"Цепные псы церкви. Инквизиция на службе Ватикана" - читать интересную книгу автора (Ли Ричард, Бейджент Майкл)

ГЛАВА ШЕСТАЯ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ПРОТИВ КОЛДОВСТВА

В то время как дым костров испанской инквизиции зловонным облаком распространялся с Иберийского полуострова на Новый Свет, изначальная, более древняя папская инквизиция продуктивно действовала в других местах Европы. Она нашла новую мишень и взялась за дело с новой энергией. Ее усердное служение этой новой цели в последовавшие столетия унесло больше жизней, чем крестовые походы против альбигойцев. Вопреки традиционной истории, расхожим мнениям и представлениям, Церковь никогда по-настоящему не имела, как ей того хотелось, полного господства над народами Западной Европы. Конечно, ее власть признавалась повсеместно. Она могла призвать любого – крестьянина или монарха – к ответу. Могла разделить континент на епархии, могла заставить людей покупать индульгенции, могла добиться того, чтобы ей платили десятину. Могла наказать всякого, кто восставал против ее догматов или кого ей вздумалось обвинить в этом. Могла принудить целые общины посещать мессы и соблюдать другие установленные ею обряды и ритуалы, священные дни, посты и праздники. И даже могла добиться значительной добровольной верности в обмен на предлагаемое ею утешение и обещаемое загробное вознаграждение. Но в том, что сейчас называют «сражением за сердца и умы», ее успехи были не столь безоговорочны. Хотя было немало сердец и умов, которые всерьез воспринимали Богоматерь и святых, было немало и тех, для кого Богоматерь и святые являлись всего лишь новыми масками, новыми обличьями, новыми ликами гораздо более древних божеств или принципов. И было немало других сердец и умов, которые продолжали сохранять неразрывную связь с язычеством. Еще в двенадцатом веке Церковь объявляла крестовые походы против языческих племен Пруссии и Прибалтики, проживавших на территории будущей Померании, Литвы, Латвии и Эстонии. В рамках собственной установленной сферы влияния, однако, Церковь в лучшем случае провела только ряд упреждающих выпадов против так называемых «сил тьмы» – тех зловещих, пугающих, злокозненных сил, которые таились, казалось, в мрачных лесах, все еще покрывавших немалую часть суши. Для благочестивых христиан эти леса и тьма, которая с ними ассоциировалась, скрывали бесчисленные формы зла и служили неприступным оплотом дьявола. Окруженные такими лесами, города и селения, не говоря уже об оторванных от мира аббатствах и монастырях, были вроде духовных форпостов, затерянных среди дикой природы враждебной страны, нередко осаждаемых со всех сторон вражескими силами. В действительности же скрывавшиеся лесами силы были всего-навсего силами природы и природного мира – «нераскаявшимися» силами в глазах Церкви. Давно известно, что боги любой религии имеют тенденцию превращаться в демонов той религии, которая приходит ей на смену. До прихода христианства на территориях Римской империи был распространен культ бога Пана, считавшегося верховным божеством, господином природного мира. Пан, изображавшийся с козлиными рогами, хвостом и копытами, властвовал над буйной, дикой, не признающей жалости и внешне хаотичной жизнью природного мира. Он пользовался исключительными прерогативами в вопросах сексуальности и плодородия. С помощью Церкви Пан был демонизирован и наделен демоническими характеристиками. Прецеденты таких превращений имелись в изобилии. Приведем только один пример. Столетиями раньше финикийская богиня-мать Астарта была подвергнута принудительной смене пола и трансформирована в демона Аштарота. С падением Римской империи большинство сельских жителей Европы продолжали почитать Пана или его порой более древних аналогов в той или иной форме – к примеру, как Эрне Охотника, как рогатого бога Кернунна, как Робина Лесного Разбойника или Робина Доброго Малого, которые в конце концов слились в образе Робина Гуда.

