясь предать гласности «высшие послания», как правило, отличающиеся чудовищным невежеством. «Земля на краю гибели. Черная аура зла окутала нашу планету. Возьмемся за руки друзья, чтоб не пропасть по одиночке. Будем укреплять душу и пренебрегать всем низменным».. Бывают и оригинальные идеи. Например, освободить человечество от бесов, живущих в слабых душах. Путем уничтожения этих людей.

— Помню, вы говорили об этом.

— Кстати, это ноу-хау Грасского, — негромко произнес профессор.

Я присвистнул.

— До меня доходили слухи о появлении секты «Чистильщиков Христовых», — продолжил профессор. — Были намеки, что какое-то отношение к ней имеет

Грасский.

— И вы молчали!

— Были причины. Грасский создан для того, чтобы верховодить сектами. Когда я выпускал его на волю, то ждал от него чего-то подобного. Но он все свое безумие направил на театр. Я встречался с ним. Мне казалось, что в его сознании установился хрупкий балланс, равновесие. Все его помыслы устремились в одну точку — его театр. И что вы хотели — чтобы я отдал вам его на растерзание из-за смутных и, как мне казалось, никчемных слухов? Чтобы он снова рухнул в пучину безумия? Я отвечаю за него, он мой пациент…

Я кивнул. Я понимал его. Врачебный долг, клятва Гиппократа и все такое.

— Но недавно я понял — не хватило ему театра. Более того — театр стал ширмой для другой его игры. Шизофреники любят играть… Кстати, до «общения с Космосом» Грасский страдал шпиономанией. Агенты «Интеллидженс сервис», МОССАДа, подзорные трубы, скрытая видеосъемка, слежка…

— Микрофоны.

— Микрофоны, — кивнул профессор. — Шпиономания, стремление к сектантству и «общение с Космосом» — гремучая смесь. И она должна была рвануть. И ударить по обществу.

— Вы сами говорили, что бред душевнобольных непродуктивен.

— Как правило, непродуктивен. Но есть исключения.

Да еще какие. Руководить театром очень трудное занятие. Хозяйство, финансы, спонсоры — это еще полбеды. Но надо заставить плясать под свою дуду творческих людей, у каждого из которых свои амбиции, каждый из которых непризнанный гений.

Надо захватить их своим бредом. Хм, это не намноголегче, чем организовать похищение нескольких десятков душевнобольных.

— Или нескольких сот килограммов золота.

— Что? — удивленно посмотрел на меня профессор.

— Так, к слову пришлось.

— Когда душевнобольные начинают заниматься конструктивной деятельностью, результаты бывают порой поразительные. Не будем вспоминать эпилепсию Петра Первого, хотя именно благодаря чертам, свойственным эпилептикам, он упрямо и жестоко рубил окно в Европу и строил новую Россию.

Оставим душевные болезни Гитлера или Гоголя с Достоевским.

Вот свежий пример. У меня в клинике лежит академик-физик, к нему приходят за консультациями, он рецензирует диссертации, проводит расчеты, над которыми безуспешно до него корпели целые научные коллективы… Мой учитель как-то консультировал одного из наших старых чемпионов мира по шахматам — по понятным причинам фамилию не назову. Чемпион считал, что самые мудрые существа на Земле — это крысы. Он возил клетку со своими серыми приятелями по всем чемпионатам. Перед ответственными матчами брал крысу за хвост и откусывал ей голову… И выигрывал.

— Какая гадость! — воскликнул я. — Кстати, вы помните вашу пациентку Зинаиду Федоровну Касаткину?

— Еще бы. Даже наизусть помню некоторые ее письменные заявления. "Я пришла в ГУВД Москвы доложить о существовании агентурной сети Кенийской разведки, действующей в банно-прачечном комбинате номер девять. Но офицер милиции, принимавший заявление, вел двойную игру. Выйдя с Петровки, я сумела уйти от слежки, зашла в аптеку и разговорилась с аптекарем. Он ответил мне паролем: «Таблеток нет, иди лечись, дура»… Поднимите ее жалобы в МВД и ФСБ. Их там не один том. Она вела весьма насыщенный образ жизни. Отрываласьот слежек или следила сама. Разоблачала соседей-шпионов и проводила с ними вербовочные беседы, чем повергала их в изумление и шок. Все свободное время она тратила на тренировки в тире. Она отлично стреляла…

— И ходила с авоськой на плече ?

— Именно так. Это элемент маскировки, дань конспирации.

— Она тоже исчезла… В клинике она, поддерживала отношения с Грасским?

— Весьма тесные.

Ничего больше у Дульсинского о предполагаемых со общниках Грасского по «Чистильщикам Христовым» узнать не удалось. Профессор сказал, что если эта секта существует, в нее может входить кто угодно, в том числе люди, никогда не имевшие трений со службой психиатрической помощи.

Психическое состояние общества сегодня на грани катастрофы.

Кроме того, сектантство обладает огромной притягательной силой, особенно когда сопряжено с тайной и конспирацией.

Уходя после долгого разговора, я кинул мимолетный взгляд на профессора. Что-то ты темнишь, светило психиатрии.

Какой-то у тебя личный резон во всей этой истории.

Обложили мы Грасского по всем правилам большой охоты. И за неделю мне удалось сильно расширить свои познания в области личной жизни и времяпровождения завсегдатаев арт-тусовок. В этой жизни было полно репетиций, презентаций, дискотек и фуршетов с пьянкой, стриптизом и кокаиновыми грезами. Особенно тянуло режиссера к тусовкам шоу-бизнеса.

Оперативное дело было богато иллюстрировано обширным фотоматериалом. Вот Грасский целуется с примадонной тяжелого рока Мариной Кукушкиной. Вот он обнимается с танцором-гомиком Моисеем Горевским. А вот вообще уникальный кадр, за который «Московский мозгомоец» выложил бы последнюю наличность, — запечатлен момент полета музыкального критика Абрахама Си-доренко в Москву-реку с борта зафрахтованного Мариной Кукушкиной на фуршет пароходика-ресторана. Беднягу выбросили за борт по указанию обкурившейся анашой хозяйки торжества. Кроме того, дело пухло от распечаток телефонных и застольных разговоров фигуранта. Если он когда-нибудь станет классиком театра (в чем я сильно сомневаюсь), этому делу не будет цены.

Поражала колоссальная энергия Грасского. Я не знаю, когда он спал, да и спал ли вообще. Он все время куда-то мчался, где-то вращался, как раскрученный волчок, во все горло орал стихи и песни, приковывал к себе внимание. По его выявленным связям можно было составить . справочник «Кто есть ху». Среди этих самых «ху» были и бизнесмены, сидящие у нефтяных краников или у доменных печей, и политики, Порхающие из Думы в Президентский совет и обратно с остановкой где-нибудь в Брюсселе. Ну и, конечно, бандиты.

Куда ж без них? Уголовная татуировка — товарный знак россиянского общества конца двадцатого века. Бандиты как тараканы расплодились по всем нишам — от дворцов до подвалов. Шоу-бизнес — их любимая среда обитания. Им там уютно и хорошо, как лягушкам зимой в сточной канаве. Оно и понятно. Если ты волосатый (или бритый) нар-кош, на твоих концертах бьются в агонии по полсотни тысяч фанов, и ты состригаешь с них в месяц по четыре сотни тысяч долларов, то не грех сотенкой из них поделиться с татуированной братвой, Все равно других налогов ты не платишь. Шоу-мафия много не берет. Зато и своего не упустит. И в обиду не даст. И при случае поможет. И руку на пульсе держит. С мафией надо жить душа в душу, о чем шоу-бизнесмены осведомлены прекрасно.

Вон, тех же «мартокотов» прикрывают свердловские бригады. На фотографии интеллегентный седой человек лет сорока — их пахан. В общем, дефицита связей с преступным миром у Грасского явно не ощущалось.

По нашим каналам мы попытались разузнать поподробнее о взаимоотношениях режиссера и мафиози. Ничего интересного.

Выходило, что контакты были поверхностными — рукопожатия, приятная беседа, стопка коньяку, фотография на память. Ни в какие дела Грасский не лез, деньги в общак не отстегивал.

Что возьмешь с театра? Наоборот, однажды ему отстегнули на искусство из общака. Уголовники тоже порой попадаются сентиментальные, с комплексами Рябушинского-Третьякова.

Один из самых интересных для нас пунктов — вращение режиссера среди «продвинутых». Личина Грасского мелькала то в офисе «Вселенской ассоциации черно-белых колдунов России», то в малом предприятии «Хиромант-Астролог». Полезные организации. Оказывают услуги по «рихтовке помятой кармы», по «страхованию на новое перевоплощение», по «наведению порчи на конкурентов и привораживанию участниц конкурсов красоты». «Доступные цены в у.е. по курсу ММВБ, пенсионерам и участникам войны скидка, принимают лучшие ворожеи и колдуны». «Четверг-пятница офис не работает в связи с летним плановым шаба-шом»… Похоже, Грасский там слыл за своего и участвовал в наиболее значимых мероприятиях. Как, например, во встрече с прилетевшим из Лондона пророком Обновления, которого сопровождали пять смазливых девиц в расшитых золотом тогах. Пророк привычно ломал русский язык перед зрителями, собравшимися в Доме культуры «Меридиан»: «Здраавстутте». Привычно твердил, что из России явится спасение миру. Тряс руками, на которых были стигматы якобы от гвоздей, вбитых в руки Христа, и доходчиво рассказывал, как на летающей тарелке к нему прилетела Мария Магдалина и посоветовала готовиться ко второму пришествию, во время которого избранные будут забраны на планету Ткилла Со-1 звездия Гончих Псов, а остальные останутся гнить здесь в путах Диавола и его приспешников…

С этими колдунами надо будет разбираться тщательнее. Не здесь ли, в этом темном омуте, пристанище чокнутых мракобесов и циничных мошенников затаились «Чистильщики Христовы»?..

Неожиданно мы наткнулись на нечто интересное. При легендированном опросе выяснилось, что у Грасского были две очень любопытные встречи. В театре он в своем кабинете двадцать минут беседовал с некой грудой мышц. Эта же груда объявлялась около его дома. В этой фигуре нетрудно было различить знакомые очертания Феликса Великанского, известного в широких массах под прозвищем «Эксгибиционист»… Щелк — еще один кубик встал на свое место в головоломке. Невольно вспоминались качки Миклухо-Маклая, которых без труда вывела из строя какая-то горилла. «Эксгибиционисту» такой номер вполне по силам. Его физическая сила — явление, не укладывающееся ни в какие рамки. Выстави его на Олимпиаду, без труда размазал бы по матам любого борца… А потом бы принародно обнажился и получил бы звание «Мис-1 тер Обезьяна Вселенной».

Что же получается? Грасский сплотил вокруг себя шпиономанку, «Эксгибициониста», возможно, других шизофреников, чтобы похищать других психов, а заодно грабить в прериях поезда с золотом?.. Эдакий профессор преступного мира. А что? Один псих лопает крыс и выигрывает чемпионаты мира по шахматам. Другой получает телеграммы от внеземных цивилизаций, а заодно создает бандитский синдикат, без труда морочит голову всем и вытирает ноги о правоохранительные органы и мафию.

Конечно, самые любопытные для меня материалы были те, которые связаны непосредственно со мной. Точнее — с Кларой. Грасский везде таскал ее с собой, как привязанную. Ты бы еще, режиссер, на нее ошейник надел для надежности. Она носилась с ним повсюду радостная, как щенок болонки, которого вывели на прогулку во двор.

— Хочешь послушать разговор Грасского с Кларой? — спросил меня в один прекрасный день шеф.

— Никакого желания.

— Напрасно. Очень поучительно.

Будем слушать. Куда же я денусь? Всю информацию по делу я просматривал до последнего знака препинания.Шеф вставил кассету и включил воспроизведение… Резкий звук через шуршание эфира, Поцелуй, как тут ошибешься.Пыхтение, в котором можно угадать дыхание страсти. Опять резкие, как выстрелы, звуки поцелуев. Ух, молилась ли ты на ночь, Дездемона?.. Ревность — дремучий атавизм, пытался убедить я себя и даже ущипнул при этом за руку.Действительно, атавизм, но кто-то, сидевший в глубине меня, был не согласен с подобным утверждением и усиленно гнал по крови адреналин.

— Ты грустишь, родная? — послышался елейный воркующий голос Грасского. — Твоя звезда вошла в созвездие печали.Созвездие печали! Ну не придурок? Клара, змея, ты продаешь меня полностью свихнувшемуся, претенциозному, зациклившемуся на золоте маньяку.

— Мне страшно. Я что-то не то делаю. Еще бы, Кларочка. Совсем не то — захотелось воскликнуть мне.

? Я, наверное, глупая.Еще какая глупая.

— Ну что ты, родная.Все как-то не так. Эта штука в телефоне. Зачем? Мне даже неудобно перед Гошей.

Кто бы мог подумать. Неудобно! Что же тут неудобного, милая, — всего-навсего стучать на родного человека.

— Я же тебе все объяснил, звезда моя. Ты же не хочешь моей смерти.

— Нет.

А я хочу. Ох, Грасский…

— Но, Славичек, Гошу чуть не убили. Он попал в больницу. Я так испугалась за него. Еще раз поклянись, что ты не имеешь к этому отношения.

— Клянусь.

Ага, он тебе и на Коране, и на Библии поклянется, Иуда Искариотская.

— По-моему, ты врешь мне.

— Ну, вру, — с неожиданной злостью воскликнул Грасский. — Но ему никакого вреда не причинили! Совершенно никакого вреда.

— Так это все же ты!

— Забудь, звезда моя. С ним ничего не случится. Щелчки поцелуев. Шеф поспешно выключил магнитофон.

— Дальше ничего важного. Это для кого как.

— Буду брать Грасского один, — мечтательно протянул я.

— Он окажет мне сопротивление. При подавлении его задерживаемому будут сломаны обе ноги. И еще он упадет с полки в изоляторе временного содержания, в одиночной камере.

— Твоими бы устами… Ты сначала найди на него доказательства. Он невинен, как грудное дитя, пока ты не установишь на бумаге обратное.

— Установлю.

Ох, мечты, мечты. Вы воздушны и хрупки. Вас так легко разнести в пыль одним взмахом стального реализма бытия.

Ранним утром, часов в пять, на квартиру Грасского с Неустановленного телефонного аппарата позвонил неизвестный и скрипучим голосом сообщил:

— Температура в тени девятнадцать градусов.

— На солнце — тридцать шесть и семь, — последовал ответ режиссера.

Началось! Пароли. Явки. Джеймсбондовщина. Обожаю! Теперь не прошляпить, быть в готовности номер один.

Дело начинает раскручиваться.

Тем же вечером Грасский вместе с «мартокотами» отправился в Орехово-Зуевский район. Там в узком кругу — человек эдак пятьдесят-шестьдесят — должно было состояться празднование по поводу выхода в свет нового золотого диска всенародно обожаемого рок-светила Болдана Титомура. Действо продолжалось всю ночь. За высокий бетонный забор наши «топтуны», естественно, проникнуть не могли, а поэтому терпеливо ждали у моря погоды, взяв под контроль все ходы и выходы. Среди разъезжавшихся поутру гостей Грасского не оказалось. Дача опустела, но режиссер так и не объявился.

Куда он делся? Просочился через канализацию? Или ушел подземным ходом? Или просто ускользнул, как тень, во тьме ночной? Был вывезен в багажнике машины?.. Гадать можно долго, но зачем? Главного не изменишь — Грасский исчез…

Полвосьмого. Рабочий день усох и завял. Бывает в нашей конторе и по ночам кабинеты полны света, добрых дружеских голосов и трехэтажных ругательств. Это означает, что разгромлен очередной наркопритон или задержана бригада головорезов. Но такое счастье обламывается далеко не каждый день.

Полвосьмого (или полдвадцатого, а точнее девятнадцать тридцать). Я в печали. У меня не та пора, когда кипит по вечерам работа. Чем, спрашивается, заняться оперу, у которого исчезли все фигуранты по делу? Сидеть и вздыхать об упущенных возможностях? Мол, как бы хорошо . было вовремя взять Грасского за шкирман, да вывернуть его наизнанку, да выпытать, что ему известно о «Чистильщиках Христовых», и какое он имеет к ним отношение. Эх, если бы да кабы. Сегодня больше вероятность, что он меня возьмет за шкирман, вывернет наизнаку и задаст тот же вопрос — что тебе, брат, известно о «Чистильщиках Христовых»?.. Ничего мне о них неизвестно.

Даже то, существуют ли на белом свете «Чистильщики» или это клюква, которой из каких-то своих ученых резонов кормит меня профессор Дульсинский.

В моих планах работы черным по белому начертано:

«Изучение аналогичных преступлений, работа по связям подозреваемых и без вести пропавших»… И дальше в том же духе. Работать в этих направлениях можно долго, упорно. На меня теперь пахало несколько человек, и работой по моему плану я мог их обеспечить до пенсии.Швах мои дела. Даже если я найду Грасского, то не смогу его хотя бы задержать. По какому обвинению ? Самое большее, на что можно рассчитывать, — спровадить его на отдых в дурдом.

Но все-таки работа шла. Так как дело было на всех мыслимых видах контролей — ив ГУВД, и в ГУУР, и в ФСБ, — в средствах мы не стеснялись. У главного «мартокота» Куляба Мамазова, наиболее близкой связи беглого режиссера, отрос «хвост». Не сочли бы за использование служебного положения, но моей любимой я тоже навесил «хвост», и теперь я мог ежедневно читать рапорты наружного наблюдения и быть в курсе времяпровождения Клары. Вела она на удивление пристойный, прямо монашеский образ жизни. Целыми днями сидела у себя дома, принимала там подружек, иногда выползала на улицу, как правило, к тем же самым подружкам, в валютные магазины, где практически ничего не покупала, или в рекламную фирму, где подрабатывала сочинением рекламных стишков и реплик проснулся у нее пару лет назад такой талант.

Дело вязло, как семитонный самосвал в сентябрьской подмосковной грязи. Нужно срочно искать трактор, который его вытащит. Но где?..

В общем, в полдвадцатого (или все-таки в девятнадцать тридцать) я созрел для того, чтобы отправиться на вечерний отдых. Где мои котелок и тросточка? Нет, Никогда и не было.

Значит, надо просто спрятать в кобуру под мышкой пистолет Макарова, запереть сейф, обесточить электроприборы, запихать подальше кипятильник, который приводит в бешенство Коменданта здания, выключить свет. Все, готово. Можно откланяться (если б было кому)… Тут-то меня и достал выстрел из телефона.Дзинь — так противно могут дребезжать лишь наши казенные — стиль а-ля НКВД — телефоны.

— Слушаю, Ступин.

Ну вот, дождался. Голос с Шаболовки. Здравствуй, собрат из РУБОПа.

— Никак домой собрался, Гоша? У Донатаса там что, видеотелефон?

— Собрался. Чту трудовое законодательство.

— Напрасно. Я уже заяву на СОБР отослал.

— На что мне твой СОБР?..

— Приезжай, узнаешь.

— «Клондайк»?

— «Клондайк»…

Поеду. В принципе, не так уж и плохо. Где СОБР — там веселье. Все интереснее, чем провести вечер у телевизора.

В кабинете у Донатаса сидел командир отделения СОБРа подполковник Семен Арбатов. Невысокий и худой, меньше всего он походил на Рэмбо и не казался опасным на вид, естественно до той поры, пока не узнаешь о его серебряной медали по боксу на чемпионате Союза и не увидишь в деле. По коридору слонялись еще несколько закамуфлированных, вооруженных до зубов собровцев. Судя по хорошему настроению, работа предстояла с перспективой доброго мордобоя. Собровцы это дело любят.И еще любят тех, кто не скупится на такие заказы. Если же еще и пострелять дашь — на руках тебя носить будут. Донатас в глазах СОБРа выглядел надежным проверенным заказчиком. По его делам развлечение шло по первому разряду — штурмы, перестрелки, взрывы све-тошумовых устройств, автопогони…

— Освобождать заложника будем, — уведомил меня Донатас.

