Ренар ЖюльСтенка

Жюль Ренар

Стенка

Перевод Е. А. Лопыревой

Жоржу Куртелину.

I

В них было с избытком и добрых чувств и злости, но уж раз в три месяца они непременно ссорились на неделю. Они подолгу бывали добрыми соседками, почти жили друг у друга, и вдруг оказывалось, что все между ними кончено. Проворная Морванда принималась пересчитывать по пальцам недостатки Ганьярды. Той работа языком, пожалуй, давалась трудней, но зато она легче удерживалась от желания идти на мировую. Наконец наступал день, когда они обменивались улыбками. По приглашению Морванды Ганьярда заходила к ней и наново восхищалась всем в доме - чистотой окон, очага, печного свода, медной посуды и даже ведра с водой, такой прозрачной, что при одном взгляде на нее хотелось пить.

- Как вы ухитряетесь жить в чистоте? У меня так всегда грязно.

Она нарочно выдумывала.

- Это у вас, - отвечала Морванда, - все словно вылизано.

Так и достоинство свое соблюдали и льстили друг другу.

На пороге Ганьярда рассыпалась в похвалах перед навозной кучей. У Морвандов навоз складывали в форму из досок, и со всех четырех сторон она для крепости была обложена хворостом и кольями. На нее можно было взобраться по пологой доске, как на помост.

- Пока, толстуха! - говорила Ганьярда.

- Пока, малышка! - отвечала Морванда.

На самом деле толстая-то была Ганьярда, а маленькая - Морванда. Однако слова шли от чистого сердца.

II

В деревне так толком и не узнали, что было причиной той ссоры. Одни утверждали, что Ганьярда вывернула на общий двор лоханку помоев. Другие, в том числе и деревенский учитель, считали, что Морванда - может быть, и не по злой воле - опрокинула под ноги соседке корзину гнилых яблок.

Что же из этого вышло?

Ганьярда размахнулась вилами и перешибла обе лапки не принадлежавшей ей гусыне, а Морванда, не имея на то никакого права, свернула шею одному гусаку.

Потом обе ретиво заработали языками.

Морванда тявкала. Ганьярда рычала.

Морванда металась по двору, швырялась чем попало, поднимала, опять бросала и нечаянно оцарапала себе лицо. Она только и умела визжать - что попало, зато беспрерывно. Часто она подбегала к своему врагу и останавливалась, заложив за спину упрямые руки с обгрызенными ногтями.

И тут-то на ее красную, растрепанную головку, на шею, на плечи, как горячий душ, опрокидывалась кипящая ругань Ганьярды. Скрестив руки и отдуваясь, та расходилась все больше и больше. По временам они на мгновенье застывали, задохнувшись: одна - пригнув голову, другая - почти взлетая вверх, и, клюв к клюву, взъерошившись, только и могли, что коситься друг на друга.

III

Морванда бросилась к мужу в столярную мастерскую. Там она растянулась на стружках и долго не могла вымолвить ни слова. К потному лицу прилипли опилки. Машинально она накручивала себе стружку на палец колечком. Глаза ее были сухи, но она все-таки испускала тяжелые вздохи, похожие на рыдания.

Филипп Морванд не глядел на нее.

Он был человеком хладнокровным и всю жизнь проводил в раздумье. Измерив доску, он измерял ее вторично, и если длина доски оказывалась той же, он задумывался. Но особенно глубоко задумывался он перед мертвецом, для которого ему заказывали гроб. Не прикасаясь к телу, он снимал мерку, а потом, строгая доски, все время мучился: а вдруг он ошибся, сделает меньше, чем надо, и покойника придется втискивать в гроб?

- Этому надо положить конец, - глухо проговорила Морванда.

Филипп ничего не ответил. Наклонно поставив перед собой выстроганную доску, зажмурив один глаз и прищурив другой, он высматривал сучки на поверхности дерева. Его рубанок быстро сгрызал их, и они мелкими кудряшками отлетали прочь.

- Это не жизнь! - сказала Морванда.

И прибавила, что с этим надо покончить.

Филипп не выразил ни согласия, ни несогласия. Он впал в раздумье, Морванда изложила ему обстоятельства дела. Она уже успокоилась и справедливости ради не поносила соседку. Ведь добрым нравом не обладала ни одна из них. Тут и спору быть не может. А раз нет согласия - лучше разойтись.

- А ты как посоветуешь?

- Ну что ж! - промолвил Филипп. - Отчаливай от нее.

- А если она со мной заговорит?

