Алла РЕПИНА ДЕВУШКА С ПРОШЛЫМ

Глава 1 МАРИНА

Ранним зимним утром, по еще нерастоптанному снегу Кузнечного переулка Марина возвращалась домой с ночного дежурства в больнице. Лишь кое-где начинали зажигать свет в окнах, и он обнажал унылую нищету коммуналок – стеклянные банки и грязные коробки на подоконниках, чахлые столетники, допотопную посуду, коврики с оленями…

Марина прибавила шаг. Поскорее бы проскочить это место, в котором в этот час кто только не болтается. Грязные растрепанные старухи, низкорослые небритые продавцы с Кузнечного рынка, как раз вываливающие на тротуар, чтобы перекладывать и пересчитывать свои ящики и мешки. Неожиданно Марина споткнулась и чуть было не растянулась, ступая с поребрика, но какой-то парень в ушанке, блеснув золотыми зубами, подхватил ее под руку.

– Гы… – довольно засмеялся этот малый, что был едва ли не по плечо Марине. Он и подставил ей подножку – обычный трюк рыночной публики.

– Идиот! – она выдернула руку.

Разозленный парень вцепился в рукав пальто и рванул на себя:

– Ну ты, овца! Поговори мне!

Марина молча посмотрела на него. Перевела взгляд на копошащихся у стены в свой поклаже людей. Они даже и не обернулись в их сторону. Марина с облегчением поняла, что им и дела нет ни до нее самой, ни до этого расшалившегося мерзавца. Только бесформенная женщина в толстом платке и коротком пальто что-то сказала парню, тряся ладонью в ее сторону. Парень не отцеплялся.

– Ну-ну. Овца, говоришь? – усмехнулась Марина.

Мгновенно развернув его за плечи, она пнула парня к серой стене. Тот упал на четвереньки. Женщина сипло засмеялась.

Марина побежала, увязая в снегу. Мимо рынка, мимо дома Достоевского… Обернувшись, убедилась, что за ней никто не гонится. “Рискованно выделывать такие штучки, – сказала она себе, переводя дыхание. Что гласит нам первое правило безопасного поведения? Никогда не провоцируй нападение и не зли преступника – не подталкивай события к худшему из сценариев. Смирись и покорно исполни свою роль жертвы – без тех эксцессов, что способны повлечь за собою непредсказуемое…quot;

quot;Блистательный Петербург, однако”, – как обычно, пробормотала Марина, минуя угловой дом Федора Михайловича. Бедные соблазненные сиротки, убийцы в подворотне, фиглярствующие актеры, развратные старички – долгоиграющий сериал, вид на который почтенный писатель и имел из своих окон. Вечный сериал – с одной эпизодической ролью, выделенной теперь на исполнение и Марине.

Ей надо было на Свечной. Днем путь до этого нового пристанища, которое она нашла у подружки в коммуналке, был короток – дворами. В темноте на такой маршрут решаться не стоило. Все эти ближние к Лиговке кварталы имели давнюю и прочную репутацию – известно какую: одного из самых опасных мест в городе.

Еще не войдя в парадную, Марина привычно все-таки за пару месяцев приспособилась – достала из сумочки маленький фонарик размером с авторучку и крепко надушенный платок. Фонари и газовые баллончики были непременным атрибутом сумочек всех девиц, с которыми она работала в больнице. Сменная работа, возвращение домой то поздно вечером, то рано утром приучили медсестер и санитарок всегда быть готовыми к неприятностям большого города.

Из темноты подъезда на Марину дохнуло застоявшимся смрадом – она прижала платок к лицу. Света на лестнице никогда не было – в ЖЭКе говорили, что устанавливать его нет смысла, потому как все равно все растащат. “Лиговка”, – поясняли в ЖЭКе.

Слабый и тонкий луч фонарика, освещавший идущие наверх ступени, создавал иллюзию защищенности. Но в спину все равно неприятно давила темнота.

quot;Бояться не надо, бояться мне нечего, опасности нет”, – повторяла она по одной успокоительной строчке на каждую ступеньку. Из-под ног с визгом вырвался крысеныш.