И не одного Пана. Вдоль границ современных Франции и Бельгии римская богиня Луны и охоты Диана была известна как Диана Девяти Огней и объединялась с ее древней предшественницей Ардуиной, от которой ведут свое название Арденны. Подобные божества продолжали почитаться, несмотря на появление и наступление христианства. Европейские сельские жители могли посещать по воскресеньям церковь, слушать мессу и усваивать на каком-то уровне своего сознания обряды и учения Рима. Но в то же время они по-прежнему оставляли блюдца с молоком и делали многие другие подношения, дабы задобрить древние силы, таящиеся в окружающих их лесах. И украдкой обращались в соответствующие дни года к Вальпургиевой ночи, или «шабашу ведьм», к языческому наблюдению за солнцестояниями и равноденствиями, к ритуалам плодородия, к праздникам и карнавалам, в которых заметную роль играли боги древней религии, пусть и в закамуфлированной и христианизированной форме. К тому же почти в каждой общине неизменно была по крайней мере одна пожилая женщина, почитаемая за свою мудрость, свое умение предсказывать счастье или заглядывать в будущее, свои навыки повивальной бабки. К ним часто обращались за советом в сокровенных делах, особенно женщины, с большей охотой, чем к местным священникам. Священник олицетворял силу, которая могла определить посмертную судьбу и долю человека. Но было немало житейских ситуаций, для которых эта сила зачастую представлялась чересчур величественной, чересчур грозной, чересчур суровой, чересчур абстрактной или недосягаемой, чтобы докучать ей. Сельская же «старая ворожея» указывала путь к более близким и досягаемым силам. Именно с ней, а не со священником, советовались по таким вопросам, как погода и урожай, благополучие скота, личное здоровье и гигиена, сексуальность, зачатие ребенка и роды. С самого начала своего утверждения в Европе Церкви приходилось мириться со следами и пережитками язычества – от эльфов, гномов, троллей и фей до его величества рогатого бога. Время от времени она делала попытки демонизировать и искоренить их. Например, в документе девятого века упоминается «демон, именуемый сельскими жителями Дианой» и утверждается: «Некоторые дурные женщины, обратившиеся к сатане… признают, что ездят по ночам с Дианой на спине неких животных». Чаще же Церковь шла на временный компромисс со своими языческими предшественниками и при каждом удобном случае стремилась произвести их подмену. К примеру, ирландская богиня Бриггита, покровительница огня, была успешно замещена мнимой святой с тем же именем. Так, церкви и христианские усыпальницы по обыкновению возводились в местах, прежде священных для тех, кто поклонялся языческим божествам. В 601 году н. э. папа Григорий I ввел эту практику почти на правах официальной политики. В письме к аббату папа писал, что пришел «к заключению, что капища идолов среди тех людей ни в коем случае не следует уничтожать. Идолы должны быть уничтожены, но сами капища надобно окроплять святой водой, устанавливать в них алтари и помещать там мощи святых. Ибо если эти капища хорошо построены, их нужно очистить от поклонения демонам и посвятить служению истинному Богу. Мы уповаем, что тем самым те люди, видя, что их капища не разрушены, могут оставить свое заблуждение и, быстрее хлынув к своим излюбленным и привычным местам, могут узнать и возлюбить истинного Бога. А коль скоро они имеют привычку приносить в жертву демонам многочисленных быков, пусть ее заменит какое-то другое торжество, такое, как день освящения или праздники святых мучеников, чьи мощи покоятся там в раках».

Инквизиция дала Церкви возможность занять более агрессивную политику, развернуть наступление на остатки язычества. Вследствие этого прежняя вынужденная терпимость была отброшена, уступив место преследованиям. Эльфы, гномы, тролли и феи были осуждены и определены как демоны или демонические силы. Рогатый бог природы – Лесной Человек в его различных обличьях – был трансформирован в Сатану. Участие в древних языческих ритуалах было названо колдовством или ведовством. А вера в колдовство или ведовство была официально объявлена ересью – со всеми вытекающими отсюда последствиями. По словам историка Кита Томаса:

«Ведовство стало христианской ересью, величайшим из всех грехов, поскольку подразумевало отказ от Бога и сознательное служение его злейшему врагу».

С помощью того, что историк Хью Тревор-Роупер именует «средством расширенного определения ереси», языческие основы европейской цивилизации были поставлены под юрисдикцию инквизиции. По сути дела, эта юрисдикция распространялась даже на стихийные бедствия. Голод, засуха, наводнение, чума и другие подобные явления больше не объяснялись естественными причинами, но действием инфернальных сил. Не только сумасшествие, но даже припадки гнева или истерии стали приписывать одержимости дьяволом. Эротические фантазии теперь трактовались как посещения инкубов или суккубов. Повивальные бабки и традиционные сельские «знахарки» – ведавшие секреты лекарственных трав или дававшие мудрые житейские советы – были заклеймлены как ведьмы. Повсюду начали пропагандироваться страх и паранойя, пока последние не поработили всю Европу. И в этой атмосфере повсеместного террора десяткам, а возможно, даже сотням тысяч людей суждено было пасть жертвами санкционированного и узаконенного Церковью массового убийства.

