"Запоздавшее возмездие или Русская сага" - читать интересную книгу автора (Карасик Аркадий)

Глава 17

"… Марк буквально прилип ко мне, что ни день навещает. Усядется напротив, кашляет, прикрывая рот грязным носовым платком, и говорит, говорит.

В основном об отце, которого, похоже, он и любит, и ненавидит, одновременно…"

Запись деда в коричневой тетради.

Сидякин на глазах выздоравливает. Корсет с него не сняли — попрежнему сжимает грудь и спину, но парализованный старшина начал подниматься с постели, на ослабевших ногах медленно бродил по палате, даже появлялся в коридоре. Врачи удивлялись и радовались. А Прохор уверен — ему помогает не лечение — молитвы, которые он каждое утро и вечер про себя возносит Всевышнему.

Веруюшим он, как и полагается настоящему коммунисту, не был, но на всякий случай носил рядом с партбилетом купленный по случаю у одной бабки крестик. Не выручит из беды марксизм-ленинизм, авось, поможет Господь.

— Молоток, старшина, — завистливо хвалил Сидякина безрукий инвалид, которого сестры кормили с ложечки. — Скоро покинешь нас, выйдешь на волю, счастливчик!

— Хороша воля, — скептически гундосил сержант-пехотинец. — Ходит в раскорячку, будто в штаны наложил. На работу не возьмут — кому нужен инвалид? — прожрет за неделю пенсию — зубы на полку, зад на печку!

— Почему не возьмут? — возражал танкист. — Те же конверты клеить или диспетчером сидеть в будке. Не трусь, старшина, не слушай их — проживешь!

Сидякин согласно улыбался одним, хмуро отмахивался от страшных прогнозов других. А сам думал, думал. Из головы не выходил восторженный шепот Семенчука, его заманчивые предложения. Федька уже выписался из госпиталя и носа не кажет, баламут. Неужели забыл о паралитике, нашел себе более здорового и удачливого компаньона?

Галилея Борисовна навещает мужа через день. Непременно с Марком, выступающим в качестве своеобразного щита, разделяющего отца и мать. Или — соединяющего их? Придет, выложит на прикроватную тумбочку очередную порцию осточертевших яблок, поставит бутылку молока, которым Прохор после ее ухода угощает сопалатников. И молчит, глядя на старшину испуганными и молящими глазами. Она чувствует отношение к себе мужа, но надеется на время и мужскую «потребность». Не пользует же паралитик сестер и санитарок, кому он нужен, кусок мяса?

— У тебя что, других забот нет? — скрипел зубами Сидякин. — Возьми еще одну работу. Не могу глядеть на тебя — тошнит. И убери с глаз моих своего недоноска!

— Успокойся, Прошенька, тебе нельзя волноваться, вредно, — шептала Галилея, пугливо поглядывая на пустующие соседние койки, только одна из которых занята спящим танкистом. — Какой Маркунчик недоносок, зачем ты так, он — наш с тобой родненький сынишка. А что худой — не страшно, с годами выправится, войдет в мужицкую силу. И ты — тоже войдешь, — Галилея осторожно погладила безвольно лежащую поверх простыни мужскую руку. Прохор дернулся, будто его пронзил электрический разряд. — Вот выпишешься — поедем в Талдом к моим родителям, там — целебный воздух, быстро встанешь на ножки…

Сидякин рычал, шипел, но ничего не мог поделать — выбросить уродину из палаты не было сил. Он окончательно решил развестись с ней, поселиться в доме Семенчука, начать новую жизнь. Но сказать об этом не решался утихомиривал его страдающий, будто у побитой собаки, взгляд сына.

И все же неприязнь к женщине постепенно переходила в ненависть.

Однажды, когда Прохор решился, под надзором дежурной медсестры, прогуляться по коридору, решение порвать с женой не только окрепло, но обрело реальные черты. Может быть, потому, что парализованный уверился, наконец, в скором своем выздоровлении, когда ему не будут нужны женские заботы. А по части готовки и уборки, стирки и прочих домашних дел можно нанять какую-нибудь старушку.

— Вы только не торопитесь, — заботливо советовала сестричка.

