"Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста" - читать интересную книгу автора (Резник Семен Ефимович)

Глава одиннадцатая Магистерский экзамен

1

Бодрый, шумный, радостно-возбужденный, ввалился он в январе 1873 года в киевский дом брата...

Надо ли описывать крепкие объятия, троекратные, по русскому обычаю, поцелуи, победный визг двухгодовалого Володьки, подброшенного к потолку сильными и добрыми дядиными руками, тихое счастье старшей племянницы Веры, обретшей наконец свою вожделенную мечту, то есть говорящую красавицу куклу; молчаливо-сочувственный, почти материнский взгляд больших темных глаз «милой сестры Тани», то есть жены брата Татьяны Кирилловны (давно уже ради признания «законнорожденными» детей по всем правилам обвенчанной).

Владимир приехал в Киев, но держать магистерский экзамен в Киевском университете он не хотел: положение брата как профессора и члена совета физико-математического факультета делало это неудобным.

Можно было держать экзамены в Питере, но Владимир Онуфриевич опасался, что, появись он в столице, Евдокимов рад будет перекинуть на него старые издательские дела, и тогда уж оттуда не выбраться.

Удобнее всего была Одесса, тем более что чуть ли не половина профессоров-естественников Новороссийского университета состояла из близких знакомых и даже друзей, таких, как Сеченов, Мечников, Головкинский, а также ботаник Вальц, недавно перешедший из Киева и единственный, с кем здесь дружил Александр.

Несмотря на суету в доме, вызванную его приездом, Владимир Онуфриевич улучил минутку и в тот же день написал Мечникову короткую просьбу — выяснить и известить, по каким предметам надо держать основной и побочный экзамены на магистра геологии и нельзя ли чуждую ему химию заменить зоологией. А через пару дней, не ожидая ответа, отправился в Одессу следом за своим письмом.

Там он узнал, что ему предстоит сдать минералогию, геогнозию и палеонтологию (основные предметы), а также опытную физику и аналитическую химию, которую заменить зоологией нельзя. Владимиру Онуфриевичу неприятно было экзаменоваться по химии и особенно по физике, которой он совсем не занимался и которую в Одессе вел профессор Шведов, слывший строгим и педантичным формалистом. Но его успокоили, что по побочным предметам всегда экзаменуют снисходительно, а брат в очередном письме посоветовал сначала сдать главные предметы, ибо «не было примера, чтобы когда-нибудь обрезали магистранта на дополнительных».

2

Согласно университетскому уставу магистерский экзамен принимался советом факультета, причем решение выносилось большинством голосов. Но вопросы задавались и ответы оценивались в первую очередь теми профессорами, по чьей специальности экзаменовался испытуемый.

Кафедру геологии в Новороссийском университете возглавлял Н.А.Головкинский, который в скором времени должен был возвратиться из заграничной командировки. Однако Ковалевскому не терпелось поскорее разделаться с докучливыми формальностями. Экзамен только отвлек его от научной работы, и он не видел нужды дожидаться своего давнего знакомца. Ведь вопросы ему мог задать и ученик Головкинского молодой экстраординарный профессор Иван Федорович Синцов.

Правда, когда профессор Вальц представил Ковалевского Синцову, тот принял его более чем сдержанно. Его холодные настороженные глаза выдавали плохо скрываемую неприязнь. Владимир Онуфриевич открыл портфель, чтобы показать профессору свои работы. Еще не опубликованные, они имелись у него «в таблицах, предварительных сообщениях или корректурах». Но Синцов даже не взглянул на эти материалы. Он процедил сквозь зубы, что сам не занимался позвоночными, а потому не намерен на диспуте ему возражать.

В этом заведомом безразличии и даже прямой враждебности содержался намек, отлично понятый магистрантом.

Предыдущим летом в Лондоне Сеченов рассказал Ковалевскому, что при защите Синцовым докторской диссертации Головкинский осыпал его неумеренными похвалами, то есть деловую критику научной работы подменил бессодержательными комплиментами ее автору, словно выступал не как оппонент на научном диспуте, а как сват, расписывающий достоинства жениха. Сеченов спросил Владимира Онуфриевича как специалиста-геолога, каково его мнение о научных заслугах Синцова.