Ну, вот и последний этаж, добралась. “Теперь спать и спать, а уж потом как следует поговорить с Катькой, из-за которой мы чуть не влипли в эту дикую историю”, – сонно подумала Марина. Роясь в сумочке в поисках ключей, она в очередной раз проговаривала подготовленную для Катьки тираду.

От ступенек до дверей было ровно шесть шагов столько раз считала в темноте, пока, по совету девчонок из отделения, не обзавелась этим дешевым китайским фонариком. Свет скользил по медным табличкам под кнопками звонков, по выгравированным фамилиям давно несуществующих жильцов.

Раз, два, три… И тут она споткнулась о какой-то мешок, обо что-то мягкое. Посветив под ноги, увидела спящего вонючего мужика бомжатного вида.

– Спозаранку к Сильве Петровне! Или с вечера. Свежий кавалер, называется, – без особого удивления пробормотала Марина, уже привыкшая к этим колоритным типам, то ли просто гостям, то ли клиентам своей соседки по коммуналке, алкоголичке неясного возраста и невнятного происхождения.

Седой растрепанный дядька дремал на лестничной площадке, прислонившись спиной к дверям квартиры. Лица было не разглядеть – голова безвольно свешивалась на грудь. Ноги-руки в стороны, распахнутая куртка… С перегородившим дорогу утренним сюрпризом надо было что-то делать, и Марина, не испытывавшая больших проблем в общении не только с таким, но и совсем с бессловесным людом (как-никак, но работа в больнице санитаркой помогла избавиться от брезгливости), обхватила дядьку, чтобы оттащить его к противоположной, глухой стене лестничной площадки. Голова гостя откинулась, тюкнулась о каменные плиты площадки и безвольно замоталась из стороны в сторону.

Марина посветила фонариком в его лицо: ничто не изменилось в застывшей гримасе. Как улыбался, так и улыбается расплющенными синими губами. Странно – и характерно… Ее передернуло. Оттянув верхнее веко, направила луч на зрачок. Так и есть зрачок на свет не реагировал. Гость Сильвы Петровны был скорее мертв, чем пьян. Черты его лица уже приобрели расплывчатую безмятежность и сложились в глумливую усмешку, что ясно давало понять: умер он не сейчас, не в эту ночь. Труп был не первой свежести.

Покойничек где-то попутешествовал, прежде чем оказаться на лестничной площадке последнего, пятого этажа. Если его вытащили на лестницу из их квартиры, то он должен был погостить в ней в таком неудачном состоянии минимум два дня. Но где же это, интересно, могли прятать труп в этой квартире – в кладовке, в комнате Сильвы? “Ну, дела, – подумала Марина. – Дичь какая-то”. В голой ободранной комнате Сильвы прятать труп было бы негде – там даже обоев-то нет, не то что мебели, и алкоголичка спала на матрасе прямо на полу. Маленькая кладовка вся была забита ее банками и коробками – щели для веника там не было, не то что для этого мужика-мертвяка. Выходит, кто-то специально затащил его на пятый этаж. Ну и штучки!

Марина еще раз прошлась лучом по лицу покойника. Приметила запекшуюся у уха кровь… Ей стало нехорошо. Быстрее в квартиру, но где ключи? Дрожащими руками перебрала в темноте то, что лежало в сумочке. Ключей не было. “Из сумочки я их доставала, а дальше что?” – пыталась сообразить она. Дальше она, конечно, же, выронила их из рук, когда перетаскивала этого человека. Фонарик осветил пространство от дверей до стены – ключи не блеснули в луче света.

Марина с опаской сделала шаг к покойнику. Присела, развернула на бок… Так и есть. Маленькая связка на изящном брелке из теплого сердолика была под ним. Тело покойника протащило за собою по плитам лестничной площадки не только ключи, но и какой-то ободранный полиэтиленовый мешок.

