"Зона бессмертного режима" - читать интересную книгу автора (Разумовский Феликс)

Глава 1

— Это вам, уважаемый, не лезгинка, это твист, — вспомнил Бродов перл отечественного кинематографа, весело оскалился и деловито зашуршал картой-«трехверсткой». — Для тех, кто не в курсе, это Байкал. Мы, коллеги, вот здесь, на краю длинного, словно тещин язык, болота. А на другой его стороне, в двадцати верстах отсюда, стоит избушка на курьих ножках. К лесу задом. С печкой, лежанками и запасами харчей. Бабы-яги, правда, нет, извиняйте. Теперь, гвардейцы, слушай приказ: одеваете холщовое исподнее, разбиваетесь на две команды и совершаете пеший марш-бросок вдоль означенной трясины к хибаре. Одна ватага по левой стороне, другая — по правой. Причем стараетесь изо всех сил, рвете когти, шевелите грудями. Потому как места и харчей хватит только на одну ватагу. Другая с подведенным брюхом продолжит прогулку в обратном направлении. Голодание и таежный воздух, говорят, весьма полезны для здоровья. Вопросы? Нет? Тогда вперед. Готовность пять минут, время пошло.

«Охо-хо, — пригорюнились коллеги, они же гвардейцы, они же уважаемые, они же слушатели спецсеминара, почесали свои бритые затылки и отправились готовиться к забегу. — Ну, сука, ну, бля».

Собственно, какие слушатели — за четыре дня, проведенных в тайге, ох как настрелялись, набегались, намахались конечностями, а главное, насмотрелись вволю на Бродова и его команду. Вот ведь виртуозы в квадрате, умельцы, мастера, с такими пообщаться — никаких денег не жалко.

Между тем все собрались, оделись, построились на плацу. Было ясно, снежно, морозно и бодряще, светило стылым блином, не вызывающим аппетита, медленно выплывало из-за деревьев. Его негреющие рыжие лучи отражались от внушительной надписи на фасаде «Учебно-тренировочный центр охранного предприятия „Скат“». Набрана она была из стреляных гильз. День обещался быть, как у классика, славный — с морозом и солнцем. Только вот любоваться красотами природы не хотелось, хотелось двигаться.

— Равняйсь! Смирно! Вольно! На первый-второй рассчитайсь! — Бродов приосанился, подождал, передернул плечищами. — Так-с, все в сборе. Двадцать пять героев-панфиловцев. Без трех, как в преферансе. Чертова дюжина туда, апостольская сюда. Девочки налево, мальчики направо. Все, на старт, внимание, марш! Удачи.

Он глянул на часы, потом на замыкающих, добро улыбнулся и пошел завтракать. Какая может быть война на голодный-то желудок?!

Завтракали впятером, начальствующим составом, в необыкновенно чистой, выскобленной до белизны кухне. За необъятным столом на полозьях, приделанных к нему по сибирскому обычаю, чтобы легче было мыть пол, сидели Бродов, Кныш, Небаба, Наговицын — все мужики осанистые, рослые, сразу чувствуется, из военных, а также лицо сугубо мирное, гражданское, интеллигентнейшее и начитанное — Павел Юрьевич Звонков, ответственный за хозчасть. Строго говоря, был Павел Юрьевич ученым, доктор каких-то там наук и некогда руководил научной станцией, расположенной на берегу Байкала. Да только кому она нужна сейчас, орнитология-то? Если интересует кого, то только в плане кур, диетических яиц и синей птицы счастья. Нет, на фиг, коли уж сидеть в тайге, то не под эгидой Афины[16], а под плавниками «Ската». Этот небось зарплату не задерживает.

— Ну, кому добавить? — ищуще глянула из-за кастрюль разрумянившаяся Раиса Дмитриевна, мигом сориентировалась в обстановке и направилась со сковородкой к Бродову. — Ну ты смотри, хочет и молчит. Пельмени, Данила Глебович, жареные, кушай на здоровье, застенчивый ты наш. Давай, давай, лопай, равняй морду с жопой. Приятного аппетита.

Вот ведь бой-баба с яйцами, даром что кандидат наук. Любимый ассистент и супруга интеллигентнейшего доктора-завхоза — с бюстом шестого номера, тяжелым кулаком и метким, не в бровь, а в глаз, словом, частенько матерным. А вообще-то, славная женщина, надежная, с такой можно и в разведку. Да, похоже, с дражайшей половиной Павлу Юрьевичу повезло, причем крупно, вот оно — единство и борьба противоположностей.

— Значит, застенчивый? — удивился Кныш, хрустко раскусил огурчик и вдруг расхохотался, в восторге выругался, с экспрессией продырявил воздух вилкой. — Ага, особенно тогда, в Салернском…

В Салернском заливе однажды они с Бродовым вдвоем угробили под настроение с полдюжины «котиков»[17]. Красу, отраду и гордость хваленого американского спецназа. И ничего, даже не поморщились.

— Да ладно тебе, Вася. Нашел тему за столом, — вспомнил Бродов море, красное от крови, сразу помрачнел и, дабы сменить пластинку, воззрился на Небабу, со тщанием готовящегося к приятнейшему чревобесию: — Ну что, Семен Ильич, как там путанка твоя? Долбится?

— А як же, командир, долбится, куда ей деться. Эх, если бы была еще не рыба, а баба, — посетовал Небаба, огромный, бритый наголо, напоминающий Котовского. — Хотя один хрен, и та и другая употребляются в сыром виде.

Вчера с большим трудом он добыл из-подо льда щуку, морозил ее всю ночь в сугробе и сейчас готовил патанку — исключительно полезное и питательное блюдо, с гарантией предохраняющее от всех известных недугов. Рецепт был прост, но требовал терпения: остекленевшую, ставшую каменной щуку требовалось раздробить, перетереть, сломать ей каждое ребрышко — словом, превратить замерзшую хищницу в кашу. Что Семен Ильич сейчас и делал, предвкушая, как закончит труд, посыплет перцем, помочит уксусом и… возьмется за ложку. Эх, да никакая путанка с патанкой и не сравнится.

— Да, а вот у нас в средней полосе хрен будет, а не патанка, — горько заметил Наговицын, тяжело вздохнул и сухо захрустел пудовыми, с хорошую кружку, кулаками. — Вернее, патанка из селитеров будет. О щучьей икре-пятиминутке я уже и не говорю. Всю экологию загадили, сволочи[18].

Он жил в Сибири уже не первый год, но всегда при случае повторял: «Мы прорвемся, мы пскопские».

— Э, уважаемый Степан Игнатьевич, вы переходите на частности, сужаете проблему, — вклинился в общение эрудированный завхоз. — Что там Ленобласть, что там Нечерноземье. Паразитов хватает везде. Вот здесь в Сибири, например, на Оби и Иртыше почти каждый местный житель страдает описторхозом. Его вызывает паразит, э, дай бог памяти… а, метацекарий. Страшное, доложу я вам, Степан Игнатьевич, создание — обретается в печени или в желчном пузыре и способен выесть у человека почки. Тут уж, естественно, не до миндальничанья, не до компромисса, необходима экстренная полостная операция. А все дело в строганине, в замороженной рыбе, которую так любят здешние аборигены.

— В замороженной рыбе? — насторожился Небаба, угрюмо засопел и бросил фрагментировать многострадальную хищницу. — И в щуке тоже?

Что-то в нем было от ребенка, у которого отняли конфету.

— Да нет, в щуке навряд ли, — успокоил его Звонков. — К тому же эти метацекарий погибают при минус двенадцати. А сегодня ночью вроде бы было куда холоднее. Так что ешьте смело, никаких метацекарий. Ну, в худшем случае ленточные черви.

Бродов более в разговоры не лез, баловался чаем и испытывал какое-то сложное, многогранное чувство — то ли умиление, то ли восторг, то ли тихую радость, то ли профессиональную гордость. Как же все-таки славно, что у него есть проверенные товарищи, преданные друзья, и ведь не просто друзья, а друзья-однополчане. Не боящиеся ни бога, ни дьявола, ни океанских глубин, ни таких добрых с виду дрессированных дельфинов с укрепленными на головах жалами длинных игл-парализаторов. Да, как ни крути, а коллектив — это сила. И как ты ни крутись — один в поле не воин.

Наконец попили, поели, выразили гранд рахмат Раисе Дмитриевне, и Бродов, легко поднявшись, взглянул на «Омегу», на ту, которая на руке.

— Однако, братцы, время. Отваливаем через полчаса.

Второй хронометр, висящий на груди, времени не показывал и был носим исключительно на счастье — по центру его зияла сквозная отметина от зуба невоспитанной касатки.

— Есть через полчаса. — Кныш оскалился, Небаба кивнул, Наговицын сделался серьезен, и они резво, но без тени суеты двинулись готовиться к грядущему мероприятию. Бродов тоже отправился к себе, вдумчиво собрался, оделся поладнее и точно к сроку был уже во дворе, у дощатого навеса, где стояли снегоходы. Целая стая стремительных, проворных, даже внешне оправдывающих свое название механических зверюг[19]. Неприхотливых, выносливых, элитной породы, с приемистыми моторами, могучей подвеской, электрическим стартером и даже обогреваемыми ручками. Негреющие лучи солнца, пробиваясь сквозь щели, играли на глянце краски, отражались от зеркал. Ну, красота, ну, загляденье, и впрямь — машины-звери.

— Эх ма! — Бродов уселся на «огненного кота», Кныш, Наговицын и Небаба разместились на двух «пантерах»[20], чиркнули стартеры, подхватили моторы, гусеницы с хрустом вонзили зацепы в снег. И понеслись навстречу местные красоты, и заклубился следом прозрачный стылый шлейф. Ели и лиственницы стояли в белых шалях, снега было полным-полно, лютый мороз потрескивал в оцепеневших дебрях. Зима была в самом разгаре — стынь, ледяной звон, иглистый пушистый иней. Лепота.

Наконец прибыли на место — на укромную поляну, напоминающую формой блин. В центре ее стояла та самая избушка на курьих ножках — приземистый, без окон, просторный барак, в котором можно было разместить и роту. Снег вокруг стараниями Звонкова был отброшен, бревна стен молочно белели инеем, на двери, которую не взять и танком, висел огромный, похожий на калач замок. При взгляде на сие строение вспоминалась не Баба-яга — ГУЛАГ, Беломорканал, уставшие зэки, отливающие на кострах колеса для своих рабочих тачек. Сразу чувствовалось, что здесь место не сказке, а строгой и суровой прозе жизни.

— Погодка-то, а? — Бродов, чему-то радуясь, вылез из седла, шевельнул плечищами, глянул на спящий лес и внезапно мощно, словно из пушки выстрелил, с силой ударил ладонью о ладонь. — Бодрит!

— Да уж, не май месяц, — согласился Кныш. — Похоже, рано приехали, так что взбодримся изрядно.

— А что это тебя, Саня, любовь-то к родине не греет? — хмыкнул Наговицын. — Слышишь, кажись, бегут. А, точно. Так что теперь небось не замерзнем.

Со стороны болота и впрямь послышался хруст снега, затем тяжелое дыханье, и из-за стволов показалась дюжина. Настоящая, апостольская, из двенадцати удальцов.

— Ура, мы первые, — обрадовались они, синхронно повернулись к бараку, мгновенно превратились в разъяренных чертей и с ненавистью воззрились на Бродова: — Это что же такое, а? Выходит, зря старались? Зачем рвали жопы на сто лимонных долек?

— Как это напрасно? — удивился тот и добро, по-отечески кивнул. — Забьете лучшие плацкарты, поближе к печке, подальше от параши. Опять-таки харч, калории, повышенная жирность. Красота. Только вот есть одно маленькое «но». Незначительная проблемка. С дверью, — сделал он скорбное лицо, понурился и горестно, с надрывом вздохнул. — Увы, коллеги, у вас. А у меня есть решение вашей проблемы. Одна маленькая штучка от квартиры, где деньги лежат, — с этими словами он извлек массивный ключ фантастических размеров, даром что не золотой, но ничуть не хуже, чем у Бу-ратино. — Заберите его, коллеги, и владейте бараком. Внутри буржуйка, дрова, млеко, сало, яйки. Ну же, смелее, гвардия, марш вперед.