— Учи ученого, воробышек, — самоуверенно отвечал Сидякин, стараясь не опираться на полудетское плечико. — Вот добредем до конца коридора и

— в палату. Тогда и отдохну. Ничего, вернется в ноги силушка, обязательно вернется! Жаль только нельзя содрать с себя черепаший панцырь…

Именно в это время из лифта вышла, как всегда с сыном, Галилея. Ну, и парочка, поморщился Сидякин, завидев их: плоская, перекрашенная полубаба и теберкулезник. И это называется «семьей»?

— Прошенька! — манерно всплеснула ручками-тростинками женщина. — Ты уже ходишь? Сегодня же напишу мамочке, пусть готовится к приему зятя.

— Никаких мамочек, никаких зятьев! — не удержался Прохор, покачнувшись и ухватившись за плечо медсестры. — Линяй отсюда, ведьма, пока не врезал тебе промеж глаз. Все равно не буду с тобой жить, не надейся! К проституткам стану ходить, а на тебя, доску неструганную, не полезу! Как только выпишусь из госпиталя — развод! Понятно, стерва?

Из палат выглядывают любопытные, недавно пустой коридор заполнился веселящимися солдатами и офицерами. Неожиданный семейный скандал для них — желанное развлечение. На подобии шефского концерта.

— Больной, успокойтесь… Разве можно так, — округлив глазенки, растерянно шептала медсестра. — Ведь это — ваша жена, она о вас заботится…

— Никаких жен, никаких забот! — окончательно взбесился Сидякин. —

Пусть проваливает! Холостой я, понимаешь, сестра, холостой! Хочешь, на тебе женюсь, настоящего пацана заделаю, не чета невесть с кем прижитому Галкой туберкулезнику? Скажи, хочешь?

— Успокойтесь…

Медсестра беспомощно огляделась. Паралитика била дрожь, зубы выстукивали барабаную дробь, он шатался, ухватившись одной рукой за плечико девушки, второй — за шкафчик противопожарного крана, широко раскрытым ртом глотал воздух.

— Помогите, пожалуйста, — неизвестно кого попросила медсестра.

Раненные смеялись и зубоскалили, но не пытались помочь инвалиду. Да и что они могли сделать — безногие, безрукие, полуслепые, впору им самим помогать.

Прибежал врач, следом один из выздоравливающих — крепкий еще мужичок, помогающий санитаркам убираться. Вместе они подхватили шатающегося старшину, почти унесли его в палату. Успокаивающий укол практически мгновенно усыпил его.

Галилея вместе с сыном скрылась в кабине лифта.

Какая женщина простит мужу истерические выкрики и злые оскорбления? А вот Галилея простила. Но приходить в отделение, подставляться под насмешливые, любопытные взгляды мужиков не решалась. Вместо этого зачастила к внимательному главврачу, плакала, жаловалась на свою судьбу, просила вылечить мужа — не только его поврежденный позвоночник, но и страдающую психику. Полковник сочувственно кивал, обещал провести соответствующую экспертизу, назначить курс лечения.

Но сочувствовал он не Галилее — Сидякину. Ибо в жалобных всхлипываниях женщины чувствовалось притворство, желание опорочить парализованного супруга, заставить наивного полковника поверить в женские страдания и мужскую безжалостность. Иначе, зачем бы она таскала с собой прозрачного сына, выставляла его в виде доказательства своей непорочности и верности?

Через три месяца в госпитале, наконец, появился Семенчук. Радостный, возбужденный, пришкандыбал на изготовленном в России протезе. В это время Сидякин прогуливался по коридору. Без страхующей медсестры, но — с палочкой. Бодро постукивая ею по линолеумному полу, он довольно бодро передвигался на негнущихся ногах. Увидев шагающего паралитика, Федька всплеснул руками, радостно засмеялся.

— Ну, ты и даешь, старшина! Значит, заработали ходули? А как с гипсом

— все еще носишь чертов корсет?

— Ношу, — пожимая мозолистой рукой вялую, узкую ладонь друга, признался Сидякин. — Доктора говорят, что носить его придется до самого деревянного бушлата. Ничего, привык… Обещают через пару месяцев выписать. Вот и тренируюсь… А у тебя как дела?