Марина схватила ключи и потянулась к двери. Страх уже немного отпустил ее, и она вновь посветила на покойника, на пакет. Черт его знает, может, в нем какие-нибудь документы этого дядьки? Бомжи вечно таскают с собой все свои справки, анкеты ночлежек, медкарты – по бумажной части они, как примечала Марина, были людьми сообразительными, всегда страховались на случай стычек с ментами.

Марина наклонилась и подняла мешок, посветила внутрь фонариком. Заглянув, обомлела: там лежали деньги, да еще какие – перетянутые резинкой белесовато-зеленые купюры с надменным стариком. Откуда взялись баксы у этого бомжа? Ночлежку свою он, что ли, обчистил?

Задавать вопросы было некому. Думай не думай, а деньги эти были ничьи. Марина растерялась: ситуация сама спровоцировала ее на черное дело. Ясно было, что деньги надо брать и не церемониться.

Ну, примчатся сейчас сюда менты по ее вызову оприходуют доллары вместе со стариком. И что, отдадут они эти вещдоки сироткам? Как бы не так! Последняя история с Катькой окончательно разуверила ее в чистоте нравов милицейского племени. Уже на следующий день после того случая Марина выучилась внятно произносить прежде резавшее ее интеллигентский слух слово “мент”. “Ментам – не положено”, – со злостью к самой себе, умудрившейся влипнуть в эту переделку с милицией, проговорила Марина.

Она запихнула пакет бомжа в сумку со своим рабочим халатом, открыла дверь, влетела в квартиру и тихо повернула защелку замка. Потом быстро скинула пальто – темно-изумрудную трапецию тонкого сукна, подбитую мягким черным козьим мехом. Остаток комфорта недавних дней… Ну, да что сейчас об этом…

Было всего семь утра. Квартира еще спала. Марина на цыпочках проскочила с сумкой в ванную комнату. Накинула крючок. Присев на склизкий край ванны, достала мешок бомжа и принялась пересчитывать купюры. Не веря свалившемуся на нее счастью, обнаружила, что стала владелицей целого состояния. В пакете было пять тысяч долларов! Сумма, способная решить все ее проблемы. Достаточная для того, чтобы обзавестись комнаткой – очень небольшой и не в лучшей коммуналке, но все-таки своей. Избавиться, наконец, от тяжкого житья приживалкой у Катьки. Отчалить и от самой Катьки – славной подружки, приютившей Марину в трудные для нее дни, но уже начавшей тяготиться теми ограничениями, которые накладывала на нее жизнь с правильной девочкой Маней, как любила она, подзадоривая, называть Марину.

Дружба дружбой, но кое-какие дела надо бы делать врозь.

Марина выглянула в коридор – никто ее возвращения с работы не заметил. Она подошла к телефону, чтобы набрать “02”, но передумала: пусть на этот труп наткнется дворничиха. Она прибирается на лестнице как раз в восемь утра.

Марина глянула в зеркало над телефоном – мутное, с потрескавшейся по краям амальгамой. Осталась недовольна своим торжествующим видом и, сделав сонное выражение лица, пошла в комнату.

Катька спала крепчайшим сном, дыша духами и туманами – в сизом угаре от выкуренных сигарет, в облаке дрожжевого запаха дешевого шампанского. Марина открыла окно.

Улица уже заполнялась звуками большого города, которые к полудню здесь становились просто нестерпимыми. Вот он, большой город – Петербург, наивная мечта девочки из провинции, которую все десять школьных лет готовили в чему-то прекрасному и неведомому, муштровали “музыкалкой”, иностранными языками и морочили детскую голову разговорами о великом поприще… Марина, как это бывало с ней всегда, когда она принималась рассуждать о своей незадавшейся жизни, перешла на отстраненное третье лицо.

