"Запоздавшее возмездие или Русская сага" - читать интересную книгу автора (Карасик Аркадий)

Глава 15

«… сын бывшего старшины, Марк, тощий, бледный с болезненным румянцем. В тюрьме и на зоне заработал туберкулез. Каждый день навещает. Похоже у Сидякина тайн от сына нет, а он, в свою очередь, передает их мне…»

Запись деда в коричневой тетради.

Известие о вечеринке, которая плавно перешла в свадьбу, в очередной раз покоробило завистливого Прошку. Прежде всего, обидело то, что его не пригласили, не посчитали достойным разделить с обыкновенным старшиной праздничное застолье.

Но не это — главное. Снова Видов обошел его, снова лидирует! Глядишь, наследник появится — неважно, законный или незаконный, но — наследник. А недавно получивший статус сверхсрочника, вместе со старшинскими погонами, Сидякин попрежнему одинок. Ни кола, ни двора, ни семьи, ни настоящих родителей. Бывших скотника и доярку родителями он не считал — ведь главное не заделать и родить, а обеспечить отпрыску безбедное существование, солидную будущность. А что можно ожидать от полуграмотных и полунищих людей?

Сидякин безвылазно сидел в ротной каптерке, изобретал ответные меры, которые он примет в ответ на женитьбу «соперника». Главная из них — собственная женитьба. На ком — не имеет значения: на пухлой перезрелой бабешке, работающей поварихой или на сухой — доска доской — интеллигентной дамочке с буклями и в очках, возглавляющей полковую библиотеку. На свадьбу ни за что не пригласит ни Семку, ни Клавку. Пусть тогда они повертятся, позавидуют семейному счастью бывшего односельчанина!

Представил себе нахмурившегося комбата и обидчиво всплакнувшую его новую супруженницу — по душе бедто бархоткой провели.

— Товарищ старшина, на КПП вас спрашивают, — приоткрыв дверь в каптерку, осторожно доложил дневальный. — Какой-то местный житель. Говорит, вы знаете.

— Пусть гонят в шею! — заорал старшина.

Испуганный дневальный мигом исчез.

Еще бы Сидякину не знать незванного посетителя.

С полмесяца тому назад в один из выходных дней Прохор решил прогуляться по городу, заглянуть на рынок, прикупить какое-нибудь лакомство. Ибо он был любителем сладкого: конфет, пирожных, пряников. Вечное пребывание в осточертевшей казарме сделалось просто нестерпимым. Ряды одинаково заправленных коек, свежевымытых тумбочек, свежеокрашенных полов, сонный дневальный у входа и дежурный сержант, бесцельно разгуливающий по казарменным отсекам — все это вызывало головную и зубную боль.

Воскресный рынок — празднично шумлив и бестолков. Здесь обнимаются и дерутся, смеются и плачут, пляшут и валяются на земле. Состоит он как бы из трех частей: цивилизованной, где торгуют с прилавков и специальных скамеек, привозной — торг идет с возов, запряженных волами или лошадьми, и дикой — продукты и товары разложены прямо на земле.

Сидякин побродил между возами, от нечего делать приценилсмя к овощамм и фруктам. Даже поторговался с одной грудастой девахой. Так, ради развлечения. Деваха, поминутно вытирая потную ладонь о переброшенный через плечо рушник, на весь рынок хвалила свой товар, пыталась всучить на пробу неожиданному покуателю краснобедрое яблоко.

С трудом отделавшись от приставучей хуторянки, Прошка заглянул в шинок. Вообще-то, военным посещать злачные места, мягко говоря, не рекомендуется, но, во первых, старшина был в цивильной одежде, кто он такой — на лбу не написано, во-вторых, он не собирался упиваться едучим самогоном, именуемым не иначе, как «горилка высшей пробы». Не спрашивая, что подать, расторопный парнишка небрежно вытер грязной тряпкой заляпанный стол и поставил на него литровую кружку пива.

Наверняка, мыла добавляют, жулики, равнодушно подумал Сидякин, сдувая обильную пену. Но пиво оказалось сносным — немного отдавало запахами дубовой бочки, тепловатое, в меру крепкое.

— Вот я и говорю, зачем живем, а? — к столу Сидякина подсел вислоусый сельчанин с выбритым затылком. Говорил он, в основном по русски, иногда вставляя в качестве связок чисто украинские выражения. — Скажи, милчеловек, зачем? Хиба ж это жизнь, когда жинка ежедень чинит мне исподнее? Вся мотня в штопках — хоть руками держи, штоб не потерять. Позавчерась полез ночью на жинку да зацепил дырку в простыне — пополам…

— Купи новое белье, — равнодушно посоветовал Прохор.

Сельчанин возмущенно хлопнул себя по выпирающему пузу.