Семенчук огляделся. В коридоре, будто на проспекте Горького, народу

— тьма-тьмущая. Больные смеются, травят анекдоты, вспоминают фронтовые денечки. Торопливо и важно, с озабоченным видом, проходят доктора и медсестры. Из столовой слышно позвякивание посуды и смех подавальщиц.

— Где бы нам поговорить? Разговор не для чужих ушей, а в коридоре — будто на театральной сцене.

Действительно, где укрыться, растерянно подумал Сидякин: в курилке не протолкнешься, в палате соседи, небось, уже насторожили антенны ушей, в комнате отдыха ходячие сражаются в козла, их окружают азартные зрители…

— Давай выберемся на лестничную площадку? — предложил он. — Там не так многолюдно.

Лестничная площадка служит обычно для перекуров больных, которым врачи запретили курить. Таких в отделении немного. Вот и сейчас мужик с перевязанной грудью, настороженно оглядывая пролет лестницы и стекляные двери, ведущие в отделения, торопливо глотает дым самокрутки.

— Исчезни, браток, — тоже оглядываясь, посоветовал Федька. — Там какая-то комиссия шастает, как бы тебя не засекли.

Загасив недокуренный окурок о подошву больничных тапочек, для проверки покашляв, солдат покинул площадку.

— Какая комиссия? — недоуменно спросил Прохор. — Что ты наплел страдальцу?

— А как иначе его выкуришь? Он, небось, все палаты, где лежат друзья-туберкулезники оббежит, расскажет про «комиссию»… Теперь хоть поговорить спокойно можно — никто не появится.

— Ну и хват же ты! — с непросыхающей завистью удивился старшина. —

Верю теперь — все получится, как задумали.

— Еще бы не получится! Пока ты бока отлеживал и с сестрицами баловался, я развернулся. Сейчас на нас с тобой работает полсотни нищих инвалидов. Представляешь?

— Представляю. Вот только чем ты эту братию держишь в подчинении?

Какой им резон делиться с тобой своими доходами? Почему они не разбежались или не посадили тебя на перо?

Федька огорченно вздохнул. На подобии паровоза, выпускающего лишний пар. Замотал кудлатой башкой.

— Ну, что ты за глупец, старшина? За что тебя в армии такое звание привесили? Простых вещей не понимаешь. Напряги извилины, постарайся понять. Чем умелые и ловкие дельцы держат подчиненных? Двумя способами — большими деньгами или страхом. Как ты правильно заметил, нищих деньгами не удержать, тем более, когда эти деньги они сами зарабатывают. Остается страх. Самое древнее и самое верное средство. Остановка за малым — кулаками и ногами: ежедневно оббегать рабов и следить за их успехами, нерадивых и самовольных — по зубам. А у меня, как ты знаешь — ни первого, ни второго. Что я должен был, по твоему предпринять?

Семенчук в ожидании ответа пытливо, с гордостью первооткрывателя, смотрел на собеседника. Он так и лучился сознанием превосходства, ожиданием завистливой похвалы.

— Черт его знает, — развел руками Сидякин. — Мне еще не доводилось бывать в таких переделках…

— Доведется, — обещающе кивнул Федька. — Бросился я искать «надзирателей». Сначала нашел трех накачанных парней. Пообещал им министерскую зарплату. Один отказался — хлопотно, дескать, имеются другие способы заработать на краюху хлеба и вагон масла. Двое согласились и через месячишко привели еще пятерых кандидатов. Великолепная семерка, правда?

И снова остановился в ожидании желанной похвалы. Не дождался и разочарованно вздохнул.

— А твоя «великолепная семерка» не обманет? Соберут с нищих оброк и добрую половину присвоят.

— Не присвоят! Потому-что работает, опять же, страх. Я им пообещал не убивать, но так отделать провинившегося, что тот до самой смерти будет передвигаться ползком наощупь — глаза ему выколю, морду испишу бритвой.

Конечно, не сам — найду, мол, помощников-исполнителей. Думаешь, не поверили? Еще как поверили.