На молодцов-удальцов он посматривал покровительственно ласково, с внутренней усмешечкой. Ишь ты, запыхались-то как, раскраснелись, потерялись и сдулись. Да, вас бы, ребятки, отправить в советские времена в Казахстан, на озеро Балхаш, в учебный, жутко засекреченный центр морского спецназа[21]. Как вам ночной заплыв на десять миль в одежде? Или стокилометровый марш-бросок под жарким, словно печка, солнцем? По полной боевой, со всей экипировкой, в безводной и безветренной степи. А тут пробежали каких-то восемь верст и все, лапы кверху, сиськи набок. И ведь снег-то не глубок, примят, утоптан, считай, что тропа. Та самая, народная, которая не зарастет, — не вы, ребятки, первые, не вы последние. Так что не грустите, не мякните и благодарите бога, что здесь вам не Балхаш — Байкал. Курорт.

А ребятки особо и не грустили. Сразу поняли, что к чему, быстренько сбились в стаю и оборотисто, с экспрессией рванули за ключом. Причем ребятки-то не простые, натасканные, бойцовских кровей — кто охранник, кто спортсмен, кто из органов, кто из братвы… Однако Бродов со товарищи тоже был не лыком шит. Это он ведь только внешне такой — огромный, добрый и вроде бы неопасный. Тяжелая, неподъемная, не способная на маневр человеческая глыба. Ох как же оно бывает обманчиво, первое-то впечатление. Бродов с легкостью пробегал стометровку за одиннадцать секунд, прыгал в высоту на два метра с гаком, отжимался тысячу раз на кулаках и по полной боевой крутил без счета подъем переворотом. Это не считая специальных, сделавшихся рефлексами, впитавшихся в плоть и кровь профессиональных навыков. Да и Кныш, Небаба и Наговицын были тоже не подарки, отнюдь, — рослые, тренированные, наученные убивать.

Весело, ох как весело стало на полянке — шум, гам, хруст, крик, снежная пыль столбом. Однако Бродов со своими крепился, на полный контакт не шел, работал со всей возможной мягкостью, тактичностью и аккуратностью — никакой травмирующей техники, жестких «блокажей», шокирующих ударов и воздействий на суставы. Так, детские игрушки — уходы, подставки, отеческие оплеухи. Зато уж ребятки-удальцы старались вовсю — срывали дистанцию, кричали «банзай», махали конечностями и перли, как на буфет. Им здорово хотелось под крышу, в барак, к мискам, буржуйкам и параше. Только вот Бродов не пускал, валил на снег всех встречных-поперечных. В общем, действо на полянке было еще то, впечатляло и навевало мысли об охоте. Правда, собаки подкачали, явно не вышли статью, зато медведи были хороши, породисты, бог знает из какой берлоги.

Однако вскоре ситуация переменилась — явились не запылились припозднившиеся. Чертовой, задыхающейся, позорно растянувшейся дюжиной. Они жадно взглянули на барак, мигом ухватили суть вопроса и дружно, с похвальной резвостью, невзирая на усталость, подключились к добыванию ключа. Черт знает как весело сделалось на полянке, однако Бродов со своими начал потихоньку хмуриться. Нет, двадцать пять на четверых это перебор. Воюют, конечно, не числом, а уменьем, однако же толпа и есть толпа, безликая, свирепая, разгоряченная, яростная. И чтобы обуздать ее, нужно действовать адекватно — с членовредительством, кровопусканием, со всей возможной мыслимой жестокостью. Это здесь-то, в учебном центре, во время семинара?

В общем, ситуация складывалась скверная, безрадостная, добра не предвещающая, и, как всегда в минуты реальной опасности, к Бродову пришел Свалидор. Откуда-то из невообразимого далека, из темных бездн подсознания, до которых ой как далеко знаменитой Марианской впадине с ее одиннадцатью, кажись, километрами глубины. Кто он и откуда, Бродов не знал, просто иногда вдруг ощущал прилив энергии, цунами, море, Эльдорадо сил и начинал смотреть на мир глазами сказочного исполина. Нечеловечески могучего, но все же человека, необычайно сильного, выносливого и быстрого, как это и полагается Стражу Вечности и Хранителю, Чтущему Закон Оси и Ведающему Пряжу Времени. Такое вот, блин, забавнейшее раздвоение личности, сюрпризец подсознательного, напоминающий диагноз. Имеющий к тому же практическое значение…

— Альз! — коротко пропел Свалидор, выплывая из потока времени, и Бродов уже без удивления увидел, как изменился мир, — окружающие его люди превратились в манекены, в восковые фигуры, безжизненные куклы, лишенные движения. С предельной осторожностью он приземлил одного, со всей возможной мягкостью опрокинул другого, бережно определил на снег третьего, пятого, двадцатого. Время для него остановилось, замерло, он словно видел какой-то странный фильм, состоящий из единственного кадра. Фильм, в конце которого все ребятки-удальцы заняли горизонтальное положение, став этакими шахматными битыми фигурами на заснеженной огромной доске.

Миг — и кино закончилось, Свалидор ушел, и мир вокруг Бродова ожил, наполнился экспрессией и движением. Снежная пыль смешалась с матом, стали подыматься потерпевшие, Кныш, Наговицын и Небаба ухмылялись, с пониманием подмигивали — насмотрелись, привыкли. Зато уж ребяток-удальцов прямо-таки шатало от изумления. Ну, блин, дела. Это же вихрь, торнадо, стихийное явление. И ведь наслышаны же были о подобных чудесах, но чтобы вот так, играючи, с обидной легкостью… жопами на снег… М-да… Что же это такое было? Тайчи? Модифицированное айкидо? С элементами ниндзюцу? Надо будет спросить.

Бродов, ухмыляясь, хранил молчание, на контакт не шел, бился с закоченевшим, надумавшим забастовать замком. Айкидо так айкидо. Модифицированное так модифицированное.

О Свалидоре он не рассказывал никому — ни товарищам по училищу, ни коллегам-сослуживцам, ни высокому начальству. Это был его заветный, трепетно хранимый секрет, сокровенная тайна, упоительная, не предназначенная для посторонних сказка. Мир, где нет уставов и развитого социализма, а воины бескорыстны и подобны богам. Мир, где не имеют значения ни добро, ни зло, а важна лишь уравновешивающая их справедливость.

Замок тем временем капитулировал, вяло разомкнул объятья, и дверь под скрип железа подалась. Внутри барака было так себе, сумрачно и неуютно, зато стараниями все того же Звонова имелись дровишки и харчи. В количествах, как Бродов и обещал, изрядных, отменно радующих взор.

«Ого!» — восхитились ребятки, забыли про модифицированное айкидо и мощно вдарили по хозяйству. Принялись щепать лучину, набивать снегом чайники, возиться с макаронами, перловкой, тушенкой и сгущенкой. В бараке забурлила жизнь, сделалось теплее, запахло варевом. Действительно, какая может быть война на голодный-то желудок? Только Бродов дожидаться кульминации не стал, начал собираться.

— Может, все же попьешь чаю? — посмотрел на него Кныш. — На дорожку-то горяченького, а?

— Ох, командир, ты только глянь, какой кулеш там хлопцы варят. — Небаба подмигнул, пошевелил ноздрями. — И куда ты от него?

— А то ты, Семен, не знаешь, — хмыкнул Наговицын, тяжело вздохнул и фальшиво пропел: — Родительский дом, начало начал, ты в жизни моей надежный причал…

Они прекрасно знали, что Бродов, как обычно, в конце семинара поедет к родителям — благо недалеко, километров двадцать пять отсюда. А он так и сделал: помахал всем ручкой, сел на своего «огненного кота» и отчалил, только снег столбом. Сказано же в песне: родительский дом — начало начал.

* * *

Солнце плыло по небу в разноцветном нимбе, воздух искрился, мороз, похоже, крепчал. Однако на душе у Бродова было тепло — он ехал на родину. Ели махали ему опушенными лапами, белки семафорили метлами хвостов, огненный «котяра» тянул как зверь, яростно урчал и пожирал пространство. Эх, хорошо! А вокруг проносились, исчезали за кормой еще с детства знакомые места. Красивейшие, благодатные, еще не тронутые цивилизацией. Матушка-кормилица тайга — завораживающая, могучая, первозданная. Ох, много чего видела она… Не по этим ли звериным тропкам пробирались из Маньчжурии хунхузы, доставляя страждущим сибирякам нецелованных красавиц китаянок?..[22] Не здесь ли пробегали горбачи[23], кайлившие на рудниках злато и серебро? Заработанные деньги они прятали в одежду, а утаенные самородки вживляли в тело — в бедра, в ягодицы, в икры ног… Раньше в деревнях тут, в хозяйственной пристройке, устраивали оконце с широким подоконником, куда на ночь ставили крынку с молоком, клали хлеб с салом, а то и дорогой сахар с солью. Для беглых. И не здесь ли укрывались староверы-раскольники? В глубине таежного моря, где мошка покрывает шевелящимся ковром все живое, они выращивали гречку, картофель, капусту, растили детей, верили истово в своего Бога. Где они сейчас? Куда завела их вера? Неизвестно, куда нелегкая занесла староверов, а вот двужильный, ревущий механический «кот» вскоре выбрался на проселок. Здесь уже чувствовалась цивилизация — петляла колея, попадались окурки, гнусно желтели проталины мочи. Километра через три Бродов обогнал УАЗ, с ревом разминулся с каким-то несчастным типом на «Буране», сбросил газ, вошел в вираж и невольно заулыбался — ну, здрасьте вам, считай, приехали. Дорога, повернув, вынырнула из леса, и перед Бродовым открылись знакомые ландшафты — высокий берег речки, столетняя сосна, заснеженный пригорок с россыпью домов. Блестел на солнце крест на куполе церквухи, столбами вились в небо печные дымы. Это была его родина, пенаты — поселок Бирюлинский. Хоть и небольшой, в глуши, зато с историей. Когда-то в старину здесь стоял острог, похаживали в годы смуты белые и красные, а сейчас жил люд степенный, работящий, не разучившийся трудиться и в эпоху социализма. Соль земли русской — сибиряки.

«Как там в песне-то поется? „Еду я на родину“». Бродов резво пересек мосток, молнией взметнулся на пригорок и, проехав старые торговые ряды, в снежном вихре повернул направо — вперед, вперед, мимо бани, библиотеки, милиции, продмага. И вот он, отцовский дом. Добротный, двухэтажный, за высокой оградой. Бревенчатые хоромы с отоплением и канализацией, построенные с любовью, смекалкой и надолго. Да, непрост был бродовский родитель, ох как непрост, и в победу коммунизма не верил. А потому, отслужив срочную, на стройки пятилетки не пошел, ударил по технической части. По части сгинувших автомашин, кранов и бульдозеров — их при прокладке газо— и нефтепроводов тонуло по Сибири множество. Социализм, оно, конечно, учет и контроль, однако строительные организации лезть в болота не желали и утраченную технику списывали. А Глеб Бродов грязи не чурался и добро народное из трясины доставал — вымораживал его с верными товарищами, как в Якутии в старину извлекали туши мамонтов. Затем техника ремонтировалась, приводилась в божеский вид и по подложным документам использовалась по назначению. Строила дороги, возводила дома, рыла траншеи. Только вот работала не на закрома родины, а на конкретных, знающих свое дело людей. Отсюда и достаток, и деревянные дворцы, и отапливаемые круглогодично теплицы. Не сто пятьдесят рублей зарплаты в месяц в два захода.