— А я при чем? Сами не справляетесь?

— Заложник — один из тех, кто взял общак у Миклу-хи-Маклая.

Мне оставалось только присвистнуть. Дела-а.

— Помнишь Змея? Того мерзавца, которому я в гостинице «Россия» подравнял физиономию.

— Всех, кому ты морду равнял, разве упомнишь… Но Змея помню.

— Совета моего из Москвы съезжать он не послушал. Стал с Миклухо-Маклаем общак искать. Ничего у них не получалось.

И тут совершенно случайно они на улице набрели на парня, который миклухиных качков выключил. Под стволы поставили, он руки вверх поднял, его в машину затолкали и увезли.

— Что теперь?

— Пытать будут, чтобы сообщников выдал. Потом, наверное, застрелят.

— Непорядок.

— Вот и я говорю. У Миклухо-Маклая секретная база в Мытищинском районе. Точнее, он считает, что она секретная…

Все, время выходит. По железным коням, друзья. Кавалькада машин свадебным кортежем, разве только без куколок и бантиков, отвалила от здания московского РУБОПа.

Донатас сидел за рулем. Подполковник Арбатов рядом с ним. Я развалился на заднем сиденье, стараясь выглядеть беззаботным, что давалось не так легко. Самое страшное в мероприятиях, проводимых СОБРом и оперотделами РУБОПа, — это не штурм, не стрельба, а езда по городу. Почему-то водители превращаются в бешеных мустангов с горящей паклей под хвостом.

— Донатас, потише, — взмолился я жалобно. — Это не «Формула-1».

— Не бойся, я с тобой, — вот и весь ответ.

— Ты хоть знаешь, как нам добраться до места?

— Адрес есть. Найдем, не бойся..

Искали мы секретную базу Миклухо-Маклая ровно два часа. Это было зрелище чаплинского накала. «Э, мамаша, как проехать до Озерного?» «Милки, вам в обратную сторону с десяток километров»… «Папаша, где тут Озерный?» «Сынки, а зачем вы возвращаетесь, вам вперед с полчаса, а там в лесочек, в лесочек»… В лесочек, по проселочкам — к ночи и дотрюхали до цели.

Остановились, не доезжая до поселка. Мы с Доната-сом пошли на разведку. Нашли пьяного деда, который тащил в темноте по околице самогонный аппарат и пустой бидон.

— Папаша, как нам тут дом девятнадцать по Ленина найти? — спросил Донатас.

— Да тут улиц сроду не было. Какого Ленина? — дедок пожал плечами и пьяно качнулся, он был явно не в ладах с земным притяжением. — Вам, наверное, схрон нужон, где бандеровцы собираются?

— Точно, — кивнул Донатас. Похоже, логово Миклухо-Маклая здесь пользуется популярностью.

— Так это за тракторным парком. Их там сегодня мно-ого. А нам чаво? Лишь бы нас не трогали. Бандеровец тоже человек. Ежели не трогает — то ладно. Пущай бандитствует…

Я — Благодарствую, — прервал я философские излияния насамогоненного дедка.

За заброшенным тракторным парком, в котором ржавели скелеты сельхозтехники и рушились перекрытия корпусов, тянулся бетонный забор. За ним скрывалось неказистое двухэтажное здание и пеналы сараев сельскохозяйственного назначения.

База выглядела не лучшим образом — шиком и отделкой не блистала. Но место для «бандеровского схрона» Миклухо-Маклай выбрал совсем неплохое. Отсюда не слышны крики безвинно замучиваемых в гестаповских подвалах. Кроме того, можно отстреляться от штурмующих, а при необходимости и отступить в лес под натиском превосходящих сил противника… Ну, этого удовольствия мы им не доставим.

Собровцы быстро и умело рассредоточились, прижимаясь к забору и окружая базу. На территории одиноко светил фонарь.

Перед воротами по колеса врос в подмосковную чавкающею грязюку «Мерседес», новенький, местами еще сияющий. Мы с Донатасом и Арбатовым скользнули к воротам. На плечи жал бронежилет «КОРА», серый, на липучках, тяжелый такой, зараза. Как в нем работать?

— Пустовато, — шепнул я. — И ворота отперты. Может, нет никого?

— Внутри еще три тачки, — прошептал Донатас.

Я глянул в щелку ворот. Действительно, около дома стояли еще две машины. Не пошли же бандюги отсюда" пешком.

Значит, таятся внутри, в здании. И еще не знают, что будут сейчас гулять по их ребрышкам спецназовс-кие ботинки.

— Захват! — произнес в микрофон Донатас. Бойцы со всех сторон рванули через забор. Благо делали это не раз. Их учили не один год прыгать через заборы, а потом растекаться по местности, по укрытиям, проскальзывать, как тени, к зданиям, накрывать огневые точки, жестоко подавлять сопротивление, освобождать одних и нейтрализовывать других. Вот они уже под окнами дома. Мы преодолеваем смертельно опасные полсотни метров и тоже в укрытии, у стенки здания. Два окна рядом над нами выбиты…

Ох, что-то все-таки здесь не то.

Раз — бойцы уже внутри. Два — звучат крики: «Ложись», потом грохот светошумовой гранаты, мерцанье осветительных пакетов. Хуже нет, чем брать ночью темные помещения. Но это тоже бывало не раз. Привычно… Вскоре дверь распахивается, и на пороге появляется переводящий дыхание боец.

— Тут до нас побывали, — сообщает он. Вот и все.

Операция закончена.

— Жмурики там? — у меня подвело живот.

— Живые, — успокоил собровец. — Но слабо.

Лучи фонариков метались по чернильно темным помещениям.

Я нашарил выключатель и зажег свет. Спартанская обстановка выдавала сугубо утилитарное назначение здания. Единственным украшением здесь были развешанные на стенах яркие порнографические плакаты. Уж в этом миклухо-маклаевские маньяки себе отказать не могли.

Простая мебель, казенные стулья, табуретки. Чистота, порядок, который, впрочем, был слегка нарушен — то тут, то там валялись тела «спартаковцев».

Сам Миклухо-Маклай сидел, прислонившись спиной к холодной мокрой ржавой стене в подвале. Его руки были закованы в браслеты, но для надежности кто-то еще опутал его веревками и привязал к вентиляционной трубе. Рядом с паханом лежали изогнутые скрученные наручники. Так же по полу были в беспорядке разбросаны щипцы, зажимы, ножи, в которых было нетрудно опознать пыточный арсенал. В печке-буржуйке дотлевали угли — налет на базу произошел недавно.

Миклухо-Маклай пыхтел, иногда жалобно поскуливал, тяжело дышал.

— Отдыхаешь? — спросил Донатас, приседая на колено рядом с паханом. — Не хочешь рассказать нам все ? Миклухо-Маклай что-то нечленораздельно просипел. Донатас разрезал веревки и оттащил пахана в угол, поставил на ножки перевернутый стул и усадил на него бедолагу.

— Отвали, падла, — просипел слабо Миклухо-Маклай. Вот и вся благодарность за заботу.

Донатас взял Миклухо-Маклая за шею и потряс как куклу.

— Не пугай! Пуганые! — вдруг прорезался у Миклухо-Маклая визгливый голос.

— Мясо-хотел жарить? Человеческое? — Донатас кивнул на догорающие угли. — Инквизитор московский. Где заложник, сволочь?

— Не пугай! Пуганые!

— Тебя мячом по голове много били. Замкнуло? — Донатас налил воду в стакан из графина. Стакан и графин стояли на уцелевшем, даже не перевернутом столе в углу. Вода полилась на голову пахана.

— Не путай! Путаные!

Донатас вылил остатки содержимого графина.

Миклухо-Маклай встряхнул головой, отфыркнулся. Взор немного просветлел. — Как цуциков сделали. Во второй раз, — шмыгнул он носом. — Мои козлы даже ни разу выстрелить не успели. Они наверху были, а мы со Змеем разговаривали с этим слоном.

Он помолчал, потом снова заговорил:

— Двое заходят. В масках. Утенок Дональд Дак и мышонок Микки-Маус! И игрушечные пистолеты… Ох, беда-а… Миклухо-Маклай всхлипнул, и из глаз его потекли слезы.

Что-то слабоват самый бешеный пахан Москвы стал.

— А слон этот… Наручники английские, качественные, крепкие — так он их порвал. Представь, Магомедыч. Английские наручники, качественные, взял и порвал. Хрясь — и порвал, слон такой!

? Не хнычь. Совсем ты плох стал. Завязывать пора с бандитской жизнью..

— Завязывать? Я сначала их, волчар позорных, найду и в соляной кислоте искупаю!.. Магомедыч, они вежливые такие, со мной только на вы. Змей за пушкой дернулся. Микки-Маус ему в лоб из игрушечного пистолета хлоп. И вырубил. А меня слон тот стиснул в объятиях. Как кузнечный пресс, гадом буду! И утенок мне, прям как ты сейчас, говорит: «Завязывайте, Сергей Сергеевич, с преступной деятельностью, это нехорошо и неэтично». Магомедыч, слово в слово так, падла, и сказал.

Ладно бы матюги, а то, сучара: «Нехорошо и неэтично»… Ушли они. Слона забрали И Змея забрали. Магомедыч, на хрена им Змей?

— Для вивария… Сколько ты человек видел?

— Четверых. Двое в масках. А двое — нет.

— Опознать можешь? Миклухо-Маклай всхлипнул:

— Те, без масок — это мои же козлы вонючие, которые раньше у меня пропали. Один из них мне и гнал пургу, что преступления совершать неэтично. Представляешь, Магомедыч, «неэтично»! Ох, беда-а…

А что, действительно неэтично. Тут я был с Миклухи-ными незваными гостями полностью согласен…

— Я не понимаю, что происходит, — удивленно распахнув глазищи, вещает худосочный индивидуум. — Где они, надоевшие телячьи отбивные, где опостылевшая семга, навязшая на зубах красная икра? Жена стала готовить куда лучше. Да она и сама похорошела… Бульонные кубики «Кнорр» — вкусно, быстро, красиво!..

— После пасты «Аквафреш» Хочешь пей, а хочешь ешь!

Детский хор трудолюбиво славит новую зубную пасту, лучи заходящего солнца играют на ровных отполированных детских зубках.

Хор сменяет баритон под гитару:

— Шаланды, полные «Тефалей», В столицу «Элис» привозил…

— А сейчас, — сообщает миловидная дикторша, лихорадочно шаря в бумагах на столе. — А сейчас… — находит нужную бумагу и ослепительно улыбается белыми зубами — видать, тоже последствия «Аквафреша». — Передача для тех, кто за суетой будней не забывает о душе. Проповедник из США Майк Дукакис.

Хор юнцов под джазовую музыку заводит: «Алилуйя, алилуйя!» Огромный концертный зал переполнен тучными американскими телесами. В Америке не только ножки Буша быстро вес набирают, в жизни средний американец тянет за центнер, голливудовские стандарты — всего лишь их сладкие грезы. По сцене пантерой в клетке мечется похожий на Пола Ньюмена мужчина в элегантном костюме. Обхватив обеими руками микрофон, он орет с обворожительной улыбкой.

— И вот Мария с Исусом заходят в город Иерусалим. Над городом возвышается прекрасный храм. Гигантский храм. Храм, который стоит никак не меньше миллиарда долларов.

Миллиард долларов! Зал в оцепенении. Зал в экстазе. Дальше все просто. Будешь верить в Господа нашего Исуса Христа, у тебя будет большой дом, новая машина, здоровье и высокооплачиваемая работа. Хор под джаз время от времени заводит: «И-и-исус — отличный парень!» Слезы умиления у публики. Все довольны. Все счастливы.

Да, рецепт благополучия прост. Надо попробовать.

Впрочем, «не были мы на Таити, нас и здесь неплохо кормят» — говаривал кот из мультика про попугая Кешу (ох, совсем на шефа становлюсь похожим — уже мультики цитирую). Жизнь у нас и так недурна. Сидим с Донатасом на моей квартире, жуем воблу и заканчиваем уже вторую двухлитровую бутылку пива «Красный восток».

Клару я из квартиры выпер. Заявил — у меня гостит тетка из деревни Обжоровка, что в Тульской губернии. Родственница приехала якобы на ВДНХ, привезла на выставку восемнадцать элитных хохлаток и держит их у меня дома. Клара поверила. Она представить себе не может, что кто-то, кроме нее, способен «преувеличивать». Нечего моей любимой змее у меня дома делать. Пусть лучше потрудится на благо общества — побродит по городу под прикрытием нашей наружки и поищет Грасского.

Скучно ей без него. Хочется надеяться, что ему тоже скучно без нее, и он наконец объявится или как-то проявит себя:

Хоть бы цветы моей женщине прислал, негодник…

Пиво — далеко не лучший стимулятор умственной активности. Голова тяжелеет, к мыслям прирастают пудовые гири. И мысли эти вместо того, чтобы свободно Парить в небесных высях, с трудом ползут по оврагам и колдобинам…

Впрочем, это я преувеличиваю. Мысли пока еще двигались достаточно резво. Во всяком случае общались мы с Донатасом легко и непринужденно. Благо тем для обсуждения имелось немало. Донатас, естественно, завел любимую песню о барабашках, летающих блюдцах, Бермудских тайнах и чудесах психотроники. Моя же любимая тема в последнее время — вирус предательства и измены, разъедающий женские души. Кроме того, конечно же, нашлось в тот вечер место для баек из милицейской и бандитской жизни, для воспоминаний о былом, для анекдотов. Все как положено при холостяцком застолье. Но все это можно со спокойной совестью опустить. Интерес представляет обсуждение рабочих проблем по оперативному делу «Клондайк». Рассуждения наши оказались не совсем бесполезными и имели далеко идущие последствия.

— Сделали гоблинов Миклухо-Маклая газом, — Донатас разломил воблу, содрал с нее шкуру и теперь отделял длинные полоски. — Газ тот же, что и по золотым налетам. Ты его тоже отведал. Внешнее кольцо охраны расщелкали из детских пистолетов. Тех, кто был в здании, скорее всего, прихлопнули газовой гранатой. Необычайно чистая работа. Тут «Альфа» отдыхает.

— Если бы гоблины из внешнего кольца охраны что помнили, наверняка сказали бы — последнее, кого видели, тетка с авоськой, — я прихлебнул пива..

— Касаткина? Возможно. Она виртуозно сработала и по вертолету. И по поезду. И при терракте в отношении оперативника Георгия Ступина, — не удержавшись ввернул Донатас. — Они очень мягко стелят. Даже морду Миклухо-Маклаю не набили. Представляешь, Гоша, такую морду и не набить, — он осуждающе покачал головой. — Гуманисты, мать их за ногу.

Уж сам Донатас не упустил бы случая подправить лицо Миклухо-Маклаю.

— «Совершать преступления нехорошо, неэтично». Футболист утверждает, что говорили они это искренне. Люди, награбившие несколько центнеров золота!

— Может, они не считают это преступлением, — пожал я плечами. — Может, у них крайняя необходимость, которая, как ты знаешь, по закону исключает уголовную ответственность, — пиво шумело у меня в голове. — Может, они вообще отличные ребята. Такие дела наворотить — и без единого «жмурика». Ни капли крови.

— Это еще вопрос. Куда они подевали похищенных психов?.. Гош, выключи ты этот телевизор, надоели.

Приглашенный на «НТВ» известный борец за права человека напористо вещал;

— Да, захваты городов и населенных пунктов безусловно не могут не вызывать возмущения россиян. Но вместе с тем заслуживает внимания и точка зрения представителей национально-освободительного движения, что их действия — реакция на имперские амбиции российских властей. Власти легкомысленно отказываются выполнять справедливые требования террористов и тем самым… Щелк — экран потемнел.

— Что нам дальше по «Клондайку» делать? — спросил я.

— Кораблики бумажные клеить.

— Знаешь, что я подумал. Восемьдесят процентов исчезнувших психов, в том числе уличенные нами в бандитской деятельности, как-то: Касаткина, Шлагбаум и «Эксгибиционист», прошли через клинику профессора Дульсинского. Тебе это ничего не говорит?

— Надо искать хорошего аналитика-психиатра на стороне. Кандидат может быть один. — Кобзарь.

— Точно. Завтра задействуем все силы и выдернем его из Краснодара. Ну, будем.

Мы вновь подняли литровые фарфоровые кружки с изображением монаха, пьющего пиво. Я уже осушил добрую часть, но от этого приятного занятия меня от влек телефонный звонок. Брать трубку мне не хотелось. Я и не брал ее, но звонил кто-то очень настырный. Взял трубку я на пятнадцатом звонке. Слегка шепелявый хрипловатый злобный голос трудно было не узнать.

— Слушай, христопродавец, и не говори, что не слышал. Наступает время, когда души всех грешников рухнут в пламень адову. Но твоя падет туда раньше.

— Ты чего мелешь, Грасский?

— Я о тебе позабочусь. Космос говорит мне, что ты есть воплощенное зло. Порождение ехиднино.

— Плюнь этому Космосу в глаза. Это клевета.

— Бесы, живущие в тебе, вместе с тобой падут в адову пучину. Готовься к смерти.

— Щас. Разбежался… Ты бы лучше…

Но мое мнение и предложения прийти, написать явку с повинной о своих бесчисленных злодействах Грасско-го не интересовали нисколечки. Короткие гудки послужили мне ответом.

— Грасский? — приподнял бровь Донатас. — Что хочет?

— Завалить обещал.

— Серьезный заход…

Утром, зайдя в кабинет шефа, я увидел привычную сцену.

Прокурор отдела Мосгорпрокуратуры Курляндский и мой начальник резались в поддавки. Сегодня привычный оптимизм прокурора явно давал сбои. «Око государево» выглядело кислым и невыспавшимся.

Шеф кивнул на стул:

— Устраивайся поудобнее, чтобы не упасть со стула. У нас новости.

— Хорошие?

— Ага. Карлсон вернулся, — шеф с неохотой съел пододвинутую прокурором шашку.

— Какой Карлсон?

— Грасский, — возопил прокурор.. — Позвонил мне вчера вечером. Начал что-то заливать о конце времен и карающей руке из Созвездия Стрельца… Интересно, откуда он узнал мой домашний телефон?

Это элементарно, Ватсон. Конечно, от Клары. А Клара — из моей записной книжки. Но говорить сейчас об этом совсем необязательно, ибо тогда меня будут гонять пинками по кабинету как мячик.

— Убить пообещал, — обиженно закончил прокурор.

— Это без проблем, — со знанием дела .отметил я. — Он столько золота наворовал — дивизию мусульманских террористов нанять можно.

— Успокоил! — затравленно воскликнул прокурор. — Что он, спрашивается, ко мне пристал? Я же его дело не веду. Даже не надзираю.

— А нечего было «Театр на завалинке» пытаться прикрыть, — мстительно произнес я.

— За это убивать? Он что, ненормальный?!

— А кто же еще, — хмыкнул я. — К теме — он и мне вчера звонил. Тоже обещал отправить на чашку чая к моему покойному дедушке.

— А чего ты улыбаешься? — спросил шефный такой. Что, не боишься?

— Конечно, нет.

— Почему?

— Я верю в загробную жизнь…

"Сводка преступлений и происшествий. ИНФОРМАЦИЯ.