Сидякин молча кивнул — возражать не стал.

— Ожидая обещанной немалой платы, развернулись мои парни в полную силу. Несогласных били смертным боем, тех, кто приносил меньше установленной мною нормы, тоже учили покорности и активности, — рассказчик, малость поколебался, добавил траурным тоном. — Правда, одна немощная бабка испустила дух, безногий инвалид перекочевал на больничную койку, пацан получил вторую инвалидность, но все это — неизбежные издержки, без них не обойтись.

Сидякин представил себе избиваемых нищих калек и задумался. Стоит ли рисковать, подставлять свою голову и больной хребет? Может быть, намного лучше подрабатывать сапожным мастрством? Раскопают лягавые созданную Семенчуком преступную компанию — оба они загремят на Колыму.

Будто подслушав опасливые мысли компаньона, Федька резко изменил криминальные рассуждения, с неменьшим азартом принялся описывать тысячные прибыля, перспективы расщирения успешно начатого дела.

— На прошлой неделе удалось найти самого настоящего артиста. Пацан еще, четырнадцать годков, а так изображает паралитика — самый опытный даритель не заметит подвоха. Голова подрагивает, правая рука поддерживает больную левую, олин глаз с"ужен, второй расширен… Артист, самый настоящий артист! Ежедневно приносит две нормы да еще хвастается увеличить дань… И еще имеется источник — младенцы. Они — на расхват, у меня их восемь штук, двое с обрубками вместо ножек. За каждого беру определенную мзду, за безногих — двойную. Представляешь, сидит на улице бедная мамаша с больным ребенком на руках, подайте Христа ради на лечение сына! Милосердные бабенки в очередь становятся, чтобы бросить несчастной женщине червонец… Короче, выздоравливай поскорей, мы с тобой так развернемся, что собственные особняки построим, за границей поселимся, черную икру банками жрать станем…

— А сейчас где живешь?

— Так я тебе уже говорил! Дом получил по наследству в Гореловке — деревушка неподалеку от Москвы. Конечное дело, далеко не дворец и не барское имение, но жить можно. Подрядил соседскую девку — убирается, еду готовит, стирает-гладит. Все путем, дружище, все ладно.

— А вдруг лягавые заметут?

— Во первых мы не станем рекламировать свою фирму. Во вторых, лягавым тоже охота жрать икорку и пить водочку — купим одного-другого, остальные мигом заткнутся. Я уже приметил двух сыскарей, как говорится, вошел с ними в контакт. Ничего парни, смышленные.

Тревога не покинула Сидякина, но она уменьшилась, сжалась в щетинистый комок. С таким ловкачем, как Федька, не пропадешь — на все у него имеются ответы, во всем он разбирается. Жить хочется всем, и жить не считая в кармане гроши — покупать все, что пожелаешь, пить коньяки и шимпанское. На сапожные заработки не развернешься, дай Бог, чтобы хватило на хлеб и молоко.

После того, как Семенчук покинул отделение, старшина вскрыл принесенный им пакет. Кажется, главарь нищей братии не соврал — живет по потребностям. Кроме непременных яблок и заморских апельсин-мандарин, — бутылка коньяка, банка кетовой икры, балычек, дорогая колбаса.

— Неужто жинка расстаралась? — с завистью сглотнул вязкую слюну помирающий сосед. — По нашим временем — буржуйское угощение. Что она у тебя в ЦК работает или ворует?

— Работает, — не стал вдаваться в опасные подробности Сидякин. — Прилично получает.

— На то, что ты ее прилюдно крыл матом, не обиделась?

— Бабам обижаться не след, мужик отругает, а ночью приласкает. Такова житуха — ни изменить, ни подправить.