Молот ведьм

В течение столетий Церковь пребывала в глубоком замешательстве в отношении к колдовству. Большинство священников, особенно в сельской местности, были малообразованны и редко покидали местное население, из которого происходили сами. Вследствие этого они разделяли безоговорочную веру местного населения в реальность колдовства – в способность деревенской ворожеи, к примеру, использовать оккультные силы, чтобы губить урожай, наводить порчу на скот, вызывать загадочную смерть. Не важно, соблюдали они обет безбрачия или нет, они вряд ли хорошо разбирались в вопросах гинекологии, и многим из них, несомненно, было не по себе от того, что, очевидно, казалось нечистыми сложностями женского устройства. Своим умением управляться с такими вещами, доверием и расположением, которые она вызывала в других женщинах, деревенская ворожея почти ежедневно являла священнику практическое и наглядное доказательство его собственной беспомощности и никчемности.

Для таких священников колдовство было бесспорной реальностью – и такой, которая разжигала чувство соперничества и негодования. Вплоть до конца пятнадцатого столетия, однако, официальный догмат Церкви отрицал реальность колдовства. Гибель урожая, болезнь скота, необъяснимая смерть могли быть приписаны работе дьявола или природным причинам, но не деревенской ворожее. Что касалось официальной доктрины Церкви, колдовство считалось обманом, который сеял Дьявол. Греховным, следовательно, было не само колдовство, а вера в него и все те действия, которыми она сопровождалась. Вследствие своей веры в колдовство «ведьма отказалась от христианской веры, отреклась от своего крещения, стала почитать сатану как своего Бога, предалась ему душой и телом и сделалась его инструментом в совершении зла… которого он не способен совершить без человеческого посредничества».

Еще в девятом столетии рассказы о полетах ведьм на свой шабаш были объявлены Церковью фантазией – но всякий, разделявший подобную фантазию, считался утратившим веру и тем самым оказывался «неверным и язычником». Это положение впоследствии будет включено одним из пунктов в каноническое право. Предполагалось, что те, кто верил в колдовство, утратили веру и впали в заблуждение. Поскольку оно являлось результатом утраты веры, то утверждалось, что подобное заблуждение составляло ересь. Примерно в середине пятнадцатого столетия позиция Церкви начала меняться. В 1458 году один инквизитор, некто Николай Жакерии, доказывал, что «существующая секта ведьм» совершенно отличается от еретиков, указанных в соответствующих разделах канонического права. Другими словами, настаивал инквизитор, власть, которой обладали ведьмы, была очень реальной и не могла считаться фантазией. В 1484 году Церковь радикальным и роковым образом поменяла свою позицию. Папская булла, датируемая тем годом, полностью пересмотрела прежнюю позицию Церкви и официально признала мнимую реальность колдовства. В этой булле папа писал:

«С великой скорбью осведомились мы, что в некоторых частях Германии, особенно в областях Майнца, Кельна, Трира, Зальцбурга и Бремена, весьма многие особы как мужского, так и женского пола, не заботясь о собственном спасении, отвернулись от католической веры, имеют греховные половые связи с демонами, принимающими облик мужчин или женщин, и своими колдовскими действиями, песнями, заклинаниями и другими внушающими ужас и отвращение волшебными средствами наводят порчу, губят рождаемое женщинами, приплод животных, плоды земли, виноградники и плодовые сады, а также мужчин, домашних и других животных, виноградные лозы, фруктовые деревья, луга, посевы и урожаи».

Спустя семь лет, в 1491 году, Кельнский университет выпустил предупреждение, что всякое оспаривание реальности колдовства «повлечет за собой грех противодействия инквизиции». С помощью псевдологических доводов это положение было вскоре после того превращено в неоспоримое инквизитором из Комо, который заявил, что «многие люди были сожжены за посещение шабаша, что не могло быть сделано без согласия папы, а это является достаточным доказательством того, что эта ересь была реальной, ибо Церковь наказывает только явные преступления». По словам современного историка:

«Не удовлетворяясь более обвинениями в ведовстве или даже предположением, что ведовство по своему существу означало дьявольскую магию, судьи желали теперь изображать колдунов как участников дьявольского заговора против христианской веры и христианского общества. Колдун, занятый только причинением вреда конкретным врагам, уступал место сообществу ведьм, приверженных погибели христианского мира».

В прошлом было ересью верить в колдовство. Теперь, в одно мгновение, ересью стало не верить. Уже имелась машина, от которой никому, кого Церковь желала счесть опасным, не было спасения. Повсеместно была создана атмосфера массовой паранойи. И теперь можно было призывать к ответу козлов отпущения даже за природные катаклизмы, тем самым реабилитируя и Бога, и дьявола. Если учесть яростное женоненавистничество инквизиторов, то этими козлами отпущения почти неизменно должны были становиться женщины. В булле от 1484 года, которая официально признавала реальность колдовства, папа Иннокентий VIII особо упомянул двух людей:

«И хотя возлюбленные сыны наши Генрих Инститорис и Яков Шпренгер… нашим апостольским посланием были назначены инквизиторами… С великим попечением мы поручаем вышеназванным инквизиторам, чтобы они всякого, кого найдут виновным в указанных преступлениях, исправляли, заключали под стражу и наказывали с лишением имущества».