Около 16.30 перед входом в Центральный парк культуры и отдыха открылся несанкционированный митинг «Партии обманутых» численностью до трех тысяч человек. Несмотря на призывы представителей властей прекратить неразрешенное законом мероприятие, оно было продолжено. Звучали ультимативные политические и экономические требования к правительству, призывы к свержению существующей власти.

Ораторы вели себя агрессивно. Были сожжены чучела Президента России, Президента США, Премьер-Мини-стра России, а так же портреты ряда политических деятелей. У демонстрантов имелись плакаты, среди которых были: «Тем, кто грабит наш народ — перекроем кислород», «Гнать свиней из Кремля — чище будет вся земля», «Обманутые, объединяйтесь» и другие аналогичного содержания. Около семнадцати часов в стороне собрался несанкционированный митинг «Партии экономического освобождения» численностью около четырехсот человек под руководством Валерии Стародомской — в отношении нее Прокуратурой Москвы ранее уже было возбуждено уголовное дело и избрана мера пресечения — подписка о невыезде. Звучали политические и экономические требования, призывы к свержению существующей власти и к политическому террору в отношении левых сил. Были сожжены чучела Президента России и Секретаря Коммунистической партии. Среди лозунгов были: «фашистов — в крематорий, Думу — в лечебно-трудовой-профилак-торий», «Раздавите гадину» и другие схожего содержания. Около 17.30 после взаимных оскорблений митингующие попытались прорвать милицейский заслон и учинить между собой драку. Силой ОМОНа и приданных подразделений ППС было осуществлено вытеснение митингующих, а так же пресечены хулиганские действия.

Шестнадцати сотрудникам милиции причинены легкие телесные повреждения и побои. Количество пострадавших среди гражданского населения уточняется. Доставлены в 158 отделение милиции при ОВД МО «Якиманка» за нарушение общественного порядка 25 человек. Предпринимаются меры к установлению инициаторов незаконных митингов и возникших беспорядков и привлечению их к установленной законом ответственности. Прокуратура Москвы проводит проверку".

Почти точное повторение событий на ВДНХ. Сценарий, постановка, последствия — чувствуется рука одного мастера. Политическая активность «Партии обманутых» растет не по дням, а по часам. В последние дни все чаще звучали ее голоса о необходимости бороться за места в Думе. И перспектива эта была близка. В Подмосковье через неделю должны были состояться выборы на место выбывшего депутата — тот был зверски замучай в бандитских застенках за невозвращение космических карточных долгов. Митинг как раз и был посвящен этим выборам. И, надо заметить, у кандидата от «обманутых» шансы были наибольшие.

По расследованию беспорядков в Мосгорпрокуратуре была создана целая бригада. Следователи и прокурорские работники воспринимали работу в ней как внеочередной отпуск, так что мне пришлось побегать, прежде чем я нашел то, что хотел, а именно видеопленку с записью безобразий у Парка культуры. Я внимательно просмотрел ее от начала до конца. И не обнаружил следов ни Шлагбаума, ни Касаткиной. Как же без них обошлась такая «фиеста»?Быть такого не может!

Когда я в третий раз внимательно просматривал пленку, то нашел-таки своего старого знакомого. Стоит, скрючившись, на голове — кепка-аэродром, щека обвязана — точь в точь Ленин в восемнадцатом году. Упражнения в ораторском искусстве он решил оставить на потом. В тот день он посвятил себя организационным вопросам. Вокруг него толкались молодые люди и уже не такие молодые, но скандальные женщины, которым он раздавал указания, определявшие, как я понял, ход мероприятия. Когда началась куча-мала, в которой смешались «обманутые», «экономисты», омоновцы, Шлагбаум оставался в стороне, только успевая посылать в центр смерча своих гонцов. Что же, добился, чего хотел. Мордобой, раздавленные очки, мат, женские вопли, гуляющие по спинам дубинки, шлепанье о щиты и каски камней и иных тяжелых предметов. А после — ругательные телевизионные репортажи, обличающие газетные статьи, и в пику им рост популярности партии и сочувствие широких слоев общественности. В самый разгар боев Шлагбаум исчез. Пропала и Стародомская. Опять ушла в подполье, так как в отношении нее было принято решение об изменении меры пресечения с подписки на кутузку… В дурдом! Всех в дурдом! И тогда воцарятся в стране тишь да благодать…

Между тем мои дела шли своим чередом. Но куда они идут — я понятия не имел. Время от времени мне и Курляндскому позванивал Грасский с новыми теоретическими изысками в области космологии и теологии, а так же со ставшими уже порядком надоедать заверениями о моем и прокурора скором мучительном конце. Курляндского это нервировало. Он вытребовал себе охрану из РУБОПа, но спокойствия душевного так и не обрел. Тогда он снялся с места и с бригадой Прокуратуры России укатила командировку в Красноярск, куда, как ему казалось, не дотянутся руки обнаглевшего «спрута».

Попытки засечь Грасского по звонкам ни к чему не привели. Звонки следовали из телефонов-автоматов — то из различных точек столицы, то из Санкт-Петербурга. А однажды он дозвонился мне из Душанбе!

Охота к перемене мест проснулась не только у Курляндского и Грасского. Миклухо-Маклай, просидев трое суток в изоляторе временного содержания и будучи выпущенным оттуда за отсутствием состава преступления, несколько дней помыкался в Москве и улетел в Штаты. Ходили слухи, что он хочет пройтись по местам боевой славы своего кумира, легендарного гангстера Аль-Капоне, положить цветы на могилу героя, а потом отправиться в Колумбию. В этой банановой республике он собирался просить политического убежища, благо связи у него там имелись обширные.

Дело «Клондайк» потихоньку опять начало тормозить. Оно все больше напоминало почтово-пассажирский поезд «Москва-Биробиджан», тягуче плетущийся на перегонах и устало отдыхающий у каждого столба. Вся надежда у нас была на знаменитого краснодарского психиатра Кобзаря, который, поговаривают, читал души маньяков с такой же легкостью, как вечерние газеты.

После множества согласований, подписей, визита в одну из служб Админстрации Президента (на меньшем уровне вопрос заполучения в группу и оплаты консультанта уже не решишь) мы наконец встретили психиатра в аэропорту и поселили в одноместном номере в гостинице МВД «Комета», строго-настрого наказав соблюдать максимальную секретность и не звонить своим московским друзьям.

Кобзарь оказался пухленьким невысоким веселым бородачом лет тридцати пяти. В рекомендательных письмах он не нуждался. На его счету были скальпы (в переносном смысле, конечно) троих серийных убийц, которых он вычислил на кончике пера — случай в мировой практике просто уникальный, практически никому из психиатров не удается по картине преступления дать признаки маньяка, имеющие значение для его розыска. Кобзарю удалось. Ему вообще много что удавалось. Он был оголтелым фанатиком своего дела. Он с энтузиазмом взялся за разгребание наших конюшен.

Мы с самого начала условились выполнять беспрекословно все его требования и потом не раз чертыхались про себя. Семеро оперативников РУБОПа и МУРа и двое приданных из ФСБ носились целыми днями как заведенные, собирая порой совершенно вздорные, на мой взгляд, данные о личностях и биографиях пропавших психов, а так же главных подозреваемых — Грасского, Касаткиной, «Эксгибициониста». Эта кутерьма затянулась на две недели. Иногда грешным делом мне начинало казаться, что мы просто собираем Кобзарю материал для его докторской диссертации.

— Результаты! Где результаты? — в очередной раз вопил шеф в лучших традициях начальства из американских полицейских боевиков. — Мы тебе все дали. У тебя лучший психиатр России, взвод оперативников — и все бьют баклуши!

— Ну не все, — тупил я глаза. Мне меньше всего хотелось углубляться в эту тему, поскольку я и сам не мог до конца понять, чем же мы занимаемся.

— Ты как Вовка в тридевятом царстве — что бы ни делать, лишь бы ничего не делать.

— Я пять килограммов веса на этом деле потерял, —

Привычно соврал я. — И вообще надо мной висит смертный приговор преступного синдиката. Мне, как Курляндскому, охрана требуется. Я еще пожить хочу.

Это был неотразимый прием. Шеф после таких слов сразу стушевывался. Охрану ему для меня взять негде, сам я от врагов скрываться, пока в деле нет ясности, не собирался, а ответственность за мою жизнь шеф, как человексовестливый, ощущал. Так что после таких моих слов в его голосе появлялись нотки, которые обычно встречаются при разговоре со смертельно больными людьми.

— Надо ускоряться, — виновато говорил шеф. — Смотри, сколько у нас дел. Четыре банка ограбили. Ведущего НТВ украли. Двух банкиров крысиным ядом отравили. Все на нас висит. А ты столько народу держишь.

— Виноват. Но иначе никак…

Наша бригада накапывала Кобзарю горы самых разных материалов. Полученные данные он загонял в большой компьютер. По доброте душевной нас пустили поработать в почтовый ящик, который в свое время разрабатывал какие-то новшества для межконтинентальных ядерных ракет, а сегодня простаивал в ожидании выгодного контракта с Пентагоном.

Работал Кобзарь упорно, как японский робот, — с утра до вечера, а порой и с вечера до утра. И, по-моему, таким положением был доволен вполне.

Однажды мы с Донатасом затащили его ко мне на квартиру для лучшего знакомства и расслабления. Он оказался прекрасным застольным собеседником, пил много, пьянел мало, хохмил метко. Вечером мы отвезли его в гостиницу. Он поблагодарил нас за приятный вечер, за то, что мы подкинули ему интересную работу, вытащил папки с материалами и углубился в них. Точно, робот. В один прекрасный день Кобзарь сообщил, что готов порадовать нас неким промежуточным решением проблемы. Он сидел около дисплея ставшего ему родным большого компьютера и хлестал из термоса кофе с коньяком.

— Работы еще — непочатый край, — он подергал себя за бороду. — Такие повороты намечаются — если по ним пройти, тут Нобелевская премия маячит.

— Нам нужна только зацепка, — вздохнул Донатас. — Нобелевскую премию мы оставим тебе.

— В детали я вдаваться не стану. Вряд ли они вам что скажут, . — Кобзарь нажал на клавишу клавиатуры, на дисплее поползли ряды формул и графиков. Какое отношение они имеют к психиатрии и психологии? Как Кобзарь в них разбирается? Хотя он еще и кандидат математических наук. Эдакий одержимый профессор из фильмов двадцатых годов. — Все исчезнувшие, а так же активные участники предполагаемой преступной организации, обладают рядом схожих параметров,

— Каких? — напрягся я.

— Довольно необычных. Начиная от астрологических характеристик и кончая типом нервной системы, группой крови.

— У них одна и та же группа крови? — удивился Донатас.

— И они все Тельцы или Козероги?

— Конечно, нет. Это было бы слишком просто. Соотношение их различных характеристик оценивается вот этой формулой.

На дисплее возник набор цифр, закорючек, значков и линий. Ей Богу, легче понять японские иероглифы или узелковое письмо африканского племени Чумба-Чабс.

— Хорошо вписываются в эту формулу люди с расшатанной психикой. Еще лучше — с психическими заболеваниями. Но укладываются в нее и некоторые нормальные люди. До определенной степени нормальные, конечно.

— Зачем и кому понадобились «люди формулы», назовем их так? — спросил Донатас.

— Наверняка не в качестве удобрений. Пока я не готов сказать, как их можно использовать. Но как-то можно. Тут нас могут ждать неожиданности.

— Теперь мы можем предсказать, кого еще похитят,

— сказал я.

— Не слишком бы на вашем месте надеялся на это, —

Отмахнулся Кобзарь.

— «Людей формулы» не так уж и мало, хотя и не слишком много.

— Надо покумекать, как нам использовать эти выкладки, — Донатаса явно не переполняли радужные надежды от этого открытия.

— Эх, мне бы полгодика, — мечтательно произнес психиатр. — Я бы вам все расписал.

— Полгодика, — возмутился я. — Да за полгодика начальство нас выпотрошит и чучела из нас набьет. Нам нужно что-то конкретное уже сейчас.

Психиатр развел руками.

— Что могу — делаю.

— Да мы понимаем, — кивнул Донатас. — Но время. Время…

А времени у нас действительно не было. И раздумывать нам полгода никто не даст — это ясно. Коварный враг отказывался дремать. Ему хотелось действия. И он начал действовать. Опять, конечно, на пять с плюсом.

— Горе нам, горе, — покачал я головой, протягивая утром Донатасу спецсообщение, полученное в дежурке.

Работать, когда все, кроме завсегдатаев ночных кабаков и любителей стриптизов и рулеток, смотрят пятый сон, — радость невеликая. Да еще в горячем цеху, в тяжелых условиях. С другой стороны — спасибо и за это. Когда живешь в городке, в котором закрыты и заколочены досками два оборонных предприятия, а их работники, злые и полуголодные, вынуждены ездить за сотню километров в Москву, торговать в Лужниках турецкими шмотками или копаться на приусадебных участках, выращивая редиску и помидоры, работа на не обделенном заказами заводе «Стеклопластик» кажется просто подарком судьбы. Правда, деньги платят редко и мало, но всегда можно что-то стянуть, сделать какую-нибудь левую работу… Примерно такие мысли одолевали в три часа ночи мастера Марию Федоровну Смирягину.

Мария Федоровна обходила свои владения. Все-таки в ночных сменах есть и какое-то очарование. Синева ночи, оранжевый пламень плавки. Сколько лет отдано заводу.

Пятнадцать. Почти полжизни… Но настроиться на романтический лад мастеру не дали.

— Извините, — похлопали ее сзади по плечу — вежливо, почти ласково.

Мария Федоровна обернулась и…

— Ой, — воскликнула она, на миг задумавшись, как будет лучше — сразу хлопнуться в обморок или чуток подождать. Сзади нее стояли трое. Микки-Маус, Утенок Даг и пес Плуто — точнее, судя по женским очертаниям фигуры, не пес, а псина. У Мыша и Утенка в руках были автоматы Калашникова с укороченными стволами. Псина сжимала игрушечный пистолет.

— Это ограбление, — произнес с какой-то будничной скукой Микки-Маус, так что складывалось ощущение, что ограблениями он занимается постоянно, все равно как чистит зубы после еды, так что они ему прилично надоели. — Пожалуйста, прикажите рабочим затушить печи и залить их водой.

— Вы с ума сошли, — сделала робкую попытку выразить протест против произвола Мария Федоровна.

Два выстрела из автомата в потолок убеждали лучше всяких слов.

— Быстрее, — Мышь выстрелил еще раз. Быстрее так быстрее. Рабочие понимали, что в таких ситуациях формула одна: не можешь — заставим, не хочешь — застрелим.

— Еще быстрее!

Бух, бух — опять захлопали выстрелы.

После этого работа была произведена воистину со стахановским напором. Печи залиты. Из них извлечены семь платиновых трубок.

— Спасибо, товарищи, — поблагодарил за помощь Микки-Маус.

Утенок, напоминавший по габаритам больше бегемота, собрал трубки в спортивную сумку. Не было похоже, что он ощущает тяжесть сорока килограммов платины.

Смену ловко связали заранее подготовленными веревками. Мультбанда удалилась…

Мероприятия по горячим следам не дали ничего. Известно было лишь, что злоумышленники скрылись на автомашине, но не только номера, но даже цвет и модель ее никто не знал.

Охрану завода они нейтрализовали при помощи неизвестного газа.

— Убили бы. Точно убили бы, хоть слово им возрази, — всплескивала неустанно руками Мария Федоровна перед следователем, осматривавшем место происшествия. — Как начали из автоматов палить. Им человека убить, что муху раздавить.

— Куда стреляли? — спросил следователь.

— Сюда. Я здесь стояла, а тот, в маске мышиной, из автомата стрелял.

Следователь тщательно осмотрел деревянную стену.

— Следов пуль нет. Они вас пытались расстрелять холостыми патронами…

— Холостыми? — поразилась Мария Федоровна.

— Да.

— Холостыми, — повторила она и неожиданно в голос разревелась.

На этот раз Грасский звонил из Казани. Он деловито осведомился, до конца ли я раскаялся и потратил ли подаренное мне время с пользой, то есть на отмаливание грехов. Ведь срок мой уже почти вышел. Я человек не грубый, но тут как-то сама собой полезла ненормативная лексика.

Охарактеризовал я сжато все генеалогическое древо Грасского, постарался никого не забыть. Выслушал он меня с профессиональным спокойствием старого работника вытрезвителя, напоследок посоветовал подумать о завещании и отдать последние распоряжения, после чего повесил трубку. Мы поставили в ружье весь казанский угрозыск, но следов весельчака-режиссера не обнаружилось. Или Грасский превратился в человека-невидимку, или милиция совсем разучилась работать. И что мне теперь остается? Последние распоряжения и завещания? Родственники на моем имуществе сильно не разбогатеют.

Сказать, что эти угрозы забавляли меня, значит сильно покривить душой. Со стороны может все и выглядело смешно, но когда обещают убить именно тебя, тут смех сам собой становится уже не таким искренним и жизнерадостным.

Надоело все это безобразие. Пора опускать занавес в представлении. Вот только найти бы веревочку, за которую надо дернуть. Пока у нас на руках масса разрозненных фактов, несколько скрывшихся от возмездия фигурантов и теория Кобзаря, которую еще долго дотягивать до Нобелевской премии.

Правильно шеф взывает к моей совести и требует результатов. Пока что у нас только пухнут папки с материалами, причем в основном за счет бумаг по новым ограблениям. Сорок кило платины! Вычистили их красиво, беззаботно, с легкостью необыкновенной. Кто даст гарантию, что капитана Ступина не вычистят так же легко?

— Еще пара таких ограблений, и нам надо будет искать работу, — сказал Донатас, когда мы в очередной раз обсуждали наши нелегкие проблемы в кабинете на

Шаболовке.

— Пойдем грабить золотые караваны, — успокоил я его.

— Хотя нет. С работы не выгонят. Рынок пошлют патрулировать.

— Если бы! За такое золотое место надо еще взятки раздавать. Тебя просто назначат моим напарником по психам.

— Смерти моей хочешь?.. Куда грести будем, Гоша?

— Как сказал шеф, у нас лучший психиатр России. А я добавлю — и лучшие умы ГУВД. Грех не воспользоваться. Будем мыслить.

В последнее время этому тягостному занятию я предавался довольно часто, и даже не забывал переносить мои думы на бумагу. Издам когда-нибудь «Записки околоточного» и получу букеровскую премию. Первая часть так и будет называться — список на ста пятидесяти страницах версий по ОД «Клондайк».

Две исписанные тетради и множество расчерченных цветными карандашами схем. Связи пропавших, фигуранты, места их возможного пребывания.

Я с трудом запихал все бумаги в сразу раздувшийся, как заглотивший антилопу крокодил, портфель, и мы отправились на служебной машине Донатаса в почтовый ящик, где Кобзарь в интимной обстановке предавался общению с полюбившимся ему компьютером.

— Двигаются дела? — спросил я, заходя в прокуренное помещение. — Кобзарь курил трубку с таким терпким табаком, от которого щипало глаза.

— А как же, — психиатр довольно подергал себя за бороду.

— Есть что конкретное? — спросил Донатас, плюхаясь на продавленный диван, который мы притащили в комнату из коридора.

— Откуда? — удивился психиатр. — Работа в самом разгаре.

— Давай думать втроем.

— Ну да, — кивнул психиатр. — Одна голова хорошо, а три лучше, как говаривал Змей Горыныч.

Так мы устроили что-то вроде игры «Что? Где? Когда?». Мозговой штурм. «Что скажут знатоки? Время пошло…» Времени у нас было поболе, чем минута в телеигре, но гораздо меньше, чем вечность или даже несчастная неделька. Все безумные идеи, приходившие нам в голову, Кобзарь загонял в большой компьютер и клялся, что эта железка выдаст, какой вариант лучше подходит. Железяке я не верил. Кобзарю верил гораздо больше.