Выдал философское изречение и прочно замолчал, с жадностью отпивая из горлышка бутылки крепкий армянский коньячок, заедая его толстым пластом балыка, положенного на краюху ароматного хлеба. Не чета серятине, которую выдают по кусочку в больничной столовке. В дополнение к тарелке супа с плавающим кусочком моркови и перловой каши, уже застревающей в горле…

Выписка недавно безнадежного паралитика происходила в максимально торжественной обстановке. Врачи и медсестры поочередно влетали в палату, поздравляли, желали безоблачных дней и счастливых ночей, наперебой советовали какие лекарства принимать, какой режим соблюдать. Неврапатолог в последний раз ощупывал свободные от корсета позвонки, терапевт выслушивала сердце. Процедурная сестра на прощание всадила укольчик, дежурная положила на прикроватную тумбочку пару пластинок дефицитного лекарства.

Еще бы им не радоваться! Лежащий пластом старшина не только поднялся с кровати, но и покинет госпиталь на своих ногах! Подобных достижений в госпитале — по пальцам можно пересчитать.

Притворяясь смущенным, Сидякин благодарил, делел вид — вытирает слезы умиления. На самом деле про себя посмеивался. Старайтесь, старайтесь, дерьмовые лекари, никакого режима соблюдать совладелец доходной фирмы не собирается, никаких пилюль глотать не станет! Единственное неудобство и напоминание о тоскливых госпитальных денечках — корсет. Но и он не страшен — привык, ходить и лежать не мешает, только вот играть с бабами будет неловко, но ничего — приспособится.

Сейчас проблема, как добраться до Семенчукского «имения». Горелово или Горелково — запамятовал. С какого вокзала, на каком автобусе иди пригороднем поезде?

Сомнения развеял зашедший в палату главврач госпиталя.

— Позавчера звонила ваша супруга, просила сообщить, когда вы выписываетесь.

— И что вы ей ответили?

— А что я мог ответить? — хитро прищурился полковник медслужбы поощрительно поглаживая полулысую голову. — Сказал, что окончательное решение еще не принято, курс лечения не закончен… Правильно ответил или опростоволосился?

— Правильно. Спасибо, — с облегчением подтвердил Прохор и с надеждой спросил. — Больше никто не интересовался?

— Как же, как же, — заторопился главврач. — Ваш армейский дружок. Ему, как понимаете, я сказал правду. Узнал сержант Семенчук о предстоящей выписке, пообещал встретить возле подъезда госпиталя.

Еще одна проблема — по боку, весело подумал Сидякин, пожимая руку догадливому полковнику. Есть оказывается на свете умные и понимающие люди, не все — мерзавцы и завистники.

Собраться — как голому подпоясаться. Оставшиеся лакомства раздарил сопалатникам, туалетные принадлежности, смену белья — в котомку.

— Готовы? — весело спросила вертлявая девица в коротком халатике. — Помощь не требуется?

— Какие у меня сборы, — постарался так же весело пошутить Прохор.

— Корсет да пара нижнего белья. Остальное — на мне.

— Тогда поднимайтесь, пора. Медицинская книжка и выписной эпикриз готовы.

Надеть штаны и гимнастерку — минутное дело, а вот с обувкой — никак: согнуться не позволяет корсет. Все же пришлось воспользоваться услугами сестрички — помогла натянуть тесные сапоги. В сопровождении лечащего врача и неврапатолога недавний паралитик спустился в обширный холл, вышел из подъезда. Возле него — новенькое такси с усатым водителем. Около машины, опершись на капот, стоит, выставив протез, Семенчук. Одет в черный костюм, на белоснежной рубашке выделяется красивый, с пальмой на острове, галстук. Не дать, ни взять дипломат или цековский деятель.

— С освобождением, старшина, — щерясь улыбкой, продекламировал он. — Советую плюнуть через левое плечо. Чтобы сызнова не попасть на распроклятую больничную койку. Так мне советовала деревенская ведьма-гадальщица, а я ей верю — все знает, хитрая бабка!

Плеваться в присутствии врачей Сидякин постеснялся, сделал это про себя. Поспешно забрался на заднее сидение. С непривычки далось это с трудом — мешал жестий корсет.

— Спасибо, медики, за друга, — изящно поклонился Семенчук и занял место рядом с водителем. — Поехали, водило!

Откровенно разговаривать в машине опасно — усатик, похоже, насторожил уши. Поэтому компаньоны всю дорогу промолчали. Сидякину молчание не в тягость — привык в госпитальной палате, а вот Семенчук извертелся на сидении. То с подозрением окинет взглядом водителя, то сделает вид — любуется домами и прохожими, то предупреждающе поглядит на Прохора.