- Не отвечай.

- Чтобы она меня за дуру посчитала?!

- Тогда тяните дальше, - сказал Филипп. - Тебе бы одеть длинную жердь в старые лохмотья да поставить ночью перед ее окном. То-то Ганьярда разозлится, когда проснется. Попробуй все-таки.

- Мне тебя просто жаль, - сказала Морванда.

- Ну что ж! - сказал Филипп.

Он принимал это дело близко к сердцу и охотно дал бы другой совет, но ничего придумать не мог. Он взял трубку, набил табаком и, остерегаясь зажигать, чтобы не устроить пожара, важно посасывал ее. Время от времени он перекладывал ее в другой угол рта или вовсе вынимал, плевал, вытирал губы, и казалось, вот-вот он заговорит.

Но то была ложная тревога.

Потом он опять снял очки, сложил крест-накрест их длинные тонкие, паучьи лапки и не торопясь убрал очки в свободный уголок верстака. Можно было побиться об заклад, что он нашел выход. Морванда ждала. Но Филипп тоже ждал.

- Ну, - сказала наконец Морванда, - хоть я и дура, а у меня все-таки есть одна мысль.

Она думала, что Филипп сразу спросит:

"Какая же?"

Ей пришлось заговорить самой:

- Я сюда пришла за советом нарочно, я хотела доказать тебе, что ты дурень похуже меня.

Филипп не только не схватился за молоток, но не выказал и тени возмущения. Он уже слыхивал такое и отлично знал баб, даже свою собственную. Морванда оставила свои подвохи и отдала приказ:

- Сговорись с Ганьярдом и сделайте стенку через весь двор до самой дороги. Сделайте ее повыше, чтобы мне не видеть эту злую бабу, но не слишком высоко, чтобы стенка не загораживала петушка на колокольне, потому что я лучше слышу, когда звонят к обедне, если вижу петушка.

- Это обойдется дорого, - сказал Филипп.

- Ганьярд заплатит половину. Это будет на пользу и ему и нам. У каждого будет свой двор.

- Мне это не нравится, - сказал Филипп. - Ганьярд - парень славный.

- А мне нравится, - сказала Морванда. - И вообще, начиная с этого дня, держись от него подальше, от твоего Ганьярда.

- Он мне ничего не сделал.

- Неприлично мужьям дружить, раз жены не ладят.

- Вы опять поладите.

- Послушай-ка, Филипп. Оставь ты это, а то я вовсе разозлюсь. Я скорее поладила бы с нашей свиньей - да, да, с нашей свиньей!

- Ну, а что мне сказать Ганьярду?

- Ты ему скажешь, что больше не хочешь водиться с коротышкой, у которого ляжки в шесть дюймов - и сразу уже зад.

- Ноги, - благородно заметил Филипп, - надо говорить ноги, в шесть дюймов.

- А я говорю - ляжки! Скажешь, нет?

Она вскочила, готовая к бою. Стружки дрожали у нее на локтях, на юбке. Филипп снова надел очки и примерился рубанком к последнему сучку на своей наклонно поставленной доске.

- А ты не помолчишь? - сказал он в порядке скорее вопроса, чем угрозы.

- Замолчу, когда захочу.

- Ну так не молчи.

Филипп не помнил, чтобы он вышел из себя с тех пор, как научился соображать, а он научился соображать задолго до того, как женился.

Морванда с победоносным выражением лица набрала в передник стружек, что всегда делала, заходя к Филиппу. Вечером от яркого пламени будет и свет и тепло.

Она ушла. Несколько стружек вывалилось из ее передника, их тонкие кольца скатывались прямо в лужу. Так с головы пожилой, почтенной, дрожащей от ярости дамы спадают белые папильотки.

IV

Споры продолжались. Теодюль Ганьярд был неплохой человек, но очень упрямый. Он знать ничего не желал и все твердил:

- Это зависит!

- Будет сегодня хорошая погода, Ганьярд?

- Это зависит!

И у него все зависело. Сомневаясь во всех остальных, он и в самом себе не очень был уверен и в споре путался, словно в чаще леса.

Обсудить сооружение стенки было для них труднее, чем ее складывать. Сначала Филипп предложил высоту прямо на смех. Утка перебралась бы через нее, даже не подскочив. О каждом лишнем камне они говорили так, словно уже тащили его, надрываясь.

- Сделаем стенку в метр, и все, - сказал Теодюль.

- Да они через нее надают друг другу затрещин! - сказал Филипп.