С трудами молодого геолога Ковалевский уже был знаком и писал о них брату: «Конечно, от студента ведь и ждать нельзя ничего особенного, но все-таки они крайне недостаточны, чисто описательны, а если сравнения и сделал в одной, то крайне поверхностно; это описывание, да еще поверхностное, слоев равняется описанию видов по шерсти и не имеет ни пользы, ни значения. В этом несчастном направлении копались все геологи, пока, наконец, оно пришло в большой дискредит». Впоследствии о диссертации Синцова он отзывался еще резче. Утверждал с иронией, что если бы она была написана красивым почерком, то за нее можно было бы присвоить звание доктора каллиграфии, но никак не геологии, настолько вся она «переписана», то есть скомпилирована, из широко известных сведений. От самого Синцова, по подсчетам Ковалевского, в диссертации исходило 4 страницы из 122, и такие, «что лучше бы их вовсе не было».

Сеченов отнесся к оценкам Ковалевского с полным доверием; они совпали с тем, что подсказывало ему внутреннее чувство. Нетерпимый к делячеству в науке, Иван Михайлович постарался, чтобы отзыв Ковалевского стал известен всей профессорской корпорации Новороссийского университета. Однако, не преуспев в науке, Синцов преуспевал в умении ладить с нужными людьми и создавать о себе выгодное мнение. Не только Головкинский стоял за него горой, но также Вальц и Мечников относились к нему вполне уважительно. Скоро и Александру Онуфриевичу сообщили, что Синцов — это большой талант, которого незаслуженно обижает его брат. Александр посоветовал Владимиру быть дипломатичнее, коль скоро он собирается держать экзамен в Одессе.

Владимир ответил: «Геологии и палеонтологии я не боюсь и поэтому могу свободно выражать свое мнение о работе Синцова и ничем другим, кроме вздора, ее назвать не могу».

Встреча с будущим экзаменатором показала, что одесский профессор дьявольски самолюбив и попытается свести счеты. Вальц чувствовал себя крайне смущенным. Он сказал, что не ждет ничего хорошего. Но Владимир не сомневался, что при любых обстоятельствах сумеет доказать прочность своих знаний. И даже более опытный Александр, понимавший, что «магистерский экзамен — это такое дело, что почти всегда можно обрезать, если уже желает экзаменатор», тоже был спокоен за брата. Узнав, как профессор геологии принял Владимира, он ответил: «Враждебного отношения Синцова следовало ожидать, но я все рассчитываю, что он порядочный человек и что не смешает личного дела с экзаменом».

Почему бы в самом деле слабому ученому не быть порядочным человеком? Ведь нравственные качества не приобретаются на университетской скамье и не усиливаются пропорционально объему проштудированной научной литературы. Правда, подлинно нравственная личность не добивается такого положения, какое не соответствует ее скромным способностям и заслугам. Только нечестный, недобросовестный деятель науки станет претендовать на докторскую степень, не сделав серьезных научных открытий. Но положа руку на сердце был ли Александр Онуфриевич уверен, что его брат правильнее оценивает диссертацию Синцова, чем тот же Головкинский?..

Между тем, став доктором геологии и экстраординарным профессором, Синцов теперь стремился в ординарные. И единственным препятствием на его пути было резко отрицательное отношение к нему Сеченова, которого, как он знал, «настроил» против него Ковалевский.

Владимира Онуфриевича все это нимало не беспокоило. Его беспокоила физика. Профессор Шведов (четыре года назад Владимир и Софа брали у него уроки) придерживался «ледяной формалистики» и вопреки сложившейся традиции не желал сделать Wink37, то есть предупредить, из какого раздела будет спрашивать. Ковалевского бесило, что придется две-три недели просидеть над совершенно ненужным ему предметом! «Знай я, что мне придется так готовиться по физике и что она вообще входит в курс, я бы ни за что не держал экзамена, но теперь le vin est tire, il faut le boir38».

Что касается основных предметов, то о них магистрант даже не думал. Он их нисколько не опасался. Но предстоящего экзамена боялся Синцов! Он понимал, что спасти свою репутацию ученого и человека может только одним способом: продемонстрировав факультету полное невежество диссертанта.

3

На устном экзамене Синцов задал пять вопросов: три по геологии и два по палеонтологии, причем ни один из них не был близок к той области, в которой работал Ковалевский. Профессор не сомневался, что магистрант начнет сбиваться, путаться и тогда от желания экзаменатора будет зависеть, засыпать ли его окончательно, или «вытащить» наводящими вопросами, показав тем самым не только слабые познания испытуемого, но и свою снисходительность.