Два с половиной часа тянулись мучительно медленно, но всему в нашем мире приходит конец — машина в последний раз фыркнула и остановилась возле приземистого домишки с мансардой. Деревенская улица немедленно заполнилась любопытными, в основном, престарелыми бабками и пацанами, ковыряющими в сопливых носах. Не так уж часто в деревне появляются столичные машины.

— Прошу, старшина! — Семенчук ловко вывинтился из салона, предупредительно открыл заднюю дверь. Изогнулся в издевательском поклоне.

— Особняк ожидает вас!

На пороге появилась девка, наряженная по случаю прибытия хозяев в застиранный сарафан и легкую цветастую косынку.

— Прошу любить и жаловать, — с прежней торжественностью провозгасил Федька, — Наша кормилица и поилица. Полное имя — Анастасия, покороче — Настька. Только не вздумай лапать да лазить под подол — у нее жених имеется, вполне может твой корсет поломать!

Настя не застыдилась, не покраснела — прикрывая румяное лицо краем косынки, кокетливо засмеялась и убежала в дом.

Посмотришь со стороны — замшелая изба, зайдешь внутрь — самые настоящие хоромы. На первом этаже — обширная горница с непременным сундуком, парой табуреток и большим обеденным столом, по правую руку — такая же большая кухня с расставленными и развешанными сковородами, кастрюлями, поварешками, ухватами. Центр кухни — огромная печь с лежанкой. По левую руку от входа в горницу — так называемая боковушка.

— Настькина спаленка, — по-котовски прихмурившись, пояснил Федька.

— Моя — дальше, за ней. Тебя разместим по царски — на мансарде. Там — две комнаты с балкончиком. Дубовая широченная кровать, старенький книжный шкафчик — конечное дело, без книг, стол для занятий. Даже приемник трофейный имеется, Телефункеном прозывается. Спрашивается, какого рожна еще требуется, на кой ляд нам жариться-париться в московких многоэтажках?

Брешешь, браток, подумал Сидякин, не чистый воздух и не другие деревенские блага тебя прельщают, здесь безопасно общаться с «надзирателями», укрываться от лягавых. Но вслух — ни слова.

— Настька! — заорал на весь дом Семенячук. — Где ты, бездельница?

Пора подкормить болящего, укрепить израсходованные в госпитале силенки.

— Милости прошу к столу, — так же громко откликнулась домработница. — У меня все готово!

Все — это наваристые щи, жаренная картоха с мясом, на закуску — разные соленья. Большими ломтями нарезанный пахучий хлеб сложен в деревяное блюдо. В центре стола — четверть непременнго в любом застолье деревенского самогона. Ешь — не хочу, пей — до дна. Девица не села за стол с мужиками — скрестив под немалой грудью пухлые руки, прислонилась к теплой печи, подстерегала малейшее движение обедающих хозяев.

— Присаживайся с нами, — вежливо пригласил Сидякин. — Раздели компанию.

— Я уже поснедала. Накушаетесь, подам пирожком с капустой и чаек.

После сытного обеда разбалованного госпитальным лежанием Сидякина потянуло на сон. Так потянуло, что хоть подпорки под веки подставляй. Чай он пить не стал, пробу румяных пирожков отложил на ужин, потянулся и потопал по деревянной лестнице в мансарду.

— Решил жирок завязать, соня? — прокричал вслед ему Семенчук. — Давай, поспи, а проснешься — побродим по бережкку речки, оглядим окрестности…

Так и повелось: завтрак — прогулка, обед — сон, вечер — опять же прогулка, только подлинней. О деле — ни слова, будто фирмы нищих обоим друзьям приснилась.

Только на третий день появилось нечто новое. Семенчук, отодвинув опорожненную тарелку с творогом, обильно политым сметаной, хитро подмигнул старшине.

— Не забыл, друже, что нам сегодня нужно посетить поликлинику?

Говорил громко, похоже странная новость предназначена не Сидякину — Настьке и, возможно, подслушивающим под открытым окном, пацанам.

