Рут Ренделл Если совершено убийство

Глава 1

Когда утром Уэксфорд спустился по лестнице, его племянник уже уехал на работу, а женщины с энтузиазмом диетологов-любителей занимались приготовлением легкого завтрака для выздоравливающего больного. Это повторялось ежедневно с момента его приезда в Лондон, до десяти утра его держали в постели, затем готовили ванну, и одна из женщин, стоя у подножия лестницы с ободряющей полубезумной улыбкой, ждала его, протягивая руки, готовая в случае необходимости поддержать.

В это время другая — на сей раз жена племянника Дениз — распоряжалась в столовой, накрывая диетический стол. Уэксфорд мрачно оглядел его: три круглых крекера, сделанные, вероятно, из древесных опилок и клея, кусочек нежирного масла, половинка грейпфрута без сахара, черный кофе. Весь этот ужас довершала стеклянная чашка, наполненная какой-то сероватой подрагивающей субстанцией, которая, по-видимому, была йогуртом. Жена Уэксфорда, семенившая следом за ним от своего поста дежурной по лестнице, подала ему две белые таблетки и стакан с водой.

— Эта диета сведет меня в могилу, — проворчал он.

— Ну что ты, все не так плохо. Представь, что было бы, если бы ты болел диабетом.

— Только мне от этого не легче.

Уэксфорд проглотил таблетки, затем, демонстрируя полное презрение к йогурту, накрыл его салфеткой и принялся за кислый грейпфрут под неусыпными заботливыми взорами женщин.

— Куда ты пойдешь гулять сегодня утром, дядя Рэдж? — поинтересовалась Дениз.

Он уже насмотрелся на дом Карлейля[2], хорошо изучил Кингс-роуд, с одинаковым изумлением разглядывая магазины и людей, делавших в них покупки; постоял у входа на футбольный стадион у Стемфордского моста и живьем видел Алана Хадсона; прогулялся по очень изысканной маленькой Челсийской площади, полюбовался великолепием Болтонз и кривыми улочками Велхам-Грин; до боли в ногах бродил по «Ченил гэллерис» и антикварным рынкам. Родственникам Уэксфорда правилось, когда он ходил на прогулки. Вечерами они приглашали его проехаться вместе с ними на такси или в метро в Музей естественной истории, Бромптонскую часовню или в «Хэрродс». Поскольку обычно он особенно не задумывался, не загружая свой мозг многочисленными вопросами, нигде не задерживался надолго и не тащил их в пабы, они относились к его прогулкам с некоторой насмешливой снисходительностью.

— Куда я пойду гулять сегодня утром? — переспросил Уэксфорд. — Может быть, на набережную.

— Ну конечно, сходи туда! Прекрасная мысль!

— Собираюсь взглянуть на статую.

— Святого Томаса Мора? — уточнила Дениз, которая была католичкой.

— Сэра Томаса Мора, — поправил Уэксфорд, который католиком не был.

— Святого Томаса, дядя Рэдж, — сказала Дениз и заторопилась унести обезжиренное масло, чтобы Уэксфорд не смог съесть его слишком много. — А сегодня вечером, если не будет очень холодно, мы отправимся в Кенсингтонские сады посмотреть на Питера Пена.

Но сегодня стояла промозглая, довольно холодная, туманная погода, и Уэксфорд очень обрадовался шарфу, которым жена укутала его шею, но еще больше он обрадовался бы, если бы она не смотрела в его глаза с такой жалостью, словно боялась, что в следующий раз увидит мужа на столе в морге. Он не чувствовал себя больным — просто ему все наскучило. Этим утром не было даже забавлявших его людей с распущенными волосами, увешанных бусами, скобяными изделиями, имитирующими средневековые, в расписанной цветами обуви и ворсистых куртках, напоминавших лохматых афганских борзых. Многочисленные молодые люди, обычно проходившие мимо него, не проявляя никакого внимания, нынешним утром собирались в маленьких кафе с названиями типа «Дружелюбный Фродо» или «Концепция любви».

Тереза-стрит, на которой стоял дом племянника Уэксфорда, проходила по границе фешенебельного района Челси и выходила за его пределы, если считать, что Кингс-роуд заканчивается на Бофорт-стрит. Уэксфорд уже начинал накапливать всю эту новую информацию — ему было необходимо, чтобы мозг продолжал работать. Он пересек Кингс-роуд по Ворлдз-Эид и направился к реке.