К ночи, полностью одурев от этой оказавшейся вдруг жутко тяжелой работы, мы составили модель. Судилирядили, получалось, что она самая верная. Да и железяка подтверждала… Кажется, живи и радуйся — все встало на свои места. Вот только сотворенное нами полотно было довольно странным. Эдакий Сальвадор Дали, даешь достижения сюрреализма в жизнь! Бог ты мой, кто же нам поверит, юродивым ? А тут еще такой план действий сочинили. Всем планам план!

— Предлагаешь со всем этим идти к моему шефу? — видимо, нотки обреченности в моем голосе звучали громче, чем надо, когда принимаешься за серьезное дело.

— Вместе пойдем, — решился Донатас. — Обратной дороги нет. Фильм такой был.

— Я думаю, полковник Горючий как разумный человек согласится с нами, — сказал Кобзарь.

— Но только не сегодня, — сказал я. — Уже третий час ночи…

Утром началась коррида… Шеф, как разумный человек, действительно согласился с нами. Мы всего лишь час-полтора потратили на его убеждение. Моего и Донатаса вдохновенного красноречия явно не хватало. Задавили мы противника тяжелой артиллерией — Кобзарь очень ловко орудовал выкладками, графиками и шарлатанскими результатами компьютерного анализа и убедил шефа, что версия имеет право на существование.

Потом начался второй этап — самый тяжелый — пропаганда изобретенной нами оперативной комбинации и ее деталей.

Выслушав наши предложения, шеф снял очки и в полнейшей тишине долго их тер. Потом надел и через чистые стекла внимательно рассмотрел нас, будто пытаясь запомнить навсегда.

— Георгий, ты серьезно? — наконец спросил он.

— А что особенного? — пожал я плечами.

— Что особенного? Ты предлагаешь внедриться в сумасшедший дом. Знаешь, чем это чревато для тебя лично ?

— Чем?

— Тебя оттуда просто не выпустят. Кто же из сумасшедшего дома выпустит человека, в голове у которого рождаются такие идеи?.. И ты, Донатас, тоже хорош. С кем я работаю!

Еще час битвы титанов — и мы прижали шефа к стене. Он капитулировал, правда, при этом чуть не прослезился.

— Мы же в анекдот попадем, — причитал он. — О нас опера по всей России судачить будут.

— Если и будут, только от зависти, — заявил я нахально.

— Как ты собираешься докладывать все это руководству? — осведомился шеф.

— На ваш авторитет надежда.

— Да какой там авторитет после таких предложений… Ладно, готовьте выкладки и конкретный расчет сил. Бои у нашего милицейского руководства мы выдюжили, хоть и дались они большой кровью. Потом нам пришлось убеждать в своей правоте смежников — госбезопасность. Без них наша затея не стоила ничего. Их убедить оказалось гораздо легче.

Чекисты всегда витали в облаках и мыслили широкими масштабами — мировые заговоры, противоборство идеологий и разведок, происки суперагентов, над ними не тяготел повседневный милицейский опыт общения с низменным бытовым человеческим пороком. В общем, протокол о намерениях между двумя ведомствами был подписан.

Очередным объектом, на котором мы могли потренироваться в развитии дара убеждения, должен был стать профессор Дульсинский. Ведь именно на его территории развернутся главные боевые действия. Человек он серьезный, людей как рентгеном видит, работать с ним надо аккуратно. Мы пригласили профессора на чашечку чая в кабинете шефа.

— Есть основания считать, — официально и сухо начал шеф, — что ваш бывший пациент Грасский является одним из руководителей преступной группы, на счету которой похищения людей и другие тяжкие преступления.

— Помнится, я советовал уважаемому мной капитану Ступину обратить на него пристальное внимание, — Дульсинский стряхнул с рубашки невидимую пылинку.

— Мы обратили, — кивнул я. — И выяснили, что большинство больных, в похищении которых подозревается Грасский, прошли через вашу больницу. Притом многих Грасский не знал… Что отсюда следует?

— С ним связан кто-то из персонала, — кивнул равнодушно Дульсинский. — Подобные мысли уже посещали меня.

— Ваши мысли очень долго остаются при вас, — буркнул Донатас.

— А что вы хотите? — посмотрел на него вопросительно профессор. — В клинику для душевнобольных нельзя пускать полицию с ее стандартной процедурой расследования. Что тут непонятного? Это просто опасно.

— Нам нужна ваша помощь, — сказал шеф.

— Насколько я понимаю, первым подозреваемым у вас должен быть я.

— Уже были, — успокоил я его. — Средств на вашу проверку ушло немало.

— И как вы уверились, что я ни при чем? — усмехнулся профессор.

— Никак. На сто процентов уверены только вкладчики ЛЛЛ и «Памира». Просто есть основания считать, что вы наименее подходите на должность преступного лидера.

? Польщен, что вы не считаете меня похитителем моих больных. Честно сказать, они мне достаточно надоедают на работе, чтобы я еще тратил на них и свободное время.

? — Нам нужно отработать вашу клинику — напористо произнес шеф.

— Не хотелось бы, — покачал головой профессор. — Вы переполошите персонал и больных. Это может плохо кончиться. Я готов оказать вам любую помощь, но…

— Недостаточно вашей помощи, — отмахнулся шеф. — Это работа для профессионала. Мы хотим его внедрить. Аккуратно, чтобы никого, как вы говорите, не переполошить..

— Внедрить ? В качестве врача ? У вас есть сотрудники с образованием психиатра?

— Нет… Поэтому мы хотим внедрить его в качестве пациента.

Немая сцена. Профессор наконец-то удивился. Ему отказало на миг его снисходительное спокойствие.

— И кого внедряете? — спросил он после долгой паузы.

— Меня, — сказал я.

— Вы не разыгрываете?.. Ладно, давайте. Найду вам уютную палату, Георгий Викторович. Вам давно пора отдохнуть… Ну спасибо…

Дальше началось творчество народов мира. Сочинение легенды, диагноза, их заучивание. Теперь я больной маниакально-депрессивным психозом Георгий , Викторович Краснов. Пару дней я зубрил инструкции профессора, натаскивал себя в роли «маниакала». Проконсультировался и у Кобзаря. Наконец, было решено, что все в порядке.

Несостоявшийся артист, провалившийся в свое время абитуриент щукинского театрального училища Георгий Ступин получилроль в обновленном варианте пьесы «Палата номер шесть»…

И вот проведены последние подготовительные мероприятия. Завтра старт.

После тянувшегося, казалось, вечность, рабочего дня я пришел вечером в пустую квартиру. Свет включать не стал.

Вытащил подсвечник с тремя свечами. Мое любимое времяпровождение — вечером смотреть на мерцающее пламя свечей.

"И смерти грядущей предвестье,

Мерцали три бледных свечи".

Неожиданно меня как молнией шарахнула мысль — что же я делаю, куда лезу? В банду «Татарина» в Свердловске внедрялся. Грозный с СОБРами брал. Вооруженных бандюков в одиночку задерживал. Всяко бывало. Но в такую холодную пучину не окунался еще ни разу.. Хотя, говорят, трудно все по первому разу. Глядишь, еще понравится, и дальше в дурдома буду внедряться с легкостью и удовольствием.

Зазвонил телефон. В трубке зашелестел знакомый голос.

— Гоша?

— Я Гоша.

— Это Клара. Дорогой, ты что, не узнал меня? Забыл?

Ага, размечталась.

— Узнал. Куда ты пропала?

— Как? Я пропала? Ты избегаешь меня, а я пропала? — Избегаю? Это тебе кажется.

— Правда?.. А у меня тут такое. Немецкое издательство хочет заключить со мной договор на издание моей книги.

— Чьей книги? Ты же не пишешь книги!

— На книгу «Россия на перепутье». Или «Время расколотых небес». Как лучше назвать?

— Лучше сразу «Моя судьба».

Книга. Еще не хватало. Совсем завралась.

— Я соскучилась. Я так хочу тебя увидеть. Завтра… Нет, даже сегодня.

— Не могу. Уезжаю в командировку.

— Как? Куда?

— На другой конец света.

— В Штаты? — обрадовалась Клара.

Гораздо хуже.

— В Северную Корею? — поскучнела она.

— Еще хуже. В Антарктиду.

— Ой.

— Вот тебе и «ой». Пока. Я укладываю в чемодан унты.

— Унты?

— И колокольчики.

— Колокольчики? Зачем? Для собачьих упряжек…

С лязгом закрылись ворота, отделяя меня тоннами металла, высоченной бетонной оградой, просматриваемым видеокамерами периметром от всего остального мира.

«Оставь надежду всяк сюда входящий», — назойливо долбила мне мозг строчка из Данте. С прибытием. Теперь мой дом — дурдом.

Впрочем, при ближайшем рассмотрении все выглядело не так плохо. Цивилизация на Земле за последние столетия сильно повзрослела и подобрела, ныне душевнобольных уже не держат на цепях и не поливают в лечебных целях ледяной водой из ведер. По нашим временам сумасшедшие дома — не самое худшее место. Тем более такие.

У меня создалось впечатление, что я пересек не только границу клиники, но и госграницу. В свое время в живописном местечке в тридцати километрах от Москвы задумывалось создать санаторий четвертого управления Минздрава для партийных шишек и шишечек. В промежутке времени, когда старые привилегии пошатнулись под напором народного гнева, а новые еще не укрепились, происходила благотворительная раздача разным богоугодным заведениям номенклатурных объектов. На половине из них, отданных под санатории для престарелых бомжей-туберкулезников или детей пьяных родителей, тут же посвинчивали бронзовые ручки и фирменные розетки, разворовали или изрезали мебель, растащили все, что плохо лежит, и они превратились в обычные, милые сердцу объекты здравоохранения. Другие были освоены «новорусаками» под бордели и гольф-клубы или преступным миром под места проведения воровских сходняков. Дульсинский же на базе только что сданного объекта создал роскошную европейскую клинику. Двухэтажный и четырехэтажный корпуса, тенистые зеленые аллеи со стилизованными фонарями, лавочки и беседки — прекрасное место для душевного успокоения. И везде идеальный порядок. Персонал тоже был вымуштрован по западным стандартам.

Из машины «скорой помощи» меня провели в идеально чистое, прекрасного дизайна, в светло-зеленых и фиолетовых тонах приемное отделение. Собранный, строгий и вежливый молодой врач задавал вопросы, а красивая молодуха-медсестра сразу загоняла ответы в компьютер, ее длинные пальцы очень быстро бегали по клавиатуре. Два санитара стояли у входа в стойках, близких к «смирно». Да, дисциплинка здесь, как в кремлевском полку.

— Вы понимаете, где и почему находитесь? — спросил врач, выяснив мои анкетные данные и ознакомившись с липовой историей несуществующей болезни.

— Понимаю. У меня душевное заболевание. Мне нужно лечение, — вяло, как учили, произнес я.

Это чепуха, что сумасшедшие не осознают своего заболевания. Многие еще как осознают. Мне выбрали такую форму маниакально-депрессивного психоза, которую легче симулировать. Пока в этой роли я чувствовал себя довольно уверенно. Лишь бы не вжиться в роль слишком крепко, чтобы потом не остаться в ней.

Я ответил на все вопросы и в сопровождении медсестры и дюжего санитара отправился осваивать клинику. Мы прошли длинный, прямой, отделанный упругим зеленым пластиком, с лампами, льющими мягкий ласковый свет, коридор. Зашли в просторный, весь в зеркалах (даже потолок зеркальный) лифт.

Четвертый этаж — приехали.

Приемная была похожа на зимний сад — столько там было пальм, лиан, цветов и каких-то непонятных колючих зарослей.

В зарослях водилась секретарша. Она пропустила нас в кабинет своего начальника. Им, естественно, оказался профессор Дульсиский.

— Спасибо, — кивнул он медсестре.. — Пока оставьте нас. Я вас вызову.

Кабинет профессора напоминал какдвекапли воды его офис на Проспекте Мира, только выдержан был в тех же зеленых и фиолетовых тонах, да еще противоположная от начальственного стола стена была исчеркана линиями телеэкранов — насчитал я их семь штук.

— Приятно встретить вас в моих краях, Георгий Викторович, — он пожал мне руку. — Отличная усадьба, — оценил я его владения.

— Еще бы, — с гордостью произнес он. — Все здесь сделано моими кровью, потом и нервами. Расходы астрономические, госдотации микроскопические.

— Как выкручиваетесь?

— Спонсоры. Крупные банки. Компании. Психиатрия сегодня слишком актуальное и нужное ремесло, чтобы владеющие им пребывали в нищете… Кроме того, иностранцы. У нас лечится много иностранцев. Притом нередко очень богатых и влиятельных. Из США, Германии, Англии…

— У них нет своих клиник?

— Таких нет. У нас имеется несколько ноу-хау, тройка врачей-кудесников. Мы возвращаем в социум пациентов, от которых отказались самые лучшие клиники мира и которым пророчили до конца жизни смирительную рубашку.

— Таких, как Грасский?

— Грасский — неудача, но и то под вопросом. Вы бы видели его до клиники… Да и вообще — психиатрия не штамповка видеомагнитофонов. Кто тут может дать гарантию?

Я устроился поуютнее в кресле.

— Хотите посмотреть мою коллекцию? — неожиданно предложил профессор. — Она весьма поучительна и наталкивает на размышления. Дульсинский нажал кнопку на пульте на своем столе.

Зажегся экран, в глубине которого метался мужчина. Рука его была заложена за отворот пижамы, нижняя губа вызывающе и презрительно выпячена.

— Парафренный синдром, — пояснил профессор. — Классический случай. Изложен во всех учебниках психиатрии и во многих сотнях анекдотов. Это Наполеон. Его отношения с окружающим миром не слишком тесны. У него нет желания никому доказывать свою правоту. Сейчас он движет армиями, как шахматными фигурами, а вечерами беседует о военной тактике и стратегии с Александром Македонским и Суворовым.

Профессор щелкнул клавишей. Следующим экземпляром коллекции был наголо стриженный верзила лет сорока. Он ожесточенно и очень быстро колотил пальцами-сосисками по клавиатуре пишущей машинки. Рядом на столике лежала пачка отпечатанных листов.

— Станислав Семенович Павленко. Не слышали? Многие ваши коллеги хорошо его знают. Диагноз кирулянство — бред сутяжничества. Уже десять лет он всего себя посвящает исправлению пороков общества и войне с истинными и мнимыми обидами. На протяжении всего этого времени его средняя ежедневная норма — шестьдесят страниц жалоб. Феномен не только психики отдельно взятого человека, но и бюрократической машины. Подсчитать, сколько чиновничьих человеко-дней потрачено на проверку и отписки по его заявлениям, — ей Богу, Беламорканал новый можно вырыть.

— Да уж, — кивнул я. — Это все мне знакомо. Действительно, сколько я видел подобных жалоб, исполненных людьми, не дружащими со своей головой, спущенных из самых высоких инстанций с резолюциями помощников, заместителей министра: «контроль», «разобраться», «срочно доложить», «принять меры»…

— Жемчужина коллекции, — профессор ещё раз вдавил клавишу.

На спинке железной кровати всеми четырьмя лапами, ни на что не опираясь, сидел тощий нахохлившийся мужичонка с выпученными, непрерывно моргающими очами. Как же он сохраняет равновесие?

— Человек-птица. Слезает с насеста, лишь чтобы поесть и поспать. Не устает. Не скучает. Доволен и собой, и окружающими.

Следом на экране появилась толстая, с необъятным бюстом женщина бальзаковского возраста. Она жеманно морщилась перед зеркалом и строила своему отражению глазки.

— Новое поколение больных — «сериалыцики». Знакомьтесь, «Тропиканка», она страстно ждет своего суженого.

Новый персонаж — худая женщина, что-то бормочущая себе под нос и время от времени подвывающая, как сирена.

— Это Санта-Барбара, — сказал Дульсинский.

— Но Санта-Барбара это город, — удивился я.

— В том-то для нее сложность. Если бы она была просто Иден или Сиси — ей бы жилось легче. А так ей нужно жить за весь город… Кстати, есть у меня и Марианна. Была Рабыня Изаура — ее мы вылечили… Сегодня в России половина женщин существует в мире телесериалов. Он становится для них куда более реален и интересен, чем пугающий настоящий мир. Мои пациентки просто чуть глубже погрузились в иллюзию, но это вопрос степени, а не качества, — усмехнулся профессор.

Пальцы его бегали по клавиатуре пульта. Из телеэкранов возникали все новые представители живой коллекции, которых выхватывали скрытые в палатах зрачки видеокамер.

— Адепт массонского ордена, колдун первого разряда, как он себя называет. Требовал дать ему желчь зеленой лягушки и толченый сушеный хвост полевой мыши. Мы ему дали какой-то порошок, так он сразу распознал, что получил не то, что просил… А вот жертва врачей-вредителей, не желающих признать у него марсианскую лихорадку — сложный ипохондрический синдром.

На экране возникла красивая угрюмая девица лет двадцати.

— Бред дисморфобии, — пояснил профессор. — Считает себя страшной уродиной.

— Она же в «Плэйбое» может сниматься! — воскликнул я. — Или в кино.

— Она считает, что в кино может сниматься только в роли инопланетного монстра… А вот бред высокого происхождения.

Вы лицезреете прямого потомка Рюриковичей…

— Хороший замах…

Щелчок… Полноватый мужчина с блестящей лысиной — по виду классический бухгалтер — возил по полу игрушечную машину и бибикал, объезжая грузовички.

— Пуэризм — впадение в детство. Он очень капризен, клянчит игрушки и конфеты.

Голова уже шла кругом, а профессор вытаскивал на экран все новые персонажи, сопровождая их появления комментариями.

— Бред реформаторства — в миру это обычно преуспевающие политики… Бред Котара — пациент ждет через сто восемьдесят дней конца света, который, по его мнению, наступит от столкновения Земли с невидимым пока астрономами астероидом… А вот религиозные фанатики — привычные Девы Марии, Махатмы, Космические учителя и Ученики… Вам все это ничего не напоминает?

— Слепок с «Большой земли» ?

— Слепок ли? Может быть, все же два сообщающихся сосуда, подпитывающих друг друга. Миром правят идеи, и неизвестно, где их больше появляется — там, на «большой земле», как вы выразились, или здесь — «на малой».

Мне захотелось зябко передернуть плечами. Что-то большое и холодное скрывалось за словами профессора. Эх, грехи наши тяжкие. Новый, еще ненаписанный бестселлер «Капитан Ступин в Зазеркалье».

Профессор выключил телевизоры и произнес:

— Будет еще время обсудить все это… К делу. Режиму нас свободный, двери запираются лишь на ночь.

— Не боитесь?

— «Настоящих буйных мало» — писал поэт. Я хорошо представляю, от каких пациентов что можно ждать. Вы были когда-нибудь в обычных психбольницах?

— Пару раз. По долгу службы, конечно.

— Это довольно точная копия следственного изолятора. В приемной вновь поступившего тщательно обыскивают. Отбирают все вещи. Потом подвергают дезинфекции. Палаты похожи на тюремные камеры. Между отделениями запирающиеся металлические двери. Нет ни одного предмета, которым можно нанести себе или другим повреждения. Даже серьги и кольца персоналу не разрешены — мало ли что. Вам бы понравилась такая жизнь?

— Вряд ли.

— Изуверство! У нас же — максимальная свобода, уют. Это не казарма и не тюрьма. Здесь проходит жизнь этих людей. И они имеют все права жить по-человечески.