— Зачем? — не поняв, удивился Прохор. — Я еще от госпитальных месяцев не отошел — по ночам снятся. Задница, исколотая сестрами, не просохла.

— И все же придется поехать, — усиленно заморгал обоими глазами

Федька. — Тебе что говорено медиками? Каждую неделю показываться тому же неврапатологу. Гипс снять, заменить чем-нибудь другим. Я уже транспорт заказал — вон, стоит у калитки.

Наконец, старшина понял, что речь идет не только о визите в поликлинику. Понимающе подмигнул и выглянул в окно. Заодно шуганул двух сидящих на завалинке ребятишек. Действительно, за старым забором стоит телега, набитая сеном, лошадь меланхолично щиплет траву, пацан-возница нетерпеливо поглядывает на крыльцо.

— Поехали, коли так. Погоди только — переоденусь?

— А это еще зачем? На бал собираешься или — к любовнице? Здесь гимнастерка и галифе — лучший наряд. А ежели прицепишь орденские планки — все бабы сбегутся.

Орденские планки старшина вывешивать не стал, ограничился чисткой порыжевших сапог да подшивкой к воротнику гимнастерки свежего подворотничка.

Когда компаньоны развалились на пахучем сене, Семенчук хлопнул по спине возницу и махнул рукой. Тот подстегнул лошадь.

— Недогадлив ты, старшина, прямо беда. Мигал, мигал, мигалки устали, а он — ни в какую. Что же прикажешь мне встречаться с парнями в деревне? Извини-подвинься, на такое не способен, мигом известят того же участкового: москвич о чем-то толковал с незнакомыми мужиками. Вот и придется нам с тобой каждую неделю глотать пылюку. В районе же меня никто не знает, я там снял комнатенку у одной бабки. Специально для встреч с «надсмотрщиками»…

Сидякин выразительно ткнул пальцем на безмятежного возницу, показал компаньону увесистый кулак. Тот расхохотался.

— Так Петруня же глухой! Зря что ли я его выбрал? С детства — ни уха, ни рыла. Кстати, районная бабуся тоже ни хрена не слышит. Так что не трусь, старшина, говори во весь голос.

Сидякин успокоился. Для проверки громко позвал пацана, тот не отреагировал — покачивается в передке да помахивает над лошадиной спиной обгрызанным кнутом. Действительно, глухой.

— Все семеро к бабке жалуют?

— Зачем все — старший. Кличка — Заяц. Суровый парняга, чуть что не по нему — кулаками доказывает… Давай, дружище, малость подремлем, что-то меня развезло.

Откинул голову на сено, отвернулся и сразу захрапел. Сидякин долго еще размышлял о странной своей судьбине, вспоминал первый опыт с продажей разворотливому сельчанину красноармейских штанов и гимнастерок. Тогда — сошло, сойдет ли на этот раз более крупная афера с нищими? В конце концов, уснул.

Глухой возница растолкал их с Федькой часа через полтора, Телега стоит перед развалюхой, вокруг — ни единной живой души. Парнишка что-то мычал, показывал на ползущие от горизонта черно-серые тучи. Назревал ливень.

Федька спрыгнул с телеги, ободряюще похлопал по спине немтыря, потом показал ему кулак. Все ясно без слов: уедешь без нас — схлопочешь! Взял под руку компаньона и направился к ветхому крылечку.

Глухой бабки в избе не оказалось — шастает, наверно, по полю, собирает колдовские травы. Вместо хозяйки в парадной горнице на лавке развалился тощий парень в ситцевой косоворотке. Сидит, попивает из глиняного кувшинчика молочко, скалит зубы.

Прохор представлял себе главного «надсмотрщика» накачанными, крутым мужиком, а перед ним — тщедушный, узкоплечий подросток с впалой грудью и тонкими детскими ручонками.

Увидев босса, Заяц поспешно отодвинул кувшинчик, подобрал ноги. Будто школьник при виде строгого учителя.

— Принес? — спросил Федька, усевшись возле печи. — Какой навар?