Стояло свинцовое утро двадцать девятого февраля. Туман совершенно лишил красок набережную, и даже мост Альберта, в котором изящное сочетание белого и голубого придавало ему вид изделия из веджвудского фарфора, что так правилось Уэксфорду, потерял присущий ему вид и, словно ржавый скелет, неясно вырисовывался в тумане. Он прогулялся по мосту и обратно и перешел улицу, моргая глазом и потирая его: в глазу было маленькое слепое пятно, перемещавшееся, словно пылинка. Он подумал, что это ощущение теперь будет постоянно сопровождать его. Очутившаяся прямо перед ним статуя сидящего сэра Томаса Мора пристально смотрела на него со скрытым добросердечием. Казалось, сэр Томас был занят государственными делами — добрыми делами и проблемами «Утопии». Из-за больного глаза и сильного тумана Уэксфорд должен был подойти поближе, чтобы убедиться, что статуя действительно была цветной — не просто из бронзы или камня, а выкрашенная черной и золотой краской.

Он никогда раньше не видел этой статуи, хотя конечно же был знаком с изображением философа, государственного деятеля и мученика, в частности, по картине Гольбейна[3], написавшего сэра Томаса и его семью, однако до сего дня его никогда не поражало удивительное сходство этого лица с лицом знакомого ему живого человека. Если к торжественному выражению глаз праведника добавить озорного блеска, а мягко очерченный рот искривить иронической усмешкой, то получится живой доктор Крокер.

Чувствуя себя Ахавом в винограднике Навуфея[4], Уэксфорд обратился к статуе вслух:

— Ты нашел меня, о мой враг?

Сэр Томас продолжал размышлять об идеальном государстве или, быть может, о риске, связанном с реформами. Его лицо, вероятно, из-за окутывавшего тумана, казалось еще более торжественным и значительным, если не сказать угрожающим. Теперь его выражение было точно таким же, как у доктора Крокера в то воскресенье в Кингсмаркхеме, когда он диагностировал тромбоз в глазу своего друга.

— Видит бог, Рэдж, я много раз предупреждал тебя, что необходимо сбросить вес и поменьше волноваться. А сколько я твердил тебе, чтобы ты отказался от выпивки!

— Ну ладно! Что теперь? Может появиться еще один?

— Если будешь продолжать в том же духе, тромб может оказаться уже в мозгу, а не в глазу. Тебе необходимо уехать куда-нибудь и как следует отдохнуть, причем не меньше месяца.

— Я не могу уехать на месяц!

— Почему это? Незаменимых людей нет.

— Неправда, есть. Что ты скажешь о Черчилле? А о Нельсоне?

— Беда с тобой! Помимо гипертонии у тебя еще и мания величия. Поезжайте с Дорой на море.

— В феврале? Да и вообще я терпеть не могу море. В деревню я тоже не могу ехать — я сам живу в деревне.

Доктор вынул из сумки аппарат для измерения давления, молча закатал рукав рубашки Уэксфорда и надел манжету на руку. Продолжая свои манипуляции, он сказал:

— Может быть, лучше всего было бы отправить тебя на оздоровительную ферму моего брата в Норфолке.

— Господи! И что же я буду там делать целыми днями?

— Кстати, — полусонным голосом продолжал Крокер, — в течение трех дней тебе разрешается только апельсиновый сок и сауна, поэтому у тебя не будет сил делать что-либо. Мой последний пациент, которого я отправлял на эту ферму, был настолько слаб, что с трудом мог поднять телефонную трубку и позвонить жене, а он только месяц как женился и был очень влюблен.

Уэксфорд хмуро посмотрел на доктора:

— Господи, защити меня от моих друзей! Вот что я тебе скажу: я поеду в Лондон. Как ты на это смотришь? Мой племянник давно приглашал нас к себе. Ты о нем знаешь: это Говард, сын моей сестры. Он суперинтендент, и у него дом в Челси.

— Прекрасно. Но никаких сидений допоздна, Рэдж, никаких утомительных прогулок по Лондону и никакого алкоголя. Я назначу тебе диету — тысяча калорий в день. Звучит устрашающе, но, поверь мне, это не так.

— Это — голодная смерть, — сказал Уэксфорд, обращаясь к статуе.