Но Синцов не догадывался, с противником какого ранга он скрестил шпаги! Вопросы нисколько не смутили Ковалевского, а уверенные ответы производили превосходное впечатление на членов факультета. Синцов занервничал и попытался сбить испытуемого, вставляя поправки и уточнения. Но Ковалевский не согласился с его поправками. Завязался спор. Синцов все больше раздражался, его глаза тревожно бегали, тогда как Ковалевский отвечал веско и почти хладнокровно. И хотя многие соображения, как обычно бывает в таких случаях, ему пришли уже после, присутствующие, следя за дискуссией, перестали понимать, кто же кого экзаменует...

«Г.Синцов, — писал впоследствии Ковалевский, — хотел делить пермскую формацию на два отдела — песчаники и известняки внизу, доломиты вверху; я же утверждал, что это ненаучно, что делать такие шаблоны не следует, что уже давно Мурчисон протестовал против этого, а надо держаться палеонтологического деления. Каждый из нас остался при своем мнении. Я и теперь думаю, что доломиты, которыми заканчивается пермская формация во многих местностях, такая же случайность, как и доломиты, которыми заканчивается юра почти во всей Швабии и особенно в Южной Франции, и брать это за основу деления ненаучно.

Что касается мела, то г.Синцов спорил о глубоководности и мелководности этажей, ссылаясь на мнение Аустена и Шарпа, вовсе не касаясь ни подразделения, ни окаменелостей; из этого спора я мог только убедиться, что он не читал подлинных статей Аустена и Шарпа по этому предмету. В этом может убедиться всякий, кто посмотрит его магистерскую диссертацию, в которой он цитирует их по ссылке в учебнике Ляйеля; между тем Ляйель цитировал их мнение ошибочно, так как известно, что оба они держатся совсем противоположного мнения о синхроничности некоторых известковых, глинистых и песчаных этажей между собою. Я не цитирую этих работ, потому что они известны каждому геологу, знакомому с литературою; г. же Синцову может быть только полезно отстать от учебников, которым он так предан, и порыться в литературе, чтобы найти эти статьи и не цитировать их другой раз по учебнику».

То же самое повторилось и с вопросами по палеонтологии. Говоря об особенностях палеозойских кораллов, Ковалевский ссылался на мнение Геккеля, Синцов же твердил, что в учебнике Ляйеля написано иначе. О брахиоподах экзаменатор потребовал таких подробностей, которых никто не помнит и в случае необходимости обращается к справочникам, «так как заваливать такими вещами память невозможно».

4

Когда экзамен окончился и Ковалевский вышел, позеленевший от сдерживаемой ярости Синцов заявил, что испытуемый не знает элементарных вещей, написанных во всех учебниках. Единственный специалист-геолог, он был уверен, что никто из членов факультета не может доказать обратного. Однако Сеченов, Мечников, Морковников и другие профессора сочли странным, что «ничего не знающий» магистрант целых два часа убедительно спорил с раздраженным, обрывавшим его экзаменатором. Большинством голосов ответы были признаны удовлетворительными. И хотя, покидая заседание, Синцов сказал, что с решением не согласен и подаст в совет университета «особое мнение», все понимали, что он просто пытается сохранить лицо при проигранной игре. В следующие дни Синцов всем и каждому рассказывал об «ужасном невежестве» Ковалевского, но на очередном заседании два уважаемых члена факультета (по-видимому, Сеченов и Морковников) посоветовали ему помалкивать, ибо перевес в геологических спорах оказался вовсе не на его стороне.

На очередном факультетском заседании Шведов, эта «осанистая рыба», по выражению Ковалевского, неожиданно предложил поставить магистранту по физике удовлетворительно, вовсе не экзаменуя! Но Синцов многозначительно промолчал, и, чтобы не давать ему повода для протеста, большинство проголосовало против предложения Шведова, что ужасно раздосадовало Владимира Онуфриевича.

Кроме физики и химии, предстоял еще письменный экзамен по основным предметам, причем Синцов заявил, что приготовит магистранту билетики, которые тот будет вытягивать, словно школьник в уездном училище. Узнав об этом, Владимир Онуфриевич пришел в неистовство: «Ну где это видано и где же не дадут человеку писать приблизительно из предмета его занятий!»

«Скверно и мерзко до крайности, — писал он брату, — и я отчаянно браню себя, что поехал на эту позорную историю, а не ждал, когда мог бы получить магистерство просто за напечатанные работы».

Письма из Одессы не на шутку встревожили Александра Онуфриевича.

Он все еще верил в «порядочность» экзаменатора и убеждал брата... войти в положение Синцова, ибо он «молодой юноша, начинающий работать, начинающий притом прилежно, честно и добросовестно, а ты его третируешь, право, нехорошо».