«Так, говоришь, начало всех начал? — Бродов тронул могучую калитку на пружине, не спеша вошел, отодвинул засов, приоткрыл ворота. — М-да, надежный причал». Сел на своего механического зверя, зарулил во двор и увидел зверя настоящего, живого, во плоти и шерсти. Котяру Тимофея. Огромного, башкастого, настоящего сибиряка. Тот еще был мелкий хищник, древнее животное — ужасный ловелас, невиданный бретер и жуткий хулиган. Видели не раз, как он ухлестывал за соболюшками, псы во всей округе не связывались с ним, а однажды он по-крупному поссорился с лисой, с весьма печальными для той лисы последствиями. Сейчас же хищник пребывал в засаде — судорожно бил хвостом, алчуще скалил пасть и не сводил глазищ с вороны, разгуливающей у сарая. Гневно он посмотрел на Бродова, испортившего ему всю малину, матерно мяукнул, зашипел и живым болидом, рыжим и хвостатым, полетел куда-то в сугробы за хозблок. Ездят тут всякие на механических уродах, рычат непотребно, распугивают дичь. И где теперь, спрашивается, добычу взять? Мыши все в округе пойманы, крысы передушены, змеи на зимовке, кроты ушли в подполье. Поневоле полезешь чей-нибудь курятник. В общем, чудо как хорош был хищник Тимофей, не рыжий сибирский кот, а настоящий орел. А вот собачьей будки во дворе что-то не было видно — и не бином Ньютона, и не квадратура круга, любому местному понятно, почему это так[24].

А между тем послышалось движенье, мощно отворилась дверь, и на крыльцо ступил хозяин дома Глеб Иванович Бродов. Такой же, как и сын, огромный, рослый, только вот не бритый гладко, по-городскому, а с окладистой бородой.

— Ну, Данила, здорово, — спустился он с крыльца к Бродову-младшему, мощно поручкался с ним, с чувством обнял. — Давненько не виделись.

— Здравствуй, батя. — Данила закряхтел, радостно оскалился. — Ну уж давно. С прошлого семинара. Недели две будет.

Ладно, разговоры разговаривать на морозе не стали, пошли в дом. В светлую, обставленную добротной мебелью просторную комнату с высоким потолком, большими окнами, внушительной, в зеленых изразцах печью. Пахло чистотой, хлебом, глаженым бельем. Родительским домом.

— Здравствуй, мама, — расцеловался с матерью Данила, вытащил пуховый, наверное, уже сотый по счету платок. — Вот, для тепла. А где наша геройская баба Аля?

На полном серьезе сказал, без тени улыбки. Его бабушка по отцу, Алена Дормидонтовна, за свою долгую жизнь повидала всякого. Дочь двоеданца[25]-мельника, раскулаченного товарищами, она добровольцем в Отечественную отправилась на фронт, воевала, была ранена, выжила в концлагере и вернулась домой беременная и наполовину седая. Однако не пропала. Вскоре вышла замуж за крепкого сибиряка, вырастила и воспитала четырех сыновей и сейчас, похоронив супруга, жила у старшего — в полнейшем уважении, довольствии и радости. Хоть и на девятый десяток пошла, а умирать не собиралась. Зубы все свои, осанка статная, взгляд живой, оценивающий, с незлобивым юмором. Так смотрят бывалые, много чего видевшие люди. В общем, та еще бабушка, божий одуванчик, хранительница и разжигательница бродовского очага. А вот и она…

— Значит, приехал, — отворачиваясь от жара, внесла баба Аля домашний хлеб, привычно положила на стол и посмотрела на Данилу так, будто тысячу лет его не видела. — Внучок…

— Здравствуй, ба. — Бродов с осторожностью обнял ее, вытащил оренбургский платок, который через кольцо продеть можно. — Носи на здоровье.

Платок был серый, один в один как у матери и, наверное, тоже сотый по счету. А что привезешь еще-то? Вроде все есть.

— Спасибо, внучек, — кивнула бабушка и тонко улыбнулась со скрытой иронией: — Ты все в своем репертуаре. Ну что, ребята, хлеба поспели, можно начинать.

Дважды уговаривать никого было не надо, сели за стол. На нем — всего горой, и свежее, с пылу с жару, и томленое, бочковое, из-под гнета. Шпигованная поросятина и малосольный ленок, тушеная медвежатина и лососевая печень, вареная икра и жареные пельмени. А котлеты из сырка — рыбы, чье мясо слаще куриного, картошечка, грибки, светящиеся изнутри вилки капусты. И конечно же, омуль, омуль, омуль, гастрономическая гордость байкальской земли. Только вот что-то мало стало его в озере, в знак искреннего уважения называемого исстари морем.

— М-м, холодненькая. — Бродов-старший открыл бутылку, привезенную Бродовым-младшим, не торопясь налил, дернул взволнованно кадыком. — Ну, за нас, за семью, за фамилию. Бывайте, други, живы и здоровы.

Чокнулись, выпили, взялись за еду. Не торопясь, со вкусом и молча. Какие могут быть разговоры, пока не утолен первый голод? Не скоро налили по второй, потом выпили в охотку под лососевую тешу, и слово за слово, не спеша, потекла застольная беседа. О том, о сем, об этом. Только боже упаси не о политике, не о Думе, не о выборах, не о темпах роста нашей жизни и не о харях, что каждый день показывают по телевизору. Зачем портить аппетит?

— Ну-ка, сын, давай-ка моего, — сказал после жареных пельменей Бродов-старший и ловко потянул к себе объемистый графинчик. — А то все пьем, пьем, а толку…

В графине том, Данила знал, был брусничный, двойного гона, первачок. Адская штука, хоть и прозрачен, как слеза. Ни малейшего сивушного духа, лишь слегка отдает лесом и травами, а спичку поднесешь — чистая аква вита, горит ярким синим пламенем. А еще развязывает языки, кружит головы и валит с ног самых крепких мужиков. Та еще огненная водица, с ней ухо нужно держать востро.

— Ну, благословясь, будем. — Бродов-старший поднял стакашек, на мгновение замер, посмотрел на Данилу: — За тебя, сынок. Расти большой.

Данила ему нравился. И даже не потому, что сын, наследник, кровинка, а потому что мужик в него, Бродова-старшего, пошел. Вырвался из океана-тайги к настоящим морям, выучился, заматерел, офицером стал. Старшим, морским, вперед положенного срока. И потом, когда приперло, жопу никому лизать не стал, плюнул и на карьеру, и на чины, в одной шинелишке вернулся домой. И ведь не пропал, не сгинул, показал себя, в люди выбился. Да еще как выбился. Ладный мужик, бродовской породы. Такой и на зоне будет человек. Хотя упаси его, господи, от напасти такой, сохрани и пронеси. Самого-то Глеба Ивановича бог не уберег, положил ему однажды путь извилистый, тернистый — за колючий орнамент. Только там старший Бродов не потерялся, выжил, остался человеком. Хотя и понял со всей отчетливостью, что не в больших деньгах счастье. Освободился по УДО[26], вернулся домой и с тех пор ни-ни, на золотые горы не зарился. Занялся хозяйством, слился с землей, летом, ближе к осени, подавался в тайгу — за панцуем, за корнем жизни женьшенем, говорят, рожденным от удара молнии[27]. И ведь везло же ему чертовски, ни разу не возвращался без добычи. Причем не без какого-нибудь там панцуя-танзаны — в руки ему шли сипие и упие, а однажды он нашел шестилистный липие[28]. Вот было шуму-то, гаму. И денег…

Графинчик между тем потихонечку пустел, брусничная аква вита летела птицей под оленину, неспешно текла, согревала душу, по-родственному сердечная негромкая беседа. Потом все захотели песен и затянули ладно, хором, с подголосками: «Ох ты горе мое горе, злая мачеха Сибирь». Хорошо пели у Бродовых, слаженно, с чувством, с душой. Правда, не долго — едва дошли до баллады о бродяге, который Байкал переехал, как в окошко постучали. Это по-соседски зашел на огонек знакомец Бродова-старшего, бурят Хагдаев. Собственно, не просто знакомый — любезный друг, испытанный подельник, правая рука. Свой человек в доску.

— Здравствуйте, однако, — ухмыльнулся он, показал прокуренные зубы и, будучи немедленно определен за стол, шмыгнул носом дружески и добро. — Ну что, Данилка, как дела? Как, командир, однако, живешь-можешь?

Вот так, хоть и ростом под потолок, и плечищи не про всякую дверь, а все одно — Данилка. Даром что столько лет прошло, все одно остался Бродов-младший для Хагдаева мальчишкой. Шустрым пареньком, трепетно внимающим занимательнейшим байкам — о Золотой Бабе, о Чертовой скале, о легендарной бурятской шаманке Одэгон, очень-очень сильной шаманке, однако. Да, что-что, а рассказывать Хагдаев умел, да и темы разговоров знал не понаслышке. Потому как сам происходил с байкальского острова Ольхон, энергетического центра всей великой Сибири, из тамошних шаманов, и та самая ведунья Одэгон приходилась ему дальней Родней. Все предки у Хагдаева скакали на бубне, который по шаманским понятиям является конем, а колотушка — кнутом, по всем трем мирам, Нижнему, Среднему и Верхнему. Они почитали верховного бога Бурхана и врачевали людей, так что хочешь не хочешь, а получил он в наследство неподъемное бремя сокровеннейших знаний. Однако же держался скромно, в бубен хэсэ не бил, использовал свои волшебные способности для нужд сугубо земных — отыскивал в трясине для Бродова-старшего все эти «Камацу», «Като» и «Катерпиллеры». Ну а еще попутно общался с Бродовым-младшим — своих-то детей у Хагдаева не было. Кого только ни просил — и хозяев скалы Саган-Заба Бурал саган нойона с Буралше саган хатан, и духов горы Сахюртэ Сарма саган нойона с Сахюртэ саган хатан, и рядовых богов бумал-бурханов, и самого Бурхана — без толку. Как видно, без дьявола Шитхыра и его треклятых злых духов бохолдоев дело здесь не обошлось.

— Как можем, дядя Степан, так и живем, — отозвался Данила, уважительно кивнул и вилкой загарпунил маринованный грибок. — Стоим на страже результатов приватизации.

Приватизацию, честно говоря, он не одобрял. Ну да, раскромсали, раздербанили, растащили по углам подгоревший пирог социализма. Замешанный на поте, на крови, на слезах миллионов людей. Вот тебе и вся перестройка. А еще говорят, на чужой каравай рот не разевай, — фигня, врет пословица. Жрут в три горла. И ведь никто не подавится.

— Да, приватизация, однако, — согласился Хагдаев, с горечью вздохнул и начал издалека, вроде несколько не в тему: — Вот в Монголии в позапрошлом веке не было воровства. А все потому, что в ущельях Алтая на особых местах стояли большие чугунные козлы. Полые, однако, внутри. По сути это были печи. Так вот, пойманного вора связывали, сажали на такого козла и растапливали смолистые дрова. Потом уходили. Человек, однако, кричал, ощущал запах жареного мяса, звал на помощь. На зов прибегали волки, облизывались, ждали, пока остынет пища… Так вот, к чему это я, Данилка, говорю. — Он засопел, набычился и превратился на мгновение в злобного, алчущего крови болдохая. — На каких же чугунных козлов нужно посадить тех, кто все это, однако, затеял? А? Кто всю Россию, однако, испоганил? Вначале вот в семнадцатом, теперь сейчас…

Коммунистов, равно как и демократов, Хагдаев не любил. Дедушку-то его, шамана, красные комиссары утопили в Байкале. Чтобы не камлал контрреволюционно против власти Советов.

— Ну ты, Степан, загнул. Горы, волки, гураны[29] чугунные, — заметил Бродов-старший, мечтательно вздохнул и зацепил кусочек ароматного, сбрызнутого уксусом сала. — Все это хитро слишком. Про рыбацкую[30] казнь слышал? Вот бы всю эту сволочь на один кукан. И к нам сюда, на Байкал. Уж мы бы лунок навертели. Накрутили…

— Все это, Иваныч, конечно, хорошо, но какой же длины должен быть кукан? — Хагдаев усмехнулся, покачал головой и занялся томленной в казане солянкой. — Ну их всех к шитхыру[31]. Ух ты, забористо, однако, забористо…

— Это верно, пошли они к чертям, — одобрил Бродов-старший, подмигнул и ловко ухватился за графинчик, по счету уже второй. — Давай-ка лучше выпьем. Ну, с богом.

Выпили, тяпнули, добавили, усугубили, и Данила вдруг почувствовал, что змий одолевает. Тот самый, зеленый, с плакатов «Пьянству бой». А тут еще батя с Хагдаевым вытащили трубочки, задымили ядреным, горлодерным табаком. И так-то все было как в тумане, а теперь и вообще…

— Пойду-ка я подышу, — поднялся Бродов-младший, виновато кивнул и по строгой эллипсоиде направился к дверям. «Эх, старею, видно, толерантность падает».

