СТОИТ РУССКАЯ ЗЕМЛЯ!

Проню переходили в сумерках, и ночью пологим взъездом поднялись на рязанские высоты.

Чуя дом, кони шли ходко. Превозмогали многодневную усталость, всадники расправили затекшие члены.

Ночная тьма покрывала пригороды и посады. Ни одного городка не видели путники, и нигде на них не взлаяли сторожевые псы.

Евпатий ехал, опустив голову на грудь. Он не хотел видеть те разрушения, мимо которых проходил отряд. Даже думать о том, что татары не пожалели город и опустошили его так же, как придорожные рязанские и пронские села, было ему невмоготу.

На выезде из посада, в том месте, где уцелевшая бревенчатая дорога подходила к городскому рву, всадники увидели впереди качающееся пламя факела. Кто-то шел им навстречу, виляя и припадая к земле. Потом факел погас, и на пути никого не оказалось. Кони шли, увязая в снежных заносах: битая прежде в том месте дорога была теперь непроезжей.

Ехавший впереди Нечай натянул вдруг поводья и раздельно произнес:

— Вот и место ворот, Евпатий.

Перед всадниками возвышался заснеженный холм. На месте высоких бревенчатых стен с проемами для нижнего боя и с узкими оконцами для стрельцов торчали обгорелые пни. Вереи ворот были выдраны с землей и валялись, наискось преграждая мост через ров.

Ничего не сказал Евпатий своему конюшему. Конь пересек мост, миновал воротный проем. И тут только Евпатий натянул повод: налево от ворот его взор всегда встречал приветливый огонек родного дома, в небо возносился расписной конек высокой крыши, и манило в дом резное крыльцо.

Теперь же пусто было на этом месте.

Евпатий медленно высвободил из стремени ногу, сошел с коня и передал повод Нечаю.

Опять впереди мелькнул желтый язычок света. Свет проплыл куда-то вверх и там, под небом, задержался. Еще появилась светлая точка и еще…

Подобно светлячкам в ивановскую ночь, огоньки вспыхивали то там, то сям в разных концах невидимого города.

Евпатий следил за огоньками и не мог понять, что эти огни означали: в такую пору на Рязани всегда спали все глухим сном.

Неожиданно перед путниками возникла темная фигура.

— Кто стоит тут? — глухим басом заговорил ночной незнакомец.

И Евпатий узнал этот голос:

— Отец Бессон, ты ли это?

Из-под темной полы Бессона вынырнул красный глазок светца в глиняном горшке, и в его свете различал Евпатий заиндевелые концы длинной бороды попа Бессона, его большой шишковатый нос и темные глазные впадины.

— А ты не Евпатий ли Коловрат? — все еще не доверяя своим глазам, спросил Бессон. Потом поставил горшок на снег и благословил Евпатия: — Мир тебе, друг мой. Не в добрый час повстречались мы.

— Что вижу я? — с трудом проговорил Евпатий. — Скажи мне, отец, где дом мой родительский, где мои ближние и что стало со светлой нашей Рязанью?

Не отвечая ему, Бессон взял его за локоть и потянул в сторону.

Он поманил и Замятню за собой. Нечаю же, державшему поводья трех коней, поп сказал:

— На посаде, во рву, упала кибитка татарская, полная овса. Доберись туда. Там и приют найдешь. Будь благославен ты, храбрый воин.

Евпатий пошел за высоким попом, заметавшим долгими полами своей одежды синий снег. Они пробирались подворьем старого дома около городских ворот. Черные оконцы обгорелых бревен, остов печи, каменный столб у въезда во двор — это было все, что осталось от крепкого дома сотника.

Евпатий узнавал эти места, и надежда на свидание с родными затеплилась в его груди.

В том месте, где некогда стояла баня, Бессон вдруг провалился по пояс и застучал кулаком в дверь.

— Сюда. Опускайтесь тише, — сказал он Евпатию и Замятне.

Из темной ямы, куда опустился Бессон, возник рукав света, и кто-то спросил сдавленным голосом:

— Кого ведешь, поп?

— Прибыл в дом родной молодой хозяин. Встречай коваль!

Открылась низкая дверь, и все спустились в подполье. Здесь светил сальный фитиль. Темный потолок поддерживали дубовые матицы. В круглые дубовые бревна были вбиты железные крюки.