— Купи, говоришь? А где оно продается, не подскажешь? У нас на рынке шаром покати, в магазеях — тожеть. Хиба я не купив бы, га? Гроши маю, жинка добрюсенькая да понятливая… Ты не продашь?

Кажется, дотошный хуторянин не просто подсел к незнакомому посетителю шинка — заранее разузнал у тех же базарных кумушек, кто он такой и какой можно слизать навар? Ну, что ж, Сидякин не прочь заработать! Малоопытный новый ротный охотно подмахивает акты на списание пришедшего в негодность красноармейского белья и обмундирования. А деньги старшине, ох, до чего же пригодятся! Копейка к копейке, рубль к рублю, закончит службу, глядишь. построит в Степанковке новый дом — не развалюху, как у родителей, со всеми цивилизованными удобствами.

— Сколько заплатишь?

Вопрос — в лоб, без хитрых маневров и обменом двухсмысленными фразами. Рыночный принцип: я тебе, ты мне, больше получить, меньше отдать. Даже при социализме — обычное дело.

Торговались долго и азартно. Хитрый дядько раз пять уходил, показывая, что сделка не состоялась, что больше ни полушки не уступит. И столько же раз возвращался, набавляя договорную сумму. Сидякин тоже понемного уступал. В конце концов, сошлись. В тот же вечер состоялся товарообмен.

После завершения сделки Сидякин до утра глазом не сомкнул — чудились тяжелые шаги чекистов по коридору. Он отлично понимал, что в случае ареста его будут судить не за обычное уголовное преступление — непременно свяжут с политикой. Предательство, подрыв мощи Красной Армии, измена Родине — обычные словосочетания, за которыми, в лучшем случае, — многолетнее лишение свободы, в худшем…

Страх вызывал нервный озноб, туманил мозги. Подумать только, все это из-за десятка пар дерьмового белья и пяток простыней с наволочками!

Это было первое грехопадение парня. Соответственно, к нему пришло неожиданное прозрение, которое, в конце концов, определило всю дальнейшую жизнь. Рисковать нужно только по крупному, по мелочам — слишком накладно и вдвойне опасно. Типа давным давно приевшейся поговорке о том, что, если падать с коня, то обязательно — с высокого.

И все же сразу порвать завязавшиеся отношения с хуторянином он так и не решился. Прежде всего, приманивали дармовые деньги, потом — боялся, как бы «раскаявшийся» дядька не побежал сдаваться.

А тот обнаглел. Речь уже пошла не о красноармейском белье — об обуви, гимнастерках. Чуя слабинку, он все нажимал и нажимал. Вот и сегодня, наверно, заявился с новым предложением. Интересно, что ему понадобилось: винтовки или запасные койки, сложенные в каптерке?

Сидякин помотал одуревшей головой. Будто вытряхивал из нее опасные мысли. Заставил себя возвратиться к соперничеству с Семкой. Жениться, заделать пацаненка, почувствовать себя человеком, ни в чем не уступающим «вечному комбату»! А с незаконной торговлей — все, шабаш!

Несколько дней он бродил по гарнизону, мысленно выбирая кандидатшу в жены. Пухлая бабенка из красноармейской столовой оказалась уже окольцованной угрюмым мужиком-ассенизатором. Библиотекарша тоже замужняя, да еще за кем — за комиссаром соседнего батальона. Больше на примете никого нет.

В пятницу случай показал, что старшина ошибается.

Началось все со зловредного фурункула, вскочившего на внутренней части бедра. Поднялась температура, приходилось передвигаться враскорячку. Самолюбивый Прошка считал, что все окружающие, начиная от рядовых красноарейцев и кончая командирами, при виде ковыляющего старшины ехидно улыбаются. Именно чувство оскорбленной гордости, а не боль, заставили его обратиться в медпункт.

Батальонный лекарь отсутствовал — поехал в дивизию на какую-то переподготоку. Больных принимала Галилея Борисовна. Строгая, закованная в белый халат.

— Что у вас, товарищ старшина? — не глядя на посетителя, спросила она.

— Кажется, фурункул…

— В каком месте? Раздевайтесь.

Легко сказать — раздевайтесь! Снять гимнастерку и рубашку, подставив под стетоскоп волосатую грудь — легче легкого, а вот стащить штаны… Да еще перед кем — перед бабой!

И все же пришлось подчииться. Благо, под штанами — не новомодные плавки, солидные мужские трусы. Больной улегся на покрытую клеенкой кушетку, приподнял штанину трусов, заодно ладонью защитил мужской «прибор».

Все шло нормально, пока фельдшерица вскрывала и обработывала гнойник. Прошка успешно оберегался от нежелательных прикосновений. А вот когда, смазав вскрытый нарыв какой-то дурнопахнущей мазью, Галка принялась бинтовать верх ноги, она поневоле заставила скромного пациента убрать мешающую ей руку. И не просто прикоснулась к запретному месту — толкнула его. И жарко покраснела. Ибо это «место» немедля отреагировало на прикосновение женской ручки.