Генрих Инститорис был доминиканцем и около 1474 года уже назначался инквизитором в Зальцбург и Тироль. В Зальцбурге он служил духовным наставником доминиканской церкви. В 1500 году он был назначен папским нунцием и инквизитором в Богемию и Моравию. Его коллега Яков Шпренгер также был доминиканцем, приором монастыря ордена в Кельне. В 1480 году он стал деканом теологического факультета Кельнского университета. Годом позже его назначили инквизитором в области Кельна, Майнца и Трира. В 1488 году он стал главой всей немецкой епархии доминиканского ордена. Около I486 года, примерно через два года после того как они были упомянуты в булле папы Иннокентия VIII, Генрих Инститорис и Яков Шпренгер выпустили книгу. Этот текст безусловно должен стоять в ряду самых постыдных и непристойных – в самом глубоком моральном значении этого слова – произведений во всей истории западной цивилизации. Книга имела название «Маллеус Малефикарум», «Молот ведьм», подразумевавшее молот для использования против ведьм, и более чем на 500 страницах современного издания и в самом деле вполне буквально являла собой молот. Популярность ее была такова, что к 1520 году, спустя всего лишь тридцать четыре года после своего появления, она выдержала тринадцать изданий. С тех самых пор ее не устают переиздавать, и, как ни дико, все еще находятся люди, которые принимают ее всерьез. Еще совсем недавно, в 1986 году, она была заново переведена на английский язык и сопровождена восторженным панегириком Монтагю Саммерсом, эксцентричным эзотериком, претендующим на посвященность, и самозваным экспертом по вампирам и оборотням. По словам Саммерса, «Маллеус» – «в числе самых важных, мудрых и весомых книг мира». На случай, если такая похвала покажется слишком сдержанной или слишком умеренной, Саммерс заключает:

«Это произведение, которое неотразимо пленяет внимание всех тех, кто думает, всех, кто видит – или стремится увидеть, – конечную реальность за акциденциями материи, времени и пространства».

С профессиональными, жуткими и подчас порнографическими подробностями «Маллеус» берется описать предполагаемые проявления колдовства. Книга притязает на то, чтобы быть авторитетным самоучителем не только для инквизиторов, но и для судей, магистратов, светских властей разного рода и – шире – всякого достаточно неуравновешенного психически гражданина, склонного подозревать вокруг себя присутствие колдовства. В действительности же она являет собой руководство по сексуальной психопатологии и служит наглядной иллюстрацией патологической фантазии, вырвавшейся из-под контроля на волю. С одержимостью, суть которой тут же бы стала очевидной любому современному психологу, – и даже с любованием – в тексте живописуются совокупления с дьяволом, половая связь с инкубами и суккубами, другие различные формы эротических переживаний и сексуальной деятельности (или бездеятельности), приписываемой извращенным воображением демоническим силам. В тексте предлагаются методы постановки диагноза и определения прогноза. Описываются терапевтические процедуры и якобы целительные наказания. Приводятся формулы и рецепты экзорцизма [21]. В своей трактовке заявленной темы книга претендует на поистине энциклопедический размах и масштаб. И, по сути дела, она стала разновидностью суррогатной Библии для инквизиторов и не только для них одних. Как говорит в своем неуместном панегирике Монтагю Саммерс – на этот раз справедливо, – «Маллеус» «лежал на скамье каждого судьи, на столе каждого магистрата. Он был последней инстанцией, неоспоримой и не подлежавшей сомнению. Неявным образом он признавался не только католическим, но и протестантским законодательством». «Маллеус» начинается с открытого заявления о том, что «утверждение о существовании ведьм является настолько католически верным, что упорное отрицание его должно считаться определенно еретичным». В этом слышится явный отзвук папской буллы 1484 года, которая пересмотрела предыдущую позицию Церкви, официально признав пресловутую реальность колдовства. Заявив о своей основной посылке, «Маллеус» идет дальше:

«Вот в таком случае каково наше основное положение: демоны своим искусством действительно вызывают пагубные последствия через колдовство, однако верно, что без помощи какого-то посредника они не способны произвести какой-либо формы… и мы не утверждаем, что они способны причинить вред без помощи какого-то посредника, но с таким посредником могут быть вызваны болезни и другие человеческие страдания или страсти, и они настоящие и реальные».

