"Яма слепых" - читать интересную книгу автора (Редол Антонио Алвес)

Глава XVII

Крестьяне Алдебарана, конечно же, преувеличивали, говоря, что Диого Релвас провел в Башне четыре года. Такую судьбу им просто хотелось определить палачу романтической любви барышни и Зе Педро. И эта романтическая любовь стала бы легендой, если бы всем любительницам драматических и окутанных тайной переживаний было дозволено болтать о ней.

Он перестал появляться верхом на лошади в деревне — это так, как, впрочем, не появлялся и в поселке на шарабане, а предлогом была политика, которая теперь стала трясиной и в которой барахтались кретины: для людей умных и хороших она была делом неподходящим. Несколько часов он, безусловно, проводил в Башне, очень мрачный, с затуманенными слезой воспаленными глазами. Внешне он казался спокойным, хотя тут же обрушивался на того, кто ему перечил, как, например, Мигел Жоан, который вдруг принялся настаивать на том, чтобы одна партия быков была поставлена на корриду с благотворительной целью. «Суп для бедняков» — так он это называл, за что и был прогнан с глаз долой в присутствии управляющего и крестьян.

В это время Марии до Пилар уже на свете не было: она скончалась в Алентежо, куда он, чтобы не провожать дочь на кладбище, не поехал. Вот со дня ее смерти Диого Релвас и был во вражде с Мигелом Жоаном, который просил отца похоронить сестру на фамильном кладбище. Но тот не согласился: раз уж он решил, что она должна отбывать наказание в Монте-де-Куба, то так тому и быть и ничего менять он не намерен. В подобном нелепом упрямстве он вроде бы находил удовольствие, бичуя таким образом себя за ту ласку, что столько лет дарил ей, как будто это теперь что-то могло изменить. Себе же, оставаясь один, он говорил: «Отвожу душу».

И не простил Мигела Жоана, который, поддавшись на уговоры жены, съездил в Монте-де-Куба и присутствовал на похоронах «отступницы». Больше месяца Диого Релвас не принимал сына в своем доме, написав ему письмо, в котором говорилось, что он презирает тех людей, которым не хватает сил мужественно справляться со своими чувствами. Ему же было известно, что он ненавидел сестру, ненавидел и убрал с дороги нескольких претендентов на ее руку только потому, что страстно желал получить большую часть наследства. Так зачем же теперь делать вид, что удручен ее смертью?… Как раз сейчас-то Диого Релвас предпочел бы, чтобы Мигел Жоан продолжал ее ненавидеть.

Поговаривали, что Диого Релвас решил сжечь все мосты.

Однако если кто-нибудь мог бы увидеть его в Башне четырех ветров, где он находил себе убежище, понял бы, какую тяжелую драму переживает этот человек на самом деле. Его безумное воображение рождало явный бред, и он наказывал себя принесенным из конюшни хлыстом. Тот же, кому доводилось с ним разговаривать, считал, что таким спокойным он не был никогда. — Слишком ты спокоен, — сказал ему как-то Фортунато Ролин, — это признак старения.

— Ты всегда во мне обманывался. Что тут поделаешь, нет у тебя дара видеть людей насквозь.

— Когда они такие, как ты…

— И опять ошибаешься, Фортунато. У меня все на лице написано. А ты слишком раздражителен, чтобы быть внимательным и разбираться во всем, что видишь.

В этот вечер они все же остались довольны друг другом, так как общими усилиями сумели, восстановив окрестных землевладельцев против промышленной компании, претендующей на земли Алверка, отбросить строительство новой фабрики к Сакавену. Они оба были непоколебимы в своем желании воспрепятствовать проникновению промышленности в район и откладывали в дальний ящик все решения и подписи, тянули с ними до тех пор, пока представители муниципалитета и лиссабонских отделений не отвалили из Алверка. Вот в этот-то вечер за ужином Фортунато Ролин и выступил в защиту Мигела Жоана. И все вроде бы уладилось. Однако на самом деле Диого Релвас лишь решил выждать другого, более подходящего случая, чтобы подрезать крылышки этому едва оперившемуся птенцу, который не желал считаться, как видно, с теми доводами, которыми руководствовался отец.