Странно, подумал Сидякин, глядя на покрасневшую женщину, неужели — девственница? И это — в воинской части, где на баб облизываются сотни голодных мужиков? Тогда у него впервые мелькнула ыысль вплотную заняться медичкой. Чем не жена? Возраст значения не имеет, сухопарость — тем более. В семейной жизни важна не красота — добрый характер, домашность, рождение детей, подчинение мужу.

Но как подступиться к строгой медсестре? Высмеет либо без долгих разговоров выставит за дверь. Для самолюбивого характера Прохора подобный вариант — самый настоящий удар, который не так просто выдержать.

Промаявшись несколько дней, старшина решился. После очередной перевязки, натянув штаны, скромно потупился.

— Галилея Борисовна, завтра в нашем клубе новый кинофильм. Приглашаю.

Женщина вспыхнула от удовольствия. Она уже давно не получала подобных приглашений и потеряла надежду на мужское внимание. Ничего не поделаешь, во первых — возраст, во вторых — внешность. Мужчины любят пухленьких и аккуратненьких, костлявые и безгрудые их не интересуют.

— С удовольствием, — согласилась она, даже не спросив названия фильма.

— Во сколько начало?…

Во время первого свидания вне стен медпункта Сидякин так и не решился на откровенный разговор. Мысленно строил мягкие, обволакивающие фразы, репетировал многозначительные прикосновения. И… молчал.

Нарушил он молчание только после совместного посещения выставки детских рисунков. Досадливо морщась, спотыкаясь на каждом слове, признался в неземной любви и верности до гроба. Дескать, человек он холостой, мечтает о семейной жизни с любящей подругой.

Галилея Борисовна всплакнула, нежно погладила жениха по выбритой щеке. Она тоже давно мечтает о достойном муже. Осторожно пожаловалась на сломанный замок в дверях ее комнаты — комендант, мол, только обещает, но ничего не делает, далеко ли до беды — заберутся воры, ограбят, а то и прикончат.

Сидякин про себя улыбнулся. Что взять грабителям у батальонной медсестры, разве только девичье целомудрие? Но сделал вид — сочувствует и обязательно поможет. Завтра же потолкует с комендантом-бездельником. Поблагодарив кавалера за обещанную помощь, женщина не смогла удержаться от разочарованного вздоха.

Через день состоялась регистрация в местном ЗАГСе. Сидякин расстарался, все организовал на высшем уровне: цветы, шампанское, фотограф, свидетели, среди которых выделялся Сашка Новоконев с огромным букетом. Вечером после небольшого застолья новобрачный на законных основаниях перебрался в комнату жены.

Когда молодожен без поцелуев и ненужных теперь нежностей грубо подмял под себя супругу, она не стала возражать. Окольцевала мужа руками и ногами, призывно застонала. Потом сладкий стон сменился болезненным криком. Галка попыталась освободиться из крепких мужских объятий. Зряшный труд — Прохор так прижал ее, что впору задохнуться.

— Что, больно? — равнодушно посочувствовал он, завершив, наконец, процесс соития. — Ничего не поделаешь, все бабы через это проходят.

— Нет, не очень больно, — восстановив нарушенное дыхание, прошептала женщина. — Страшно… Вдруг завяжется?

Несколько минут Сидякин непонимающе смотрел на распяленную им супругу, потом рассмеялся.

— Дура ты, дуреха. А для чего, думаешь, я так старался? Не родишь мне сына — выгоню. А опередишь Клавку — накуплю таких нарядов и украшений — Семка от зависти будет заикаться!

Он бесцеремонно ощупал низ впалого живота жены, помял едва заметные бугорки грудей. Будто обследовал возможный результат своей многотрудной работы. Огорченно вздохнул. Ну, разве эта доходяга может родить здорового парня?

Галка все поняла, приникла губами к мужнему уху, стыдливо прошептала: смогу…

Война смешала надежды и планы, окропила их кровью, похоронила в братских могилах. На этом фоне так и не разгаданная гибель вечного комбата потеряла свою остроту. Миллионы гибнут от пуль и осколков, умирают в госпиталях и больницах. Да и какая, в конце концов, разница чья рука направила на капитана ствол автомата, чей палец нажал на спусковой крючок? Незаконченное следственное дело осталось лежать в особом отделе, а может быть просто выброшено за ненадобностью.

Потрепанный в многосуточных боях полк вывели на отдых и пополнение. Штаб разместился в имении богатого бауэра. Если верить подневольным дивчатам, вывезенным из Украины и Белоруссии в проклятую неметчину, хозяин поместья — не просто помещик — барон или даже граф. Однажды, испуганно шептали они, пугливо поглядывая по сторонам, к нему приезжали важные «герры» из самого Берлина.