«Мне рассказывали, — писал он, — что за способ экзамена весь факультет напал на Синцова; что Ив[ан] Мих[айлович] сказал ему в присутствии всех членов факультета, что ты его оборвал. Ведь, согласись, это верх обиды [...]. Я не только тебе советую, но, право, прошу самым убедительным образом быть совершенно мягким [...] и не делать Синцову неприятностей. Поверь, что он еще в худшем положении, чем ты».

Желание экзаменатора приготовить «билетики» Александр Онуфриевич считал даже выгодным брату. Но к такой же мысли пришел и Синцов! Ведь если бы Ковалевский случайно вытянул легкий для себя билетик, провалить его опять бы не удалось. В последний момент он отказался от «билетиков». Проявив, таким образом, уступчивость, Синцов рассчитывал наверняка «засыпать» испытуемого, задав самые «неудобные» для того вопросы.

5

Успешно ответив Морковникову и Вериго по химии, Ковалевский вышел из зала факультетского заседания и тотчас услышал за дверью невероятный шум. Оказалось, что Синцов предложил для письменного испытания вопрос о растительности мезозойской эры, но против этого восстал весь факультет. Профессор ботаники Вальц заявил, что палеоботаника давно уже отделилась от палеозоологии и превратилась в совершенно особую научную дисциплину; во всем мире, сказал он, едва ли найдется несколько человек, знакомых с обоими предметами.

Ни Вальц, ни другие члены факультета не подозревали, что Владимир Ковалевский как раз и принадлежит к этим нескольким. Ученый-эволюционист, увязывавший в своих исследованиях строение ископаемых животных с образом их жизни, а значит, и с их питанием, он невольно интересовался растениями минувших геологических эпох; поэтому «коварный» вопрос нисколько не затруднил бы его. Но его, разумеется, не спрашивали об этом, ибо члены факультета «спорили, очевидно, против принципа задавать письменные вопросы нарочно из таких отделов, которые предположительно лежат дальше всего от занятий испытуемого», как писал впоследствии Ковалевский. Шум длился больше часа; в конце концов предложение Синцова поставили на голосование и отклонили. Пришлось Ивану Федоровичу предложить вопрос из палеозоологии, но и теперь он выбрал то, что хуже всего мог знать магистрант.

В половине девятого вечера, когда все профессора разошлись по домам и остался только декан, Ковалевский сел в его кабинете писать «О мезозойских эхинодермах», то есть об иглокожих мезозойской формации.

Синцов заранее предвкушал победу. Но оказалось, что специалист по млекопитающим отлично знает и ископаемых иглокожих! Он написал небольшое, емкое сочинение, в котором не только обнаружил глубокую осведомленность, но изложил свои собственные, оригинальные суждения по разбираемому вопросу. На следующий день вновь состоялось заседание факультета, и Синцов не посмел отвергнуть письменную работу. Он «желал задавать новые вопросы, да и я не прочь бы писать на них», — как сообщил Владимир Онуфриевич в Киев. Однако кто-то из профессоров напомнил о статье университетского устава, допускающей «только один письменный ответ». Для Синцова эта статья была полной неожиданностью, и он «освирепел отчаянно, видя, что я ускользаю из его лап».

Итак, победа осталась за Ковалевским. А Иван Федорович оказался посрамленным в глазах всей профессорской корпорации.

Правда, он опять заявил, что подаст особое мнение; что один из экзаменационных листов не подписан и он воспользуется формальным поводом для протеста. Но при проверке экзаменационные листы оказались в полном порядке...

Это мелкое жульничество особенно взорвало Ковалевского. Он решил окончательно изобличить Синцова как человека не только бездарного, но лживого и подлого. Поддержанный Сеченовым, он подал Вальцу (только что избранному деканом) прошение о повторном частном испытании в присутствии всего факультета.

Синцов не ожидал такого хода! Новая схватка с Ковалевским, силу которого он уже ощутил, его откровенно пугала. Он сказал, что не желает ломать комедию, так как вполне убедился в невежестве магистранта.

«Я хочу непременно, чтобы мне назначили новый экзамен, — написал Ковалевский брату, — т[ак] к[ак] буду записывать ответы, и хотя, конечно, он освирепел и, зарвавшись в такую грязь, натянет все постромки, но я этого не опасаюсь, т[ак] к[ак] всю геологию и палеонтологию знаю хорошо».