— Извиняюсь, но по сравнению с прошлой неделей поменьше, — проговорил «главный надсмотрщик» неожиданно густым басом. — Бабка с Тверской отдала Богу душу, безрукого мужика, который пасся около церкви на Смоленке, зарезали конкуренты. Безгрудая баба, работающая на Арбате, сбежала вместе с младенцем, которого купила на три дня.

— Умершим мы простим все прегрешения, пусть уйдут в рай чистыми и непорочными, — с издевкой глядя на компаньона, Федька обмахнул себя крестом. — Сбежавшую разыскать и примерно наказать.

— На перо?

— Ну, зачем так грубо, мы не убивцы. Отрубить палец на руке, исписать бритвой морду — достаточное наказание. Но сделать это надо с умом — чтобы вся твоя братия знала, что увиливание от труда и покража детей — преступные поступки, которые — ни оправдать, ни простить.

Наблатыкался Федька на воспитательных речугах, с невольным уважением подумал Сидякин, чешет как полковой комиссар или прокурор в суде, ни разу не споткнется.

— Найдем и накажем, как вы велите, — подхалимски пообещал Заяц. — От нас нигде не укроется. Вот ежели лягавые помешают…

— А что, имеются такие случаи?

Заяц скорбно опустил голову.

— Имеются. Кузьму с паперти Всех Святых замели…

— Беззаконие, — подскочил Федька. — Буду жаловаться. За попрошайничество могут привлечь с улицы, но не от церкви.

— Так Кузьму повязали не за порошайничество, — тихо, очень тихо возразил Заяц. — Ножом пырнул одного старика — подаяние не поделили.

— Убивец? Пусть сидит, так ему и надо, мерзавцу этакому!… Еще какие новости?

Возведя хитрые глаза к потолку, Заяц принялся перечислять новых попрошаек, каждому давал короткую характеристику. Сообщал куда их поставил и почему именно на Самотеку, а не, скажем, Мясницкую. Проинформировал хозяина об установленной каждому суточной норме.

В заключении — о произведенных наказаниях. Они не такие страшные, как только-что вынесенный приговор беглянке. Немому пацану, которому давно невесть кто отрезал язык, за невыполнение нормы отпущено десять «палок». Бабе во время не возвратившей младенца, — двадцать. Участник войны, потерявший обе ноги и одну руку, с учетом его героическое прошлого, отделался суровым внушением и твердым обещанием в следующий раз лишить его мужских причиндал.

У Сидякина в глазах забегали чертенята, сознание затуманилось. Какой к черту он совладелец фирмы, когда все дела вершит разворотливый Федька? Если тот посчитает накладным держать рядом компаньона, который ничего не вкладывает в дело, вполне может расправиться.

Выход один: постараться стать полезным Семенчуку, лучше — незаменимым.

— Одно плохо, — продолжал плакаться Заяц после передачи боссу сумки с деньгами и золотишком, получив соответственное «вознаграждение» — себе и шестерым помощникам. — Возраст подпирает. Почти всем трудягам у нас — за шестьдесят перевалило. Это ежели не считать инвалидов войны. Молодежи не прибавляется. Пройдет десяток лет, с кем останемся?

— С носом, — угрюмо пошутил Федька, многозначительно поглядывая на друга. — Прав ты, Заяц, во всем прав. Действительно, с молодежью надо работать. За подброшенную идейку — держи!

Тугая стопка рублевок шлепнулась на стол. Прикрыв глаза красными веками парень долго пел благодетелю хвалебные оды…

— Понял Зайцеву идею? — развалившись на сене и положив голову на сумку с деньгами, спросил Семенчук. — Вот только где найти безруких-безногих пацанят. Правда, безрукость не обязательна. Твой сынишка, к примеру, за пояс заткнет других инвалидов — насквозь просвечивается, худоба, прямо скажем, поразительная… Как смотришь на привлечение его к делу? Конечно, никаких наказаний и прочих строгостей. Согласен?

— Подумаю, — уклончиво ответил Сидякин, зная — согласится. Ибо только сын может утвердить влияние Прохора на дела семенчукской фирмы, следовательно, обеспечить безопасность. — Через пару деньков дам ответ…