Вышел на крыльцо, глотнул морозный воздух и, задержав дыхание, принялся крутить головой. Не спеша, размеренно, двадцать раз в одну сторону, двадцать раз в другую. По всей науке, как учили. Организм отреагировал, выделил углекислоту, муть перед глазами рассеялась. Стали видны небо, звезды, полная луна, возвратилось представление о сторонах света. Вон там Байкал, вон там Иркутск, вон там Черная скала. Где-то рядом с ней, по словам Хагдаева, и стояла некогда Золотая Баба. В священной роще-айхе на Месте силы, где нельзя рубить деревья и даже косить траву, чтобы не потревожить духов. Бродов, помнится, мальчишкой исходил там все окрестности, излазил вдоль и поперек все камни и расщелины, однако Золотой Бабы не обнаружил. Зато нашел во множестве странные, будто ножом водили по маслу, наскальные изображения. Звери, птицы, рыбы, загадочные письмена.

— Добрый знак, однако, добрый, — удивился тогда Хагдаев, быстро посмотрел по сторонам и почему-то шепотом сказал: — Зураг[32] на Черной скале кому попало не открывается. Эти изображения огами созданы, боги их каждый месяц и обновляют. Любят же тебя, Данилка, духи. Быть тебе великим богатуром, однако.

Господи, сколько же лет прошло с тех пор? Двадцать? Двадцать пять? Больше…

В общем, пообщался Бродов с дедушкой Морозом, крепко прищемил змеюге хвост и, не попадая зубом на зуб, но уже ни в одном глазу, подался наконец в дом. Там уже вовсю готовились к чаепитию. На столе появились мед, варенье, сахар и, конечно же, пироги, Бродов-старший лично внес пышущий жаром самовар. На боках дореволюционного еще красавца польского серебра, престижной ваныкинской фирмой изготовленного, было написано: «Где есть чай, там и под елью рай».

И в самом деле, хорошо было у Бродовых в доме. Спокойно, несуетно. Даром что выпито изрядно.

— Пробирает, однако, — сообщил Хагдаев после третьего стакана, встал, вежливо икнул и начал собираться. — Ну, хозяева, спасибо за хлеб, за соль, а также за ласку. Рыбников таких давно не ел, однако. Да и брусничный хорош, ох хорош. В общем, ладно, благодарствую, пойду…

— Эй, Степан Васильевич, что-то ты нынче рано. Мы ведь и не выпили толком-то, — сразу не то что огорчился — озадачился Бродов-старший. В голосе его, на удивление трезвом, звучали озабоченность и рассудительность. — Никак ты не в настроении? Или случилось чего?

— Да радоваться нечему, — нахмурился Хагдаев. — Сегодня ночью дух-хранитель прилетал. Крыльями бил, плохое вещал. Такого накаркал, такого… Ладно, после расскажу, время еще есть.

Он посмотрел на женщин, поручкался с мужчинами и ушел, ступая уверенно и твердо, будто и не пил совсем. Неторопливый, приземистый, чем-то похожий на медведя.

— М-да, а ведь этот дух-то его никогда не врал, — заметил, выждав паузу, Бродов-старший. — Помню, ЗИЛа «сто тридцатого» на шестиметровой глубине взял. Да, дела, — отхлебнул он чаю, задумчиво вздохнул и, поставив чашку, повернулся к сыну: — Ну что, сыграем? Даю пешку форы. Даже две…

И было дальше все как всегда — приятный вечер в отчем доме, шахматный турнир в одни ворота, потому как Бродов-старший играл как зверь, разговоры с матерью, общение с котом, поход в теплицу с целью восхищения плодами агротехники. Особенно впечатляли торпеды огурцов, наливающиеся соками в бутылках из-под водки. Затем был ужин, без спиртного и излишеств, после которого полагалось готовиться ко сну — ложились, впрочем, как и вставали, у Бредовых рано. Традиция-с, против нее не попрешь.

А Бродов-младший и не стал. Пожелал всем спокойной ночи, прошелся по удобствам да и подался в свою комнату на второй этаж. Время там словно остановилось, замерло, все было таким же, как и четверть века назад: стол, шкаф, диванчик, перекладина в дверном проеме, бесформенный, истертый кулаками, многострадальный боксерский мешок.

«Вот ведь, блин, будто в детство дали обратный билет», — подумал Данила, прерывисто вздохнул, однако презрел грусть-тоску и занялся реалиями момента — вытащил мобильник и позвонил в Иркутск Рыжему.

— Привет, брат. Как дела? Идут? «Апорт» деньги перевел? Все, как договорились? Ну вот и хорошо, вот и ладно. А что «Ривьера»? Сам ездил? Дозрела? Ну ты молодец, возьми с полки пирожок. А у нас тоже все хорошо, идем к финалу. Да-да, на базе буду завтра, где-то ближе к вечеру. Ну все, покеда, Марьяне привет. Конечно, конечно, пламенный и революционный.

Он на мгновение представил рожу Рыжего, славную, конопатую, очень располагающую, впал на миг в подобие экстаза — как же все-таки здорово, что у него такие друзья, и вырубил связь. Сделал круг по комнате, с уханьем зевнул и, уже зная наперед, что его ждет, отправился к Морфею. А ждал его все один и тот же знакомый до одури сон. Фантастический, полный звуков, и на сон-то даже совсем не похожий. Странная, будоражащая сознание явь, виденная уже тысячи раз. Парящая над землей махина, вращающаяся крестообразная тень, и женский певучий голос, звучащий из ниоткуда. Негромкий волнующий зов на незнакомом языке. И о чем это она? М-да. Свалидор, вот тот все молчком, молчком…


«Надо будет спросить мать, не роняла ли она меня головкой на пол», — подумал поутру Данила, Умылся, позавтракал, попрощался с родней и с ревом отчалил на снегоходе. Причем без особого энтузиазма — погода за ночь переменилась, и конкретно к худшему. Небеса нахмурились, поднялся ветер, сверху летели белые дохлые мухи. Деревья стояли скучные, понурые, словно одетые в саван. Тоска.

Зато в учебно-тренировочном центре охранного предприятия «Скат» было весело. Слышались выстрелы из пистолетов, чмоканье втыкаемых ножей, мощные удары по манекенам, яростные молодецкие крики. Кныш, Небаба и Наговицын старались вовсю, дабы финита ля комедия была до боли запоминающейся. А тут еще и Бродов подключился, да не один, со Свалидором. Такое устроили напоследок, такое заварили веселье, что самому шихтыру стало тошно.

Потом был заключительный обед повышенной жирности, волнительные тирады, недолгие сборы и наконец команда «По машинам!».

— Ну так когда теперь ждать прикажете? — спросил уже на крыльце повеселевший Звонков, который совершенно справедливо полагал, что начальство с возу — завхозу легче.

— Недели через три у нас очередной заезд, дней через десять плановые сборы, а на эту пятницу напросились федералы, у них сломался пульт во «дворце забав»[33]. Да ты, Павел Юрьевич, не беспокойся, Семен позвонит тебе загодя, введет в курс дела. — Бродов усмехнулся, посмотрел на Небабу, мусолящего с важным видом потухшую беломорину. — Ну как, Семен Ильич, введешь?

— А як же. Что имеем, то и введем, — бородато пошутил тот, попрощался со Звонковым и полез в кабину «Урала», за рулем которого сидел Кныш. Несмотря на габариты и вес, он двигался легко, шустро, с проворством обезьяны. Да и вообще в нем было что-то от Кинг-Конга.

— Ну, счастливо оставаться, — поручкался Бродов с Павлом Юрьевичем и, взглядом командира оценив колонну, забрался в головной автомобиль, свой «хаммер-концепт». Конечно, это был не угловатый монстр-однофамилец, способный силой своих колес забраться на метровый поребрик. Но тоже ничего, очень даже. Веселого красного цвета, с надписью по левому борту: «Не зная броду, не суйся в воду», с целым табуном под капотом.

— Поехали, — скомандовал Бродов в рацию, включил пониженную передачу и плавно надавил на газ.

Следом за ним двинулся «Урал» с двадцатью семью живыми душами на борту, а замыкала колонну «Нива» Наговицына — неказистая, поносно-желтая, зато идущая по бездорожью ничуть не хуже франта «хаммера». К слову сказать, стоящего раз в двадцать поболее. Однако слов нет, рулить на нем было приятно, даже по зимнему проселку. Мягко урчал кондиционер, звучали несчитанные динамики, автоматика контролировала клиренс, режимы двигателя, состояние подвески и еще добрую тысячу всяческих параметров. Правда, не дай бог, если что-нибудь сломается. С «Нивой»-то оно попроще, весьма, хотя и громыхает в ней, как в гвардейском танке.

Между тем музыка по радио выдохлась, гнусно пробубнила реклама, и пошел выпуск последних новостей. В Иркутске, оказывается, стали меньше болеть гепатитом и больше вензаболеваниями. Депутатский корпус уточнял бюджет, а заодно планировал организовать рабочую группу по решению проблемы чистоты города. Библиотеки области стали в два раза лучше удовлетворять запросы своих читателей, а из города-побратима Иркутска Юджина, что в американском штате Орегон, пришла…

— Ну уж на фиг. — Бродов, не выдержав, взялся за пульт, выбрал наобум станцию и снова напоролся на новости, правда, зарубежные. Хотел было опять переключить, но передумал, внимательно стал слушать дальше. Сколько же, блин, дивного творилось на этом свете, Горацио шекспировскому и не снилось, — кто-то с боем взял в Египте пирамиду Хеопса. Успокоил охрану, забаррикадировался изнутри и собирался, если кто-то сунется, седьмое чудо света взорвать. То ли сионисты, то ли экстремисты, то ли террористы. Какая-либо достоверная информация отсутствует. Известно только, что стреляли из автоматов Калашникова.

«Господи, пирамида-то им зачем?» — удивился Бродов, покачал головой и вспомнил кое-какие подробности, касающиеся египетской диковины. Ну да, занимает площадь около пяти гектаров, весит больше шести миллионов тонн и являет собой математическую загадку. В соотношении ее размеров зашифрованы и число Пи, и золотое сечение, и расстояние до Солнца, и радиус Земли. И кому же только понадобилась она, эта махина с интеллектуальным уклоном. Да, странно, очень странно. Проселок между тем описал дугу, вытянулся из-за деревьев, повернул налево и закончился знаком: «Уступите дорогу». Слава труду — выбрались на трассу. Прибавили газу и покатили в колонне, однако не так быстро, как хотелось бы, поскольку стихия разыгралась не на шутку. Снег вдруг повалил стеной, ветер развел спирали вьюги, видимость сделалась скверной, все стало белым-бело. А белый — это цвет похоронных тапок, савана и медицинских халатов, так что лучше судьбу не искушать… В общем, когда добрались до Иркутска, был уже вечер, зимний, ненастный и угрюмый. Мутно светили фонари, улицы превратились в пустыни, машины оставляли извилистые, мгновенно заметаемые следы. Бр-р-р.

— Все, братцы, разбегаемся, — весело сказал Бродов в рацию. — Физкульт-привет, до завтра.

Вечер, холодный и хмурый, обещал ему массу приятного.

— Счастливо всем, — отозвался Кныш, впрочем, без особой экспрессии — ему нужно было ехать на вокзал, по пути завезти Небабу, а потом еще припарковать «Урал». Хорошо еще, база недалеко от дома.

— Удачи всем, — рявкнул Наговицын, сделал погромче музыку и не поехал — полетел по белому ковру. К молодой, надо полагать, ждущей его жене. Какая там стихия, какая там метель…

«Да, какой русский не любит быстрой езды, — глянул ему вслед Бродов и порулил вдумчиво, степенно, безо всякой суеты. — Однако тише едешь — дальше будешь. Особенно на зимней дороге».

За окнами джипа плыли городские, не радующие взор ландшафты, узенькие улицы, ископаемые дома, ветхие, покосившиеся заборы. Новостроек, впрочем, тоже хватало, как и протяженных, детых в белое зеленых зон. Иркутск как бы состоял из лоскутков, новое в нем безуспешно пока еще боролось со старым.

«А еще говорят, что Париж — город контрастов, — с долей патриотизма подумал Бродов, глянул на часы и взялся за мобильник. — Как пить дать, еще горит на работе».