За окном падал снег, большими хлопьями. Этот снег был невыносим для нее. В который раз в голову полезла все так же строка: “А наутро выпал снег после долгого дождя. Этот снег убил меня…” Марина, не сдержавшись, заплакала. Вновь нахлынули воспоминания о событиях последних лет…

– Мариша, я должна познакомить тебя со Станиславом Трофимовичем. Это очень порядочный человек, – сказала ей однажды мама с такой выразительной интонацией, что она все поняла. Комментарии не требовались.

Прежде мать ее ни с кем не знакомила. Время от времени у нее появлялись-таки друзья-мужчины, но в дом к Войцеховским – маленькой семье, состоящей из Анны Леопольдовны, учительницы русского языка и литературы, и ее дочери-школьницы Маришки – они не заглядывали. Анна Леопольдовна всегда боялась “нанести психологическую травму своему ребенку”, как говорила она своим подругам. Она искренне желала быть идеальной и безупречной матерью, не дающей дочери ни малейшего повода для сомнений в своей нравственности.

Отношения между матерью и дочерью трудно было назвать искренними и открытыми. Точнее, они были просто фальшивыми: Анна Леопольдовна скрывала от дочери абсолютно все, вплоть до ее происхождения. Когда в положенный период любознательного отроческого возраста Мариша задала вопрос о своем отце, мать поджала губы и заявила, что имя этого человека недостойно даже произнесения.

– Мам, а как же тогда с моим отчеством Андреевна? Его что, тоже нельзя называть вслух, а?

– Я повторяю, – отрезала Анна Леопольдовна, не отреагировав на остроту, – твой отец был недостойный человек, и я не хочу о нем говорить! Надеюсь, что ты не пойдешь в него.

– Слушай, а если он был таким недостойным, на фига ты меня от него родила?

– Перестань говорить такие вещи о своей матери! – Анна Леопольдовна перешла на визгливый учительский крик. У нее, кстати, и в школе была кличка: “Электричка”. Всегда заводилась с места в карьер и начинала кричать дурным голосом. – Я и так пожертвовала собою ради тебя. Я ночей не спала, когда ты родилась, сколько я с тобой натерпелась!

– Отстань ты со своей жертвенностью, – заорала уже и Марина. – Ты невыносима со своими упреками: родила, не спала, пеленки стирала… Никто не заставлял! Могла бы и аборт сделать!

– Я из католической семьи, – гордо оскорбилась мать.

После нескольких таких стычек обе окончательно поставили крест на задушевных разговорах.

Назойливая жертвенность матери была самой ужасной чертой ее характера. Поэтому, когда после летних каникул перед седьмым классом Анна Леопольдовна со значением сообщила своей дочери о каком-то очень порядочном человеке, особо отчетливо выговаривая слово “очень”, Марина испытала небывалое облегчение: наконец-то мать перестанет врать и изображать из себя нечто исключительное. Наконец она нашла кого-то, достойного своей высокой нравственности.

Мать, смущаясь – что было просто невероятно! добавила, что Станислав Трофимович работает военруком в их школе (Марину она из педагогических соображений в свою школу не отдала), но вообще-то у него, только что вышедшего в отставку из неких органов, есть шансы на другие перспективы, и он их непременно реализует.

В назначенный день Станислав Трофимович заявился знакомиться с дочерью невесты. В квартиру вошел полноватый сорокалетний дядька с висячими усами не совсем симметричной длины и маленькой, какой-то плюшевой головой, складчатой на затылке. Примечательной особенностью этой головы было то, что она вращалась едва ли не вокруг своей оси, оставляя при этом совершенно неподвижной шею. К разочарованию Марины, весь вид жениха свидетельствовал не столько о его гениальности, сколько о железном медицинском алиби, так определила она для себя. Выгнув грудь и втянув живот, жених с заблестевшими глазами стал озирать свой будущий дом.

Марина невольно фыркнула, представив, как стоит такое чучело посреди класса. Можно догадаться, что говорят по поводу матери и военрука в их школе. Ей уже насплетничали знакомые девчонки. Кличка у этого военрука – “Трофей”. Станислав Трофимович недовольно посмотрел на смешливую девчонку.