Стоя здесь и предаваясь грустным размышлениям, Уэксфорд начал замерзать. Пора было возвращаться домой, где его ждал предобеденный отдых и стакан томатного сока, который должны приготовить женщины. Одно он знал точно: вечером он не поедет смотреть на Питера Пена. В фей он не верил, да и одной статуи на сегодня с него достаточно. Может быть, прокатится на автобусе, но не на том, который трюхал до Кремон-роуд, а затем в Кенберн-Вейл. Говард в свойственной ему снисходительной манере достаточно ясно выразил свое негативное отношение к этому району Лондона и сказал, что появление там дяди было бы нежелательным.

— И не вздумай беседовать с этим твоим племянником на ваши профессиональные темы, — предупредил на прощанье Крокер. — Ты должен как можно дальше держаться от всего этого. Где, ты говоришь, находится его вотчина, в Кенберн-Вейл?

Уэксфорд кивнул:

— Говорят, это бандитский район.

— Не более бандитский, чем раньше. Я ездил туда поездом до Биддалфа. — Как всегда, заговаривая о тех временах, когда он деревенским парнишкой приехал в столицу, Крокер начинал говорить мягко и покровительственно. — Там есть огромное кладбище — больше, чем Кенсал-Грин, и еще более странное, чем Бромптонское. На этом кладбище огромные склепы, где захоронены некоторые второстепенные члены королевских фамилий. За кладбищем ухаживали больные из отделения для престарелых местного госпиталя, вероятно, чтобы бедняги знали место своего последнего пристанища. Отдельно расположены полуразрушенные террасы, в которых погребены разные проходимцы типа персонажей «Трехгрошовой оперы» и прочие недостойные и бедные люди.

— Осмелюсь предположить, — критично заметил Уэксфорд, — что за прошедшие тридцать лет кое-что могло измениться.

— В любом случае там нет ничего интересного для тебя, — раздраженно отозвался доктор. — Я не хочу, чтобы ты совал нос в криминальную жизнь Кенберн-Вейл и оставался глухим к приглашениям своего племянника.

Приглашениям?! Уэксфорд горько усмехнулся. У него не было возможности оставаться глухим по отношению к Говарду, потому что за десять дней пребывания дяди в Лондоне тот не произнес ни единого слова, которое хоть как-то указывало бы на то, что он полицейский. Не предложил посетить Скотленд-Ярд, не представил своему инспектору… Не то что он был невнимателен. Напротив, Говард — сама любезность, исключительно заботливый хозяин и, несмотря на степень бакалавра с отличием первого класса Кембриджского университета, был готов беседовать на самые разные темы, к примеру о литературе, но как только речь заходила о больном сердце дядюшки или о самом Говарде, обескураженно замолкал, и понятно почему: детективы-суперинтенденты из лондонского отдела по борьбе с преступностью считали ниже своего достоинства вести беседы на профессиональные темы с детективом-старшим инспектором из Сассекса. Люди, унаследовавшие дома в Челси, не очень-то снисходят до общения с теми, кто живет в провинции в жилищах с тремя спальнями. Так уж устроен мир.

Говард был снобом. Добрым, внимательным, думающим, но все же снобом. Главным образом поэтому Уэксфорд хотел бы отправиться на морское побережье или на оздоровительную ферму. Вернувшись на Тереза-стрит, он поинтересовался, нельзя ли ему провести еще один вечер в элегантной гостиной Дениз, где женщины болтали о моде и кулинарных рецептах, тогда как они с Говардом обменивались впечатлениями о видах Лондона, перемежая эти беседы цитированием отрывков из произведений Элиота[5].

— Пока ты здесь, постарайся посмотреть некоторые церкви.

— Церковь Святого Магнуса — мученика, белую с золотом?

— Церковь Святой Марии, на которой колокол бьет в последний раз в девять часов!

Вот так они общались почти две недели.