Впрочем, ковыряться в родословной или расследовать связи бауэра с нацистскими бонзами — задача особистов, солдатам и офицерам гораздо важней отоспаться и поплотней набить брюхо.

На третее утро блаженного отдыха командир взвода разведки старшина Сидякин, позевывая и потирая опухшие с пересыпу глаза, вышел из флигеля. Глубоко вдохнул настоеннный на лесных и полевых ароматах вкусный воздух. На широкой, бугристой груди звякнули медали, свидетельствующие о том, что их хозяин честно воевал, не отсиживался по тылам да складам.

Повезло старшине, еще как повезло, неизвестно какая бабка ему ворожит: больше трех лет на фронте и — ни одной дырки не просверлили в его теле пули и осколки. Тьфу, чтоб не сглазить! Оглядевшись, Прохор обмахнул себя крестом.

Жизнь складывается, как нельзя лучше! Не за горами Победа, возвращение на Родину к жене и сыну. Впрочем, сухопарая супруга мало волновала Сидякина, она не подходила ему ни по характеру, ни по темпераменту, рано или поздно они должны расстаться. А вот сын, Марк, — другое дело, он — продолжатель рода, доказательство того, что Прохор не отстал от вечного своего соперника Семки Видова. Интересно, какой сын у капитана, чем от отличается от Марка?

Несмотря на гибель соперника, противостояние двух друзей детства не прекратилось, наоборот, со временем приобрело новую остроту. На этот раз — по линии их жен и детей. Прохор мысленно поставил рядом фигуристую, красивую Клавдию и тощую, безгрудую Галилею, огорченно вздохнул. Но что сделано, то сделано! Придет время, он расстанется с матерью Марка, отберет у нее сына и… женится на Клавке…

В стороне за сколоченным на живую нитку столом солдаты с аппетитом пили эрзацкофе, изготавливали двух и трехэтажные бутерброды с толстыми прокладками бауэровской ветчины.

После сытного ужина в компании с ординарцем командира полка есть старшине не хотелось — подташнивало, пучило живот. Но поздороваться с разведчиками — святое дело, вместе со смертью встречаются, с пулями аукиваются.

— Доброе утро, кашееды. Животики не заболят от жирной ветчинки?

— Доброе утро, товарищ старшина. Животы у нас прокаленные и луженные, металл переваривают, авось, и со свининкой управятся… Присаживайтесь, испробуйте немецкого угощения.

Солдаты потеснились, высвободили место в центре стола. Один налил в кружку кофе, второй споро изготовил громадный бутерброд, третий достал из вещмешка армейскую фляжку, выразительно поболтал и показал командиру.

— Спасибо, ребятки, — отказался старшина, — Прогуляюсь, разомнусь малость, потом — погляжу.

Солдаты не обиделись, было бы предложено, вольному воля. Конопатый разведчик продолжил передавать, услышанный в комендантской роте забористый анекдот. Сидящий рядом с ним верткий младший сержант исходил смехом, даже слезы утирал.

Сидякин решил обойти «графское» поместье. Вернется с другой стороны к в"ездным воротам, минует их и прогуляется по краю поля к дальнему перелеску. Заодно, поищет местных грибков. А уж после прогулки не грешно и подзаправиться. Своеобразный, каждое утро выполняемый моцион.

Но на этот раз мершрут пришлось изменить.

— Гутен морген, герр официр!

Хозяйская дочь Марта неизвестно чему рассмеялась и игриво дернула старшину за рыжеватую бородку, маскирующую мощный выпирающий подбородок. Прохор ответил на шутку шуткой — легонько подшлепнул девчонку по упругому задку.

— Гутен морген, — по немецки поздоровался он.

Первое время после появления в имении русских солдат фрау хозяйка прятала излишне общительную дочь, даже уродовала ее внешность. С помощью подвязанных под одеждой диванных подушек, мазков сажи под глазами, каких-то шариков — во рту. Потом убедилась, что целомудрию девочки ничего не угрожает, успокоилась.

Зря успокоилась! Штабные офицеры и сержанты прямо-таки облизываались на бегающее по двору «лакомство». Ежели бы не драконовский запрет немолодого начальника штаба, который не выносил легкомысленнго отношения своих подчиненных к немкам, Марточка была бы давным давно опробована. Тем более, что она, похоже, была не прочь позабавиться с русскими мужиками — пробегая мимо отдыхающих солдат, во всю вертелась, подставляя под их взгляды все свои, похоже, нетронутые прелести.

Кокетливая девица нахваталась отдельных русских словечек, их недостаток старалась компенсировать понятными любому человеку жестами. Вот и сейчас, отдав дань утренней вежливости, знаками попросила Прошку помочь ей по хозяйству — показала на вход в хлев, просительно улыбнулась.