— Понятно, — кивнул я, признавая в его словах некоторый резон. — Кстати, у меня привычка — держать всегда под рукой электронную записную книжку с калькулятором и игрой. Ничего?

— Я же говорил вам ранее — мои пациенты имеют право и наличные вещи… Обживайтесь, Георгий Викторович. Вам здесь понравится.

Еще бы! Такой круг общения. Махатмы, Санта-Барбара.

— Последнее, — сказал я. — Мне надо как-то поддерживать отношения с волей. Телефоном вашим пользоваться несподручно — можно вызвать подозрения. Я вам буду передавать отчеты, а в городе вас будет встречать человек.

— Не боитесь, что прочитаю?

— Они зашифрованы.

— Штирлиц в ставке Гитлера. Это по нашей кафедре, — ухмыльнулся он. — Конечно, передам. До завтра.

— До завтра…

Моя одиночная палата больше походила на гостиничный номер. Уютная, застеленная хрустящим бельем кровать, столик, два кресла, тумбочка, толстый палас, туалет с душем. Вот только двери не хлипкие гостиничные, а толстые, тяжелые. Да и окно, кажется, не высадишь.

— Устраивайтесь, — санитар был предельно вежлив. Он взбил подушку, пригладил постель. И неожиданно бросил на меня острый взор, полный — не показалось ли — злобной усмешки.

Оставшись один, я осмотрелся. Вон там, где встроенное в стену зеркало, должен скрываться объектив видеокамеры. С новосельем тебя, опер.

Ужин раздавали в столовой. Посуда, ножи и вилки — все пластмассовое. Кормили как на убой: картофельное пюрэ, вареное мясо, колбаса или ветчина — на выбор, даже фрукты.

На пациентах здесь не экономили — бывают же благодатные края. Контингент действительно был тихий. Ели молча, лишь двое мужчин о чем-то заговорщически перешептывались, бросая на всех настороженные взгляды.

Я выбрал пустующий столик. Приступив к трапезе, я услышал за спиной вежливое покашливание и оглянулся.

Там стоял низенький, в годах, с растрепанными седыми лохмами пациент. В руках он держал поднос.

— Не гоните меня, — взмолился он. — Я поем и уйду.

— Конечно, ешьте, — пригласил я его жестом присаживаться.

Он сел за мой стол и начал обреченно возить вилкой в пюрэ. Потом грустно представился:

— Самуил Анатольевич Кутель. Доктор физико-математических наук. Впрочем, кого это интересует?

— Георгий, — в ответ представился я.

— Ах, Георгий, — печально вздохнул он, присаживаясь за стол. — Вся жизнь просто обман. Что я делаю сейчас?

— Разговариваете. Едите.

— Ем? Обман. Как можно есть, не имея желудка. Да и вообще внутренностей, — еще печальней вздохнул он.

— Вам не повезло.

— Еще как. Когда я лишился внутренностей, меня почему-то поставили на учет в районном неврологическом диспансере. Эх, коновалы. Никакого понятия, — уже совсем печально вздохнул он. — Дурак-доктор вообразил, что у меня маниакально-депрессивный психоз, бред отрицания… Поняли меня только здесь. Вообще, Георгий, это хорошее место для успокоения души.

Он подхватил вилкой вареную говядину и отхватил весьма солидный для человека без внутренностей кусок.

— Но и тут все обман. Декорация, — прошептал он, приблизившись ко мне. — Витя Чулков. Мой сосед. Человечище. Глыба. Кандидат наук, химик. У него были грандиозные планы. Эликсир молодости, безвредные наркотики, генератор с коэффициентом полезного действия двести шестьдесят процентов.

Он бы все выполнил. Но тоже был жестоко обманут, — теперь уже обреченно вздохнул доктор наук.

— Как обманули?

— Заманили и обманули. Теперь его здесь нет. Работает на мафию. Обман, везде обман, — всхлипнул Кугель и жадно вцепился зубами в вареное мясо.

— Инвестиционный фонд «Нил», во весь экран оскалилась зубастая крокодилья пасть, любые вложения мы проглотим.Ваше будущее в наших руках!..

— Кто раз попробовал «Баунти» — тому уже больше не захочется ничего!..

Криминальная хроника. На экране приветливо улыбающаяся дикторша.

— Юбилейное пятидесятое уголовное дело возбуждено в отношении популярного террориста Мусы Бабаева. Проникнув на территорию военно-морской базы, он захватил дизельную подводную лодку вместе с экипажем и потребовал выхода в открытое море. Только полная профнепригодность экипажа и неумение обращаться с техникой предотвратили большую беду. Бабаев с сообщниками вплавь покинул базу. Ведется розыск…

По просьбам прогрессивной общественности и творческой интеллигенции уголовное дело в отношении одного из лидеров «Партии экономического освобождения» Валерии Стародомской прекращено за изменением обстановки — в связи с дальнейшим развитием демократичского процесса…

Убит лидер неформальной молодежной группировки сексуальных меньшинств Алексей Ванюхатин. Жертву душили сначала в ванной, а потом руками. Проводится расследование…

В Ленинградской области неизвестная бандитская группа совершила разбойное нападение с целью грабежа на бронированный фургон. Похищено двадцать восемь килограммов золота. Удивительно, но убитых нет. Проводится проверка…

Потрясающе! Еще ничего, что дикторша в одной фразе совершила три ошибки, обозначив одно деяние тремя взаимоисключающими составами — бандитизм, разбой и грабеж — спрос с них, малограмотных, небольшой. Интереснее, что опять похитили золото. И ни одного трупа. Знакомо, не правда ли?!

Нет, все-таки хорошо в сумасшедшем доме. Спокойно. Лежу, в потолок плюю. А Донатаса сейчас гоняют пинками по начальственным кабинетам и вытирают им ковры.

Пациенты смотрели телевизор с неослабевающим интересом. Многие из них были идеальными, благодарными зрителями. Они готовы были хоть сейчас бежать за «Баунти» или бросать свои сбережения в пасть нильскому крокодилу. В глазах телевизионщиков они сошли бы за венец творения цивилизации — человек, во все верящий. Правда, находились и другие — не верящие ни во что на экране, даже в часы-заставку. Поэтому и был «Панасоник» с метровым экраном скрыт за бронированным стеклом. Оно хорошо защищало от ударов руками и ногами, летящих тапочек и плевков.

Дульсинский считал, — что информационный изоляционизм вреден для больных и только усугубляет выпадение из действительности. Кроме того, его идея о неотъемлемых правах пациентов включала и право на телевизор. Правда, был целый этаж «эфирных отказников», на которых телевизор действовал подобно ядерному реактору без защитного кожуха, высокоскоростным миксером взбалтывая и без того взболтанное сознание. Мне казалось, что и на моих соседей ящик действует далеко не лучшим образом, но профессору виднее.

Я лениво потянулся и поднялся с кресла. Досматривать программу не хотелось. Вообще ничего не хотелось. «А у психов жизнь, так бы жил любой — хочешь спать ложись, а хочешь песни пой», вспомнилась песенка Галича. А еще у этого автора есть такие слова: «Отдохни здесь с денек как в доме отдыха». Кстати, и профессор советовал то же самое. Я и отдыхал. Правда, были некоторые неудобства. Из меня высасывали кровь, меня просвечивали рентгеном, меня облепляли проводами для снятия электрокардиограм мы, и, наконец, мне задавали множество вопросов. Постепенно выяснялось, что по состоянию здоровья я пригоден для зачисления в отряд космонавтов, вот только мучает шейный остеохондроз. Подозрений в своей нормальности я, только бы не сглазить, не вызывал. Дульсинский сказал персоналу, что я нахожусь здесь по просьбе одного из главных спонсоров и имею право на то, чтобы меня обслуживал сам профессор.

В клинике для пациентов царила демократия, естественно, в пределах этажа, а на прогулке — не дальше забора. За исключением обследований, процедур и уколов, а также сложных курсов лечения, нашего брата не напрягали.

Занимались все кто чем хочет, как правило, не в ущерб остальным. В основном пациенты не навязывали никому свое общество, были погружены в свои мысли, что-то шептали себе под нос. Или помалкивали, как мой новый знакомый «Шахматист», который, по-моему, знал всего три слова — «мат», «шах» и «повторим» — и пользовался ими весьма экономно. Он в первый же день затащил меня к шахматной доске. Играл я не так чтобы хорошо, но и вовсе не плохо.

Первую партию он выиграл у меня на пятнадцатом ходу. На второй партии он молчаливо дал мне фору коня. После каждой с позором проигранной мной шахматной битвы фора росла, пока начальное соотношение фигур на доске не стало совершенно абсурдным и унизительным.

Некоторые пациенты, угнетенные или, наоборот, возбужденные, искали общества. Они сбивчиво рассказывали о том, как вражеские силы у них считывают мысли, как кто-то подселяется в их сознание, как в голове что-то шуршит.

— Понимаете, молодой человек, они мысли крадут. Воры в черных очках. Все, кто в черных очках, воры. Я уж хотел начать с ними разделываться, но меня сюда на отдых взяли.

— Здесь их нет, — заговорщически шептал мне еще один новый знакомый, прижав в углу и затравленно оглядываясь.

Как человек, натаскавшийся за последнее время немного в психиатрических терминах, глядя на них, я довольно ловко диагностировал — тут имеет место Синдром Кандинского-Клерамбо, а здесь типичный «шелест мыслей», тут не иначе как «эхо мыслей»…

Некоторые пациенты нисколько не походили на ненормальных. Одни были прекрасными собеседниками, поражающими широкой эрудицией. Другие — наоборот, серые как валенки…

В клинике было немало интересного. На второй день пребывания в этой тихой обители я посетил под присмотром медперсонала выставку, расположившуюся на втором этаже, где были представлены произведения пациентов. Душевнобольные с радостью отдаются изобразительному искусству. По-моему, их картины мало отличались от тех, которыми заполнены московские выставочные залы что наталкивало на очередные грустные размышления, обычно закрадывавшиеся, когда я начинал сравнивать «большую землю» и этот тихий уголок.

Моя разведывательная работа шла ни шатко, ни валко. Я сумел составить общее представление о порядке в клинике, о том, как обстоит работа с пациентами, кто имеет доступ к базе данных, какова иерархия — административная и профессиональная. Присмотрелся я и к персоналу. Отлично натасканные предельно тактичные, профессионально безупречные работники. Не воруют, деньги не вымогают, психов не бьют. Новая популяция — люди, которым платят много, но требуют с них еще больше. Ничего особенно подозрительного ни в них, ни в жизни здесь я не замечал — обстановка нормальная, рабочая, дурдомовская. Вот только иногда ощущал я к себе пристальное зловещее внимание.

Затылком ощущал, позвоночником… Так оно и должно быть. Не могли мы ошибиться в расчетах. И спокойствие, значит, здесь обманчивое для меня. Взорвется оно. Ахнет так, что не разорвало бы меня в клочья…

Зевая, я брел по коридору. Мимо высматривающего что-то на потолке и расчерчивающего пальцем воздух дедка. Мимо красномордого работяги, сидящего на полу и заколачивающего в пол невидимым молотком невидимые гвозди — повторение привычных действий, профессиональный делирий. Вот как я уже научился их раскусывать! Вот выпишусь, всем — и сослуживцам, и знакомым — понаставлю диагнозы. Надо же применять полученные знания на практике. Кандидатов уже немало.

Дверь в палату Станислава Семеновича Павленко была распахнута. Сутяжник задумчиво мерял шагами помещение. Он только что оторвался от пишущей машинки и теперь метался в творческих раздумьях. Он остановился, посмотрел на меня, и туча сползла с его лица.

— Проходите, гражданин, — он схватил меня за рукав и чуть не силком втащил в палату. — Мне ваше лицо знакомо.

Еще бы, подумал я. Каждый день видимся в столовой.

— Вы из какого ведомства? — деловито поинтересовался он.

— Из Совета Министров, — ляпнул я. На мне была темная одежда, вполне способная сойти за костюм.

— Прекрасно. Тогда это вам, — он взял со стола пачку листков, разложенных в отдельной стопке. — Кстати, ваши документы.

— При себе нет.

— Без документов не могу. Везде должен быть порядок. Можете ознакомиться здесь. Вот сами жалобы. Вот ответы из разных инстанций.

Он протянул мне толстую папку с тиснением «участнику районной партийной конференции». Там действительно были бумаги на бланках Совета Министров, Администрации Президента, Министерства по чрезвычайным ситуациям, экономики. А вот и ответ из родного МВД… Присмотревшись, я понял, что это липа, скорее всего выполненная на компьютере кем-нибудь из персонала ради успокоения профессионального сутяжника.

— Это в мэрию, — показывал он на разложенные стопочки, — это в пожарный надзор, — положил он широченную лапу на другую стопку. — А это в милицию.

Я потянулся к милицейской стопке. Так, телега начальнику ГУВД Москвы. Фамилия, имя, отчество генерала названы точно — профессионал! Все жалобы, как статьи или рассказы, были снабжены заголовками. "О хищении забора у метро «Новослободская». «О возмутительных хулиганских выходках моих соседей граждан Бутылина и Свинолупова». «О преступных безобразиях, творящихся в клинике профессора Дульсинского». Это уже ближе… Длинный перечень преступлений и правонарушений. На первом месте самое главное — у автора жалобы стянули японские тапочки стоимостью пять долларов США. Дальше шло помельче — использование пациентов для бесчеловечных опытов. Насильное содержание нормальных людей в корыстных целях… Так, а это что такое? «В клинике свила гнездо организованная преступность, которая вовлекает в круг своих гнусных махинаций невинных людей. Ее грязные щупальца дотянулись до кандидата наук Чулкова, бесспорно имевшего шанс занять достойное место в ряду лучших умов России»… Красиво излагает, сутяжник. «Ныне Виктор Чулков коварно выписан из больницы, похищен и в настоящее время разрабатывает для преступников химические отравляющие вещества»…

Виктор Чулков. Это о нем говорил мне в первый день Самуил Кугель — тот самый обжора без внутренностей.

— Станислав Семенович, вы тут пишете о Чулкове.

— Правда ? — сутяжник взял у меня жалобу. — Помню. Он лежал в соседней палате и рассказывал, что изобрел какую-то там батарейку. Потом мухобойку с фотоэлементом. И еще нервно-паралитический газ. Сразу с ног сбивает. Без последствий. Ученый человек. Голова. Жалко, бандитским выродкам в руки попал.

— Почему вы думаете, что попал?

— Сам рассказывал, что бандитские выродки на него виды имеют. Им это вещество для непотребного бандитства крайне необходимо было. А голова его нужна была, чтобы преступные планы разрабатывать.

— А что за бандитские выродки?

— Да один здесь лежал, — сутяжник задумался, потом произнес:

— Шлагбаум.

Ух — сердце замерло и забилось чаще.

— Еще кто-то из медперсонала с ними связан, — продолжил сутяжник со скукой в голосе.

— Кто?

— А, не помню. Да и не важно это. Вон, по ночам у забора собаки лают и воют, как волки голодные. Где, спрашивается, эпидемстанция? За что они деньги получают? Как так можно? До чего мы так докатимся?! Вот, смотрите, я пишу, — он протянул мне бумагу.

— Но бандиты…

— Да какие бандиты? Нас собаки скоро съедят. Вот, послушайте, как я пишу…

Настроить его на нужную волну больше не удалось….

Батарейки, мухобойка с фотоэлементом. Ладно, мухобойку опустим. А вот нервно-паралитическое вещество, планы преступлений — это уже теплее. Тепло, братцы, совсем тепло.

Виктор Чулков. Что-то не припомню его в списках без вести пропавших. Впрочем, голова — не Дом Советов. Мог и забыть. Но, по-моему, не было…

Дульсинский вызывал меня раз в два дня. Сейчас его вызов оторвал меня от тетриса. В записной книжке была ценная вещь — калькулятор с электронной игрой «тетрис». Я уже готов был превысить собственный рекорд — двенадцать тысяч очков (почему эти игры не отбирают, на них здоровый свихнется), тут пришла медсестра и сопроводила меня к профессору.

— Ну, как наши дела? — ласково спросил он меня, не забыв про пылинку на своем лацкане.

Кстати, его тон постепенно нравился мне все меньше. С каждым днем он все больше походил на тон в разговоре с пациентом, а не с сыщиком.

— Наши дела идут хорошо. У нас все есть, — выдал я цитату из какого-то давно забытого фильма. — Ответьте мне на пару вопросов — и я буду совсем счастлив.

— Конечно, если смогу.

— У вас лежал Виктор Чулков ?

— Лежал, — кивнул профессор, который, кажется, помнил большинство пациентов. — Парафренный синдром. В литературе хорошо описан типаж сумасшедшего изобретателя. Вечные двигатели, машины по производству бифштексов из опилок, таблетки для хождения по воде.

— Чулков мог действительно что-то изобрести?

— Вряд ли. Хотя… В своей отрасли до болезни он подавал большие надежды. Мы его сильно подлечили. Стойкая ремиссия. Выписали год назад.

— После выписки не наблюдали его ?

— Я не имею возможности наблюдать всех пациентов. Думаю, он вернулся вполне приспособленным к жизни в социуме человеком. Рецидив возможен, но нескоро.

— Он мог выйти недолеченным?

— Вряд ли.

— Ясно… Передайте, пожалуйста, записочку. Я протянул ему исписанную цифрами бумажку.

— Вся наша жизнь — игра, — улыбнулся иронично профессор, глядя на мое шифрованное послание.

После беседы с сутяжником и с профессором что-то неуловимо изменилось в обстановке. Вроде бы все то же самое. Те же психи. Тот же персонал. Те же модерновые, зелено-фиолетовые интерьеры. Но что-то стало не то. И не так…

День докатился привычным распорядком до ужина. После него была партия с «Шахматистом». Потом небольшая беседа о крахе классического искусства и о победном будущем авангарда с «Поэтом». Кстати, поэт был настоящий, из популярных.

Оказывается несколько лет назад американцы провели обследование своих поэтов и выяснили, что две трети из них психически больны, а треть нуждается в немедленной госпитализации. Вряд ли наши поэты другие. А член Пен-клуба из соседней палаты как раз входил в эту треть. Судя по его воспоминаниям, которыми он развлекал всех, кто готов был его выслушивать, он еще не самый достойный кандидат из его окружения на эту койку.

После интеллигентной беседы с членом Пен-клуба у меня состоялся просмотр фильма по НТВ из жизни наемных убийц. Еще один день прошел. Пережит и вычеркнут из жизни. Предстояло пережить еще ночь… А вот это неожиданно оказалось проблематичным.

Я уже дремал, когда тяжелая дверь отворилась. Часы под потолком, мигающие слабо, фиолетово, показывали три часа одиннадцать минут. Зажегся слабый зеленый свет. Белые халаты в нем выглядели тоже зелеными. Их было трое — медсестра и два дюжих санитара.

— Укол, — бесстрастно проинформировала медсестра.

— Мне не делают уколы, — предчувствуя недоброе, я приподнялся на кровати.

— Теперь делают, — ласково улыбнулась медсестра, наклонившись и с неожиданной силой впившись мне в предплечье пальцами с кроваво-красными каплями маникюра.

— Нет! — я прижался к стене, глядя на инъектор, как — на высунувшую жало змею.