Вот потому-то Диого Релвас и пошел на сына в наступление, как только тот, уже вступивший в организационный комитет корриды, захотел с ним поспорить. Хозяин Алдебарана указал ему на дверь, пригрозив, что вздует кнутом, если он опять появится в его поместье. Он не нуждается в подсказке, как ему помогать беднякам. Он помогает тому, кому желает, и ни к Чему ему красоваться своей щедростью.

В этот же вечер он написал Эмилии Аделаиде, которая так и не вышла вторично замуж, и своей вдовой невестке Марии Луизе де Андраде, приглашая их приехать к нему, и как можно скорее. И чтобы привезли всех внуков — он хотел бы их увидеть за столом по случаю своего шестидесятилетия, всех без исключения, и особенно Руя Диого, подчеркивал он дочери Эмилии Аделаиде, который «никогда не переставал быть самым любимым его внуком». Диого Релвас нуждался, чтобы около него был мужчина, а мужчины не было. Но он должен быть, и прежде, чем хозяин Алдебарана закроет глаза.

Так Диого Релвас раскрыл свои объятья сыну Руя Араужо, передав ему в наследство часть алентежских земель и создав сельскохозяйственное общество из своих детей и внуков, чтобы таким образом поделить между ними будущее наследство. Мигел Жоан отказался присутствовать при дележе, хотя Изабел Салгейро, его жена, все же появилась, с разрешения Мигела Жоана, конечно, чтобы подписать бумаги за своего старшего сына и двух дочек. Эмилия Аделаиде, вроде бы в знак благодарности, согласилась жить часть года в имении Алдебаран, хотя обеим ее дочерям необходимо было светское общество. Мария Тереза счала невестой банкира, капитал которого был вложен в консервные фабрики Алгарве. Они были хорошей парой — так говорили все. А нелюдимая Леонор Мария разрешала первенцу одного маркиза, пэра королевства, ухаживать за собой. «Младшая пойдет далеко», — комментировала мать, все еще молодая, хотя серебряные нити уже блестели в ее великолепных черных волосах. В Лиссабоне говорили, что Эмилия Аделаиде успокоилась после того, как ее избил любовник — англичанин, член дипломатического корпуса. Он приревновал ее, будучи как-то в доме все той же графини. Скорее всего приревновал (мы это только так и понимаем), приревновал за то, что семь собравшихся там пар решили сложить ключи от семи комнат, на бирках которых стояли женские имена, в большой кубок, полученный мужем графини на конных состязаниях в Каскайске, и тянуть жребий. Дипломат не совсем понял смысл игры, в которой принял участие, и, хотя был пьян, а может, именно потому, что был пьян, решил противостоять случайностям судьбы, увидев, что его любовницу уводит один фидалго.

И вот к сорока годам, скорбя о сестре, которую постигла такая участь, и вместе с тем понимая, что именно сестринская участь сдерживает отца и умаляет его претензии к ней самой, Эмилия Аделаиде возвратилась в Алдебаран, не ругая себя за те вольности, которые позволяла, чтобы избежать одиночества, — так, во всяком случае, она объясняла перемет своей жизни двоюродной сестре Мануэле Вильяверде накануне отъезда из Кампо-Гранде. Она желала вернуться к чистоте юности, это важно, очень важно, говорила она неестественным голосом, который Диого Релвасу знаком не был, а потому он не преминул это отметить, и властно, как всегда, в одной из бесед, которые они вели, как правило, ради утверждения основ их совместного будущего существования.

— Откуда у тебя, Милан, такой фальшивый голос? Он тебе так не идет…

— А я его брошу, только доношу и брошу, — ответила она шутя, хотя обратила внимание, что это замечание отца — своего рода условие их сосуществования, которое она вынуждена принять, тоже ставя условия, мягко, ненавязчиво, стараясь не обидеть отца и не остаться в обиде самой. Они достаточно хорошо знали друг друга и отлично понимали, что им следует избегать пустых стычек. К тому же теперь они оба, дополняя один другого, желали дать воспитание Релвасу Араужо, уже предупрежденному матерью о той серьезной роли, которую решил поручить ему дед.