Сели за стол. За праздничным столом жених навел тоску на Маришу. Ел, склонясь над тарелкой и озираясь по сторонам – торопливо, роняя крошки изо рта.

– Армейская привычка, – радостно доложил он, отодвигая пустую тарелку в сторону. – Сметаю все варево в две минуты.

– Угу, – прокомментировала Марина: то-то мать старалась со своими вычурными деликатесами, рецепты которых накануне вызнавала по телефону у семейных подруг-учительниц.

Распаренный едой, Станислав Трофимович откинулся на стуле. Закатал рукава рубашки – вместе с желтоватым, плохо простиранным нижним бельем. Марина едва не прыснула: гость был безупречен в своем казарменном стиле. Фуражка, положенная рядом на пустой стул, портфель в ногах, белье с начесом в теплый день бабьего лета – блеск! “Прямо-таки человек в армейском футляре”, – сказала она про себя, довольная словесной находкой. Марина, как и многие старательные девочки ее возраста, вела дневник, в который заносила все свои остроты и наблюдения. Через пару лет этот дневник, как и тому положено, был сожжен, о чем после, став взрослой, Марина несказанно жалела…

Расположение падчерицы Станислав Трофимович пытался завоевывать веселыми историями из курсантской юности во Львовском военно-политическом училище. Истории получались долгими, с обильным перечислением имен и нынешних званий сокурсников. Порой Станислав Трофимович переходил на рассказы о своем босоногом детстве, и все они были связаны с набегами на колхозные бахчи или на сады соседей. Детские воспоминания мужа заставляли страдать Анну Леопольдовну, и вскоре они попали под суровый запрет. Выпив, Станислав Трофимович впадал в рассуждения о славном казацком прошлом своей семьи. Но и этот аспект также не находил отклика в душе Анны Леопольдовны – польки, гордой происхождением из какой-то якобы знатной семьи города Лемберга, то есть Львова. Марине, конечно, тоже были милы те воспоминания о старом Лемберге, которые она в далеком детстве слышала от своей бабушки, но все это была такая давняя история, что семейные дебаты об украинско-польских раздорах и обидах казались ей вздорными и скучными.

У Станислава Трофимовича были “понятия” – свои представления о семейной жизни. Поэтому вскоре в их доме установился неистребимый тяжелый запах украинского борща с пережаренным салом. Впрочем, это можно было пережить, как и казарменные экскурсы в прошлое. Невыносимыми были три вещи: скрип кровати в спальне молодоженов, линялые кальсонные рубахи, в которых Станислав Трофимович по вечерам усаживался хлебать свой борщ с рюмкой водки, и тот тяжелый взгляд, которым отчим разглядывал Марину. К двенадцати годам Марина выглядела далеко уже не хрупкой девчушкой…

Выпив, Станислав Трофимович, обычно нудный и пресный, резко оживлялся, начинал что-то быстро рассказывать, но, не докончив фразы, тут же перескакивал на другую тему. Веселье сменялось раздражительностью, и они вместе с Анной Леопольдовной принимались перебирать какие-то конфликты с завучем и директором. Марина, кажется, начинала понимать, что же объединило простецкого военрука и ее высокодуховную мать. Повышенная требовательность и критичность Анны Леопольдовны нашли, наконец, благодарный отклик.

Чтобы сделать приятное матери и поднять авторитет тусклого Станислава Трофимовича, Марина согласилась ходить на его занятия по стрельбе, которые он вел в одном из львовских спортклубов. Все удивлялись тому, каких быстрых результатов удалось ей достичь. Ее хвалили за педантизм, за крепкую руку. Через пару лет она вышла в мастера спорта.