Женщины не захотели ехать без него смотреть статую Питера Пена. «Как-нибудь в другой раз», — решили они, не очень-то огорчившись и отказавшись от этой поездки в пользу посещения показа мод Харви Николса. Уэксфорд проглотил таблетки, съел вареную рыбу и фруктовый салат и стал наблюдать за женщинами, собирающимися уходить из дому. Каждая из них оделась в соответствующий случаю наряд, приличествующий тридцати — и пятидесятипятилетней даме: Дениз в лиловое бархатное платье, отделанное перьями, и прелестную шляпку; на Доре же была норковая накидка, которую он подарил ей к серебряной свадьбе. Обе дамы выглядели великолепно. Кажется, их объединяла не только решимость обращаться с ним как с шестидесятилетним стариком с серьезным заболеванием, но и присущий каждой из них тот самый совершенно женский вкус.

У всех все было великолепно, кроме него: и у Крокера с его шестидесятисантиметровой талией, и у Майка Вердена в полицейском участке в Кингсмаркхеме, носившего на плечах его, Уэксфорда, накидку и радовавшегося этому, и у Говарда, ежедневно отправляющегося на свою страшно секретную работу, которая должна бы скорее находиться на Уайтхолле, чем в полицейском участке в Кепберн-Вейл, хотя он говорил дяде совершенно обратное.

Жалость к себе еще никого ни к чему не приводила. Уэксфорд должен был считать это не отпуском, а лечебным отдыхом. Настало время забыть все эти приятные картины, возникавшие в поезде по пути до Виктории; в них он помогал Говарду, участвуя в расследовании и даже давая — он покраснел от смущения, вспомнив это, — кое-какие советы. Крокер был прав: у него явно была мания величия.

Несомненно, все они здесь были с приветом. Уже одного этого дома было достаточно для того, чтобы поставить на место любого провинциала. Дом был небольшой, но ведь и Тадж-Махал тоже не так уж велик по размеру. Но что доставляло ему больше всего беспокойства и заставляло ходить по дому словно он вор-домушник, так это его изысканная обстановка: хрупкая мебель, изделия из китайского фарфора, балансировавшие на маленьких дощечках, ширмы, на которые он постоянно натыкался, и цветочные композиции, выполненные Дениз. Причудливые, экзотические и очень разнообразные, они доставляли ему массу волнений, потому что почти ежедневно появлялась новая — свежая и очень изящная, и Уэксфорд никогда не был уверен, что бутон розы, небрежно лежащий на мраморной поверхности стола, не был брошен ею специально, а не он сам случайно уронил его из вазы из майолики своей неуклюжей рукой.

Температура в доме, по его ощущениям, неуклонно повышалась и уже достигла августовского полуденного зноя на греческом пляже. Имея подходящую фигуру, можно было бы ходить в бикини. Он удивлялся, почему Дениз с ее великолепными формами не делала этого. И как только здесь выживали цветы? Ведь желтые нарциссы сразу же заболевают среди авокадо!

После часового отдыха с поднятыми ногами Уэксфорд взял два библиотечных билета, оставленные ему Дениз, и пошел пешком по Мэнрис-роуд. Это было хоть каким-то поводом выйти из дому: тишина в этой красивой и теплой обстановке угнетала его и наводила тоску. А может быть, вернуться домой?

Дороти пусть остается, если ей правится. От мыслей о доме и, возможно, в какой-то степени от голода у него разболелся живот. Родной дом… Зеленые луга Сассекса, сосновый лес, главная улица, заполненная людьми, которых он знал и которые знали его; полицейский участок и Майк, который обрадуется его возвращению; их собственный дом — прохладный, каким и положено быть английскому дому, за исключением места перед большим гудящим камином; отличная еда и отличный хлеб, а в холодильнике — припрятанная баночка пива.

Хотя можно было бы прихватить парочку книг — что-нибудь такое, что хорошо читать в поезде. Он мог бы потом отослать их Дениз по почте. В библиотеке Уэксфорд выбрал какой-то роман, а затем, поскольку посчитал, что теперь знаком со стариной Томасом Мором, и его «Утопию». Было совершенно нечего делать, и он долго сидел, даже не открывая книгу, думая о доме…

Около пяти Уэксфорд отправился обратно. По пути купил вечернюю газету, сделав это скорее по привычке, чем из желания узнать новости. Внезапно он почувствовал усталость — ту самую, которую испытывает человек, когда ему нечем заполнить время от пробуждения до отхода ко сну.

Долог, очень долог обратный путь до Тереза-стрит. Уэксфорд остановил такси, откинулся на сиденье и раскрыл газету.

С самой середины первой страницы на него смотрело худое и страшное, как у мертвеца, лицо племянника.