Спустя год и тот и другая поняли, что игра стоила свеч. У Руя Диого была твердая рука, для того чтобы приводить в исполнение все дедовские приказы, ни с кем не сближаясь, даже с управляющими, которые, кстати, тут же ощутили случившуюся в их жизни перемену. Руй Диого убедил деда снова открыть манеж, и они вместе нашли хорошего объездчика: ведь нельзя же было допустить, чтобы другие коннозаводчики обскакали их в этом престижном деле. Гордый и заносчивый с матерью, Руй Диого сникал в присутствии деда, стараясь представить дело так, что хозяином в доме продолжал оставаться Диого Релвас. Руй рисковал и знал, что рискует, но, будучи в себе уверенным, испытывал удовольствие от того, что рисковал. Имея прекрасную память, он, как актер, готовился к встрече с дедом, стараясь поразить его своими познаниями, в сельском хозяйстве, хотя многих проблем земледелия и животноводства не знал. Он умел выслушивать слуг, почти не задавая им вопросов, и вовремя напоминал деду, который подчас забывал о возрасте внука, кое-какие подробности, ошеломлявшие старика.

— Но тебе же всего двадцать…

— Если точно, то девятнадцать.

— Тогда как же ты можешь это помнить?

— Возможно, это говорили вы, дед. Унаследовал память от вас, должен же я унаследовать от вас хоть что-то… Или н-нет?

— Похоже, все унаследовал, — улыбался Диого Релвас, видя себя во внуке. — Кроме глаз… Глаза у тебя отцовские.

Теперь старика не раздражал даже холодный взгляд Руя Диого. Диого Релвас почти забыл зятя. Как видно, пережитое им горе ослабило его память. Большую часть прошлого, теперь уже расплывчатого прошлого, да, возможно, и не принадлежавшего ему, застилал плотный туман.

После смерти падре Алвина место капеллана в Алдебаране занял молодой священник, большой любитель быков и лошадей. Он был требователен в вопросах культа, а потому согласился освятить вторую статую местной святой, которую Диого Релвас решил поставить в Башне четырех ветров, устроив там еще одну молельню. Землевладелец желал общаться со святыми каждое утро, хотя исповедоваться отказывался, нет, грехов за ним не было, объяснял он капеллану, и потому он не видел необходимости наносить визиты в исповедальню. Тогда падре Жоакин стал говорить о воспитательной силе примера: он должен прийти со всем семейством — по тем временам в церковь тащили каждого, — ведь только отсутствием бога в душах можно объяснить неподчинение свободных каменщиков и республиканцев. Страну должны спасти молитва и мужество. Мужества Диого Релвасу не занимать, так неужели же он откажется от спасения собственной души из-за нежелания прочесть время от времени «Отче наш»?

Эмилия Аделаиде сотрудничала со священником, раздавая на паперти свои воскресные подаяния, что привело Диого Релваса к решению передать в ее руки и его. Теперь ему было неприятно видеть толпу нищих у ворот имения: он не верил в их добрые мысли и почитал за глупость подавать этой подлой черни, способной принимать милосердную помощь из рук Релваса и тут же радоваться, хоть и не шумно, успехам врагов короны и святой церкви. Нет, пусть этим занимается дочь, дочь — пожалуйста, он согласен.

И вот как-то утром, спустившись во двор, Диого Релвас сел в коляску дочери, в которой она ездила к мессе. В ту же минуту Руй Диого велел заложить другую и, приказав сестрам сесть в нее, пустил лошадей в Алдебаран, неистово погоняя их, чтобы, опередив деда, предупредить падре о таком визите. По случаю возвращения землевладельца в церковь и великолепной, как утверждала Мария Тереза, проповеди падре Жоакина в ризнице был устроен маленький праздник. Когда же они возвращались домой, Эмилии Аделаиде припомнилась святая простота падре Алвина. Она никому ничего не сказала, но, будьте покойны, невзлюбила нового капеллана как раз после этой проповеди. Диого Релвас тоже осуждал божьего слугу и своего раба, но понимал и молодежь с ее восторгом, адресованным падре Жоакину; ведь молодежь падка на театральное слово, которым отличался юный священник. Заметив счастливую улыбку на лице отца, Эмилия Аделаиде спросила:

— Нельзя ли узнать, чему вы рады?