Все понятно, нелегко достается выхоленной фрау и ее дочке-бездельни — украинские рабы и рабыни потянулись на родину, из постояных работников остался один угрюмый Фриц, которому деваться некуда. Говорят — семья погибла во время бомбежки. На него всю работу не свалишь, вот и приходится пачкать ручки в зловонном навозе.

Прохор охотно согласился. Возиться со скотиной — дело привычное. Сопровождаемый понимающими ухмылками завтракающих солдат, Прохор пошел вслед за девушкой.

В хлеву работал Фриц. Медленно переваливал вилами навоз, разбрасывал свежую солому. Марта что-то крикнула и он, отложив вилы, вышел во двор.

Сидякин насторожился. Спрашивается, зачем девица заманила его к скотине, если ей мог помочь работник? Странное приглашение! На всякий случай старшина ощупал пистолет, расстегнул кобуру. Будто случайно, достал из кармана гимнастерки золотой медальон в виде сердечка, снятый им с трупа фашистского фельдфебеля. Если девчока решила подзаработать — ради Бога, он не против, может и готов расплатиться.

Марточка потянулась за сувениром, но Прохор спрятал его за спину. В начале — «товар», потом уже — «плата». Разочарованная девица ткнула пальчиком в тяжеленную кадушку, повела им на дощатый помост. Когда успокоенный обычной просьбой Сидякин взялся за кадку, сделала вид — хочет помочь. При этом, вроде случайно, притиснулась упругой грудью к плечу старшины, потерлась горячим бедром. Заодно ухватила золотую безделушку, спрятала ее между холмиками грудей.

Соскучившийся по женской ласке Прошка оставил в покое кадушку, стиснул девчонку в крепких объятиях. Она тихо пискнула, но не остранилась, наоборот, подставила пухлые губки, выразительно подрожала выпуклыми бедрышками. Повалить ее на вкусно пахнущую солому, задрать юбчонку…

Не получилось. Едва Прошка подхватил девицу на руки и проверил наличие на ней штанишек, в хлев вбежала фрау. То ли следила за сексуальными маневрами дочки, то ли ее предупредил работник. Оттолкнула Марту, что-то приказала и та, застегивая распахнутый ворот блузки и одергивая потревоженную старшиной юбочку, послушно выбралась за ворота хлева.

— Их понимайт, герр официр нужен женщина, — извинительно заговорила хозяйка, положив пухлую ладонь на верх выпуклой груди. — Марта — мэдхен, она нихт понимайт мужчин… Ферштейн?

Старшина расслабился и понимающе кивнул. Все понятно, мать защищает целомудрие дочки, судя по учащенному дыханию, готова самолично заменить ее. Вон как обещающе смотрит то на старшину, то на сено! В принципе, Прошка не прочь отведать перезрелых форм фрау, которая по темпераменту не уступает Марте, а по умению и сноровке, наверняка, превосходит ее.

Он уже протянул жадные руки к сооблазительной груди женщины, но в хлев заглянул Фриц. Дама мигом отстранилась от старшины, метнула сердитый взгляд на непрошенного свидетеля. Работник исчез. Но где гарантии, что он не подсматривает и не подслушивает? Одна мысль об этом легко испортит аппетит от общения с бабой на соломе.

— Вечером приду в спальню, — тихо пообещал старшина. — Не закрывай дверь.

— Яволь, герр официр, — так же тихо ответила хозяйка. — Их ожидайт…

Сидякин не знал, что фрау не только закрывала жирным своим телом дочь, она защищала сына. Ибо под видом работника в имении укрывался, не успевший уйти вместе с отступающими немецкими частями, оберфюрер СС. Форму пришлось сжечь, оружие гестаповец на всякий случай припрятал, а неистребимый запах навоза и небритые щеки доделали остальное.

Если бы Сидякин знал об этом — вряд ли рискнул посетить господскую спальню, а сын хозяйки давно бы переселился из своего закутка в комнату особиста. Но многоопытный разведчик, не раз выходивший победителем из смертельно опасных положений, не мог даже подумать о том, что рядом со зданием, занимаемым штабом полка, находится переодетый гестаповец…

Вечером, побрившись и вылив на себя добрую половину флакона тройного одеколона, Прошка осторожно пробрался в двухэтажный дом. В кармане — еще один презент, взятый у того же добычливого фельдфебеля — золотое колечко с вкрапленным драгоценным камушком. По праву победителя он не ожидал отказа. Да и о каком отказе можно говорить, когда фрау утром была готова распялиться перед ним прямо в хлеву?

Добротная дубовая входная дверь оказалась незапертой, в холле — никого. Господская спальня располагается на втором этаже, нетерпеливая фрау в ожидании русского мужика, извертелась, небось, на наглаженных простынях. Преподнести ей колечко и забраться под жаркое одеяло — решение всех любовных проблем.

