СМЕРТЬ КНЯГИНИ ЕВПРАКСИИ

Долги одинокие дни, а еще дольше осенние темные ночи!

С того времени, как ушел с войском Федор, не было минуты, когда отпустила бы печаль-тоска сердце Евпраксии, и редкую ночь не орошало княгиня горькими слезами пуховой подушки.

Одна была ей утеха — маленький сын Иван-Всеволод. Склоняясь над его колыбелькой, поверяла молодая княгиня свои думы несмысленку-сыну, обращаясь к далекому Федору.

Белолицый и голубоглазый мальчик улыбался матери и тянул руки к ее заплетенным на две косам. И плакала княгиня и улыбалась, любуясь сыном.

В ту осень долго стояли ясные, золотые дни. В солнечной тишине расцветали на лугах васильки и мышиный горошек. Опушки тонко пахли мятой и чебрецом.

Княгиня засматривалась на багряные леса, что рдели на той стороне Осетра, куда ушла рать Федора. Оттуда к городу летели стаи грачей, беспокойные и шумные перед близким отлетом в дальние края и княгиню подмывало спросить у голосистых черных птиц: что видели они за темными лесами, не бежит ли гонец от князя Федора, а может, гонит он сам своего резвого коня?

И Евпраксии ясно-ясно представлялось лицо Федора, освещенное нетерпением, как гонит он вперед притомившегося коня, стараясь разглядеть в туманной дали верхи своего терема.

Иногда заходили в городок рязанские люди, двигавшиеся на Москву и Владимир. На расспросы княгини рязанцы отвечали хмуро, что вестей от войска князя Юрия не было и что княгиня Агриппина Ростиславовна и прочие рязанские честные жены слезами изошли от безвестия.

Два раза нарождался и убывал месяц с тех пор, как ушла рать. Унылая тишина легла на городок. Люди с раннего вечера плотно затворялись в домах, и до самого утра не слышно было в городе ни одного звука, кроме монотонного переклика сторожей на городских стенах.

Чтобы скоротать время, принялась княгиня шить вместе с мамками и девушками-швеями из свежего льняного полотна рубашки мужу. В просторной горнице, примыкавшей к теплым сеням, с самых сумерек, как только вносили свечи и каганцы, девушки рассаживались по лавкам с юркими веретенами, тянули тонкие нити и запевали песни. Княгиня вместе с мамками садилась к столу и начинала выкраивать из полотна пошиву.

Хорошо поют девушки, и под песню ловко работают руки швей!

Княгиня склонилась над шитьем. Ей представлялось: Федор бредет в темном поле один, вокруг него свищет ветер, дождь сечет ему озябшее лицо…

Она встряхнула головой.

Ее спросила нянька:

— Что ты, свет-княгинюшка? Иль князя своего вспомнила?

— Вспомнила, — отвечала Евпраксия, и слезы вспыхнули у нее на пушистых ресницах.

Нянька нахмурила густые брови. Девичья песня оборвалась и погасла, будто заглушенная строгим говором няньки:

— По всем городам и селам течет сейчас печаль. Ушли у всех мужья, братья, сыновья. Куда ушли, что они там, в глухой дальней стороне, увидят, под каким ракитовым густом сложат буйны головы? Нет нам ни весточки, ни слуха…

Евпраксия остановила няньку:

— Ой, что ты кличешь беду, старая!

— Обойди, беда, порог наш, повисни на хвосте черной кошки! — прошептала нянька и подняла на княгиню глаза: — Я не о князе твоем помыслила, сударушка. Федор Юрьевич был на Рязани первым молодцом, и в этой беде не потеряется. Гляди, вернется скоро. А я толкую о других: о ратниках и мужиках…

После длинного безмолвия опять завели тихую песню девушки. Они принялись величать княгиню, весело притопывая о половицы, и посветлело на сердце у княгини Евпраксии…

К концу второго месяца безвестие начало смертно томить молодую княгиню. Она плохо стала спать и часто отворачивалась от еды.

Разыгравшаяся непогода, непрестанные ветры, гудящие на потолках, нагнетали черную тоску. Косые холодные дожди сменялись снежной крупой, ударявшей в слюдяные оконца. В горнице стояла серая полутьма. Стремясь поближе к людям, Евпраксия часто уходила в церковь. Но и молитвы не приносили успокоения.