— О-о, пустое!… Вспомнил одну свою речь, которую произнес в Ассоциации земледельцев… Председательствовал Бараона. Очень у меня тогда хорошо получилось. Я был доволен и речью и собой многие годы…

— Между тем сегодня гораздо больше причин для того, чтобы быть довольным собой…

Он получил похвалу, которая его раздосадовала: она не была справедливой.

— Не говорите так, Милан! Тогда я был почти мальчишкой… А теперь убеленный сединой старик, уставший от жизни. Не раз она меня лягала.

Ему захотелось поехать лесной дорогой, и он приказал кучеру свернуть к липам. Эмилия Аделаиде увидела, что он закрыл глаза, потом приклонил голову на подушку, но по движению отцовских пальцев, теребивших поля шляпы, поняла, что он не спит, а думает. О чем?! Хотелось бы знать. Возможно, о том же, о чем она. А она вспоминала Марию до Пилар и братьев, вспоминала, как они, радуясь мести, затащили ее в лесной домик и заставляли признать себя виновной в смерти матери, так и не поняв, до чего довели девочку. Для них троих, и особенно для Антонио Лусио, Пилар была виновницей. Нет, это даже не было местью, нет, а наказанием, и она, Эмилия Аделаиде, была зачинщицей, предложив судить ее так, как, по ее понятию, мог судить трибунал. Но сама-то она просто ревновала отца к сестре. Бедная Пиларика!…

Воспоминания о сестре привели, между прочим, к тому, что Эмилия Аделаиде погладила руку Диого Рёлваса, отчего на его лице тут же появилась улыбка.

— Вы меня любите? — поспешил он спросить. — Еще любите?…

— Вы же знаете, что да, люблю… Почему же спрашиваете?

— Я считал, что уже нет. Такой человек, как я, не способен поддерживать любовь детей к себе. Что ты, интересно, теперь обо мне подумаешь? Не говоря уже обо всех прочих…

— И вы никогда себя не спрашивали, почему так?

— Я слишком стар. Возможно! В некоторых случаях… я уверен, что так и нужно. Мир катится под откос, и люди, подобные мне, должны крепче держать вожжи.

— Думаю, что под откос он будет катиться долго. И даже очень долго.

— Тебе, Милан, так думать не пристало. Никогда не говори ничего подобного Рую Диого…

— Он сам все понимает… Считает даже, что понимает больше других. Это признак молодости.

— Ты думаешь, что опыт старика не так важен?

— Я этого не сказала и не подумала… Как же ты терзаешь сам себя, мой старый! Я просто считаю, что прошлое не повторяется.

— А ведь все мы должны сражаться за то главное, что ни в какие времена не должно быть забыто: уважение… порядок… Я думаю, Милан, нет нужды перечислять все. Вы это знаете не хуже меня.

— Мы должны привыкать…

— Привычка — начало отречения… В тот день, когда мы привыкнем к тому, о чем вы говорите, наступит анархия. Я уже думал о том, что будет с миром, когда такое случится…

— Да, хорошего будет мало. Но будущее неизбежно.

— Да, если его не готовить таким… А мы можем его подготовить.

— Возможно. Во всяком случае, это было бы неплохо, хотя и трудновато…

Коляска ехала медленно. Тихим, спокойным шагом шли лошади. Дышавший влажностью лес казался уставшим от суровой зимы: он жаловался, протягивая голые ветви, которые трепал холодный ветер.

— Завтра, если ты помнишь, годовщина революции в Порто, — сказал Диого Релвас, скребя совершенно белую бороду. — Так что же нас ждет еще?…

В этот же вечер, в час ужина, один пастух принес новость:

— Убили короля и принца.