— Вы позвонили в агентство недвижимости «Консультант», — скучно отозвался женский дежурный голос. — Слушаю вас.

— Зою Викторовну пожалуйста, — попросил Данила. — Скажите, что Бродов беспокоит.

Сразу он почему-то вспомнил запах ее духов, резкий, будоражащий, нескрываемо сексуальный. Бьющий наповал. Запах опытной, искушенной женщины, знающей, что путь к сердцу мужчины лежит не через желудок — через обоняние.

— Алло, — послышался другой женский голос, только не скучный и усталый — звенящий от оптимизма. — Ты? Уже? Хорошо. Жду. Давай часов в десять. Ну, все.

В голосе звучали радость, нетерпение, ожидание и предвкушение. Своего, кровного, женского, заслуженного по праву.

«Ну, в десять так в десять. — Бродов отключился, вписался в поворот и осторожно объехал „жигуленка“, плотно присоседившегося к „Москвичу“. — Эко как вы, ребята». Путь его лежал на запад, через мост, на левый ангарский берег — в бывшее предместье Глазково. Когда-то это была глухомань, окраина, конкретная периферия — поди-ка ты форсируй могучую реку. Паромная переправа и понтонный мост резко изменили ход вещей, и уже к двадцатому столетию Глазково было популярным дачным местом. Разбивались парки, закладывались сады, открывались ресторации и увеселительные заведения. Сам его превосходительство градоначальник построил здесь дворец и страсть как обожал кататься по зимнему Иркуту. На саночках, шестиконно, при пылающих вдоль высокого берега бочках со смолой. В общем, бесилась с жиру местная буржуазия, давилась рябчиками и жевала ананасы, чем вызывала зависть и крайнее неудовольствие у, к слову сказать, не бедствовавшего местного пролетариата. Со всеми вытекающими революционными последствиями. И вот гром грянул, свершилось — экспроприаторов экспроприировали, добро их поделили, настало равенство и братство. Однако буржуазных палат на всех желающих не хватало, и в Глазково стали, как из-под земли, вырастать хибары пролетариев. Вместительные, барачного типа, где на тридцать восемь комнаток всего одна уборная. Во дворе. Так и простояли они и Гражданскую, и Отечественную, и простой социализм, и развитой — аж до самой перестройки. Ну а когда победила демократия и все вернулось на круги своя, новые русские буржуа опять положили глаз на Глазково. Скупали участки, сносили хибары, возводили — куда его превосходительству градоначальнику! — дворцы. И вот в эту-то обитель контрастов, богатства и нищеты и направлялся Бродов — выехал на набережную, зарулил на мост и неспешно покатился по огромному железобетонному монолиту[34]. Красавица Ангара внизу выглядела безобразно — льдины, промоины, пар над водой. Где уж дедушке Морозу тягаться с Иркутской ГЭС[35].

«Вот она, цивилизация, блин. — Бродов посмотрел на черные проталины, выругался про себя, горестно вздохнул. — Калечим природу, такую мать. Все вокруг себя калечим». Выключил неизвестно почему радио, пересек железнодорожные пути и, съехав в молчании с моста, принялся забирать вправо, на улицу акына Джамбула. Снег валил по-прежнему стеной, проезжая часть не радовала, спешить, делать резкие движения совершенно не хотелось.

«Это называется у них незначительные осадки», — вспомнил Бродов с едкостью прогноз метеорологов, непроизвольно фыркнул и вдруг заметил в снежной каше «Волгу», черную, «двадцать четвертую», скорбно завалившуюся набок. Рядом лежало колесо и стояла женщина в куртке-«аляске», вся ее фигура выражала безотрадность, траур и непротивление судьбе. Понятное дело — проколоться в такую-то погоду. Да еще на «Волге». Колеса у этой дурынды большие, тяжелые и крепятся не болтами, а гайками, что крайне неудобно. Менять их, тем более в непогоду, удовольствие еще то, никаких дамских сил не хватит. Грустное зрелище, навевающее тоску, ни один хоть мало-мальски уважающий себя мужик мимо бы точно не проехал.

«Снегопад, снегопад… если женщина просит…» — пропел, как это ему самому показалось, Бродов, мигнул поворотником, прижался вправо и вылез из машины.

— Вечер добрый. Помочь?

Несмотря на кажущуюся банальность ситуации, он не расслаблялся и ухо держал востро: а ну как явится сейчас пятерка крепких мужичков, дабы дать ему, Бродову, по голове, сесть в его, Бродова, кровный «хаммер» и с песнями отчалить. А может, и сама красотуля в «аляске» вытащит парализатор и жахнет стабилизированной стрелой, несущей пятьдесят тысяч вольт. Случаев таких масса. В России живем. Эх, снегопад, снегопад, если женщина просит…

— Здравствуйте, — встрепенулась женщина, поправила капюшон и браться за парализатор не стала, очень по-мужски протянула руку. — Спасибо, что остановились.

Рука ее, невзирая на мороз, была теплой и неожиданно сильной, голос — низкий, бархатистый, похоже, с прибалтийским акцентом. И на удивление знакомый. Интересно, интересно, где ж это они встречались раньше? Вот чертов снег, не видно ни зги, и лица-то не разглядишь. Да и капюшон этот с опушкой…

— Да ну, пустяки, — усмехнулся Бродов, бережно отнял руку и вытащил из «хаммера» «башмаки»[36], домкрат и специальную, чтоб домкрат не проваливался в снег, доску. — Балонник-то у вас найдется?

Дело мастера боится — скоро колесо было заменено, гайки затянуты, запаска упрятана в недра багажника.

— Ну вот, пожалуй, и все, — сообщил Бродов, — можете ехать.

И понял вдруг со всей отчетливостью, что не хочет этого. Страшно, непереносимо, до зубовного скрежета, до сердечной муки.

— Не знаю, как вас и благодарить, — сказала незнакомка, подошла поближе, и на мгновение стало видно, что глаза у нее голубые, бездонные, похожие на омуты. — Хотя… — Она стремительно шагнула к «Волге», открыла водительскую дверь и возвратилась к Бродову с книгой. — Скажите, вы любите сказки?

Она была чересчур высокой для женщины, стройной, длинноногой и двигалась с изяществом голодной куницы. Стоять у нее на пути как-то не хотелось.

— Гм… Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, — несколько не в тему ответил Бродов, взял неказистый, потертый томик, прочел: «Сказы и предания древнего Шумера».

— Любите книгу, источник знаний. А знание это сила. — Незнакомка кивнула, забралась в свою «Волгу» и исчезла в метели. Впрочем, не настолько быстро, чтобы Бродов не успел заметить номер.

«Да, странная фемина, — покачал он головой, взвесил подарок на руке и тоже подался в машину. — Не телефончик дала, а источник знаний. М-да…»

Скоро он уже был дома — у кирпичного двухэтажного особняка за высокой оградой. Дистанционно открыл ворота, заехал на широкий двор и плавно зарулил в подземный, устроенный в фундаменте гараж. Отсюда узкая винтовая лестница вела наверх, в холл, к свету, комфорту и теплу.

— Дан, ты? — обрадовалась Марьяна. — Уже? Жрать будешь? Или Альберта подождешь? Он будет где-то через полчаса.

Вот ведь, всем хорош был Рыжий, а имя собственное подкачало — какое-то хлипкое, помпезное, до жути интеллигентное. Альбертом хорошо быть создателю теории относительности, но никак не специалисту по борьбе с ПДСС[37]. Отсюда и кликухи за глаза: Лобачевский, Склифосовский или Светильник Разума. Ну а для друзей, из-за броской пигментации, — Рыжий. Просто Рыжий, Конопатый, тот самый, кто убил дедушку лопатой. А вот это уже преувеличение, вовсе и не дедушку, и не лопатой…

— Привет, Маря, — улыбнулся Бродов. — Жрать хочу, как зверь, но мужа твоего дождусь. Пойду сполоснусь пока.

— Дядя Дан, а ты медведя видел? — вывернулся откуда-то Альбертов наследник, рыжий, лопоухий, один в один папа. — Он что, правда с лисичкой-сестричкой живет? В тереме-теремке?

— Нет, Эдик, не видел, — честно, как на духу, признался Бродов. — Спит он в берлоге, лапу сосет.

— С лисичкой-сестричкой? — обрадовался Эдик, Марьяна прыснула, Бродов подмигнул и тему развивать не стал, отправился к себе на второй этаж.

Дом был огромный, места хватало. Строил его Бродов в свое время с размахом, денег не жалел — это была своего рода ответная реакция на кочевую жизнь в бараках и казармах. А когда все было готово, пришел в недоумение — а на хрена ему четыре сортира, две дюжины комнат, все эти необъятные квадратные метры под металлочерепичной кровлей, покрытой минеральным гранулятом. Слава тебе господи, что вскоре приехал Рыжий и с удовольствием устроился на первом этаже. До сих пор живет, не съезжает, хотя давно бы мог свое жилье купить. Чуть ли не силком всучил Бродову деньги за полдома, а тот и не возражал. Не в плане денег — в плане компании. Коллектива, который, как известно, сила.

Бродов между тем поднялся наверх, догола разделся и подался в санузел — огромную, сверкающую кафелем и изысками сантехники ванную комнату. Всякие там джакузи, гидромассажеры и прочее баловство он не уважал — струю бы посильнее, мыла побольше да мочалку пожестче, — а потому залез под душ. Вымылся до покраснения, выбрился до синевы и этакой ожившей античной статуей пошлепал в комнату. Достал парадные, с эмблемой, трусы, костюм, рубашечку, штиблеты в тон. А чтобы совместить приятное с полезным, взялся за пульт — по яркоцветной плазменной панели пошла чернуха новостей. Показывали Египет с горизонтом Хуфу[38], захваченным негодяями. Над верхом пирамиды кружились голуби, вдали, словно воплощение жизни, сверкал великий Нил, мерцали, напоминая о неизбежной смерти, несущие угрозу пески пустыни. Самих террористов видно не было, они все еще сидели в недрах горизонта.

«Да, такую взорвать — много пластида надо», — Бродов оценивающе прищурился, глянул профессионально на экран и вдруг поймал себя на мысли, что хочет немедленно в Египет. К сверкающему, словно воплощение жизни, великому Нилу, к несущим неотвратимую угрозу смерти пескам пустыни. Как будто в самой сути его, в глубинах подсознания звучал певучий женский голос, тот самый, из сновидений: «В Египет, в Египет, в Египет…» Или это говорила нараспев загадочная незнакомка из «Волги»?..

«А может, и впрямь поехать? — спросил сам у себя Бродов, задумался, потер висок. — Поваляться на солнышке, пополоскаться в море, поправить, блин, нервишки. А то мало что ночью, так уже и днем голоса в башке. Что же делать-то, а? — и тут же пошел на хитрость, дабы отбросить все сомнения: — А поехать через Питер. Женьку Малышева повидать».

Ну как же можно не повидать старинного боевого друга, однажды вытащившего его, Бродова, из цепких объятий смерти. Не будь его тогда, касатки бы повеселились всласть. Ох и попировали бы.

«Ну вот и ладно, — обрадовался Бродов, стоя залез в штаны и вжикнул застежкой-молнией. — Египет так Египет». Он с ловкостью повязал «селедку», не спеша обулся, одел широкий, скрывающий подмышечную кобуру пиджак. Из огромного, от пола до потолка, зеркала на него взглянул на редкость серьезный мэн — впечатляющий, взрывоопасный, с лицом и статью римского центуриона. Вызывающий конкретные ассоциации с работающим бульдозером, от которого лучше держаться подальше.

«Да, наел я ряху. — Бродов отвернулся, подошел к окну и, не сдержавшись, радостно оскалился. — А кто к нам едет-то!»

Во двор медленно и печально заруливал «лендкрузер» Рыжего, черная рычащая махина чем-то напоминала носорога. Миг — и она нырнула в логово, устроенное под землей, чтобы по-братски присоседиться к красной громаде «хаммера».

«Так», — Бродов позабыл про Египет, в темпе вальса сошел по лестнице и довольно хмыкнул — в холле он очутился одновременно с Рыжим.

— Э, привет!

— Ну, здорово!

— Только что вспоминал тебя, долго жить будешь!