- Ну, тогда прибавим еще ряд, - сказал Теодюль.

- Сделаем на известке?

- По-моему, сойдет, если мы просто поровнее сложим камни насухо.

- Наши женушки как двинут разок, так она и развалится, - сказал Филипп.

Теодюль упрямо проворчал, не поднимая головы:

- Это твоей жене пришло в голову. Значит, тебе и платить.

- Старина! - протянул Филипп.

И показал рукой сначала, будто сметал что-то с земли, вероятно стенку, а затем будто отшвыривал прочь что-то другое. Все это могло означать:

"Раз так, пусть моя жена треплет твою на здоровье".

Теодюль не стал упираться, но с уговором, что они подпишут условие.

Складывать стенку они, понятно, будут сами, ради экономии. Впрочем, это и не трудно, если имеешь вкус к работе. Тут мудрить нечего.

Уступка за уступкой - они в конце концов размякли. Хуже всего было то, что ссора угрожала их дружбе: ведь и Ганьярда тоже (как все сошлось!) заявила Теодюлю:

- Сделай мне одолжение и сейчас же рассорься с ее мужем!

- Вот напасть! - сказал Филипп.

Ни один из них не пойдет на это. Они оба состояли в муниципальном совете, оба голосовали за тех же людей и хоть и были неравны по росту, но равно уважали друг друга. Они сговорились притвориться, будто поссорились, чтобы отвести глаза женам, и видеться тайком. Один кивнет незаметно, а другой сразу сообразит. Они выйдут поодиночке и сойдутся в задней комнате кабачка. Такие непривычные осложнения были даже забавны, и Теодюль, успокоившись, вскричал:

- За дело!

Во время работы жены, словно подписав перемирие, подбадривали их. Они возглавили составление общего плана, а когда стенка подросла, и сами старались помогать.

- Держи-ка, Липп, душа моя! - говорила Морванда, подавая своему мужу лопаточку известки.

Ганьярда не отставала от нее:

- Лови-ка, Дюль, дорогой! - И кидала своему подходящий кусок кирпича.

Они обходились с мужьями ласково, стараясь доказать друг другу, что умеют поддерживать согласие в собственном доме:

"Видите, сударыня, как мой муж счастлив со мною! Значит, ясно, кто из нас злая тварь!"

Вообще они подчинялись обычному правилу: если отрываешься от одного, сближайся с кем-нибудь другим, чтобы не оставалось пустого места.

Филипп с Ганьярдом, заласканные, не смели крикнуть: "Ну-ка, бабы, пошли прочь!" - и уже не глядели на расход известки.

V

Так они работали три дня. На третий день к вечеру, когда стенка была закончена и дело дошло до заслуженной награды, Филипп Морванд подал условленный знак. Теодюль Ганьярд подмигнул в ответ, и они порознь ускользнули со двора.

Противницам немедленно захотелось освоить новое владение. Морванда приставила к стенке лестницу для кур, намереваясь совершить небольшую рекогносцировку; но едва ее голова показалась над стенкой, как с той стороны появилась голова Ганьярды.

Хоть им обеим и стало досадно, они не тронулись с места, потому что каждая была уверена в своем праве на половину стены. Филипп и Теодюль сгладили верхнюю часть, и здесь камни, вбитые сильным ударом молотка в валик известки, образовали почти гладкую поверхность, которую можно было воображаемой линией разделить по длине надвое.

Морванде пришла в голову еще одна мысль.

Она здесь установит свои горшки с цветами, и вместо этой надутой образины у нее перед глазами будут гвоздики и розы. Мысль была так удачна, что Ганьярда тоже ухватилась за нее, и они одновременно принесли по цветку.

"Пусть себе!" - подумала Морванда, польщенная тем, что ей подражают.

Молча, с разных концов стены, начали они расставлять свои горшки. Они расправляли цветы, чуть касаясь их пальцами, как взбивают прическу, и мокрой тряпочкой протирали зеленые листья.

Вдруг один горшок вырвался из рук Морванды и покатился в сторону Ганьярды, которая вовремя успела подхватить его.

- Благодарю, - сказала Морванда.

- Не за что, - сказала Ганьярда.

Все это сухо, но вежливо.

Все горшки на стене не помещались, и снова воцарилось молчание. Но вот две высокие маргаритки, столкнувшись, сцепились красивыми, пышными головками, с которых от толчка слетело облачко сбитых лепестков.

Однако их быстро разъединили.

- Нет, нет, - сказала Ганьярда.