У нее была семья… Через год молодожены обзавелись крепышом Петенькой – славным мальчуганом, которого Марина любила больше его собственной матери. Слишком ответственная и серьезная Анна Леопольдовна не сумела, как с некоторым изумлением убедилась Марина, насладиться радостью этого позднего материнства. На первом месте для нее были режим и порядок. Она с железным хладнокровием выдерживала положенные часы кормления малыша – ни минутой позже или раньше, пока тот надрывался от крика в своей колыбельке. Мать и отец были для Петруши суровыми педагогами, а сестра была доброй и ласковой нянюшкой. Похоже, только одна Марина в этом доме и наслаждалась его гуканьем, его смехом. Марина гуляла с Петенькой, рассказывала ему по вечерам сказки, без которых он не мог заснуть. Постепенно эта любовь малыша к Марине стала даже раздражать Станислава Трофимовича, он явно ревновал своего сына к падчерице, так что обстановочка в доме была еще какой напряженной.

Но все-таки у нее была семья – до поры до времени. До летних спортивных сборов после десятого класса. Через неделю после того, как они уехали на сборы, Станислава Трофимовича вдруг вызвали в город: мать попала в больницу, но звонила почему-то не она сама, а врач. В лагерь он вернулся только к вечеру следующего дня – осунувшийся, с черными кругами под глазами:

– Понимаешь, Мариша, нам надо подготовиться к самому страшному. Сказали, что дольше, чем до весны, Аннушка не проживет… Рак… Такая молодая, такая молодая, и вот тебе… За что?

До последних дней Анна Леопольдовна верила в то, что выздоровеет. Правду ей не говорили. Обманывали, что в онкологическую клинику кладут только оттого, что там есть какая-то особая аппаратура и работают самые опытные в городе хирурги. В перерывах между операциями, которые все равно не могли продлить жизнь, ее отпускали домой, и она шутила о том, сколь приятно чувствовать себя здоровой в палате смертников: “У одной рак груди, у другой рак легкого, а я лежу себе, здоровая баба”.

В феврале врач позвал на беседу одну Маришу:

– Боюсь, что Станислав Трофимович всего не поймет. Меня уже начинает беспокоить его состояние. Последите за ним. Он очень неустойчивый человек. Может не справиться.

– Что? – зачем-то спросила Марина.

– Терминальная стадия…

Маму выписали из больницы, сказав ей, что у нее грипп. В клинике была такая традиция: отпускать больного умирать дома, в кругу родных.

В день похорон Марина была безучастна ко всему. Она не понимала, зачем говорят свои длинные речи учителя из маминой школы. Зачем голосят над гробом взявшиеся откуда-то многочисленные родственницы Станислава Трофимовича. Почему после кладбища все эти незнакомые ей люди пришли в их дом и принялись с аппетитом поедать сало и огурчики, привезенные тетками отчима из деревни. Еле удерживала себя, чтобы не прогнать всех этих людей из дома.

Но и остаться здесь, наедине с портретом мамы… Почти что наедине со Станиславом Трофимовичем… В этом было что-то странное, тревожное, что-то противоестественное.

Где-то с месяц после похорон у них пожила деревенская тетка отчима, взявшая на себя все хлопоты о Петеньке – садик, стирку, завтраки и ужины. Она искренне жалела Маришку, которой в шестнадцать лет предстояло заменить мать малышу, называла ее Манечкой, звала к себе в деревню. С нею Марина понемногу отошла, оттаяла. На прощание тетка сказала о недобрых предчувствиях насчет “Стася”: “Вроде как, заговаривается он порой, а? Ты уж последи за ним”.

Со Станиславом Трофимовичем и в самом деле стало твориться неладное. Первые недели он молчал. Если и заговаривал, то это были какие-то обрывки фраз без начала и конца. Каждую ночь ему снилась Анна Леопольдовна.