Рыжий был и вправду рыжим — огненно, непередаваемо, убийственно, неправдоподобно, в Средние века его бы не пустили и на порог суда[39]. На его скуластом, по его же словам, лице бушевало иго, да и фамилия была соответствующая, не допускающая сомнений в происхождении хозяина — Нигматуллин. Альберт Шарипович Нигматуллин, из поволжских татар. Из тех воинов-татар, которые или враги, или друзья. Третьего им не дано.

— Эй, друзья-однополчане, давайте-ка за стол, — скомандовала Марьяна и принялась наливать густейший, кирпичного цвета борщ. — Чеснок будет кто? От гриппера?

— Я пас. — Бродов ухмыльнулся, посмотрел на Альберта: — Ну что, как дела? Как там кривая преступности?

— Загибается. — Тот взял на зуб зубчик чеснока, смачно разжевал, принялся за борщ. — А что семинар? Как все прошло?

В голосе его слышались извинительные нотки — сам-то он в лесные дебри ни ногой. Ну да, прекрасно понимал, что семинары необходимы, что это имидж, реклама, вывеска, какие-никакие деньги, а главное — собственная боеготовность. Но чтобы на неделю куда-то там в тайгу, от сына, от жены… Нет уж, лучше здесь пахать, как папа Карло, с энтузиазмом персонажа советского сказочника Николая Островского Павки Корчагина, до десятого пота.

— Прошло как всегда. — Бродов с удовольствием отхлебнул борща, крякнул от избытка чувств, вздохнул и потянулся вилкой за селедочкой. — Как по маслу. Скажи-ка, брат, а что это за суета в Египте? Кому там пирамида помешала? Не слышал ничего?

Селедку Марьяна готовила по своему рецепту — вымачивала в чае, после в молоке, ну а уж затем томила в соевом соусе. С луком, горчицей, корицей и гвоздичкой. Эх…

— Да уж, земля слухами полнится. — Рыжий усмехнулся, мощно проглотил и положил на хлеб кусище буженины. — Сегодня Зуев заезжал, ну этот, из управы. Выжрал, как всегда, полфлакона коньяку, клялся в любви и дружбе, а заодно намел с три короба языком. Террористы эти наши, чечены, из какого-то там ваххабитского тейпа. Недели две назад они похитили торсионный излучатель, из тех, что наши ставят на спутники, и теперь, используя пирамиду как антенну, хотят поджарить мозги всем врагам ислама. Вот такие нынче, брат, пирожки с котятами. Смотри, никому не говори, ужасающий секрет, государственная тайна.

Несмотря на корни, бушующее иго и красноречивую татарскую фамилию, Альберт свининку уважал, причем очень даже. Потому как не верил ни в бога, ни в черта, ни в аллаха, ни в Магомета. Только в себя и в друзей.

— Полная тайна вкладов, говоришь? — не поверил Бродов и положил себе крабового, правда из палочек, салата. — Почему же тогда какой-то старший опер в курсе? Нет, похоже скорее на дезу. На хорошо задуманную, спущенную сверху.

— Да и фиг с ней. Нам, татарам, все равно. — Рыжий засмеялся, подмигнул наследнику, а тут еще Марьяна принесла объемистый казан с пловом, так что разговор конкретно перешел от тем террористических к куда более приятным, способствующим пищеварению. Затем в программе значились жареные цыплята, творожная запеканка и яблочный пирог, однако Бродов, не дождавшись чая, встал, с улыбкой добродетели воззрился на хозяйку: — Спасибо, Маря, все было очень вкусно. Однако пойду, труба зовет.

— Знаем мы твою трубу, — усмехнулась та. — У тебя их целый оркестр. Давай-давай, композитор, двигай.

В душе она ужасно переживала, что Бродов не женат, и всеми силами старалась устроить его жизнь — знакомила с подружками, приятельницами, какой-то там родней. Без толку — с женщинами в плане брачных уз Бродов был разборчив. Выбор хранительницы очага — вопрос серьезный, обстоятельный, требующий вдумчивого подхода. Другое дело легкий флирт, общение на гормональном уровне. Здесь нужно действовать с напором, без промедления, по-суворовски. Ура, рубай, коли. Пиф-паф и в дамки…

— А что, композитор — это звучит. Здорово, — восхитился Рыжий, перестал жевать и ухмыльнулся Бродову: — Давай, командир, удачи. Завтра увидимся.

Настоящее прозвище у Бродова было Фарштевень. Не через «о» — через «а», от слова «фарш». Почему — догадаться не сложно.

— Ладно, всем привет, — улыбнулся он, заглянул к себе за «пропиткой» и шапкой и опять подался под землю, в гараж, в не остывшее еще чрево «хаммера».

— Ну что, машинка, поехали?

Поехали. Наискось через Глазково, по мосту, на правый берег взопревшей Ангары — в центр. По пути Бродов остановился, купил шампанского, букет и пачку презервативов — Зоя, она, конечно, умница и красавица, но бременем моральных принципов не отягощена. Идет по жизни легко, широко расставляя ноги. Это, кстати, к вопросу о брачных узах, ячейке общества, семейном очаге, его хранении и разжигании. Информация к размышлению.

Снегопад между тем все не унимался, рыхлое белое покрывало пухло на глазах. А тут еще на улицы выползла спецтехника, узурпировала мостовую и принялась метать куда ни попадя брызги соленого отсева[40]. И так-то было трудно ехать, а теперь вообще… Словом, было уже начало одиннадцатого, когда Данила припарковался у девятиэтажного дома, построенного с претензией на оригинальность. Вошел в подъезд, кивнул консьержке, поднялся в лифте на четвертый этаж. Снял, как оно и положено по правилам хорошего тона, целлофан с букета, понюхал розы и почему-то вспомнил, что Зоя непременно расплющивает им стебли сапожным молотком. Чтобы стояли дольше. Интересно, а какие цветы любит женщина из черной «Волги»? Та, с длинными ногами, что читает сказки древнего Шумера. «Да, настроеньице», — одернул себя Бродов, тяжело вздохнул и, шагнув к стальной двери, закамуфлированной под обычную, твердо надавил на кнопку.

«Не слышны в саду даже шорохи», — отозвался электронный звонок, повисла ненадолго пауза, затем послышалось клацанье затворов. Прошелся утеплитель по полу, повеяло запахом духов, и на пороге возникла Зоя.

— Здравствуй, дорогой, опаздываешь. Я тебя все жду и жду. О, какие розы. Ну иди же поцелуй свою бедную девочку.

Она была довольно стройной, следящей за собой, тщательно ухоженной блондинкой. С короткой, дабы обмануть время, стрижкой, уверенной походкой и оценивающим взглядом ироничных серых глаз. Само собой, маникюр, педикюр, эпиляж, татуаж, тримминг, семафоры в ушах. А главное — доля, и не малая, в солидной, на подъеме, фирме. Не угол в восьмиместной комнатухе, в общаге суконно-камвольной фабрики.

— Привет, привет, — улыбнулся Бродов, чмокнул Зою Викторовну в наштукатуренную щечку, и та с видом римского триумфатора поманила его в просторную прихожую:

— Ну, заходи, заходи.

А что, имела право — красива, обаятельна, умна, вон какую квартиру задвинула себе, из двух трехкомнатных, путем снесения общей стены. Муж давно уже объелся груш, дочь в элитной школе в далекой Англии. Не женщина — мечта. Вот только жалко, что Бродов был, увы, не поэт. Молча он снял штиблеты, «пропитку», шапку, одел пуховые, купленные лично для него тапки и следом за хозяйкой дома прошествовал на кухню.

— Вечер добрый.

— Знакомься, это моя подруга Вика, — певучим голосом сказала Зоя. — А это Дан, мой друг. Очень большой друг…

В голосе ее звучала гордость — за себя любимую. Это надо же такого мужичка урвать, ничем не хуже квартиры. А если учесть еще нулевую «мазду», купленную по блату из конфиската…

— Да уж, — изумилась Вика, лихо изогнула бровь и восхищенно выкатила глаза. — Больше некуда. Да еще с шампанским. Очень приятно.

Говорила она слишком громко, с некоторой заминкой. Не удивительно — на столе стояла бутылка, уже изрядно початая. Пьяница «Джонни Уокер» щел в компании с пиццей, равиоли и томатным соком. По всему чувствовалось — птицей летел.

— Мне тоже, — ловко соврал Бродов, сел, открыл шампанское, покачал головой: — Нет, Зоя, не хочу. И сока не надо, лучше чаю. Кушайте, барышни, кушайте. Как сказал Грин, правильная девушка должна много есть и спать.

Настроение у него начало портиться — вот ведь Зойка дура, неймется ей, опять притащила на ночь глядя какую-то подругу. Не с «Джонни Уокером» пообщаться — на него, на Бродова, поглазеть. С тем чтобы потом распустить язык метлой. Пусть узнают все, и ваши, и наши, кто захаживает в гости к Зое-красавице. А потом коллективно загнутся от зависти. М-да. Нет, все же странные создания женщины, умом их даже и не пьющим не понять. Как и мать Россию. Ихний алкоголь под пиццу с лжепельменями на сон грядущий. Да еще с томатным соком. Бр-р-р.

Томатный сок Бродов не любил, более того, не выносил — ни на вид, ни на вкус, ни на запах. Потому как начальный капитал для своей фирмы он добыл в гладиаторских игрищах, называвшихся «Вдарить по соку». Действо было немудреным, бесхитростным, зато запоминающимся надолго. Участникам вешали на грудь грелки с томатным соком, давали по ножу-стропорезу и громко кричали: «Фас!» Да, громко кричали, в мегафон, под бархатный шелест купюр. Требовалось выжать все соки из противников и полностью сохранить свои собственные. Что Бродов на пару со Свалидором и делал. Вот уж намахался ножичком-то, накромсал резины, навыпускал на землю красной, напоминающей кровь жидкости. И как только можно эту гадость пить, да еще с лепешкой римского легионера[41]?!

Барышни тем временем хватанули «Джонни», дружно приложились к закуси, и Вику вдруг кинуло в тоску.

— Охо-хо-хо-хо…

— Что такое, — сухо, только чтобы о чем-нибудь спросить, поинтересовался Бродов. — Не пошло?

— Ну вот еще, уже упало, — оскорбилась Вика, почесала щиколотку и горестно вздохнула. — Душа горит, бизнес ни к черту.

У нее было, оказывается, туристическое бюро, которое специализировалось на вояжах в Египет. Так вот в связи с последними событиями в Каире ехать на древнюю родину фараонов не хочет никто. Там теперь стреляют. Цены падают, долги растут, клиент скользит. В общем, облом. И как, спрашивается, жить дальше?

«Да, крокодил не ловится, не растет кокос», — вспомнил Бродов в который уже раз киноизыски земляка[42], с тонким понимаем кивнул и снова ощутил горячее желание отправиться к фараонам. А потому он поставил чашку с чаем и по-доброму улыбнулся Зое Викторовне:

— Давай поедем, а? Я угощаю. На пирамиды поглядим, в Красном море пополощемся, в Ниле конечности помочим. Давай… Вдобавок Вике сделаем приятное.

— Это, Дан, навряд ли, — усмехнулась Зоя Викторовна, покусала губу и сурово посмотрела на улыбающегося Бродова. — Или ты забыл, что у меня работы невпроворот? Волчицу ноги кормят.

Меньше всего на свете ей хотелось делать Вике приятное. А потом, действительно, пахоты непочатый край, только крутись. У нас ведь как поработаешь, так и поужинаешь. И вообще, пора бы этой Вике и честь знать. А то присохла тут, все сидит и сидит, может, думает, что ее третьей положат? Как же, черта с два. С три. С четыре…

— Ну нет так нет, было бы предложено, — согласился Бродов, погасил улыбку и с виноватым видом посмотрел на Вику: — Увы, барышня, увы. Вояж отменяется.

А сам подумал, что на ее агентстве свет клином не сошелся, отнюдь. Уж он найдет способ выбраться в Египет и, хрен с ним, поедет один. Не хочет Зойка составить компанию, и ладно, как говорится, баба с возу… И вообще, похоже, наступает время оргвыводов. Да, прав был классик — чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей.