Владимир Онуфриевич не учел, что Синцов теперь сменит тактику, чтобы ни за что не допустить публичного спора.

6

Первый вопрос касался девонской формации в Америке.

Ковалевский назвал основные подразделения этой формации и отметил, что американские геологи ввели дробное подразделение, включающее 19 этажей, но они не имеют резких границ, ибо окаменелости переходят из этажа в этаж. Он добавил, что в Европе девон подразделен более рационально — на три большие ступени, и, так как установлен четкий параллелизм между американским и европейским девоном, он подробно расскажет о распределении по этажам девонских окаменелостей Европы.

Но Ивана Федоровича не интересовали ответы по существу. Он потребовал перечислить 19 этажей американского девона. Ковалевский ответил, что за такими подробностями ученые обращаются к справочникам; никто не держит их в голове.

— Между тем я считаю это нужным, — жестко возразил экзаменатор. — Скажите мне, чем резко отличается американская девонская формация от европейской.

Ковалевский ответил, что решительно ничем и что трудно привести другой пример, когда бы две формации, столь удаленные друг от друга географически, были настолько сходными, что даже все встречающиеся в них роды моллюсков идентичны.

Ответ был не совсем точным: Ковалевский еще не знал самых последних исследований, согласно которым один род моллюсков встречается в американском и отсутствует в европейском девоне. Но не Синцов мог поймать магистранта на такой микроошибке! Он, однако, заявил с вызывающим высокомерием, что американский девон имеет важное отличие и оно должно быть известно всякому.

— Я считаю ответ по геологии неудовлетворительным, — подвел итог экзаменатор.

(После экзамена по просьбе Ковалевского Мечников спросил Синцова, что он имел в виду под «важным отличием» американского девона от европейского. И тот сказал, что оно заключается «в присутствии в некоторых слоях кремней с органическими остатками и в появлении наземной флоры». Ковалевский мог только прийти в изумление от потрясающего невежества экзаменатора. Он хорошо знал, что кремни с органическими остатками повсюду встречаются в европейском девоне «и говорить, что они составляют особое отличие американского девона, есть величайшая нелепость». А наземная флора в европейском девоне была открыта даже раньше, чем в американском. Таков был «уровень» экзаменатора, решившего во что бы то ни стало «обрезать» крупнейшего геолога и палеонтолога своего времени!).

Вопрос по палеонтологии был еще более наглым. Он касался членистоногих палеозойской эры, причем Иван Федорович потребовал описать наружный вид перечисленных им родов. Ковалевский ответил, что помнить диагнозы многих сотен родов невозможно и не нужно, для этого имеются справочники.

— А я считаю это важным и ответ по палеонтологии считаю неудовлетворительным, — с торжеством объявил Синцов.

Для третьего, практического, вопроса он извлек из кармана какой-то кулек и, развернув его, высыпал на стол горсть ракушек, собранных им в поездке по Бессарабии.

— Извольте мне определить предлагаемые третичные раковины, — потребовал экзаменатор, а кто-то из профессоров, видя, сколь они мелки, услужливо протянул Ковалевскому лупу.

— Всякому геологу известно, что в одном, например нижнем, олигоцене заключается до 800 видов и потому определять их на память невозможно, — ответил Ковалевский и предложил Синцову «всыпать этот сор обратно в карман».

Иван Федорович встал и сказал, что он не желает больше спрашивать. Экзамен длился не больше пяти минут.

7

Плюнув на все, Ковалевский уехал в Киев, в несколько дней продиктовал стенографистке диссертацию, чтобы защищать ее и сдавать экзамены в Петербурге. О новом своем намерении он написал Мечникову и просил выслать оставленный в Одессе диплом.

Илья Ильич пребывал в ужасной тревоге. Его жена Людмила Васильевна, с которой он обвенчался три года назад, больная чахоткой, лечилась на заграничных курортах. И вот он получил телеграмму, что состояние ее резко ухудшилось и она умирает. Он тотчас оформил отпуск и, получив за несколько часов до отъезда письмо Ковалевского, ответил торопливой запиской.

«Я не имею времени подробно потолковать с Вами, но вкратце скажу Вам свое мнение, если позволите. По-моему, Вам теперь не следует ехать в Петербург. Вам придется иметь дело с двумя лицами, которые друг к другу относятся крайне враждебно. Находясь в хороших отношениях с Ерофеевым, Вы уже этим самым возбудите против себя Иностранцева, который к тому же принадлежит к числу особенно терпимых людей.

Диплом Ваш будет выслан Вам завтра».