Полакомиться бауэршей не получилось — не успел старшина взяться за дверную ручку, как Фриц выпустил в него из «вальтера» всю обойму. Уйти убийце не удалось — на выстрелы сбежались солдаты. Гестаповец с презрением отбросил пустой пистолет, гордо скрестил руки на груди. У его ног истекал кровью командир разведвзвода. В спальне билась в истерике мать…

Старшине удивительно повезло — он остался жив. Кроме одной пули, задевшей позвоночник, все остальные пошли «в молочко», не повредили жизненно важных органов. Но чертов кусок металла, попавший в спину, надолго приковал его к постели. На подобии египетской мумии, лежал он, закованный в гипсовый корсет, и размышлял о своей инвалидном будущем.

Оно было таким черным, беспроветным, что невольно на глаза наворачивались слезы. Ну, получил бы ранение во время разведрейда, ну, принесли бы друзья-разведчики своего командира на плащнакидке — обычное дело, во время войны все фронтовики под Богом ходят. Но Прошку нашпиговали фашистским металлом, когда он безоглядно торопился в постель к перезрелой бабе. За подобные «подвиги» орденов не дают, в многотиражке не прославляют. Для излишне гордого, самовлюбленного Сидякина — настоящая трагедия.

После двухмесячного лечения во фронтовом госпитале «героя» перевезли в Москву. Все в том же мумиеобразном состоянии. Почти год лежания в Центральном клиническом институте ничего не изменил. Втихую от врачей раненные отметили День Победы, помянули друзей, не дошедших до великой даты. Спасибо бабушке-санитарке, вошла в положении горемык, притащила два пузыря «столичной». Это на семь человек две поллитровки — смехота да и только!

Незаметно подобрался очередной Новый Год. Снова приняли по полсотне капелюшек, закусили госпитальной селедочкой и черняшкой.

— Не дрейфь, старшина, сдюжим, — прыгал по палате подбитой галкой одноногий чернявый и усатый артиллерист Федька Семенчук, обитатель соседней койки. — И для нас у Боженьки доля отыщется.

— Какая там доля, — щурился Прохор. — Тебе что — изготовят протез, сядешь латать обувку. А мне даже на бабу без посторонней помощи не взобраться, душеньку не отвести. Так и буду до самой могилы лежать в чертовом корсете.

— Кстати, о бабах, — резко поменял тему Федька. — Ты что ожениться не успел? Вот это — беда, могу посочувствовать. Моя Фроська кажный Божий день навещает. Печенье приносит, винегреты да колбасу, однажды пузырь самогончика приволокла… Конечное дело, разговеться не приходится — нет отдельной комнаты, но пообжимаемся — и то ладно… Значится, холостякуешь, старшина?

— Почему холостякую? Жинка имеется, пацану десятый годок пошел — считай, мужик. Вот только не пишу я им, не терплю бабьих слез да жалости. Ежели оклемаюсь, как врачи твердят, тогда сообщу.

— Дуролом ты, паря, — осуждающе покачал лохматой головой артиллерист.

— Рази можно обрекать себя на одиночество? Кто тебе воду подаст, кусок хлеба поднесет? Нет, друг-разведчик, баба в инвалидной житухе — главная шестеренка, без нее — хоть в гроб. Только особо не горюй, дружище, ежели твоя жинка стоящий человек, сама, без отписки, найдет муженька.

Как в воду чернявый глядел — в апреле образовались Галилея и Марк. Как Галка отыскала след пропащего мужа — женская тайна, в которую Прохор даже не пытался проникнуть…

Жену старшины принял главврач госпиталя.

— Вашему мужу удивительно повезло — восемь ранений и только одно серьезное, — поддергивая остроконечную докторскую бородку и щуря глаза под линзами очков, утешал несчастную женщину медик. — Для современной медицины позвоночник — терра инкогнито, делаем все возможное и даже невозможное. Надеемся на улучшение. Правда, вашему мужу придется всю жизнь носить корсет…

Избегая конкретностей, выдавая привычные округлые фразы, главврач все же поведал, что «терра инкогнито» частенько приносит неожиданные сюрпризы. Поправится старшина, будет передвигаться на ослабевших ходулях, даже работать и вдруг — отказывают ноги. Тогда — инвалидная коляска. Но все это

— самый крайний случай, которого может и не быть.

Как водится, женщина всплакнула.

— Как жить-то дальше?