Меня схватили за руки. Крепко. Железно. Надежно…

Бесконечная спокойная морская гладь. Ты один-одинешенек, но полон сил, размеренно плывешь к какой-то цели. Все находится в незыблемом равновесии. Но вот небо покрывают черные набухшие тучи, налетает яростный вихрь, на тебя накатывают холодные волны. Спирает дыхание, к ногам будто привязаны пудовые гири, и они тянут вниз, в пучину. Все меняется. То, что еще недавно было ясным и четким, теряет очертания, мир раскалывается, будто от удара топора титана, и схлопывается в небольшую серую сферу. В ней царят неопределенность, хаос. Здесь не за что уцепиться, все неверно, не правильно, скользко. Какая-то нетленная, неуничтожимая частичка твоего "Я" существует отстранение от этого вязкого кошмара и оценивает все независимо. Но большая часть сознания уже сметена бурей безумия. Все, ты перестаешь быть муровским опером Гошей Ступиным и превращаешься в нечто иное — в расшатанного Шалтая-Болтая, которого не сможет собрать вся королевская конница и вся королевская рать…

Кратчайший миг. Четкая, разом выхваченная из потока бытия, из каких-то иных пространств, картинка. Картинка моего будущего. Это будет падение в пучину. Побывав там, за гранью безумия и проникшись всем ужасом, я вернулся в нормальный распорядок времен и событий. Каменные санитары сжимали меня с обеих сторон — и не шевельнешься. Медсестра целилась из наполненного смертельной угрозой, как смотрящий прямо в лоб дуэльный пистолет, инъектора.

— Стойте! — крикнул я, нисколько не надеясь на успех. — У меня аллергическая реакция! Врач не знал о ней!

Рука с инъектором замерла, оттягивая на миг приведение приговора в исполнение.

— Позвоните Дульсинскому! — в отчаянии кричал я. — Он в курсе.

— Ночь на дворе, — нервно возразила медсестра.

— Тогда оставьте это дело до утра.

Медсестра пожала плечами. Задумалась на не сколько секунд. Теперь инъектор она держала не так уверенно, и он не был нацелен на меня.

Она переглянулась с санитарами, еще раз пожала плечами. А потом неожиданно резко обернулась, произнесла;

— Ждите.

И вышла из палаты.

Санитары лениво развалились на стульях и, глядя на них сейчас, я понял, что они совершенно не походят на людей, замысливших преступление. Они начали нудно обсуждать последний футбольный матч — как на последней минуте американец послал гол в девяточку. Медсестра появилась через десять минут с окончательным вердиктом по моему делу.

— Действительно, профессор сказал, что данная группа нейролептиков вам противопоказана, — произнесла она с явным недоумением.

И тут я ясно понял, что эта троица — никакие не злоумышленники, они вовсе не стремились причинить мне вред, а только дисциплинированно выполняли предписание. Вот только чье?

— Постарайтесь уснуть. И извините за беспокойство, — сказала медсестра перед тем, как закрыть тяжелую дверь.

«Постарайтесь уснуть». После такого стресса? Как бы не так! Оставшуюся часть ночи я ни на секунду не сомкнул глаз.

Противник перешел в наступление — это однозначно. Я расшифрован, и начал нащупывать верную тропинку. Вот враг и засуетился.

Мы ожидали что-то подобное. И даже где-то строили расчеты на возможности возникновения именно таких ситуаций.

Эх, хорошо заниматься академическими расчетами в тиши кабинетов. Сейчас же ночью, в полном одиночестве, я лежу на койке в закупоренной палате в сумасшедшем доме на вражеской территории, страх перебирает и нещадно трясет каждую мою поджилку и жилу. И опять в голову лезут назойливые мысли, что я взял на себя слишком много. И еще — вновь и вновь вставала перед глазами сцена — охлопывающийся в серую сферу неопределенности и безумия мир. Что это было? Обычная галлюцинация? Или прозрение, весточка из будущего, которого мне пока удалось избежать ?..

К утру я все-таки заснул. Проснулся ближе к завтраку.

Без всякого аппетита съел яичницу и ветчину, запил чаем с лимоном.

После завтрака медсестра, которую я принял ночью за своего палача, а днем за обычную, симпатичную девушку, ласково улыбаясь, сообщила, что меня вызывает руководитель клиники.

В ее сопровождении я отправился к Дульсинскому. В приемной профессора за компьютером в поте лица трудилась секретарша, а в кресле, затерявшемся в зарослях, отдыхал молчаливый голубоглазый зомби Марсель — телохранитель и шофер.

— Проходите, вас ждут, — дежурно улыбнулась мне секретарша, после чего опять с головой ушла в работу с компьютером. Краем глаза я заметил, что она осваивает милитаристскую игру «вертолет». Молодец! Готова к труду и обороне.

— Не выспался, — зевнув пожаловался мне профессор. — Из-за вас, дорогой друг. Когда меня будят среди ночи, я обычно слоняюсь по квартире до утра и ем бутерброды.

Почему-то ночью на меня набрасывается голод.

— Сожалею, что пришлось вас побеспокоить.

— Не сожалейте. Я не устаю повторять персоналу, чтобы при возникновении каких-то нештатных ситуаций они не стеснялись звонить мне. Вам повезло. Вы были бы сейчас не в лучшем виде. Вам хотели вколоть «Т-зам-зин» — новейший убойный психотроп из группы фено-тиазинов. Вы бы сейчас витали в космосе.

— Вы колете больных такими препаратами? — сглотнув комок в горле, произнес я. У меня внутри стало как-то пусто после его слов, показалось, что мир качнулся. Такое же чувство бывает, когда пуля ударит рядом с твоей головой и ты печенкой поймешь, что было бы, ударь она чуть правее.

— В крайних случаях. Кстати, в назначении указано другое лекарство. Но в ячейке на раздаточном столе его подменили.

— Мне же вообще ничего не прописывали! — возмутился я.

— Ошибаетесь, друг мой. Прописывали. Вот назначение, — он показал компьютерную распечатку, в которой значилось, что и как вкалывать больному из шестнадцатой палаты.

— Вы же клялись, что избавите меня от таких моментов.

— Вечная проблема интеллигенции. Пока мы говорим, кто-то в это время делает, — усмехнулся профессор. — Издержки компьютеризации. Кто-то загнал фальшивые данные в нашу компьютерную сеть. Доступ в нее и коды имеют восемнадцать человек. И любой из них мог это сделать.

— А кто мог подменить лекарство ?

— Из этих восемнадцати десять вполне могли это сделать. Не так много. Есть перспектива поиска.

— Зачем мне было впрыскивать эту дрянь?

— Например, чтобы сломить волю. Сделать из вас пластилин, который можно мять.

— Значит, я оказался у кого-то на карандаше.

— Может, их растревожило ваше излишнее любопытство?

— Что теперь? Мне сматывать удочки?

— Не разобравшись во всем? Ничего не узнав? — пронзил меня взглядом профессор. — Ваша воля.

— А если они опять решат начинить меня каким-нибудь препаратом для бешеных лошадей? — нервно спросил я, поглаживая гладкую кожаную поверхность моей любимой электронной записной книжки.

— Я указал персоналу на то, что любые препараты вам категорически запрещены. В открытую на насилие ваш противник вряд ли решится. Все-таки у меня не какая-нибудь Государственная Дума, а приличное заведение.

— Вам так нравится моя компания?

— Просто я не меньше вас хочу выяснить, что происходит в моей клинике. Так вы остаетесь? — испытующе посмотрел он на меня.

Как же мне хотелось ответить «нет». Но я сам подписался на этот бой. И нехорошо после первого же удара сломя голову бежать с ринга. Противник проявил себя. Значит, я на правильном пути. Остается только стиснуть зубы и примериться, как нанести ответный удар.

— Остаюсь…

Тянулся очередной дурдомовский день. Если у меня теперь и было ощущение пребывания в доме отдыха, то только в таком, который стоит на склоне готового рвануть в любой момент вулкана.

После тихого часа я полулежал в моем любимом кресле в холле рядом с выключенным из сети телевизором. Утром розовенький, с расплывшейся на весь экран личиной бывший премьер бойко рассуждал об инфляционных ожиданиях, падении денежной массы, лизингах, колсантингах и залоговой политике.

Завидев экс-премьера, тихий и вечно улыбающийся маньяк вдруг птицей забился о бронированное стекло с громовым ревом:

— Ветчина «Хам»! Того и гляди захрюкает!

Его оторвали, тут же лечащий врач огласил приговор, который незамедлительно привели в исполнение — виновник был помещен на этаж «эфирных отказников». Досталось и другим, прямо как в песне Высоцкого — «и тогда главврач Маргулис телевизор запретил». Запретил, правда, не надолго, до вечера.

К этому времени улягутся страсти после такой выходки и в ящике привычно задвигаются живые марионетки из многотысячной серии «Санта-Барбары».

Напротив моего кресла плешивый дедок, согнувшись на табуретке, сосредоточенно перелистывал невидимую газету, цокал языком и озадаченно качал головой:

— Что ж деется?! Во христопродавцы!

На диване рядом устроился морщинистый, похожий на гнома пациент, ожесточенно выдергивающий волосы из бороды, как старик Хотабыч. Я слышал, что он жутко корит и проклинает себя за то, что не может никак сдержаться и раскачивает земную ось, отчего происходят землетрясения и гибнут ни в чем не повинные люди. Рядом с ним неподвижно сидел неразговорчивый узбек, положив широкие ладони на колени, и пялил немигающие глаза на черный экран «Сони».

— И тут обман, — на соседнее кресло плюхнулся Самуил Кутель — человек без желудка. — Выключили телевизор. Перед спектаклем Мольера.

Кугель в последние дни начал резко выкарабкиваться из черной депрессии. После той памятной беседы в первый день в столовой я несколько раз пытался вызвать его на разговор, но у меня ничего не получилось. Он был слишком поглощен переживаниями по поводу своих внутренностей. Сегодня он сам искал разговора.

— Как ваше здоровье? — спросил я.

— Много лучше, — он ощупал свой живот и удовлет-вореннно отметил. — Похоже, стал немножко отрастать желудок. Глядишь, и кишки появятся.

— Рад за вас. Кстати, мне тоже нравится Мольер. «Тартюф», «Мещанин во дворянстве»…

— «Брак поневоле», «Мнимый больной», «Скупой», — начал монотонно перечислять Кугель. Он не успокоился, пока не назвал последнюю пьесу великого драматурга, что заняло немало времени. Но куда спешить в дурдоме? Поспешишь — психа насмешишь.

— Я боготворю театр, — наконец вставил я словечко. — Конечно, классический. Хотя есть и интересные авангардные коллективы.

— Авангардные?! Тлен и претенциозное разложение!

— Ну почему. Я был в театре «На завалинке у Грас-ского»…

— Грасского?! — завопил Кугель. — Этого сумасшедшего «истребителя сумасшедших»!

— Что вы имеете в виду?

— Он считал, что сам вполне нормален, хотя нормальных здесь не держат. За редкими исключениями, как, например, в моем случае. Или в вашем, — он с сильным сомнением посмотрел на меня. — Грасский считал, что ненормальные для очищения земли подлежат уничтожению.

— Слышал что-то такое. Он вроде бы даже пытался организовать на это дело других больных — Шлагбаума, Касаткину…

? Революционера и «Мата-Хари»? Вы смеетесь. Да, они общались с ним, но чуть ли не ноги о него вытирали. У них был другой авторитет.

— Кто ? — спросил я, почувствовав, что вышел на след.

Меня всего подвело от ожидания, пока Кугель, задумчиво смотря вдаль, ощупывал свой живот.

— Точно, подрастает желудок…

— Кто у них был авторитет? — попытался вернуть Кугеля к теме.

— А их ненормальных поймешь? — Кугель почесал живот, похлопал по нему. — По кличке называли. "Товарищ Робеспьер ".

Ох, как же мне это надоело! «Товарищ Робеспьер». Точно, выйду я отсюда (если выйду) и придется самому становиться на учет в райпсихдиспансер! Доведут.

— Я же вам говорил, тут мафия правит, — он продолжал щупать живот. — Нет, я вам скажу, желудок точно сегодня побольше вчерашнего. И это не обман!..

Так, значит, Грасского держали тут не за властителя дум, а за обычного недоумка, о которого такие волки, как «Революционер» и «Мата Хари», вытирали ноги. Отлично. Еще один элемент встал в нашем конструкторе на свое место. Есть еще несколько лишних деталей, которые не укладываются пока в общую конструкцию, но это не страшно — и они встанут куда нужно.

Все, отдых закончен. Приступаем к завершающему этапу.

Погостили — пора и честь знать. Домой надо. А то там Клара одна, она от скуки и одиночества еще завербуется в ЦРУ или МОССАД и изменит уже не только мне, но и Родине. Следующим утром я передал через Дульсинского на волю шифровку. Теперь оставалось ждать дальнейших событий.

А ждать их пришлось недолго. Всего лишь до вечера…

Темнело. Закатное солнце валилось куда-то за леса. Свет в кабинете не горел, отдав его во власть синих сумерек.

Расслабленно растекшийся в кресле профессор Дульсинский жестом пригласил меня присесть.

— Не люблю яркое освещение, двухсотсвечовые лампы, — произнес лениво он. — Мне нравятся мягкие полутона, скрадывающие остроту углов. Нравится пастельная игра цветов. А вам, мой любезный друг?

— Когда как, — неопределенно ответил я, поглаживая пальцами кожу электронной записной книжки.

— Яркий свет хорош в операционной. Но я же не хирург, — голос его был бархатный, вкрадчивый как в рекламе бормашины «Сампекс». — Прочь лирику. У меня для вас новости. Мне удалось прояснить некоторые моменты.

— Люблю приятные сюрпризы.

— Все любят…

Я резко откинулся в бок, пытаясь уйти от сокрушительного удара возникшего неожиданно и бесшумно, как привидение, противника. Среагировал я слишком поздно и понимал, что не успею ничего сделать. Но удара не последовало. Просто у меня с треском вырвали из рук записную книжку. Теперь ее держал резко отскочивший в сторону голубоглазый зомби Марсель. Он подошел к столу и протянул ее профессору.

— Качественная вещь, — деловито, как скупщик краденого, оценил мое личное имущество профессор, и у меня возникло подозрение, что возвращать книжку он мне не намерен.

— Что вы себе позволяете? — нашел я в себе нахальство непонимающе и уязвленно возмутиться творящимся Произволом.

— Чудо техники, — профессор возвратил книжку Марселю, тот отнес ее в соседнюю комнату, откуда донеслось тяжелое лязганье сейфа. — От греха подальше, . — теперь голос профессора был извиняющимся. — Не люблю, когда мешают откровенному разговору. Скажите, мой дорогой друг, вы на самом деле считаете меня крупным преступником или просто льстите моему самолюбию?

— Что за чепуха? — упорно продолжал возмущаться я.

— У меня есть дурная привычка, — признался он. — Это неуемное любопытство.

«И еще вреднее — золотая клептомания», — про себя добавил я.

— Иногда, к моему стыду, она подавляет врожденный такт, — продолжил профессор. — Я попросил моих добрых знакомых пропустить записки, которые вы передава ли с моей помощью, через компьютер. Это у вас в МУРе выдумывают такие хлипкие шифры?..

— Шифр как шифр, — обиделся я за контору.

— Много времени его взломать не понадобилось. Читаю последнее послание и узнаю из него жгучую новость — оказывается, сопредседатель международной ассоциации психиатров, доктор медицинских наук, профессор Дульсинский свил в своей клинике осиное гнездо. Создал преступный синдикат. Прямо Кафка какой-то.

— В вашем компьютере шайбы зашли за ролики. Ничего подобного я не писал, — возмущаться, так уж до конца, Ничего не изменишь, но хоть попрепираешься.

— Не старайтесь без нужды. Не будьте смешным, — посоветовал мне профессор.

— Не буду. Я вас не обвинял, а всего лишь предлагал версию для работы.

Профессор только усмехнулся. Он вдавил кнопку на пульте, под потолком вспыхнули и ударили электрическим разрядом по глазам яркие белые лампы, выбившие полумрак из самых отдаленных уголков кабинета. Стало светло, как в операционной. Может, профессор врал и в душе он именно хирург? Из тех, которые специализируются на ампутациях и выкручивании костей. Не хотелось бы.

— Иногда хочется и яркого света… Георгий, вы мне глубоко симпатичны. Я понимаю, что такова ваша служба, ради нее нередко приходится поступаться добрыми отношениями. С самого начала я терпеливо ждал от вас подвоха. Меня сразу насторожила игра в шифровки. Не по-милицейски мудрено. Отдает дешевыми шпионскими боевиками. И шифр очень уж простоват. Какой бы вы на моем месте сделали вывод?

— Я не на вашем месте.

— Вывод простой. Вы рассчитывали, что я прочту ваше послание с невежливыми обвинениями в мой адрес и приму свои меры. Начну открывать карты. Но у вас должен быть козырь в рукаве. Какой? Записная книжка. Она, наверное, напичкана звукозаписывающей и передающей микроаппаратурой. Последнее слово техники. В ФСБ позаимствовали? Для милиции слишком уж дорогие игрушки… Кстати, в кабинете установлены радиоглушилки. И книжка в сейфе. Вы просчитались, мой юный друг. Ваш план был не слишком разумен.

— Шеф говорил тоже самое, — вынужден был признать я со вздохом.

— Мне право жаль. В таких случаях легендарный майор Пронин говаривал: «Вы просчитались. Не моя, а ваша карта бита. Дом окружен».

Партизан-подпольщик гордо бы кинул в лицо врагу:

"Жгите, стреляйте, все равно ничего не добьетесь, фашисты! " А оперу Гоше Ступину оставалось лишь жалобно прошепелявить что-то о бессмысленности дальнейшей преступной деятельности, о неприкосновенности личности сотрудника милиции, о том, что начальство прекрасно знает, где находится их подчиненный, и примет самые жесткие меры, ну и, куда же без этого, о благотворной роли чистосердечного раскаянья и явки с повинной.

Почему-то моя пылкая речь не нашла никакого отклика в душах злодеев. Она просто улетела в пространство, не задев ничьих умов. Что еще прикажете делать в такой ситуации Гоше Ступину? Сыграть в техасского реинджера Чака Норисса?

: Врезать по сопатке стоящему за спиной Марселю, потом выбить пыль из профессора? Затем завладеть записной книжкой или телефоном? Не уверен, что противник не просчитал такой вариант. Но попытка не пытка. Пытка начнется, когда попытка сорвется. Раз. Два. Три. Пошли. Вскочить с кресла, уйти вправо. Развернуться. Дать голубоглазому зомби по хоботу…

Если бы Марсель так и остался стоять фонарным столбом или, следуя рефлексу обученного телохранителя, ринулся бы на меня, глядишь, и рухнул бы сразу под моей рукой-кувалдой. Но он просто отскочил в сторону. Притом так быстро и плавно, что просто зависть взяла. В общем кулак мой со смаком, толком и расстановкой нокаутировал воздух да еще вынес меня на шаг вперед. Я отскочил в сторону, чтобы не нарваться на контратаку зомби, Тут профессор и выстрелил в меня из пластмассового бластера. Второй раз меня глушили из этой штуки. Работала она безупречно…

У Дульсинского какая-то страсть к модерновым офисным интерьерам. Даже подвал он умудрился обустроить по европейским казенным стандартам — обитые тем же фиолетовым (прямо страсть какая-то нездоровая у него к этому цвету) пластиком стены, стеклянные столики, кресла с изогнутыми хромированными подлокотниками, огромный телевизор, три компьютера. У профессора явно не было проблем с жилплощадью.

По помещению можно кататься на велосипеде или, если не жалко паласов на полу, то и на мотоцикле.

Очнулся я в этом подвале все в той же компании. Похоже, я вышел у моих оппонентов из доверия их озаботил мой необузданный нрав, так что теперь моя нога была закована в кольцо, цепь шла к вмонтированной в стену ржавой скобе.

Подмосковный пленник.