Другими словами, инфернальные силы беспомощны сами по себе. Они способны творить зло только с помощью какого-то человеческого посредника. А потому теперь вина за невзгоды, прежде приписываемые неисповедимым поступкам Бога, процессам природного мира или козням дьявола, недоступного для власти инквизиции, возлагается на людей. Теперь, случись что не так в отлаженном функционировании мира вещей, всегда можно наказать кого-нибудь за это. Согласно свободно-ассоциативной логике «Маллеуса», ведьмы, обладающие наибольшей властью, способны насылать град и бури. Способны вызывать молнию и заставлять ее поражать людей и животных. Способны также вызывать чуму. Способны убивать детей, принося их в жертву демоническим силам. Когда никто не видит, способны делать так, чтобы дети падали в воду и тонули. Способны принудить лошадь взбеситься под своим седоком. Способны возбуждать в людях как сильную любовь, так и сильную ненависть. Способны убивать людей или животных взглядом – так называемым «дурным глазом». Способны прорицать будущее. Способны переноситься по воздуху, «телесно либо мысленно». «Маллеус» признает, что некоторые инквизиторы могут оказаться нерешительными в вынесении наказания, хотя бы из-за боязни колдовских действий против себя, упреждающих или ответных мер со стороны ведьм. Поэтому он спешит заверить, что ведьмы «не могут повредить инквизиторам и другим служителям, поскольку они осуществляют общественное правосудие. Можно было бы привести много примеров в доказательство этому, но время этого не позволяет».

Время явно подгоняло. Авторам «Маллеуса» надо было написать еще около 500 страниц, развить и подкрепить свой тезис. Посему они удовлетворились дополнительным небольшим заверением:

«Три рода людей пользуются настолько милостью Божией, что с ними ничего не может поделать это отвратительное отродье своим колдовством: 1) кто выполняет обязанности общественного суда против ведьм или выполняет какую-либо другую общественную службу против них; 2) кто охраняет себя, согласно принятым священным обрядам, как то – окроплением святой водой, принятием освященной соли или посредством освященной в день Сретения Господня свечи… 3) кто различными и бесчисленными средствами пользуется милостью через святых ангелов».

Другими словами, у Церкви имеются свои собственные суеверия, свои собственные магические ритуалы и обряды, которые выше по своей природе, просто потому что исходят от Церкви. А в лице «святых ангелов» Церковь имеет своих собственных бестелесных оккультных союзников, которые по природе своей более сильны, чем бестелесные оккультные союзники ведьмы. «Подобными же средствами и Церковь изгоняет бесов, и вообще они самые действительные средства для охранения себя от нападения ведьм». «Маллеус» являет собой воинствующее – по сути психопатическое – женоненавистничество. Какую бы неустрашимость ни демонстрировали авторы текста в борьбе с невидимыми силами, они боялись женщин до такой степени, что это граничило с сумасшествием. Женщины, на взгляд авторов, слабы от природы и почти по определению «порочны». Женщина «всегда обманывает, так как она лишь несовершенное животное». Она «более неустойчива» в религиозной вере. Она «от природы расположена ко лжи». Ее вид «красив, прикосновение противно, сношение с ней приносит смерть». В сущности, она виновата буквально во всем: «Из-за ненасытности женщин к плотским наслаждениям человеческая жизнь подвержена неисчислимому вреду». Если на особом подозрении были красивые женщины, то также подозревали и повивальных бабок с их сокровенным знанием о том, что инквизиторами воспринималось как недоступные пониманию женские тайны. В случае появления мертворожденных детей по обыкновению считалось, что они убиты повивальной бабкой для принесения в жертву дьяволу. Если ребенок рождался калекой, с деформированными членами, больным или даже плохо вел себя, то это точно так же объяснялось колдовством повивальной бабки. В силу того доверия, которое она вызывала у других женщин, и той конкуренции за влияние среди прихожан, которую она составляла священнику, повивальная бабка оказывалась идеальной мишенью. На повивальной бабке инквизитор мог безнаказанно тренировать и оттачивать свои садистские навыки.

«Маллеус» безжалостен в своем отношении к девушкам, которых соблазнили, а затем бросили:

«Падшие девицы, покинутые своими любовниками, которым они отдавались ради обещания жениться на них, потеряв всякую надежду и отовсюду встречая только позор и стыд, обращаются к помощи дьявола».

Однако никаким позором не клеймится сам соблазнитель, разве что, как подразумевает «Маллеус», он может стать жертвой происков ведьмы. «Маллеус» с готовностью толкует как колдовство всякое поведение, которое не могут объяснить его авторы-клирики, – поведение, которое могло не предполагать ничего зловещего, кроме действий наркотических средств, таких, как спорынья или «волшебные грибы», женской мастурбации или всего лишь чувственного принятия солнечных ванн:

«Часто многие видели на полях и в лесах, как ведьмы лежали на спине оголенные ниже пупка и, придав членам соответствующее непотребству положение, двигали бедрами и голенями, в то время как демоны-инкубы действовали невидимо для окружающих».