- Пусть, оставьте, - приказала Морванда.

Ей только что сделали одолжение, и потому именно она должна была говорить в таком повелительном тоне. Ганьярда уступила, чтобы минутой позже вернуть свое.

- Что же это вы, - проворчала она, - прячете свою маленькую резеду за моей высокой далией? Вы, верно, думаете, солнце станет там ее разыскивать? Хороша я буду, если завтра вы обнаружите, что она завяла.

- Ей там хорошо.

- Ну, что вы понимаете в этом!

И она силком водворила бедную резеду туда, куда хотела, на открытое место, посреди своих горшков, но все-таки отдельно от них, на большом камне.

Это послужило сигналом.

Они уступали друг другу самые лучшие, самые выгодные места, и похоже было, что все горшки в конце концов поменяются местами.

А когда перепутались цветы, перепуталось и кто в чем был виноват. Едва одна успевала признать в чем-либо свою вину, как и другая спешила покаяться в том же самом. Сперва они разбирались в своих грехах, потом уже стали спорить из-за них, и Морванда так старалась не оставить за соседкой никакой вины, что обобранная Ганьярда сгорала со стыда, словно раздетая, и чувствовала, как у нее на глазах выступают слезы.

- Задуришь иногда! - сказала она.

Морванда, желая хоть немного разгрузиться от грехов, которых она себе нахватала, сказала:

- Муженьки наши еще глупее нас. Ведь в конце концов построили-то эту стенку они.

- Теперь, - сказала Ганьярда, - если захочешь повидаться, иди в обход, той стороной.

И хотя до "той стороны" было рукой подать, Ганьярда указала вдаль.

- Как будто это в самом деле, - сказала Морванда. - Бранятся ведь от любви, ради развлечения, чтобы размяться. Почему мы поссорились? Вы-то понимаете? Я - нет. И знаете, душенька, почему я особенно дивлюсь? Ведь в прошлое воскресенье здесь не было ничего, а сейчас стоит стенка, и как раз между вами и мной!

- Нечего сказать - стенка, - сказала Ганьярда. - Я бы такую одной ногой сделала. Посмотрите-ка на эти камни: они торчат так, что спину можно ободрать, а известки натекло повсюду, как со свечки.

Каменщиком-то пришлось быть не ей, и теперь она могла посмеиваться вволю.

- Дорогая, - вдруг сказала Морванда, выпрямляясь на своей куриной лестнице и раскрывая объятия, - уберем горшки и поцелуемся: у меня есть одна мысль.

Еще одна мысль! Это уже третья, самая важная.

VI

Филипп и Теодюль возвращались из кабачка. Они хорошо выпили, забыли о своем уговоре и шли рядком, рискуя вызвать гнев своих сварливых жен.

- Я раздумываю, - сказал Филипп, - может, они теперь оставят нас в покое?

- Это зависит, - ответил Теодюль.

- От чего? - спросил Филипп с тревогой.

- Вообще зависит! - повторил Теодюль.

Что за человек! Он так и умрет в сомнении.

- Разойдемся? - спросил он.

- Можно и повременить, - ответил Филипп. - Ночь надвигается темная, ни луны, ни звезд. Они нас не увидят.

Они тихонько терлись друг об друга, радуясь, что могут еще на несколько минут продлить свою преступную дружбу.

- Знаешь, - заговорил Филипп, - если моя разозлит меня, я ей задам.

- Тише! - сказал Теодюль.

Вдруг оба пригнулись и, как легавые собаки по следу, пошли мелкими шажками, расставив руки и растопырив пальцы.

- Стой, - сказал Теодюль и приставил руку плавником ко шву штанов.

- Что они там делают? - спросил Филипп.

- Ну и ну! - сказал Теодюль.

Снится им, что ли? Темнота тут виновата, или они вовсе пьяны? Пригнувшись, они приостановились на дороге и тихонько обменивались восклицаниями:

- Вот здорово!

- Это тебе не игра в пробку!

- Ну, стервы!

Но вместо того, чтобы с ругательствами ринуться из мрака и, как следует настоящим мужчинам, отлупить своих жен, они, совершенно ошеломленные, так и сели посреди дороги.

Прямо перед ними, одна с заступом, другая с кочергой, пыхтя, когда камень не поддавался или когда кусок свежей известки отлетал в лицо, подчас носом к носу и уж во всяком случае сердцем к сердцу, Морванда и Ганьярда, эти вздорные подруги на всю жизнь, уже с увлечением разваливали свою стенку!