— Главное, внушить мужу уверенность, не позволять ему расслабиться, — профессорским баском выдал главрач избитую истину. Ту самую, которую он преподносил родственникам безнадежных больных десятки раз в день. — Полноценная жизнь, работа, неважно какая, но обязательно работа, женский незаметный уход…

Сидякина согласно кивала, вытирала носовым платком слезящиеся глаза. Да, она все сделает, как советует медицина, да обеспечит больному мужу покой и уход. Про себя думала, как ей прожить на скромную мужнюю пенсию и такую же скромную зарплату медсестрны? Не скажешь же это заботливрому полковнику — не поймет, осудит.

— Дети у вас есть?

— Сын. Десять лет…

— Очень хорошо! — обрадовался главврач. — Вот и пусть муж займется воспитанием ребенка… Вы попрежнему настаиваете на свидании?

— Обязательно!

— Разрешу при одном условии. Никаких слез и сочувствий. Больше приятных новостей, смеха. И не вздумайте передавать спиртное — оно старшине противопоказано!…

Появление в палате жены и сына для Сидякина — неприятная неожиданность. Лежать неподвижным бревном, вызывая женскую жалость — оскорбительно. Вон как понимающе прячет насмешливую улыбку сосед, как безрукий младший сержант торопится покинуть палату, а полуслепой танкист отворачивается к стенке.

— Прошенька, здравствуй, — выполняя наказ полковника, Галилея попыталась радостно улыбнуться. Подошла к постели и протянула мужу для приветственного поцелуя сухие губы. — Мы к тебе — вместе с Марком. Поздоровайся с отцом! — приказала она сыну, присаживаясь на больничный табурет.

Хилый, узкоплечий мальчонка со страхом смотрел на незнакомого человека, которого мать назвала «отцом». Из-под откинутой простыни виден торс, закованный в белый гипсовый панцырь, серое лицо, лихорадочно горящие глаза, рыжевато-седая бородка… Нет, мать или ошиблась или подшучивает над сыном, на фотокарточке его отец выглядит настоящим богатырем.

Марк все же склонился к отцу, но поцеловать так и не решился. Дрожащими губами изобразил нечто среднее между обычным приветствием и родственным чмоканием. На приличном расстоянии от страшного бледно-серого лица.

А старшина с недоумением смотрел на сына. Да и его ли сын этот заморыш? Ему только на церковной паперти стоять, выпрашивая милостыню. Представил себе скелетину в колхозном хлеву с вилами в руках и презрительно улыбнулся.

Чуть повернул голову и встретился с вопрошающим, жалким взглядом жены. В нем — и просьба простить ей невесть какой грех, и унизительное покаяние, и надежда на появление еще одного ребенка, настоящего мужичка.

Поглядел старшина на безгрудую и безбедрую супругу-уродину и про себя горько вздохнул. Вместо мужского желания появилось неожиданное сострадание.

Молчание сделалось нетерпимым.

— Ну, что ж, Маркуша, расскажи бате, как живешь, как учишься?

— Ни-че-го. Учусь. Мамане помогаю.

Голос умирающего птенца, писк, а не голос. К тому же, заикается.

— Он у нас молодец, — немедленно вмешалась Галилея, осторожно поглаживая мужа по руке, брошенной поверх простыни. — И по хозяйству, и по школе. Трудится по мужицки хватко, подгонять не приходится. Вернешься домой — сам увидищь.

Защищает своего детеныша, подумал Прохор, а я его — в дерьмо, в дерьмо. Не по отцовски.

— Молодец, — одобрительно кивнул он. — Что квелый — не беда, повзрослеет — наберет мужицкую силу… С возвратом домой придется погодить — сама видишь, я — бревно бревном, самому тошно. Врачи о выписке пока помалкивают.

— А вот и не помалкивают, — горячо возразила Галилея. — Главврач, симпатичный такой мужчина, с бородкой, в очках, пообещал сделать дополнитеьные анализы, проверить на рентгене, прописать новые сильнодействующие лекарства. Не сомневайся, Прошенька, к концу года переселишься из госпиталя домой. Тогда мы…

Она не договорила, но по обещающему взгляду, по страстно искривленным сухим губам и без слов все ясно. Надеется баба реабилитировать себя, забеременеть и родить нормального ребеночка. И не было бы в этом ничего позорного, присутствуй здесь любовь. А вот любви-то Прохор и не заметил.

— Поживем — побачим, — неопределенно пробормотал он, опасливо глядя на спину отвернувшегося танкиста — спит или притворяется? — Вот что, шли бы вы домой. Сейчас мне судно потребуется, а в вашем присутствии не опростаюсь.

Галилея запротестовала, попыталась скормить болящему супругу краснобокое яблочко, подвинула к краю тумбочки банку с молоком. Ей тоже в тягость затянувшееся посещение госпиталя, хочется поскорей очутиться на свежем воздухе, но удерживают приличия. Она, как и муж, косится на спину танкиста — спит или не спит, осудит или поймет?

— Кому сказано пошли вон! — не сдержавшись, зверем прорычал больной. — Или пояснить другими словами? — добавил он, невольно вспомнив повадки покойного вечного комбата.