Чувствовал я себя гораздо лучше, чем после прошлой обработки паралитиком. Предплечье побаливало как после укола. Скорее всего, они вкололи мне какой-то нейтрализатор, быстро поставивший меня на ноги. Я вполне был готов к выяснению отношений, которое, учитывая соотношение сил, с моей стороны могло носить лишь характер дешевого базара.

— Убьете? — поинтересовался я.

? Убьем? — удивился профессор. — Господь с вами. На нас есть хоть одно убийство?

— Пожалуй, ни одного.

— Мы не причиняем вреда людям. Жизнь и здоровье личности для нас священны. Это непоколебимый принцип.

Приятно попасть в лапы к бандитам-гуманистам, последователям доктора Швейцера, Махатмы Ганди и матери Терезы. Окажись я в гостях, к примеру, у того же Миклухо-Маклая — гуляла бы уже по моим косточкам бейсбольная бита. И уже готовился бы бак с кислотой или с негашеной известью, дабы неэстетичный вид моих останков не смущал бы население и правоохранительные органы. Но то необразованный Миклухо-Маклай и ему подобные социально опущенные субъекты.

Здесь же — интеллектуальная элита. В обхождении — сама вежливость и предупредительность. Вот только держат меня на цепи, как пушкинского ученого кота, — Но я не в обиде. Любой гуманизм имеет пределы.

— Причинять вам физические страдания, применять насилие — у нас и в мыслях такого нет и быть не может, — продолжал профессор излагать свое жизненное кредо.

— А что есть? — спросил я.

— Попытаться вас убедить. Узнав все, вы встанете на нашу сторону.

— А если не встану?

— Какие могут быть «если»? — удивился профессор, будто я действительно сморозил какую-то глупость. — Конечно, встанете. Или я не психиатр, а слесарь-сантехник низшего разряда… И никакого насилия. Поверьте, с нами сотрудничают только люди, согласные с нами. Сотрудничают, кстати, из идейных соображений. Мне эти бандиты нравились все больше. Надо же, «из идейных соображений» им помогли награбить несколько центнеров золота. Что же у них за идеи такие? — Думаю, Георгию Викторовичу необходимо объяснить все в деталях, чтобы он сумел ясно представить себе ситуацию во всей ее полноте.

— Кто это сказал? Неужели Марсель? Это была самая Длинная фраза, которую я слышал от голубоглазого зомби. Представить себе не мог, что он за раз способен произнести столько слов. Притом свободно и правильно, без гыканий, эканий, слов паразитов и неверных ударений.

— Дормидон Тихонович, вы не могли бы нас оставить на несколько минут? — мягко произнес Марсель, но в его голосе были повелительные интонации человека, который умел и имел право приказывать.

— Да, пожалуйста, — к моему удивлению, профессор моментально поднялся и послушно вышел из помещения.

— Все обстоит несколько иначе, чем вы думаете, —

Марсель подкатил кресло на колесиках поближе ко мне, остановившись на таком расстоянии, чтобы я не смог до него дотянуться. — Вы считаете Дормидонта Тихоновича эдаким гением преступного мира, профессором Мориарти от психиатрии. Конечно, он человек выдающихся способностей, достойный самого глубокого уважения. Но не он первая скрипка в этом оркестре.

— А кто же?

— Профессор Мориарти — это я.

Век живи, век учись, дураком помрешь. Это не я сказал, а народ. Я лишь в очередной раз убедился в справедливости такой постановки вопроса. Так всегда и бывает: строишь версии, прорабатываешь варианты, перед глазами стоит целый питомник призраков собак, которых ты съел на подобных делах.

А когда докапываешься окончательно до истины, выясняется, что дом ты строил вверх тормашками. Сейчас тот же случай. Голубоглазая обезьяна на поверку оказалась не только говорящей, но и руководящей — точно со знаменитого плаката сошла, где шимпанзе в смокинге держит телефонную трубку, а внизу подпись «босс всегда прав». Итак, меня можно поздравить с конфузом. Оказывается, профессор Дульсинский в этой компании на посылках. А «всегда правым боссом» служит Марсель. Вот и верь после этого людям.

Марсель устроился поудобнее в кресле, и начался первый этап моей обработки — не самый важный, но без которого не обойтись. Речь голубоглазого текла плавно. Ему лекции студентам читать. Впрочем, не думаю, что у него недостаток в благодарных слушателях.

— Вы наверняка слышали от профессора Дульсинского, что главной своей задачей он считает возвращение душевнобольных в социум.

Я кивнул. Слышал. И не раз. Что с того, спрашивается?

— Я переосмыслил эту идею. А почему нельзя социум приспособить к душевнобольным?

— Недурственно, — хмыкнул я.

— Одна из главных проблем психиатрии — разница между нормой и патологией. Грань, которая отделяет обычную экстравагантность от болезни. Если максимально упростить, то норма — это состояние умов большинства. Патология — меньшинства. То есть фактически столь тонкий вопрос решается референдумом.

— Любопытно, — вставил я с умным видом. Мне действительно было любопытно. А вдруг голубоглазый сейчас расщедрится и выложит смысл шарады, которую мы так до конца и не разгадали ?

— Вам не приходило в голову, что в последнее время это большинство сильно редеет, а меньшинство стремительно растет.

Приходило, подумалось мне. У голубоглазого в голове точно патология. Но излагает хорошо — со вкусом и толком.

— И однажды, — продолжил Марсель, — перевесит Другая чаша весов. Норма станет патологией, а патология нормой.

— Бредятина зеленая! — воскликнул я искренне.

— Узость мышления — не великое достоинство… Ведь фактически нечто подобное уже происходит. Общественное сознание далеко шагнуло за границу нормы.

Он встал, подошел к стеклянному столику, взял с него пульт дистанционного управления и включил телевизор.

— Вот они, иллюстрации моих слов. Миловидная дикторша на первом канале тараторила:

— Вновь депутаты областного собрания подняли вопрос о проведенной недавно приватизации водопровода в городе Гадинске. Малое предприятие «Ватерклозет» якобы использует сооружения сети не по назначению.

— Это норма? — спросил голубоглазый.

— Новости конверсии, — продолжала заливаться соловьем дикторша. — Отныне на несение боевого дежурства эскадренный миноносец «Витязь» будет выходить с иностранными туристами, интересующимися военной техникой и традициями русского военно-морского флота. Это позволит решить вопросы с закупкой топлива и выплатой заработной платы офицерскому составу…

— Это тоже норма? Посмотрите, что творится с обществом. Психические патологии — состояние не только отдельных людей. Ими охвачены целые государственные структуры. И общественные слои. Начните с высших коридоров власти и закончите последним совхозом — и вы найдете любой диагноз.

Он переключил программу. По российскому каналу политический обозреватель что-то уныло вещал о безысходно-мрачном российском прошлом, настоящем и будущем, о необходимости ломки всего и вся, в том числе безнадежно-рабского менталитета, «изначально отмеченного парадигмой несвободы».

— Пожалуйста, брюзжащая депрессия, — взмахнул, как фокусник, рукой Марсель. — И говорит не он. Его устами говорит общество.

По сорок пятому каналу какой-то очень крупный чиновник косноязычно молол какую-то чушь о стабилизации и дестабилизации, о чьих-то подлостях и происках.

Олигофрения в степени легкой дебильности. Типичное лицо с вершины власти, — отметил Марсель.

По Санкт-Ленинграду отлученный от должностей заслуженный приватизатор (в недавнем прошлом главный приватизатор) России вещал что-то о своих не оцененных успехах.

— Клептомания, — выставил Марсель очередной диагноз. — Непереборимая тяга к воровству… По-моему, все ясно. Телевизор какое-никакое, а зеркало. Общественное сознание поражено самыми агрессивными и злокачественными психическими недугами. Вспомните события последних лет. Неужели мало примеров, когда общество билось в эпилептическом припадке, круша все вокруг. Когда оно попадало в плен мании преследования или сверхценных идей. Или находилось в состоянии оглушения. Страдало имбецилией. Погружалось в депрессию. Забывалось в маниакальном раже. А раздвоение сознание — вообще символ времени. Уже не первый десяток лет за один день государственные деятели вполне искренне делают по несколько взаимоисключающих заявлений, а подданные им искренне верят. Это не патология?..

Марсель перевел дыхание, пригладил короткие волосы. — Наше общество — не просто коллективный сумасшедший. Оно — буйный сумасшедший. Кровавый маньяк. Оно пьет человеческую кровь. Оно — групповой Чикатило.

Он снова нажал на кнопку.

— Смотрите, наслаждайтесь.

На экране в Нью-йоркской трущобе волосатый, мускулистый хиппи целился из гранатомета в стандартного штатовского красавчика, прижавшегося к стене. Хиппи лепетал что-то по-английски. Гнусавый, страдающий хроническим насморком переводчик бодро доносил до нас смысл разговора:

— Ты, задница! Я сейчас подпалю твою задницу в задницу!

— Подумай лучше о своей заднице! — патетически воскликнул красавчик и изящно бросил нож, вспоров горло врага…

— Хотите еще?

Двое типов с вампирскими зубами и в смокингах сосредоточенно, культурно держа нож и вилку, разделывали на куски и поедали человека. В углу были небрежно свалены освежеванные трупы.

— Это что, издержки маскультуры? — вопрошал Марсель. — Случайная развлекаловка? Ничего подобного! Это часть информационного пространства, в котором живет больное общественное сознание!

— Все ясно. Развиваете идеи марксизма, — оценил я идею.

— У них было стирание между городом и деревней. У вас — между дурдомами и нормальными домами.

— Улавливаете.

— Могу предложить вам политический лозунг: «Превратим Белый дом в Желтый».

— Уже превращен. Вывод — наше общество сравнимо с психиатрической клиникой. Притом клиника эта отвратительна, больных в ней не лечат, а калечат. В ней все больше буйных. Где выход из тупика?

— Не знаю.

— Окончательно превратить все в клинику и навести в ней порядок. Обратить болезнь каждого не во вред, а во благо другим.

Надоели эти маньяки со своими завиральнми идеями. С виду дубина, а глянь, какие тараканы у него в голове бегают.

— Это невозможно, скажете вы и опрометчиво примите идею за бредовую — кивнул Марсель, догадавшись о моих мыслях. — Действительно, это невозможно… До той поры, пока за дело не возьмется гений…

Пока за дело не возьмусь я.

Сказано торжественно. Уважает голубоглазый свою личность. Если честно, у него для этого есть основания.

— Какие у вас возможности? — спросил я.

— Довольно большие. Главная — я могу управлять душевнобольными. Люди, которые сами не знают, что им придет в голову и что они станут делать в следующую минуту, превращаются мной в самых дисциплинированных и послушных служак на земле.

Голова шла крутом. Я оторопело взглянул на Марселя. «Но черт возьми!» — говаривал в таких случаях небезызвестный доктор Ватсон.

— Скажу больше, — вещал Марсель. — Я рационализирую их бред…

— Батюшки святы, это еще что такое?

— Дульсинский не раз говаривал вам, что в большинстве случаев деятельность душевнобольных непродуктивна. Тот, кто принимает себя за великого хирурга, не сможет удалить даже бородавку. Какому-нибудь «Бетховену» медведь наступил на ухо. Я научился растормаживать их способности. Они есть на самом деле, но существуют в созданном больными иллюзорном мире. Я их перевожу в наш мир.

Я перевел дыхание. Ощущение, будто мне надавали деревянной колотушкой по голове. А ведь не врешь, голубоглазый. Все, что говоришь, связывает головоломку воедино.

— Рационализация бреда, дисциплина, уважение прав личности — три кита, на которых стоит моя организация. Я назвал ее «Пирамида». Результаты? Судите сами. Виктор Чулков, сумасшедший изобретатель, полжизни в бреду сочинявший какие-то невозможные машины и материалы, создает парализующее оружие. Пожалуйста, — Марсель взял со стола серебристый пластмассовый пистолет. — Обычный духовик, стреляет шариками с паралитиками. Сам по себе газ безвреден, но противника обезвреживает моментально. Полиции всего мира много бы дали, чтобы иметь такую штуку… А вот еще один пациент — названный брат Лаки Лучано, великий мафиози, как он себя считает. Разработанные им планы мероприятий были на редкость просты и эффективны, о том, как они сработали, вам, думаю, рассказывать не надо. Шпиономанка Касаткина — потрясающие результаты при проведении самых тонких оперативных комбинаций. Эти люди реализуют гигантский потенциал человеческой психики наиболее рационально. Они-не отвлекаются на мелкие страстишки. Они, как торпеды, устремлены на цель. Они живут этим. И они еще покажут себя.

— Зачем вам столько золота?

— Мы создаем теневое государство. У любого уважающего себя государства должен быть золотой запас.

— А карусель с партиями, выходки Шлагбаума, демонстрации, массовые беспорядки. Зачем вам все это?

— Уверяю вас, все продумано до мельчайших деталей и направлено на цель — перевернуть пирамиду. Изменить все. Создать новое общество.

— Общество не буйных, а тихих сумасшедших?

— Совершенно верно. Но я не обольщаюсь. Эта цель не ближнего прицела. Сегодня она кажется фантастической. Но мир меняется. То, что казалось невозможным вчера, сегодня органично переходит в разряд обыденности.

— Первое в мире государство полных психиатрических свобод?

— Ирония неуместна. Вы думаете, будет хуже, чем сегодня?

Он опять взял пульт, видимо, твердо решив использовать телевизор в качестве главного учебного пособия.

— Жвачка «Орбит» без сахара — истинное счастье, — чавкая сообщил мускулистый загорелый самец, уютно устроившийся на морском берегу.

Его сменил мужчина, стоящий на стуле с петлей на шее. — Без автомашины «Вольво» мне не жизнь.

— Постой, дружок, — послышался радостный голос. — Твоя жизнь спасена. Открыт на улице Оранжевая, 10 новый магазин "Вольво "!

Следующий кадр — счастливый спасенный в экстазе гладит бампер сияющей машины…

Жрущая жвачку скотина на «Вольво» — вот образец для подражания, — кивнул Марсель с мрачным удовлетворением. — Герой. Печорин. Фауст. Пьер Безухов конца двадцатого века. Пошлость. Падение духа!.. Мои же соратники живут идеями, порывами души. Можно спорить о правильности этих идей, но это не так важно. О чем вы сможете спорить с идолопоклонником жвачки «Орбит»?

— Шоколад «Милки вей»… — заворковал телевизор, но Марсель отключил звук.

— Значит, вы выбираете людей с определенным психотипом, которых можно обработать и подчинить себе? Включить в «Пирамиду»?

— Совершенно справедливо.

— Большая часть из них — душевнобольные. Болванки, которые нужно обточить, довести до ума. Вы увозили их куда-то на обработку. Почему же нельзя это было сделать в клинике?

— Иногда делали. В крайних случаях. Как с иностранцами. Пропустить около тысячи человек через клинику, притом когда часть вообще не является ее пациентами — скажите, такое возможно? Сегодня мы по ряду причин вообще отказались от обработки в клинике. У меня несколько хорошо скрытых баз. Там происходит процесс раскрепощения. После этого люди расставляются по местам, где они принесут наибольшую пользу «Пирамиде». Кстати, вы сейчас на одной из таких баз.

— Вы допускали, что рано или поздно кто-то заинтересуется, куда пропадают психбольные. Впрочем, вряд ли предполагали, что это произойдет так быстро. У оперативно-розыскного отдела и так забот полон рот. А что Президент издаст Указ, и для прогиба на линию по психически больным назначат въедливого опера вы даже предположить не могли.

— Конечно, не мог. Такой Указ не вписывается ни в какую логику.

— Какая логика у сумасшедшего общества? — уел его я. — Но все равно вы заранее подготовились к худшему и избрали козла отпущения. Грасского. Не так ли?

— Точно так.

— Он никогда не имел ничего общего с «Пирамидой».

Вы нафаршировали его голову бредовыми фантазиями о «Чистильщиках Христовых», зная, что вся его энергия уйдет в шум. Милиция заинтересуется исчезновением душевнобольных. И тут возникает Грасский — воин против воинства сатанинского. Мы, естественно, цепляемся к нему — ну-ка, иди сюда, театральный деятель. Все подозрения на него. Вся энергия полицейской машины вхолостую. Однажды ему звонят по телефону и надиктовывают бессмысленные цифры. В его больной голове звоночек звенит — цифры включают заложенную программу — зовут бежать, проваливаться в подполье.

— Отрадно видеть такой образец проницательности.

— Для чего было устраивать представление с «Т — Замзином»?

— Не было никакого «Т-Замзина». Профессор пошутил. В инъекторе было обычное успокаивающее. Нам интересно было посмотреть на вашу реакцию. И подтолкнуть к действиям.

— А не легче было просто проигнорировать меня? Полежал бы еще недельки две и вышел, не солоно хлебавши.

— Вы бы не отстали. Вон, накопали про Чулкова. Что-нибудь еще бы нашли… Вы мне нравитесь. Истинный проффи. Способный человек. Ваша хватка, опыт пригодятся нам.

— Вы уверены, что я буду на вас работать? Почему?

— Потому что вы входите в число людей, на которых я могу воздействовать.

— Так-растак, — я довольно грязно выругался, но сумел взять себя в руки и почти спокойно произнес.

— Насильно?

— Ничего не поделаешь.

— А как же заверения о правах личности, о неприятии насилия?

— Иногда приходится идти против воли человека ради его же блага. Кто спрашивает кошку, у которой вырывают занозу. Кошка, конечно, против. Но боль оборачивается на ее же пользу.

— Убедительно, — хмыкнул я.

— Вы что, думаете, мы зомбируем людей? Глупость. Мы раскрепощаем сознание. Переводим на новый уровень.

— Как Миклухо-Маклаевских гоблинов ?

— Не только. Мы раскрепостили много самых разных людей, которые потом помогали нам.

— Техник по радиоаппаратуре аэропорта? Заместитель начальника охраны банка?

— Истинную правду говорите.

— И как высоко вы забрались?

— Достаточно высоко. Даже за рубежом есть наши люди. В клинике лежали иностранцы, многие из которых принадлежат к элитам своих стран. Иные возвратились на родину нашими единомышленниками.

— Вы не боитесь, что мое исчезновение вызовет переполох?

— Вы здесь пробудете недолго. Два-три дня. А потом мы с вами продумаем, как вместе выйти из довольно затруднительного положения, в которое вы нас поставили своим расследованием, — благодушно улыбнулся .Марсель.

— Вы все равно проиграете. Если уже не проиграли. Марсель застыл, потом впился в меня холодными глазами — так Снежная Королева смотрела на Кая.

— Говорите, проиграли, — задумчиво произнес он, было заметно, что он готов прийти к какому-то выводу. — А вы ведь еще до того, как лечь в клинику, знали, что подходите для нас по параметрам.

Ох, язык мой — враг мой. Кто, спрашивается, меня за него тянул? В разговоре я допустил две ошибки, притом ошибки примитивные. Первая — когда сам заговорил о людях, подходящих по психопараметрам. И сейчас, когда начал молоть чушь о том, что игра их проиграна. Это все парализатор. После него мозги тяжело ворочаются.

Марсель подскочил ко мне и схватил за руку. Его пальцы впились в мое кольцо. Он все понял. У меня возникло желание врезать ему так, чтобы искры посыпались из голубых глаз, выключить его, но тут же понял, что это не самый удачный план. Марсель отскочил от меня и вдавил кнопку на стене, В помещение залетели профессор и « Эксгибиционист».

— Уходим. Он переиграл нас, — сказал Марсель и повернулся ко мне. — Вы сделали большую глупость. Он поднял пистолет и нажал на курок.