«Уокер» между тем иссяк, пицца канула в лету, от равиолей остались лишь воспоминания, и Вика, мигом собравшись, отчалила.

— Счастливо оставаться.

— Чао, всего, — пожелала ей Зоя, возвратилась кухню и принялась с грохотом грузить посуду в раковину. — Уси, муси, пуси, ла-ла-ла, — замурлыкала она шедевр из репертуара Кати Лель. Потом повернулась к Бродову, взялась за полотенце и многообещающе хихикнула: — Ты скучал по своей маленькой девочке? Я сейчас.

Тщательно вытерла руки, игриво подмигнула и направилась в ванную — оттуда понеслось журчание струй, плеск воды и все то же пение: «Уси-муси-пуси, ла-ла-ла». Минут через десять песня смолкла, водяной напор ослаб, и из ванной вышла Зоя, улыбающаяся, в халатике, во всем многообразии блистательного обаяния. Благоухающая «Уокером», мылом и ментоловым «колгейтом».

— Пойдем, дорогой, — шепнула она, вздохнула от прилива чувств и потянула Бродова в спальню, на необъятный водяной матрас. — Твоя маленькая девочка соскучилась по тебе. Ты готов взять ее нежно?

Похоже, близилась кульминация — ночь страсти, неги, романтики и любви, блаженства плоти и наслаждения. То самое чудесное мгновение, счастливый миг, волшебный час. Впрочем, какой там час.


— Хватит, дорогой, хватит. Мне завтра рано вставать, — всего-то два раза финишировав, закруглилась Зоя, деловито чмокнула, перевернулась на бок и сладко засопела. Ее ягодицы были округлы, холодны и формой напоминали арбузы.

«Да, видимо, надо делать оргвыводы. — Бродов поднялся, натянул трусы, прошелся в ванную, потом на кухню. — Чаю попить, что ли?»

Несмотря на трудный день, спать ему совершенно не хотелось, точнее, он не хотел видеть свои сны, лежа рядом со сладко посапывающей Зоей. У которой ягодицы словно арбузы. Интересно, что снится ей?

«Да, пора заканчивать всю эту музыку. — Бродов вздохнул, включил электрочайник и неторопливо подошел к окну. — Как вы, ребята, ни ложитесь…»

Вид из окна не радовал — снег, снег, снег, кольца метелицы, призрачный свет фонарей. Сразу чувствовалось — холод собачий. Как и на душе. Баб, что называется, до черта, а вот женского тепла…

Наврали Карл с Фридрихом, наврали — количество не переходит в качество. Брехня… Так, отвергнув диалектику марксизма, он напился чаю, вволю набродился без мыслей по кухне и принялся советоваться сам с собой. Решать извечный, конкретно русский вопрос: что делать? Ехать домой было в лом, сна не было ни в одном глазу, смотреть какой-нибудь там ночной канал — боже упаси. Неровен час порнуху покажут. Может, заняться чтением? Фигушки, Зоя в доме кроме иллюстрированных журналов чтива не держит. Так, так, так… Куда пойти, чем заняться. И тут Бродов выругался — как же, блин, он сразу-то не допер? Да, гады годы, мое богатство, шевелить извилинами становится все трудней. Стараясь не шуметь, он торопливо оделся, забрал со столика в прихожей ключи и, не дожидаясь лифта, по лестнице спустился к спящей в своей будке консьержке. Вышел из подъезда, окунулся в ночь и вытащил из «хаммера» книгу, ту самую, мифически-эпическую, подаренную незнакомкой из «Волги». Быстренько вернулся в тепло, устроился на кухне и принялся внимать. Собственно, в общем и целом все это было ему знакомо — ну да, глиняные таблички, клинописные знаки, космологические легенды, поэмы, преданья старины глубокой. А вот в конкретике…

В давние, куда там ветхозаветным, времена на землю, оказывается, прилетали боги. Главным у них был царь Алалу, могучий и грозный, как скала. Однако придворный виночерпий, храбрец Ану, вступил с ним в бой, принудил к бегству и занял его трон. С тех пор он звался Повелителем Богов, его царством было пространство, символом — звезда. А обитал он вместе с супругой, красавицей Анту, своими слугами, приближенными и челядью в Заоблачном Дворце, ворота коего охраняли Бог Древа Истины и Бог Древа Жизни. И было у добродетельнейшего Ану два сына, статью похожих на отца. Старшего, перворожденного, звали Энлиль, он был принцем на небе, правителем на земле. Голос его был слышен далеко, решения не подлежали сомнению, он провозглашал судьбы всех, боги простирались перед ним. Причем Энлиль был не только главой богов, но и Верховным правителем Шумера. Его боялись, почитали, уважали и любили:

Владыка, знающий судьбы земли,Восхищения достоин;Знающий судьбы Шумера ЭнлильВосхищения достин;Родитель Энлиль,Правитель Земель;Родитель Энлиль,Справедливостью славится он;Родитель Энлиль,Черных голов Пастух.И от горы восходы,И до горы заката,Нет государя иного в земле;Ты — царь…

Бог Неба и Земли, Первенец Ану, Распределитель Царских Санов, Глава Совета Богов, Отец Богов, Даровавший Земледелие, Владыка воздуха — вот некоторые из эпитетов, которыми люди, «черные головы» по-шумерски, награждали Энлиля.

Вторым сыном великого Ану был бог Энки, властелин Апсу[43], повелитель Соленых Вод. Являясь господином океанов и морей, он научил шумеров строить суда, наполнил реку Тигр «животворной» водой, очистил болота, насадил тростников и сдедал ее обиталищем зверей, птиц и рыб. Однако внимание Энки не ограничивалось водной стихией. Именно он был тем, кто «направил плуг с воловьей парой, открыл священные борозды, построил стойло, воздвиг овчарни». Кроме того, ему приписывался приоритет в изготовлении на земле самых первых кирпичей, строительстве жилищ, городов, в металлургии, ремеслах. Он был богом, породившим цивилизацию, благодетелем человечества, величайшим альтруистом и защитником людей перед советом богов. Мудрость его была безгранична, дела достойны восхищения.

Еще у совершеннейшего Ану была дочь Нинхурсаг, столь замечательная внешне, что «ее вид принуждал пенисы мужчин постоянно смачиваться семенем». Однако это было не главным ее достоинством — она помимо всего прочего владела искусством врачевания, за что ее прозвали Нинти, то есть дева, дающая жизнь. Ее символом был резак, использовавшийся в древние времена акушерками для перерезания пуповины.

Вместе со знатными небожителями на землю прибыли и рядовые боги — ануннаки, главной целью которых было строительство, углубление каналов, а также добыча кубаббары[44] и куги[45]. Денно и нощно трудились они в сердце гор Гибкурае, в месте сияющих сил Арали, под землей:

Когда, подобно людям, богиТруда ярмо влачили и жизни тягость несли,То труд их был тяжел,Работа — непосильна,Страданья — велики.

Все это кончилось нехорошо — массовыми неповиновениями, бунтом, чуть ли не революционной ситуацией. Однако до диктатуры божественного пролетариата дело не дошло, было единогласно решено создать «лулу» — примитивного рабочего:

Собрались здесь мы, боги, все,Средь нас — Рожденья добрая Богиня[46],Пусть сотворит она рабочий род —Пусть он несет ярмо.Пусть исполняет труд богов он,Пусть имя его будет человек.

Нинхурсаг, четко чувствуя момент, ответила положительно, приготовила все необходимое и приступила к работе. Наконец раздался ее торжествующий крик:

Творение мое готово!Я создала его умением моим!Позвав ануннаков,Великих богов, отверзла богиня уста:Вы трудное дали задание —И выполнить его смогла я.Теперь ваше тяжкое бремяНа плечи падет человека.Возрадуйтесь, боги, —Свободу несет человек вам,Творенье мое…

Ануннаки с радостью восприняли это известие. Они подбегали к Великой богине и целовали ей ноги.

И долго еще Бродов внимал событиям минувших дней, пил обжигающе горячий чай и предавался удивлению — что у богов, что у людей, все одно и то же: ложь, злоба, зависть, ненависть, война. Ну да, а как иначе-то? Ведь по образу же, по подобию…

А потом наступило утро, сумрачное, ненастное. Зоя, желтая, как лимон, скорбно стонала в ванной, судорожно плескала струями, была нехороша. Бродов по-отечески кивал, нейтрально улыбался, готовил крепчайший кофе, весь вид его как бы говорил, что только идиоты мешают «Уокера» с «Советским» шампанским. И идиотки. Наконец с грехом попонам собрались, печально, с божьей помощью, пошли. В лифт, затем мимо сонной консьержки, из подъезда, на мороз. Вокруг все было белым-бело, зимушка-зима банковала, на месте бродовского «хаммера» стоял большой сугроб.

— Да, снега России, — усмехнулся Бродов, дистанционно пустил мотор и, подмигнув зеленой Зое Викторовне, принялся сражаться со стихией. Скоро человек победил, страдалица устроилась в салоне, и джип, впечатывая колеса в снег, напористо рванулся с места. Ехать было недалеко, от силы два квартала, — Зоя ковала проклятый металл поблизости от дома.

— Чао, дорогой, — шепнула она, чмокнула Бродова в щеку и, полузакрыв глаза, точно сомнабула, с трудом вылезла из машины.

— Чао, — сказал ей в спину Бродов, мрачно покачал головой и с неожиданным облегчением подумал: «Гудбай, май лав, гудбай». Юзом развернулся на месте, поймал позабористее радиоволну, сделал погромче музыку и бодро покатился на службу. Эх ма, нам песня строить и жить помогает.

Фирма Бродова размещалась в приземистом двухэтажном доме. Размещалась с размахом — огороженная территория, тяжеленный шлагбаум, телевизионные камеры, вооруженная охрана. Муха не пролетит, мышь не пробежит, враг не пройдет.

— Вижу, дозорный на вышке не спит. — Бродов заехал на парковочную площадку, вякнул сигнализацией «хаммера» и, по-хозяйски взглянув по сторонам, остался доволен. — Так, ажур. Гранату отняли, послали домой.

Он весело кивнул караульному в будке, поднялся на высокое крыльцо и открыл массивную дверь с литыми ручками. Над ней красовался барельеф, изображающий ската, шипы на его хвосте торчали словно копья. Внутри все было устроено на славу — ничего лишнего, надуманного, мешающего функциональности. Просторная дежурная часть, удобная комната резерва, блокируемый с пульта ружпарк, спортзал на пару дюжин персон с мишенями, манекенами и тренажерами. Порядок был ну прямо-таки гвардейский, аки в войсках, не хватало только красного знамени, часового при нем и веселеньких изречений на стенах типа: «Воин, запомни командиров наказ — бди днем и ночью, не закрывай чутких глаз».

— Здравия желаю, Данила Глебович, — вытянулся при виде Бродова дежурный, бывший морпех. — Докладываю: без происшествий.

С ним синхронно встали помдеж и командир резерва:

— Здравия желаем. С прибытием.

Не в силу субординации вскочили — в знак уважения. В коллективе Бродова любили, он был заботлив, рассудителен и не жаден. А потом, все знали, что во главе действительно стоит достойный, самый сильный, самый ловкий, самый опасный. И он действительно имеет право на больший кусок. Так что завидовать такому грех.

— Здравствуйте, товарищи, — улыбнулся Бродов, крепко поручкался с народом и побежал по лестнице к себе на второй этаж. В куцый, заканчивающийся капитальной стенкой каменный аппендикс коридора. По левой стороне — его владения, по правой — берлога Рыжего, на входе за компьютером, как всегда в мини-юбке, ученая секретарша Екатерина. В самом деле ученая — симферопольскую школу ГРУ в свое время заканчивала. Умнейшая бабища, незаменимый кадр, а вот по женской части ноль, совершенно без изюминки. Ну кто же с такими ляжками надевает мини-юбку. Нога как у атлета, сплошная мускулатура. Э, да никак она сегодня в штанах. Ну, видимо, большой медведь в лесу издох. Тот самый, аморальный, который спит в берлоге с лисичкой-сестричкой.

— Гутен морген, Данила Глебович, — оторвала секретарша взгляд от монитора. — Чаю? Кофе? Бутерброд? Или поосновательней чего?

Все правильно, какая может быть война на голодный-то желудок.