И здесь не покидала Евпраксию дума о Федоре. Часто, крестясь и припадая на каменный пол, она думала: «Велик ты, господи и многомилостлив. Отчего же не можешь ты вернуть мне друга-мужа моего, зачем разлучил нас злой разлукой?»

Потом Евпраксия шла на высокое крыльцо своего терема.

Отсюда широко открывались луга за Осетром, почерневшая гряда лесов и извилистая лента дороги с белесыми дождевыми лужами.

Прямо под крыльцом проходил островерхий городской тын, поставленный на крутом откосе горы. Когда Евпраксия смотрела с крыльца вниз, у нее слегка кружилась голова.

Стоя на крыльце терема, княгиня успокаивалась: ей мнилось, что, всматриваясь в серую ветряную даль, она приближается к Федору и он слышит тоску ее, спешит к ней, не нынче-завтра появится у перевоза его белый долгогривый конь…

От ветра у нее слезились глаза, и в них все двоилось.

Озябшая и опустошенная напрасным ожиданием, Евпраксия уходила в теплую горницу, где громко угукал и улыбался няньке маленький Иван-Всеволод.

Однажды всю ночь не могла сомкнуть глаз Евпраксия. Ей все чудились чьи-то шаги за стеной, осторожное постукиванье, сдавленные голоса. И мальчик спал неспокойно, метался по подушке, сбрасывая ногами теплое покрывало. А тут еще с полуночи разгулялся за стенами ветер. Он бил в слюдяные оконца, царапался в бревенчатые стены, выл под потолком.

Она проснулась. За окошком белело поздние утро. В сенях топталась по скрипучим половицам старая нянька, и в растопленной печке стреляли еловые поленья.

Когда совсем ободняло, Евпраксия решила выйти с маленьким сыном на крыльцо. Думалось ей, что нынче непременно придет гонец с известиями от Федора.

Утром ветер упал, но низкие облака бежали быстро, словно спешили покинуть эти неласковые и пустынные места. Над лугами кружились и кричали галки. По неспокойной от ряби реке мокрые мужики тянули бечевой два груженых плота. Старший плотогон бегал по бревнам, истошно крича на шедших берегом мужиков.

Сколько раз окидывала княгиня взглядом эту дорогу от перевоза на Осетре и до лесов, подступающих к лугам! И все же манил ее этот извилистый путь. Закрыв от ветра лицо ребенка, Евпраксия подняла взгляд на луга, и вдруг у нее сразу обмякли ноги и сердце затрепыхало, падая вниз: по дороге от леса мчался всадник! Это не простой гонец и не мужик лесной — нет, Евпраксия видит шишак, развевающиеся крылья плаща… Уже видна голова белого коня, к которой склонился притомившийся всадник. Сбоку, у седла, приторочена какая-то кладь…

Скорее, всадник! Не жалей своего усталого коня! Гони, гони!

Евпраксия, ликуя, подняла на руках маленького сына и шептала ему дрожащим от слез голосом:

— Это твой отец скачет. Видишь, милый? И конь его белый развевает, вон, гриву, завидев родной дом. Смотри, смотри!

Вот всадник подскакал к провисшему мосту, задержался перед каменистой гатью на минуту и поднял голову вверх.

Потрясенная Евпраксия застыла, не договорив начатого слова: то был не Федор, а пестун его, верный Ополоница!

В отчаянии она взмахнула широким рукавом. Ополоница ударил плеткой коня, перемахнул гать и вступил на мост.

Не утерпела, крикнула Ополонице Евпраксия:

— А где муж мой, Ополоница?

Воин подскакал под самую кручу горы и снова поднял вверх голову:

— Вот он, наш князь Федор! Не живым, так мертвым прибыл к тебе, светлая Евпраксия!

Так и не узнал верный Ополоница, что произошло на высоком крыльце терема: оступилась ли княгиня Евпраксия или зашлось у нее сердце при вести о смерти любимого мужа, только видел он — взмахнула княгиня своим куньим рукавом и ринулась вниз, на острые верхи дубового тына, вместе с сыном своим, княжичем Иваном-Всеволодом…