При этом книга предлагает объяснение, которое, должно быть, проливало елей на оскорбленную гордость немалого числа обманутых мужей:

«Но известно, что случается и так: мужья видят инкубов, которых они, однако, принимают не за демонов, но за мужчин, проделывающих непотребство с их женами, схватывают оружие и хотят проколоть их, но демон исчезает, сделавшись невидимым».

«Маллеус» обращается и ко многим другим проявлениям и ритуальным приемам колдовства. Повествует о якобы бытующей практике убийства, приготовления и поедания детей. Описывает различные пути, которыми ведьмы связывают себя с демоническими силами. Обсуждает обряд втыкания иголок в восковые изображения. Вновь и вновь, однако, с одержимой целеустремленностью неуправляемого снаряда, книга возвращается к вопросам сексуального рода. Подчас навязчивое повествование о явлениях сексуального свойства переходит в возбужденное фантазирование. В книге, к примеру, говорится «о тех ведьмах, которые собирают мужские члены в большом количестве, до двадцати или тридцати членов зараз, и скрывают их в птичьем гнезде или ящике, где они движутся, как живые, и принимают пищу». Подобные чувственные образы приписываются дьявольскому наваждению, порождаемому «воздействием на способность воображения посредством перемещения чувственных образов». Однако невольно закрадывается подозрение, что авторы сего труда и сами принимали какое-то психотропное средство, хотя бы для того чтобы измыслить подобные вещи, либо обладали воображением более извращенным и воспаленным, чем воображением Босха [22].

Авторы «Маллеуса» особенно одержимы совокуплениями с бестелесными демоническими сущностями – с инкубами (мужскими) и суккубами (женскими). Подобные сексуальные отношения с бесплотными существами зачастую могли быть не чем иным, как ночной поллюцией. В силу этого авторы книги уделяют большое внимание мужскому семени. Во всех подробностях они исследуют вопрос о том, как именно демоны совершают половой акт. Рассматривают вопрос о том, «всегда ли это сопровождается излиянием семени». Если это так, то, вопрошают авторы, откуда берется семя – является ли оно, например, дьявольским по своей природе или же похищается у смертных мужчин. Затем скрупулезному рассмотрению подвергается вопрос качества семени. По каким критериям демоны выбирают мужчин, у которых берут семя? Могут ли демоны собирать извергаемое во время «невинной» ночной поллюции семя и, так сказать, использовать его повторно? Ни одна возможность не оставляется неисследованной. Для авторов «Маллеуса» совокупление с бестелесной сущностью было особо тяжким и мерзким преступлением. В их глазах оно представляло собой богохульственную пародию на непорочное зачатие, то действо, посредством которого был зачат святым духом Иисус. Через четыре столетия прозаик Карл Гюйсманс [23] будет строить догадки о таинственном, якобы не подлежащем упоминанию и неискупимом «грехе против Святого Духа» – том самом грехе, за который, как утверждалось, не было прощения. Гюйсманс определил этот грех – природа которого держалась Церковью в строжайшей тайне – именно как богохульственную пародию на непорочное зачатие, порождаемую сексуальными отношениями с бестелесной сущностью. Вполне возможно, что он был прав, а эта страшная тайна, возможно, была не такой уж тайной, каковой притязала быть. К примеру, в «В трагической истории доктора Фауста» Марло [24] – написанной в ту пору, когда «Маллеус», изданный столетием раньше, был все еще широко в ходу, – Фауст прибегает к дьявольскому посредничеству, чтобы вызвать бесплотную тень Елены Троянской. Тень Елены была бы определенно отнесена к разновидности суккуба. И именно после плотского соединения с нею роковым образом решается его судьба, и он окончательно и бесповоротно осуждается на вечные муки.

Процессы над ведьмами

Вооруженная «Маллеусом», инквизиция принялась насаждать царство террора по всей Европе. В своих расследованиях и допросах она придерживалась простого критерия доказательства вины. Все, что клятвенно подтверждалось двумя или тремя свидетелями, признавалось правдой и полностью доказанным. Эффективно использовались каверзные вопросы, предназначенные для того, чтобы загнать в ловушку подозреваемого и свидетеля. Так, например, подозреваемого могли спросить, «верит ли он в существование ведьм и в то, что могут вызываться бури или околдовываться люди или животные. Отметь, что в большинстве случаев ведьмы поначалу отрицают это». Если же подозреваемый все-таки отрицает, что верит в колдовство, следует другой вопрос, захлопывающий ловушку: «В таком случае они безвинно осуждены, когда их сжигают? И подозреваемый должен ответить». Неважно, что отвечает подозреваемый, он уже обречен, ведь неверие в колдовство само по себе ересь.