Евпатий узнал этот тайник под домом с длинным ходом под городские стены. Здесь всегда вешали свиные и коровьи туши, сюда же скатывали бочки с медом и брагой.

У высокой, опрокинутой вверх дном кадки, на которой стоял светец, в ноги Евпатию повалился неизвестный, с лохматой головой человек. Евпатий поднял его и повернул к свету лицом. То был посадский коваль Угрюм, любимый старым Коловратом поделец мечей и секир.

— Немного людей уцелело на Рязани, Евпатий, — сказал, снимая с себя одежду и колпак, Бессон. — И мы с ковалем в том числе.

— А остальные где? — приступил к попу евпатий.

Тот провел ладонями по мокрой бороде и поправил на груди медный крест.

— Разоблачайтесь с дороги да поешьте что бог послал, а потом я вам расскажу все.

Угрюм исчез в черной дыре потайного хода и скоро вышел оттуда с большим куском свинины. Черствую краюху хлеба достал из-под опрокинутой кадки Бессон.

— Ешьте, други! Замятинка, сокол ясный, похудел ты, молодец! Садись ближе.

Взмахнув широким рукавом своего кафтана, Бессон благословил разложенную пищу и отломил себе кусок хлеба.

Снявши с плеч епанчу и отстегнув от пояса меч, Евпатий присел около кадки на широкий пень.

— Не тяни меня, отец! — сказал он Бессону. — Сказывай прямо, где мои родители, жена Татьяница и сын Михалко?

— Не так спрашиваешь, Евпатий! — грозно сказал поп. — Спроси сначала, что стало с Рязанью! Узнай, что с Русью сотворили окаянные орды! Вот о чем скорбит сердце и о чем плачут уцелевшие люди рязанские!

— О Руси и о Рязани я не забываю ни на минуту. И о людях наших не забываю. По пути сюда нам открылось великое страдание Руси от пришельцев.

Бессон посмотрел в глаза Евпатию и на его ресницах разглядел светлую слезу.

— Нет пресветлого града Рязани, храбрые воины, нет ни храмов наших, ни жилищ. Не осталось у нас князей наших, ни крепких воинов, ни почтенных гостей и именитых горожан.

— Жив ли отец мой, сотник княжеский?

— Бился я на городской стене рядом с ним, Евпатий. И ударила каленая стрела татарская в грудь могучему сотнику, и затмила свет его очей рана та. Вынес из боя сотника на руках верный коваль Угрюм и схоронил тут, в подполье дома вашего. Когда почувствовал сотник свой конец — было это в утро падения рязанских стен, — позвал меня. Тебе он наказал, Евпатий, биться с врагом и не вкладывать в ножны меч свой до того дня, пока ни одного татарина не будет на Русской земле.

Бессон поднял руку и, поддерживая широкий рукав, сотворил крестное знамение над поникшей головой Евпатия.

— Моя родительница цела ли?

И снова, со слезой, сказал Бессон:

— Шесть дней и шесть ночей не затихала служба у святых Бориса и Глеба. Шесть дней и шесть ночей припадали к престолу всевышнего княгини рязанские и честные жены, моля от спасения города от разорения, на враги же победу и одоление. От кадильного дыма померк свет в окнах храма, и от пения потеряли попы и причетники голоса. Но наши слезы остались неутешны. На седьмое утро ворвались поганые в город, подожгли храм, и погибли в нем владыка епископ, попы и жены наши. В храме были твоя родительница и жена с отроком-сыном…

За полночь вышел Евпатий из подполья наружу. Крепкий мороз сковывал землю. Густая с вечера наволочь на небе разошлась, и в просветах между облаков показался ущербный месяц. В бледном свете месяца увидел Евпатий пустыню на месте шумного родного города. Из сугробов торчали только остовы печей да обгорелые концы балок, что не поддались разрушительному огню. Ни улиц, ни переулков, ни одного резного конька!

По всему пространству в кольце городских валов виднелись бродячие огоньки: то, по словам Бессона, пришлые с дальних погостов попы и чернецы, миряне-доброхоты и уцелевшие рязанцы искали среди обвалов и в сугробах родных и близких и тут же их хоронили.