Сознание из меня вылетело вспугнутой птицей. Поэтому я не мог слышать, как с грохотом в здание ворвалась группа захвата…

Возвращение на грешную землю в этот раз было точным повторением пройденного. Та же прозрачная четкость мыслей, тот же белый потолок у глаз, те же капельницы и провода диагностической аппаратуры. И тот же шеф, расположившийся на стуле рядом с кроватью. Правда, имелись и некоторые отличия.

На сей раз очнулся я не в «склифе», а в госпитале МВД на улице Народного Ополчения. И в пакете у шефа лежали не бананы, а апельсины.

Как человек, верный долгу, перво-наперво слабым голосом я пролепетал:

— Их взяли?

— Взяли, не волнуйся, — успокоительно произнес шеф. Кого и как взяли, конкретно я выяснил, когда очнулся в следующий раз. Оказалось, что если кто-то кого-то и взял, то только не наша группа и не наших фигурантов.

— СОБР штурмовал пустой дом. Единственная живая душа — ты, сидящий на цепи в подвале, — проинформировал шеф. — Точнее, лежавший как бревно.

— И никого не задержали?!

Они ушли по подземному ходу. Опередили нас на считанные минуты. И как сквозь землю провалились.

— Это наша операция провалилась.

— Наполовину, Георгий, всего лишь наполовину. Все-таки логово мы вычислили. Нашли в нем сотню кило золота и с десяток платины — начальство довольно. Довольны даже на самом высоком верху…

Еще неизвестно, кто там пребывает, на этом самом высоком верху. Мне не давали покоя слова Марселя о тысяче его соратников, внедрившихся в общество и государственный аппарат.

Грустно, но операцию провалил я. Притом на самом последнем этапе, когда все наши безумные расчеты оправдались. Все пошло насмарку из-за нескольких по неосторожности оброненных слов. Но шефа об этом информировать я не собирался. В конце концов что-то недосказать — это вовсе не обман, а дипломатия.

Когда Кобзарь установил параметры, по которым преступники выбирают себе жертвы, выяснилось, что Гоша Ступин будто специально создан по ним. Мы предположили, что, скорее всего, похищенным как-то промывают мозги, и бедолаги становятся орудиями в руках нашего противника. Вспомнить хотя бы гоблинов Миклухо-Маклая, которые разгромили базу своего родного шефа. Так же мы выдвинули версию, что промывка мозгов происходит на специальной базе и занимает некоторое время. Возникла дикая идея подставить меня профессору и создать условия, при которых он не сможет удержаться и потащит меня в логово на обработку. И тогда останется только вычислить координаты и ждать бойцов со светошумовыми гранатами и автоматами Калашникова.

Только вот как вычислить эти самые координаты законспирированной базы? Установить за клиникой круглосуточное наружное наблюдение? Глупо и бесполезно, Во-первых, его сразу срисуют. Во-вторых, в машины «скорой помощи», выезжающие с территории, не залезешь. Остается техника. Однако, учитывая уровень противника, нетрудно было предположить, что он учтет и возможность такого хода. Нужна была военная хитрость. Мы думали-думали, и наконец придумали.

Для шифровок мы выбрали не слишком мудреный код. Мы исходили из того, что профессор не удержится и попытается прочитать послания. Так пусть ему это удастся. Завидев сообщение, где я расписываю его преступную деятельность, он может сделать два вывода. Или примет все за чистую монету, решит, что оперативник нарыл вагон компры и потому вполне созрел для промывки мозгов и привлечения к сотрудничеству. Или же посчитает, что милиция специально закинула крючок в виде шифровки, чтобы он его заглотнул и раскрылся. Но это имеет смысл, если у оперативника есть связь с волей. Какая? Техническое устройство. Где оно? В записной книжке, с которой оперативник не расстается ни днем, ни ночью. Она напичкана микроаппаратурой, по западным расценкам тянущей на несколько десятков тысяч долларов. Что делать? Очень просто. Включить глушилку в кабинете, отобрать у опера записную книжку, а потом спокойно тащить на базу и обрабатывать в свое удовольствие… Вот только не учел подлый враг одного момента. На пальце Гоши Ступина пристроился фамильный золотой перстень. Но если очень внимательно присмотреться, то можно было понять, что это не тот перстень, что был две недели назад, а его копия, в которую вмонтирован импульсный пеленгатор — уникальная штуковина, сработанная чекистскими гномами в подземных волшебных пещерах-лабораториях. Как этот пеленгатор работает — ума не приложу, там какие-то направленные волны, спутниковые приемники, компьютерная обработка данных. В общем, в случае активизации он позволяет безошибочно установить координаты. Так и дошел наш СОБР лесами и болотами до избушки на курьих ножках, где черные злыдни творили свои черные дела,

— Теперь ты рассказывай, что узнал, — предложил шеф. Состояние моего здоровья было далеко от эталонного. У наших медиков не было, как у Дульсинского, средств, нейтрализующих парализатор. Но я собрал свои слабые силы и выложил шефу все. Не одному же мне мучаться. Пусть теперь и у него голова поболит.

— Марсель Сидоров у них главный, — шеф был, мягко говоря, оглоушен новостью, что, впрочем, неудивительно. — Кто бы мог подумать. Недоучившийся медик, мастер спорта по дзю-до. На пятом курсе медицинского института заболел душевным расстройством. Попал на излечение к Дульсинскому.

Считалось, что профессор вылечил его и оставил при себе как помощника и телохранителя, дабы уберечь его от рецидива болезни. Выходит, все получилось наоборот — Марсель свел с ума Дульсинского и подчинил его своей воле.

— Скорее всего у Дульсинского еще до встречи с Марселем был большой термометр в голове, — сказал я. — И Марсель использовал это обстоятельство.

— Значит, «Пирамида», — вздохнул шеф. — Прикажешь так и доложить руководству?

— Ничего не попишешь. Как говорят американцы — угроза национальной безопасности.

— А она осталась у нас; национальная безопасность? — махнул рукой шеф.

— Может, Марсель прав и лучше, если они возьмут руль? — усмехнулся я через силу.

— Они тебя точно не успели обработать?

— Точно.

— Здрассьте-мордасти, — послышался знакомый голос. В дверях палаты материализовался шкаф, в котором нетрудно было опознать Донатаса.

Залежи бананов, похоже, в Москве истощились. В руке У Донатаса был кулек с апельсинами.В эфире «Час правды». Андрей Карабасов допрашивает главу администрации одной из областей. Глава с каждой минутой становится все более нервным и бледным,

— Говорят, что у вас в городе процветает рэкет, —

Осуждающе хмурится Карабасов.

— Кто говорит?

— Вот статья. Так и написано «с попустительства областной администрации»…

— Провокация.

— А где денежки на детское питание?

— Дети проели.

— Ах, де-ети… А вот тут еще пишут…

— И это провокация!

— Ах провокация… Скажите честно, вы взяточник?

— Да вы что?

— Вы вор?

— Грязная провокация!

— А, может, вы рэкетир?

Рука главы тянется к дежурному стакану с «Кока-Колой»… Обтекающий Карабасов восклицает:

— А, так вы хулиган!

Рекламная пауза. После паузы диктор радостно сообщает:

— А сейчас передача «Лос-Анджелес-город грез».

Я убавил звук. Уже вечер. За окнами темнота, шум моторов, звяканье трамвая, рев милицейского мегафона: «Граждане, разойдитесь. Розничная торговля здесь запрещена».

Я в печали. Не в тяжелой, тягучей и гнетущей, а в легкой, даже немного приятной. У дивана лежал большой пакет с солеными орешками и стоял ящик пива «Гроссер» — половина банок уже опустели. За сегодняшний день я посмотрел по второй программе «Терминатор-2», по первой — новый фильм о жизни и приключениях героя румынского народа графа Дракулы, передачу Андрея Карабасова. Теперь осваивал «Лос-Аннджелес — город грез».

На дворе уже осень. С момента моего освобождения из лап сумасшедшего профессора и его командира прошло больше двух месяцев. Я отлежал в госпитале, отпечатал на машинке целый том избранных рапортов, объяснительных и докладных записок.

За то время, что я пробыл в желтом доме, мне были положены отгулы, которыми я наконец воспользовался. Клара окончательно куда-то исчезла, так что я имел возможность скучать в полном одиночестве, пить пиво, закусывать солеными орешками и смотреть телеящик, проверяя правдивость утверждения Марселя о злокачественных болезнях общественного сознания.

Неожиданно затренькал дверной звонок — настойчивый, требовательный. Кого это принесла нелегкая на ночь глядя? Я никого не жду. Уж не гонцы ли от «профессора Мориарти»?

Может, он решил все-таки мне доказать справедливость последних слов, сказанных мне, о совершенной мной глупости?

Я вынул из ящика стола пистолет и направился к двери.

— Кто там?

Нет ответа.

Помня заверения Марселя об их гуманности, надеясь, что через дверь стрелять не станут, а заодно рассчитывая на металлическую обшивку и кусок наложенного на дверь пуленепробиваемого стекла (а как же иначе: мой дом — моя крепость) я посмотрел в глазок… Так, знакомые лица. Я поморщился и начал открывать замки.

— Ну? — спросил я выжидательно.

— Ты меня, наверное, ненавидишь.

— Не так чтобы очень.

— Правда? — Клара порывисто и с готовностью бросилась мне на шею, орошая мою жилетку горючими слезами. — Я так виновата перед тобой. Я, видимо, круглая дура.

— Не без этого.

— Дура я. Чистая дура. Я знаю.

Она стянула пиджак, скинула туфли и, пройдя в большую комнату, по-хозяйски плюхнулась на диван.

— Давай, шпионка, выкладывай все как на духу, — я пододвинул кресло и уселся напротив нее.

— Заболтал он меня, — она шмыгнула носом. — Такое хорошее впечатление произвел. Тонкий, умный. Настоящий джентльмен. Гоша, почему так мало настоящих джентльменов ?

— Таких джентльменов поубивали всех. И за дело поубивали.

— Он сказал, что ты и тот прокурор мечтаете закрыть театр «На завалинке», а его самого посадить в каземат.

— Так и сказал — в каземат?

— Ага. По ложному обвинению.

— И ты поверила?

— Ну да. Сколько деятелей искусства сидело. А сколько еще посадят. «Неужели ты хочешь, чтобы снова свершилась несправедливость?» — он меня спросил. Я, конечно же, не хотела. Он уверял, что никакого вреда никому не причинит. Что ему просто надо знать, что вы против него затеваете. Самозащита — и все. И ничего противозаконного делать не надо.

— Совсем ничего. Только наставила мне по всей квартире микрофонов. Да еще закладывала меня ему ежедневно. Ты бы хоть подумала, зачем ему, чтобы выведывать мои планы, микрофоны у меня дома.

— Я же не могла установить микрофон у тебя на работе, — она опять заплакала. — Я не думала. Я хотела…

— Ты хоть знала, что он давал тебе неработающие микрофоны?

— Неработающие ? — недоуменно посмотрела она на меня. — Зачем?

— Затем, что он сумасшедший. И ты все это время подыгрывала его бредовым фантазиям.

— Ой, — она удивленно расширила глаза и захлопала ресницами, потом откупорила банку пива и на чала жадно глотать, смачивая моментом пересохшее горло.

— В следующий раз, когда тебе предложат пошпионить, сперва посоветуйся со мной.

— Конечно, — она допила пиво. — То есть я хотела сказать — никогда!.. Ой, я запуталась. Я имела в виду, что никогда больше не буду шпионить. Я тебя люблю.

Я кивнул и поднялся с кресла. Нужно идти на кухню, готовить ей кофе. Что поделаешь. Человека, который тебя любит, нужно кормить и отпаивать кофе.

Когда я принес кофе, Кларины слезы уже подсохли. Она беззаботно закудахтала:

— Знаешь, дорогой, я недавно была в гостях и там познакомилась с английским продюсером. Он приглашал меня в Англию сниматься в сериале в роли Золушки.

— Кого?!

Ну все, опять Клара изящно вскочила в седло своего любимого конька.

Задурил Грасский голову и ей, и нам. Мы долго не могли распознать в нем обыкновенную подставку. В последнее время его активность резко пошла на убыль. Он еще только раз позвонил Курляндскому с обычным набором угроз и обвинений, после чего замолк. Недавно мы напали на его след, а вскоре найти и его самого. Он осел в Татарстане, вступил там в наиболее оголтелую фундамен-талистскую исламскую секту и теперь, несмотря на еврейское происхождение, не по дням, а по часам набирает у правоверных авторитет.

Миклухо-Маклай все-таки переехал в Колумбию, откуда пытается руководить своей организацией. Поговаривают, что он затеял какой-то серьезный проект с колумбийским наркокартелем «Кали». Ну что ж, большому кораблю большое плавание. Лишь бы плавал он подальше от России. Шлагбаума мы нашли на очередной скандальной политической тусовке. Взяли его с бидоном керосина, он как раз собирался жечь очередное чучело всенародно избранного президента. Он был чинно препровожден в дурдом, где сейчас и вынашивает планы грядущего революционного переустройства общества.

Мне и Донатасудело орденов не принесло. Обошлось все выговорешниками — на всякий пожарный — и поощрениями в виде снятия ранее наложенного взыскания — как признание заслуг перед Отечеством. Хотя, конечно, у нас, особенно у меня, прибавилось авторитета, ну и хихиканий за спиной. « Ступин? Это который из палаты номер шесть?» Правда, хихикали немногие. На дело были наложены все мыслимые виды секретности, нам под страхом смерти запретили болтать о нем с . кем бы то ни было. А чему тут удивляться? Трудно вообразить, что начнется, если в прессу просочится информация о «Пирамиде». Эффект получится, наверное, не меньший, чем от посадки на Красной площади НЛО с дипломатической миссией. Да и чем хвастаться перед общественностью? Ни Марсель, ни Дульсинский, ни их помощники не найдены. Даже нет предположений, где они могут скрываться. И нет идей, как их выловить. Нет зацепок. Эти парни умеют прятать концы в воду. Поиски идут ни шатко ни валко. Кобзарь корпит над системой тестов, которые позволят выявлять лиц, обработанных по системе Марселя и Дульсинского, но получится у него что-то или нет — пока неизвестно. Все-таки, несмотря на частичный провал, я надеялся, что в порыве милосердия начальство учтет боевые ранения и моральные травмы, полученные мной при расследовании дела, переведет меня на другую линию. Я так ждал этого. И дождался. Несколько дней назад меня вызвал мой дорогой шеф и торжественно сообщил, что подписан приказ о моем повышении в пределах МУРа. У меня тут же, в кабинете рухнула гора с плеч, и я чуть не рухнул от радости вместе с ней. Все, прощайте, господа эпилептики и сумасшедшие. Здравствуйте, дорогие воры, грабители и разбойники…

— Радуйся, — сказал шеф. — Тебя назначили начальником нового отделения в моем отделе.

— Отлично, — видимо, на моем лице было нарисовано удовольствие полной ложкой. — Что за отделение?

— Руководство сочло твою линию слишком важной, чтобы ей занимался один человек. Тебе передается еще четверо сотрудников — вот только их надо еще подобрать. Руководи, Георгий. Генералом станешь.

— Адмиралом Ушаковым я стану, — произнес я зло. — В десятой палате….

Я обнял свернувшуюся на диване Клару и притянул к себе. По телевизору продолжалась передача о городе грез. Корреспондент приставал к беззаботным лос-анджелесцам с вопросами — что же они думают о России и русских. По-моему, ему сперва надлежало бы поинтересоваться, думают ли они вообще.

— О, русские такие же люди, как мы! — улыбался во весь экран мордатый лос-анджелесец, одетый в яркие одежды. — У них такие же проблемы, как и у американцев. Как и у меня.

— А какие у вас проблемы?

— Лишний вес, — улыбка еще шире. — Больше нет проблем. Гуд бай.

— А что вы думаете о России и русских? — ринулся корреспондент к высокому статному мужчине в строгом сером костюме.

— О, Россия. Моя семья родом из России. Я обожаю эту страну.

— А вас не тянет туда ?

— Еще как тянет, — улыбнулся мужчина. — И моего друга тянет, — в кадре возник его друг.

Чур меня!.. Хотя они поработали над внешностью, но все равно не узнать их было нельзя. Сладкая парочка.

— Думаю, — произнес мужчина в сером костюме, буравя видеокамеру своими рентгеновскими голубыми глазами, — мы очень скоро вернемся в Россию.

— Верно, — кивнул его друг, стряхивая с рукава рубашки невидимую пылинку.

Когда вас останавливает на пустынном шоссе милиционер с жезлом, это вовсе не значит, что вы должны верить своим глазам. Милиционер может быть вовсе и не милиционером, а обычным человеком, считающим, что ваш груз или машина ему нужнее, чем вам. Сама милиция советует в таких случаях тормозить только на стационарных постах ГАИ. Шофер, гнавший фуру в Польшу, прекрасно владел этими премудростями, поскольку, бывало, и сам простаивал на большой дороге и считал, что чужой груз ему нужнее, чем законным хозяевам. Да, дорога ныне — это опасное место. Прямо южные флибустьерские моря шестнадцатого-семнадцатого веков. Тут тебе и рэкет, и разбой, и милицейские поборы.

Впрочем, рэкет шофера нисколько не волновал. Сзади следует машина с пятью быками — это охрана на случай наезда конкурентов. И страховка, чтобы не вильнул хвостом и не скрылся с грузом сам водитель. На стационарном посту ГАИ надо тормозить. Никуда не денешься. Законы надо соблюдать. А то прострелят скаты из автомата Калашникова — гаишники это дело любят и имеют на него все права. Остановимся, не жалко.

Шофер нажал на тормоз и прижал «КАМАЗ» к обочине. Надо деньги готовить. Гаишник — тоже человек. У него жена, дети, любовница имеются.

— Накладные на груз, документы на машину, — козырнул громадный старшина в тулупе и валенках пятидесятого размера, казавшийся Гулливером в стране лиллипутов.

— Пожалуйста, командир, — улыбнулся шофер, протягивая документы и кидая взор на зеркало. Машина прикрытия остановилась сзади метрах в двухстах.

— Та-ак, — старшина начал пристально изучать документы.

Начиналась обычная игра, именуемая вымогательством. , Шофер откинулся на сиденье, прикидывая, сколько дать на лапу. Он не видел, как к сопровождавшей его «Топоте» подковыляла опирающаяся на костыль сгорбленная старушенция и забарабанила по боковому стеклу:

— Милки, подсобите.

— Тебе чего, баба Яга? — спросил один из быков, опуская стекло. — Дорогу на кладбище забыла?

— Aгa, — старушка распрямилась вовсе не по старушечьи и кинула через раскрытое окно в салон шарик величиной с кулак.

Он взорвался с негромким хлопком.

— Документы не в порядке, — тем временем сообщил старшина.

— Как не в порядке? — наигранно удивился шофер, понимая, что при таком заходе дать придется скорее больше, чем меньше.

— Дрянь, а не документы, — старшина скомкал в кулаке накладные и водительское удостоверение и выбросил комок в сугроб.

— Даты… Ты чего?! — воскликнул обалдевший шофер, еще не видевший за свою жизнь ничего подобного.

Старшина ничего объяснять не стал. Он просто вытащил пластмассовый игрушечный бластер с зеленым фонариком и выстрелил из него.

С любовью и высоким умением сооруженный в «КАМАЗе» тайник был вскрыт. Контейнер с золотыми монетами и украшениями — всего на двенадцать килограммов, а так же с необработанными алмазами был перегружен в стоящий у поста «ГАЗ-31» с государственными номерами. Настоящие сотрудники ГАИ тем временем лежали, сваленные в углу стационарного поста, и приятственно, со вкусом досматривали третий сон. Оперативное дело «Клондайк» продолжало пухнуть…