То ли эта записка, то ли обычная склонность Владимира Онуфриевича быстро менять решения, а скорее всего известие о скором возвращении из-за границы Головкинского заставили его опять добиваться своего в Одессе.

Новое появление Ковалевского побудило Синцова снова «трубить» о невежестве Владимира Онуфриевича, и ему невольно стал поддакивать Вальц: он продвигал Ивана Федоровича в ординарные. Вальц даже сказал Сеченову:

— Ну я думал, что Ковалевский знающий человек, а теперь убедился, что он ничего не знает.

Владимир Онуфриевич задыхался от чувства своего полного бессилия. Одного из образованнейших геологов Европы, его третировали как жалкого невежду, а действительно невежественного врага осыпали похвалами и называли «вновь встающим светилом науки», в чем Вальц особенно усердствовал.

Владимир Онуфриевич пытался объяснить декану, что дело нечисто, и тот поспешно согласился, ибо принадлежал к тому типу людей, которые хотят ладить со всеми. А вину за позорный экзамен взвалил на... Мечникова, благо тот был далеко.

«Не будь Сеченова, Синцова бы выбрали [в ординарные] большинством, — писал Владимир брату, — но благодаря его протестам голоса разделились, и все три кандидата получили по 5 белых шаров и по 4 черных, то есть все поровну. Сеченов точит нож против Синцова и надеется, что в совете еще удастся провалить его (всего ведь 2 кафедры, а три кандидата), но Вальц угощает всех обедами и лезет из кожи, чтобы провести Синцова».

Между тем Головкинский, обещавший давно уже быть в Одессе, все не приезжал, и Владимир Онуфриевич стал подозревать, что все в заговоре против него.

Он сильно нервничал, совсем потерял сон, пока однажды ночью ему не пришла в голову «блестящая идея», которую он на следующий день развил перед Сеченовым и получил его полное одобрение. В конце концов, решил Владимир Онуфриевич, провал на экзамене неприятен лишь тем, что об этом будут шептаться по углам, множа сплетни и пересуды. Чтобы пресечь их, достаточно описать ход экзамена, а для убедительности опубликовать также отзывы крупнейших геологов и палеонтологов. Европы, у которых специально проэкзаменоваться. «Все дело так безумно, что геологи поймут его, особенно историю с письменным ответом, а кроме того, я напечатаю и свой письменный ответ, т[ак] к[ак] он очень хорош и притом по самому трудному предмету из всей палеонтологии».

Владимир Онуфриевич не сомневался, что европейские ученые охотно удостоверят основательность его знаний. Циттель «расхвалит превыше небес и т[ак] к[ак] он один из лучших палеонтологов и притом професс[ор] и академик, то это что-нибудь да значит»; «Рютимейер напишет, что я чуть [ли] не лучший палеонтолог Европы, и то же сделает Годри». «Вывод, конечно, тот — или все эти ученые мошенники, или Синцов, что-нибудь одно. Как тебе нравится этот план; я полагаю, он удавится с досады».

Дождавшись наконец Головкинского, Владимир Онуфриевич обратился в факультет с просьбой о новом экзамене. Но Синцов решительно восстал против этого. Он чуть ли не бился в истерике, выкрикивал, что подаст в отставку, потребует судебного разбирательства, но еще одного испытания не допустит. Головкинский предпочел не ввязываться в столь сильно обострившийся конфликт.

Между тем был конец марта, заседания факультетов скоро прерывались, поэтому ехать в Петербург уже не имело смысла. Ковалевский махнул рукой и отправился за границу. Узнав о финале скандальной истории, Александр Онуфриевич (он как раз перед тем получил заграничную командировку и уехал в Алжир — поработать на африканском побережье Средиземного моря) писал брату: «Черт знает что такое! Такой мерзости, такого подлого, гнусного кумовства нельзя было ожидать от этих людей. Они хуже стариков. Я не могу себе простить, что втянул тебя в эту яму, в эту грязь, но, право же, трудно было предполагать что-нибудь подобное. Ведь и Сеченов говорил, что в России всего и есть два лучших естест[венных] факультета — это в Петербурге и Одессе».

И в другом письме: «Жду с большим нетерпением твоего письма из Мюнхена. Успокоился ли ты после всех этих гадостей и взялся ли опять с прежней энергией за дела? У тебя ведь такие славные вещи, что экз[амен] и вся эта ерунда, собственно, — ноль. Жаль только, что мы задним умом крепки — это, впрочем, относится ко мне».