При взятии ведьмы под стражу принимались всевозможные предосторожности, чтобы нейтрализовать ее чары. Дабы не допустить того, чтобы она соприкасалась с землей, а через нее с силами преисподней, ее следовало вносить в корзине или на плечах. В камеру суда ее полагалось вводить лицом назад, спиной к судье, чтобы не позволить ей околдовать его взглядом. Судьи и их помощники на процессе должны были следить за тем, «чтобы ведьма к ним не прикасалась, в особенности не дотрагивалась до запястья их рук». Судьям также рекомендовалось носить у себя на шее соль, освященную в Вербное воскресенье, освященные травы и воск. Несмотря на повторяемые заверения о том, что инквизиторы и судьи защищены от колдовского влияния, надлежало всячески ограждать себя от него.

Процесс велся с немалой психологической изощренностью. Использовавшиеся приемы демонстрируют изрядные познания инквизиторов в деле вытягивания или вырывания информации. Инквизиторы сознавали, что ум подчас может быть самым страшным своим врагом, что в одиночестве и изоляции может рождаться страх, который нередко способен приносить не менее богатые плоды, чем физическая жестокость. Самый очевидный пример – страх пытки. Поэтому его внушали, поддерживали и доводили до панической формы, которая делала излишней саму пытку. Если обвиняемый тут же не признавался, ему сообщалось, что его ждет допрос с применением пытки. Однако пытка следовала не сразу. Вместо этого «Маллеус» советует, чтобы «обвиняемого раздели. Если это женщина, то пусть ее отведут сначала в камеру для наказаний и разденут там надежные почтенные женщины».

Ее судьи могли затем «приступить к умеренным пыткам, не прибегая к кровопролитию», однако только после того, «как подержат в состоянии неопределенности, постоянно откладывая день допроса и часто прибегая к словесным увещеваниям». Инквизитора поощряют использовать такие теперь знакомые методы, как «суровые» и «мягкие» служители Фемиды:

«Пусть он велит помощникам связать ее веревками и подвергнуть ее какой-нибудь пытке, а затем пусть заставит их подчиниться – сразу, но не радостно, скорее с видом, будто они расстроены своей обязанностью. Затем пусть ее снова освободят по чьей-нибудь настойчивой просьбе, отведут в другую комнату и снова станут увещевать сказать правду. При этом пусть ей пообещают, что она не будет предана смерти, если сознается».

«Маллеус» пропагандирует откровенное двуличие. Ведьма может быть оставлена в живых, но приговорена к пожизненному заключению на хлебе и на воде.

«Но ей не надо сообщать, что она будет содержаться в тюрьме. Ее надо лишь уверить, что жизнь будет ей сохранена и что на нее будет наложено некоторое наказание».

Но и для того, чтобы добиться этого двусмысленного помилования, она должна была выдать и назвать других ведьм. Впрочем, спешит уточнить «Маллеус», первоначальное обещание жизни на самом деле выполнять не обязательно. С ведьмой дозволено обращаться бесчестно, и многие инквизиторы «полагают, что это обещание надо держать лишь некоторое время, а потом ведьму все же следует сжечь».

Либо считается возможным, «чтобы судья обещал такой ведьме жизнь, но смертный приговор обязан вынести уже другой судья, а не тот, который уверил ее в сохранении жизни».

Когда ведьму возвращают в ее камеру после пытки, «судье следует также позаботиться о том, чтобы заключенная все время между пытками была под наблюдением стражи. Ведь черт посетит ее и будет ее искушать наложить на себя руки».

Иными словами, самоубийство или попытку самоубийства под влиянием агонии и отчаяния тоже надлежит интерпретировать как результат действия дьявола и, следовательно, как вящее доказательство вины. Тем самым инквизиторы снимали вину с себя. Когда женщины пытались покончить самоубийством, втыкая себе в голову булавки, которыми скреплялись платки на голове, «то, поднявшись к ним, мы заставали их в таком положении, словно они хотели воткнуть их нам в головы». Даже такие проявления крайнего отчаяния были бы приписаны зловредному намерению и истолкованы в пользу следствия.

В любом случае самоубийства или попытки к самоубийству были, судя по всему, довольно частым явлением. «Маллеус» отмечает, что «многие ведьмы, после того как под пыткой признаются в своих преступлениях, всегда пытаются повеситься». А «когда стражники проявляли небрежение, их обнаруживали повесившимися на завязках от ботинок или одежде».