– Иду я, Мариша, из школы, а она сидит тут у дома на скамеечке, меня рукой манит. Мол, не бойся, подойди. Подхожу, а губы-то у нее синие, синие. А сегодня наяву привиделось – стоит в школьном коридоре у окна и вдруг вся оплывает… Вроде бы как надо в церковь пойти, свечку поставить, а? Ты знаешь, – переходил он на шепот, – она ведь все время со мной разговаривает…

Потом Станислав Трофимович запил. Дома не пил. Уходил куда-то с утра, и ближе к ночи раздавался его звонок в дверь: “Мариша, рыженькая, пусти папулю. Не обижай папулю”. Бывало, что в затуманенном сознании он смотрел на нее мутными невидящими глазами и называл Аннушкой…

Как-то ночью Марина проснулась от кошмара. Снилось, что ей на плечи, на шею набрасывается отвратительная собака – породистая, рыжая то ли колли, то ли сеттер, но вся грязная, со сбитой в клочья шерстью, с гнилым запахом из пасти. Собака валила ее на землю, впиваясь клыками в затылок. Перевернув ее через себя и выхватив откуда-то карабин, Марина начала стрелять по уже скулящей, распластывающейся по окровавленной грязи собаке…

Она с трудом очнулась. Дышать было тяжело кто-то навалился на нее. К своему непередаваемому ужасу, она увидела, что это Станислав Трофимович. Уткнувшись мокрым от слез лицом и усами в ее шею, он бормотал что-то пьяное, бессвязное.

С колотящимся сердцем Марина выбралась из его объятий – отчим спал, продолжая стонать и всхлипывать. Она оделась дрожащими руками, собрала кое-какие вещи, растолкала сонного Петеньку и, ничего не понимающего, вывела из квартиры на ночную улицу. Оставаться в доме со Станиславом Трофимовичем было уже не только страшно, но и опасно. Куда было идти им в такой час?

До пяти утра они, обнявшись, проспали на жесткой скамье на автовокзале, а уже в полдень были в деревне у той доброй тетки. Бегство из дома Марина объяснила коротко: отчим запил. Деревне это было понятно, так что больше Марине никаких вопросов не задавали. Петенька стал любимцем всей родни, он быстро освоился на вольном воздухе, среди чадолюбивых теток и бабушек. Деревня привела его в восторг, и Марина нисколько не переживала о том, что вырвала брата из городской жизни. В деревне она закончила среднюю школу, благо до экзаменов на аттестат зрелости оставалась лишь пара месяцев.

Марина никогда и ни за что не хотела больше вспоминать о Львове. Все светлое из детства, связанное с этим городом, в один момент было перечеркнуто тем страшным ночным кошмаром.

После выпускных экзаменов Марина решила уехать в Петербург – поступать на филологический факультет университета. Тетка успокоила ее, уверив, что будет следить за Петенькой не хуже родной матери, да Марина в этом и не сомневалась. Новая родня собрала сироте деньги. Во Львове Марина даже не стала заглядывать в свою квартиру.

Старого уже не существовало. Начиналась новая, другая жизнь.

Из старой жизни в Питер была захвачена только одна плотно набитая фотографиями коробка – весь семейный архив Войцеховских. Марина знать не знала многих людей, изображенных на снимках, но что-то остановило ее от того, чтобы выбросить эти пожелтевшие карточки. В снимках было свое очарование. Вот молодая бабушка с уложенными вокруг головы косами, смеющаяся, в расшитой украинской кофточке. Она же – в широкополой шляпе, кокетливо сдвинутой на бок, под руку с каким-то военным, но не с дедушкой. Маленькая мама в матроске и плиссированной юбочке; гольфик, трогательно сползший на лакированную туфельку. Мама-школьница, мама-студентка в стройотрядовской куртке, веселая компания однокурсников, позирующая где-то в Варшаве, где никогда не была Марина. Свадебное фото: Анна Леопольдовна и Станислав Трофимович, додумавшийся-таки снять свою форму и сменить ее на гражданский костюм в тот день. Мама с кружевным кульком наперевес, на фоне таблички родильного дома. Последние, уже цветные снимки – пергаментное лицо, большие и потухшие глаза… Марина взяла с собою всю память о семье, которая когда-то была у нее во Львове.