Марк пулей вылетел за дверь. Галилея поколебалась, но все же решилась поспешно чмокнуть мужа в небритую щеку.

— Ну, если ты так хочешь… Только не волнуйся, тебе это вредно… Не скучай, на следующей неделе мы тебя навестим, — несвязно бормотала она пятясь к выходу из палаты. — Деревенской сметанки принесу… Маркуша свой дневник покажет… Одни пятерки…

Прохор отвернулся к стене. Ему было горько и тошно, будто сестра по ошибке сунула в рот парализованному вместо целительной таблетки пару горошин горького перца.

Сразу после того, как Галилея с сыном покинули палату, вовратились ее обитатели. Молча устроились на своих койках. Только Семенчук присел на кровать старшины. Склоился к его лицу, сочувственно зашептал.

— Все вижу, друг, все понимаю. Только зря ты берешь близко к сердцу, как бы оно не разорвалось. Конечное дело, жинка у тебя — далеко не сладость, нам обоим не повезло: твоя — сухая скелетина, моя — жидкая квашня. Смешать бы их вместе, разболтать да поделить пополам, получились бы две нормальные бабы. Что до сынка — выправится парень, придет в норму.

Благожелательный шепот — бальзам на рану. Сидякин постепенно отошел, даже заулыбался. Представил себе супругу Семенчука, жирную до такой степени, что кажется с потного лица вот-вот жир закапает. Действительно, разболтать их с Галилеей да поделить пополам.

— Главное, не бабы, главное наше с тобой житье-бытье, — продолжал шептать Федька. — Я долго думал, куда податься одноногому, каким делом заняться, чтобы пропитаться? И не просто пропитаться, а — повкусней да пожирней. К станку не поставят, ставить латки на обувку не хочется, да и копеечное это дело… И вот, наконец, придумал. Для нас двоих.

— Интересно, — помотал головой Прохор. — На паперти или на рынке показывать уродство?

— Зачем нам показывать! — возмутился Семенчук. — Этим пусть твой заморыш занимается… И ему подобные. А мы станем дань собирать. Представляешь? Наберем уродов и бабок пострашней, застращаем. Никуда не денутся. Каждый вечер по полтинику с головы…

Фраза о нищем «заморыше» уколола в самое сердце. Его сын будет стоять на улице с протянутой рукой? Неужели Семка Видов, будь он жив, позволил бы своему сыну попрошайничать? Ни за что! А разве Прошка хуже своего вечного соперника?

Сидякин вначале возмутился, был бы здоров — врезал обидчику по морде. Семенчук насмешливо следил за гримасами парализованного. Дескать, злись не злись — никуда не денешься, сделаешь так, как скажу. Потому-что некуда тебе, инвалиду несчастному, деваться, к жене не поедешь, ты ей просто не нужен — ни дома, ни в постели, а кто еще приютит-приголубит героя войны? Из госпиталя выставят, места здесь на вес золота.

Приблизительно так же думал пришедший в себя Прохор. Постепенно унизительная «работа» Марка уже не казалась ему невозможной. Ибо война выгнала на улицы миллионы беспризорных детей, неприкаянных дедов и старух, они оказались никому не нужными отходами, каждый зарабатывает на кусок хлеба чем может: одни — воровством, другие — проституцией, третии — уродством. Чем Марк лучше или хуже своих ободранных войной сверстников?

— А где жить будем? На улице — милиция прихватит, ночлежек, насколько мне известно, в России не существует.

— Нет проблем, старшина! Под Москвой проживали мои бабка и дед. По всем законам их изба принадлежит ине. Как единственному наследнику. А войдем в силу, поднакопим деньжат — собственный дом отстроим… Значит, по рукам?

До чего же не хочется соглашаться! Сидякин морщился, искал другие возможности безбедного существования и не находил их. От мысли проживания с Галелеей наотрез отказался, одна мысль о том, что придется ложиться с немилой бабой в постель, оглаживать ее костлявое тело, целовать морщинистые, всегда крепко сжатые губы, его бросало в дрожь.

— По рукам? — не отставал Семенчук. — Входишь в компанию или надумал другой вариант?

— А как же твоя жирная половина?

— Считай, нет. Уехала к матери на Волгу. Выпишусь — подам на развод… Согласен?

— Пока не надумал… До выписки еще дожить надо, — пробурчал Прохор, фактически соглашаясь. — Вот, даст Бог, оклемаюсь.

— Конечное дело, оклемаешься, — щедро пообещал Федька. — У меня рука легкая, сказал — сбудется, не сомневайся… А я завтра выписываюсь, — ликующе объявил он. — Пока ты будешь отлеживать бока, поищу… работничков.

— Поищи… Только без меня Марка не трогай.

— Заметано!…