Если же, несмотря на продолжительную пытку, ведьма по-прежнему отказывается сознаться, «Маллеус» рекомендует пускаться на более причудливые уловки. Например, ведьму могли отвезти в замок, владелец которого «делает вид, что уезжает. В это время к обвиняемой впускаются доверенные от инквизиции мужчины и женщины, близко стоящие к ведьме. Эти посетители обещают добиться ее полного освобождения, если только она обучит их тому или иному колдовству. Многие обвиняемые, согласившись на это, были тут же обличены и принуждены были признаться в своих чародеяниях». В качестве последнего средства «Маллеус» предлагает самое откровенное и бесстыдное вероломство:

«И наконец, пусть судья войдет и пообещает, что будет милосердным, сделав мысленную поправку на то, что будет милосердным к себе или государству. Ибо все, что делается для безопасности государства, является милосердным».

Распространение массового помешательства

Мы все прекрасно знаем из опыта нашего собственного времени, как способен, словно эпидемия, распространяться тот или другой общественный «страх», приобретая размеры массовой истерии. Так, 1950-е годы в Соединенных Штатах были отмечены параноической кампанией сенатора Джозефа Маккарти по изобличению мнимых коммунистов. В своей пьесе «Салемские ведьмы» драматург Артур Миллер провел параллель между маккартизмом и салемскими процессами над ведьмами семнадцатого столетия. С появлением пьесы Миллера понятие «охота на ведьм» сделалось общепринятой современной идиомой для обозначения любых попыток выявления предполагаемых врагов путем внушения и распространения коллективного страха. В более недавнее время мы испытали на себе также и другие формы массовой паники. Мы были свидетелями того, как вслед за бомбардировками Ливии Рональдом Рейганом огромное число американских туристов стали менять планы своих путешествий и в ужасе отказываться от полетов на международных рейсах. Мы видели, как целые общины в Англии поддавались на голословные утверждения о якобы использовании детей в сатанинских ритуалах, приводившие к насильственному разлучению десятков родителей со своими детьми. Если принять во внимание эти примеры общественных страхов, нетрудно понять, как страх перед колдовством, пропагандировавшийся высшей религиозной инстанцией того времени, смог приобрести размеры паники в эпидемическом масштабе, стать, по сути, психологическим аналогом чумы. По словам одного историка:

«Это массовое помешательство на ведьмах было по существу болезнью воображения, порождавшейся и стимулировавшейся преследованием колдовства. Всякий раз, когда инквизитор или гражданский судья приходил, чтобы уничтожить его огнем, следом вырастал урожай ведьм».

Говоря о Церкви, тот же историк отмечает:

«Каждый инквизитор, которому поручалось искоренять колдовство, был активным миссионером, засеивавшим семенами этого поверья еще большие площади».

Оголтелое преследование колдовства началось под руководством инквизиции, когда церковь еще обладала неоспоримой властью над общественно-религиозной жизнью Европы. И в самом деле, инквизиция была столь одержима колдовством, что вскоре была застигнута совершенно врасплох появлением куда более серьезной угрозы – в виде впавшего в ересь монаха Мартина Лютера. Впрочем, спустя тридцать лет после публикации «Маллеуса» волна «массового помешательства на ведьмах» докатилась и до новоиспеченных протестантских церквей. К середине шестнадцатого столетия и протестанты, и католики сжигали ведьм не единицами, а сотнями, и это поджигательское безумие продолжалось более столетия, достигнув своей кульминации во время массовой бойни Тридцатилетней войны в 1618-1648 годах. В период с 1587 по 1593 год архиепископ-курфюрст Трира сжег 368 ведьм, что составляло более одной ведьмы в неделю. В 1585 году две немецких деревни подверглись столь массовым казням, что в каждой из них в живых осталось только по одной женщине. За трехмесячный период епископом Женевы были сожжены 500 мнимых ведьм. Между 1623 и 1633 годами принц-епископ Бамберга сжег более 600 женщин. В начале 1600-х годов принцем-епископом Вюрцбурга были сожжены 900 человек, среди которых были девятнадцать священников, один из его собственных племянников и немало детей, обвиненных в половых сношениях с демонами. В Савойе в тот же период были сожжены свыше 800 человек. В Англии во времена протектората у Кромвеля имелся свой собственный «генеральный обвинитель ведьм», пресловутый Мэтью Хопкинс. К концу семнадцатого столетия истерия перекинулась через Атлантический океан на колонии пуритан в Новой Англии, породив там печально известные судебные процессы над ведьмами в Салеме, ставшие материалом для пьесы Артура Миллера. Однако даже самые страшные преступления протестантства не могли сравниться с преступлениями Рима. В этом отношении послужной список инквизиции не знал соперничества. Инквизиция самолично похвалялась, что сожгла, по самым скромным подсчетам, около 30 тысяч ведьм за период в 150 лет. Церковь всегда была более чем склонна к женоненавистничеству. Кампания против колдовства обеспечила ей мандат на полномасштабный крестовый поход против женщин, против всего женского.