Великая тишина лежала над городом. Ни лая псов, ни петушиного крика!

Евпатий закрыл глаза, и перед ним встала картина боя рязанцев с рязанскими полчищами.

Бессон рассказывал об этом так:

— Семь дней били рязанцы поганых. Семь дней крепко стояли они на стенах. Многие тысячи татар легли под стенами и покрыли снега в городском рву. Защищали город все, от мала до велика. Жены и дети варили смолу и кипятили в чанах воду, несли на стены камни. Татары теряли бранный пыл и откатывались от стен к своим шатрищам, а на место ушедших приходили новые орды. Рязанцы же стояли на стенах бессменно, без отдыха и без сна. День дрались рязанцы, два и три. На четвертых сутки начали валиться слабые, засыпая на ногах. Их будили десятские и сотники, они стукали уснувших рукоятками мечей. Воины просыпались и из последних сил бросались к месту боя, рубили поднявшихся на стены татар, и сбрасывали их в ров. Отбив натиск, они опять искали себе место, где бы прислониться и заснуть.

На седьмые сутки мало осталось на стенах бодрствующих. Заснули храбрые рязанцы…

— Заснули храбрые сном вечным, — прошептал Евпатий и впервые за эту бессонную бесконечную ночь слезы опалили ресницы.

Под утро Евпатия нашел коваль Угрюм и растолкал его:

— Застынуть хочешь? Не гоже то, Евпатий! Очнись!

И, видя Евпатия кривым входом в подполье, коваль говорил:

— Не унывать сейчас надо, а собирать Рязань, Евпатий.

— Не стало Рязани, Угрюм.

— Покличь, и она восстанет.

— Где кликать, коваль?

Угрюм пропустил Евпатия вперед и закрыл обледеневшую дверь. Светец еле мерцал синим огоньком. Рядом со святцом, на днище опрокинутой кадки, приткнулся головой Бессон. Он охватил руками кадку по обручам да так, стоя, и заснул.

— Где кликать? — переспросил Угрюм. — Русь, она не меряна, и не достанет у врагов силы, чтобы извести все живое на Русской земле. Погибла Рязань, но целы русские люди и удальство рязанское нерушимо. Ушли многие осадные люди из города потайным ходом через реку, по льду. В лесах стали станами воины, что не достигли Рязани после побоища на ранове. Кликни — и сразу объявится не малое воинство.

— Правда-истина! — сказал вдруг глухим басом Бессон и поднял волосатую голову. — Становись во весь рост, Евпатий, и под твою руку стечется немалая сила.

До белого утра сидели Евпатий, Бессон и Угрюм, держа совет. Замятня несколько раз открывал глаза, причмокивал губами и снова смыкал ресницы.

А утром над рязанскими высотами поплыл звон.

Звучало соборное било, подвешенное ковалем Угрюмом на трех столбах. Звон поплыл над речной кручей, отозвался в лесах луговой стороны. Его услышали в оврагах и зарослях, в шалашах и землянках, где спрятались рязанские жители. Звон родного города пробудил в людях оскудевшую веру, заставил их вспомнить радостные дни до татарского нашествия, родил тихую слезу о потерянных домах, о замученных воинах и родственниках, погибших на стенах рязанских…

Рязань звонила целый день.

Один по одному из лесных чащ выходили люди и текли к Рязани — воины, посадские, дворовая княжеская челядь, чернецы и убогие…

Евпатий послал Бессона в ижеславец и Городец, приказал звать по пути русских людей в Рязань, кликать: «Стоит Русская земля! Кровь убитых вопиет о мщении!»

Нашлись гонцы-доброхоты, побежавшие в дальние леса и в уцелевшие от разорения села.

Ратных людей, что приходили на рязанское пожарище, встречал сам Евпатий.

Удальцы становились под Евпатиев стяг с изображением князей-мучеников Бориса и Глеба Стяг осадного сотника Коловрата сохранил поп Бессон под широкой своей рясой.

Из дальних степей, тянувшихся по Цне и Мокше, княжеские табунщики пригнали коней, которых удалось спасти от татарских рыскальщиков. Евпатий раздавал коней воинам. Секиры, мечи, палицы находились во множестве на месте городских стен, во рву и в самом городе, рядом с телами павших.

На второй день пришел в Рязань ловчий Кудаш. Он был порублен в битве на Ранове, оттого и не бился на рязанских стенах. Ушедшие с поля боя товарищи отвезли его в землянку к ловцу, и старый Ортемище лечил его травами и наговорной водой.

Обнял Евпатий Кудаша, как брата. Кудаш сказал:

— Буду бить поганых, пока рука моя удержит меч!

В тот же день Евпатий выбрал для Кудаша коня и попросил своего нареченного брата:

— Знаешь ты в лесах все звериные ходы и тропы. Скачи что есть духу на Пру, к мещерину тому, и скажи: «Худо Руси стало. Иди помогать со своими родичами. Не забудем мы помощи той вовек. А не встанет Русь — не жить вольно и мещере!»

Кудаш положил за пазуху краюшку хлеба, сел на коня и принял из рук Евпатия острую секиру:

— Сделаю так.

— Мещеру отдаю под твою руку, брат, — сказал Евпатий и выпустил повод нетерпеливо переступавшего коня.

Через минуту Кудаш был уже под горой и выезжал на чистый окский лед.

Стечение людей на Рязань становилось с каждым днем все заметнее. Среди пришлого люда отыскались дотошные и всякие подельцы. Дотошные уж начинали кое-где покрикивать и распоряжаться. Землекопы и плотники принялись разбирать на пожарищах завалы и рыть землянки. Сердобольные люди, видя несчетное множество замерзших тел павших русских воинов, выкладывали их длинными рядами и звали попов для отпевания. Татарские трупы складывали в ров и засыпали землей без кадила и поповского пения.

На пепелище в городе и в посаде появились дымы.

Чугунное било звучало каждое утро. Оно возвещало о том, что город продолжал жить, что Русь стояла и будет стоять на этих берегах.

Восемь дней стекались в леса ратные люди. Вместе с Замятней, Нечаем и ковалем Угрюмом Евпатий принимал людей, разбивал из на десятки, наделял конями и оружием.

Следом за Евпатием, как за воеводой, ходил его телохранитель и знаменосец Худяк — кожемяка из Исад.

Скоро вернулся из похода поп Бессон. Он привел с собой полторы сотни воинов из низовых окских застав и с ними разбойных людей с Мокши, пожелавших радеть за родную землю. Разбойники были, как на подбор, коренасты, быстры в движениях и веселы.

Старший из разбойников сказал Евпатию:

— Не гляди на нас косо, воевода. Промышляли мы лихим делом не по своей охоте. От хорошей жизни не выйдешь на большую дорогу… — Он потупился и снова ясно глянул в глаза Евпатию: — За Русь умрем и глазом не моргнем, воевода!

— Много на Руси сирых и обиженных, — ответил Евпатий. — Бог судья вам, добрые люди. Печаль за родную землю сделала нас всех братьями. Входите в наш круг, просим милости. А ты будь своим людям сотником.

На восьмой день Бессон, по поручению Евпатия, начал считать ратников, и насчитал их поп шестьсот двадцать душ.

В ночь перед походом Евпатий долго стоял на овершии горы. Здесь оставалось все, что было ему в жизни дорого. Здесь сохранил он сыновнюю привязанность к родительнице, чистую любовь к верной жене и своему сыну-первенцу.

С вечера потеплело, пошел ленивый, тяжелыми хлопьями снег. Снег заносил черные, обгорелые бревна, скрадывал кривые тропки. Белый покров зимы наглухо погребал горестные остатки города.

Евпатий понимал, что завтра поведет рать и уж не вернется в родной город татарским данником.

«Лучше быть посеченным на бранном поле, чем скованным ходить по опустошенной и поруганной родной земле», — вспомнились ему слова слепца-калики.

В последний раз окинул он глазом холмы и кручи, на которых, подобно дивному кораблю стояла некогда Рязань.

Он поднялся на развалины храма и начал руками разрывать снег. Под тонким слоем снега пошел камень и песок, потом показалась плотная земля. Евпатий набрал в ладонь несколько кусочков мерзлой земли, зажал их в горсти и пошел к своему подворью.

Рано утром на следующий день зазвонили в било, и Евпатий тронул своего коня.

Держал Евпатий путь на Переяславль-Рязанский, где, по слухам, свирепствовала орда.