— Привет, Катерина, — улыбнулся Бродов. — Пока не нужно, с осени закормлен. Пробей-ка ты мне лучше машинку: черная «Волга», номер такой-то.

А сам невольно вспомнил глаза незнакомки — таинственные, манящие, похожие на омуты.

— Пробью, — пообещала секретарша, — только вот справку добью. Не горит?

— Добивай, не горит, — успокоил ее Бродов, по-отечески кивнул и отправился к себе в чертоги. Кабинет был внушительный, впечатляющий, отделанный мореным дубом. И обставлен соответственно — массивный Т-образный стол, тяжелые резные кресла, гигантских габаритов сейф, называемый по старинке «медведем»[47]. Все здесь было прочным, качественным, сделанным добротно, под стать хозяину.

— Тэк-с. — Бродов сел, поерзал в кресле, деловито зашуршал бумажками. — Что мы имеем?

Что надо, подписал, что не надо, отложил. Потом глянул на часы, покрутил органайзер и позвонил клиенту, шефу фирмы «Бон вояж».

— Яков свет Абрамович, это я. Да, да, Бродов. Да нет, платежка дошла, я по личному. В Египет хочу. Да, дней на десять, один. Нет, лучше не в Хургаду, в Шарм-эль-Шейх. Что, в Эль-Гуну? Ладно, в Эль-Гуну так в Эль-Гуну, Бельмондо так Бельмондо. И… через Питер. Да, да, вот так хорошо, самое то. Ладно, не прощаюсь, после обеда заеду. Все, до встречи.

На мгновение он задумался, вспомнил номер, с удовлетворением крякнул и снова принялся давить на телефонные кнопки. Старательно, медленно и печально набирая межгород. В трубке пшикнуло, клацнуло, послышались гудки, и наконец раздался голос, женский:

— Алле, алле?

— Вера Тихоновна, здрасьте. Это я, Данила, — отозвался Бродов. — Женю позовите, пожалуйста.

Будить его, гада, будить, и немедленно. Ох и любит же товарищ давить харю, даром что Скорпион по знаку, — настоящий бурундук. Хотя, честно говоря, может и по трое суток не спать.

— А, Данила, ты? — Голос потеплел, сделался тоном ниже. — Женечка теперь живет не здесь. Девушку нашел, Кларой зовут. Записывай номер.

Ладно, Клара так Клара, хорошо что не Цеткин. Попрощался Бродов с добрейшей Верой Тихоновной и снова начал жать на кнопки телефона. И напоролся вскоре на самого Женьку, веселого, бодрого и нисколько не сонного.

— Данила! Командир! Ну как ты там?

— Завтра расскажу, в Питер еду, — пообещал ему Бродов. — Рейс такой-то. Встретишь? Не проспишь?

— Ого-го-го-го! — заорали буйно на том конце линии. — Клара! Кто едет-то к нам! Сам Данила-мастер едет! Виват!

Ну, Данила, это понятно, только вот почему мастер-то? А вы поработайте с ним в полный контакт, тогда, если, конечно, мозги останутся, поймете.

— Клара у тебя кто? Блондинка? Брюнетка? — осведомился Бродов. — Что, мелированная, под корень? А, все одно, привет передавай. Ну ладно, будь. Бог даст, увидимся.

Он отключился, встал и сделал круг по кабинету.

Е-е-е, хали-гали! Его переполняла бешеная, вертящаяся колесом радость — завтра он увидит Женьку, своего старого боевого друга. Сколько соли морской съели вместе, сколько выхлебали дерьма. И чего это он раньше не надумал рвануть в Египет. Через город, знакомый до слез. Из которого Женька, гад, ни ногой. Нет бы приехал сюда, осел, заварили такую бы кашу. А впрочем, ладно, и так неплохо. Скат в авторитете здесь не хуже бабра. Можно без вопросов третьим на герб[48]

Бродов усмехнулся, подошел к окну, глянул на застывшие в боевой готовности машины ГБР[49]. Было их числом куда поболее, чем в местном УВД. Да, процесс идет, дело движется. А ведь как все начиналось-то — тяжко, муторно, под зубовный скрип: отставной матрос охранник Бродов «на костюме» у ворот. Громыхание музыки, бабочки халдеев, пьяненькие россияне с пальцами веером. Не так блатные, как голодные, на понтах, с резко обостренным чувством собственного достоинства. Бить коих по голове нельзя… Только не долго так стоял охранник Бродов, поосмотрелся, пообтерся, сделал кое-какие выводы и начал действовать самостоятельно. Решать на пару со Свалидором горящие вопросы на злобу дня — кардинально, крайне решительно, с завидной легкостью, раз и навсегда. Затем настало время сока, томатного, воняющего резиной, выпускаемого штык-ножом из грелок на землю. В общем, через год Бродов уже встал на ноги, а когда подтянулось пополнение в лице его друзей-однополчан, дела на тернистом охранном поприще резко пошли в гору. В городе все знали, что скат — рыба с зубами, тот, кто платит ему, больше не платит никому. А тот, кто этого не понимал, быстро убеждался на своей шкуре, что люди Бродова вне конкуренции. Куда до них спортсменам, братве, ментам и фээсбэшникам. Не тот калибр, кишка тонка.

«Да уж». Бродов улыбнулся, вспомнил, как однажды обидел Пуделя с подхватом[50], а в это время в дверь постучали, и пожаловала Катерина.

— Данила Глебович, разрешите? Я вашу «Волгу» пробила.

— Ну? — буркнул одобрительно Бродов и глянул выразительно на секретаршу: — Давай.

Вернее, на руку ее посмотрел, на правую, где должна была находиться бумажка с данными. Установочными, определяющими личность владельца транссредства. Это по идее.

— Не дам, — отвечала секретарша. — «Волги» с такими номерами в природе не существует. По крайней мере в Иркутской области. Вот так.

В умных глазах ее светилась усмешка — ох, командир-командир, не то ты у бедной девушки просишь.

— Ладно, Катерина, молодец, — похвалил ее Бродов, — спасибо. Иди.

— Всегда пожалуйста, — отозвалась та, показала зубы и вразвалочку, поигрывая бедрами, двинулась на выход. Глядя ей вслед, Бродов вспомнил Владимира Семеновича: «Ох, рельеф мускулатуры, мышцы крепкие спины». А когда дверь закрылась, мысли его приняли другое направление. Устремились к странной лазурноглазой незнакомке из несуществующей в природе черной «Волги».

* * *

Град Петров встретил Бродова оттепелью, на летном поле было сыро и тепло, словно в гадюшнике. Казалось, что прилетели не в Петербург — Ташкент.

«Да, у природы нет плохой погоды», — Данила хмыкнул, распахнул «пропитку» и в общей людской массе направился к аэровокзалу. Настроение у него было лучше не придумаешь. Сколько же они времени-то с Бурундуком не виделись? Лет восемь, верное. С гаком. А может, и побольше. Да, бегут годы…

Скоро он уже добрался до зала прибытия, плавно притормозил и сразу же увидел среди встречающих Женьку — все такого же тощего, мосластого, обманчиво интеллигентного. Рядом с ним стояла пухленькая девушка с миленькими конопушками на вздернутом носу. Вот уж верно замечено — разноименные полюса притягиваются.

— Бродов! Данила! Командир! — нисколько не смущаясь посторонних, восторженно заорал Женька, приветственно потряс правой рукой и бросился, как сумасшедший, обниматься. — Ты, черт…

Левую по локоть отхватила разъяренная касатка. Та самая, четырехметровая, с микрочипом в башке, едва не откусившая Бродову голову[51]. Весело, ох как весело было тогда в водах Средизерноморья…

— Здорово, брат, здорово, — обнялся Бродов с Женькой, похлопал его по мускулистой, неожиданно крепкой спине. — Привет.

И, разом ощутив тягучий ком в горле, выругался про себя — ну вот, блин, дожили, сантименты пошли. Видимо, уже недалеко до маразма.

— Данила, познакомься. — Женька отстранился, гордо подмигнул и указал на девушку с конопатым носом: — Это Клара. Моя подруга. Боевая. На той неделе заявление подали.

Ну, раз на той неделе заявление подали…

— Копылова, — протянула Клара с достоинством маленькую крепкую ладонь. — Много слышала о вас. Хорошего. — И вдруг улыбнулась, как-то по-простецки, искренно, обезоруживающе и добро. — Ребята, поехали, а? Пироги стынут…

Ехать надо было на древней, видавшей лучшие времена бежевой «копейке». Клара устроилась за рулем, Женька на «месте смертника»[52], Бродов, перекрестившись, с опасением в душе опустился на заднее сиденье. После «хаммера» в «копейке» ему было как-то не по себе. Однако ничего — Клара круто взяла с места, глушитель с готовностью зарычал, подвеска весело загрохотала, из печки потянуло баней. И потащились по сторонам дороги грязно-белые ландшафты. Зима называется. В общем, ничего страшного не случилось, тем более что ехать было недалеко, на Пулковское шоссе.

— Прибыли. — У длинного, напоминающего линкор дома-корабля Клара остановилась, заглушила мотор и принялась навешивать на руль противоугонные вериги. — Ребята, уно моменте, в России живем. Так, еще немного, еще чуть-чуть. Ну все, выходим.

Она привычно залезла под капот, вытащила центральный провод из крышки трамблера, вдумчиво задраила все двери и вякнула сиреной сигнализации.

— Ап, готово. Пошли.

Основательная такая девушка, напористая, хорошо знакомая с реалиями нашей жизни. К слову сказать, двигающаяся, несмотря на формы, быстро, непринужденно, с какой-то скрытой грацией. И где только Женька ее нашел?

Между тем зашли в подъезд, плавно прокатились на лифте и оказались наконец в однокомнатной квартире, прихожку которой украшали лосиные рога. Так, ничего особенного, не бродовские необъятные хоромы и не сдвоенные палаты Зои Викторовны: стол, компьютер, продавленная тахта и книги, книги, книги. Зато уж благоухало-то на славу — и жареным, и пареным, и печеным. Не удивительно, как вскоре выяснилось, — стол на кухне ломился от еды, будто прибыл Бродов с голодного острова.

— Раздевайся, Данила, будь как дома, — улыбнулась Клара, расстаралась с тапками и, не теряя времени на разговоры, потащила Бродова к столу. Действительно, какое может быть общение на голодный желудок? Женька уже был на кухне — хлопал холодильником, звенел бутылками, чувствовалось, что по отношению к Бродову у него были самые серьезные намерения. И вообще сразу чувствовалось, что Бродову здесь ужасно рады.

— Женька, а ведь мы нажремся, — сделал вывод Данила, тяжело вздохнул и принялся вытаскивать из сумки дары сибирской земли — омуля, икру и… французский коньяк. В глянцевых, радующих взор картонных коробочках, числом не менее пары дюжин: «Бисквит», «Мартель», «Отард», «Наполеон», «Камус»… Ох и здоровый же был Бродов мужик, сказалась спецназовская закалка.

Ладно, сели, не церемонясь, приняли, со вкусом закусили. Повторили. Усугубили. Пошла беседа, полился разговор. О том, о сем, об этом. За жизнь. Бурундук, оказывается, нынче подвизался в сторожах, Филатов, бывший сослуживец, стал важной шишкой в ФСБ, а Клара, оказывается, писала фантастическую прозу. Как раз вчера пришли сигнальные экземпляры ее новой книги. Значит, скоро будет гонорар.

— И про что же, Кларочка, сие творение? — с вялостью, только чтобы сделать хозяйке приятное, осведомился Бродов. — Какие-нибудь небось звездные войны?

Меньше всего на свете ему хотелось сейчас говорить о литературе.

— Да нет, неправда ваша, — усмехнулась Клара, и в глазах ее вспыхнули огни. — Слышал ты, Данила, когда-нибудь о древнем Шумере? О глиняных табличках с клинописными знаками?

Коньяк она пила наравне со всеми — стопками. Хрустальными. Весьма объемистыми.

— Таблички с клинописью? — оживился Бродов и вспомнил ночь любви в чертоге Зои Викторовны. — Как же, как же… Их превосходительство Ану, наследничек Энлиль, братец Энки, красотка Нинхурсаг. Ануннаки, лулу. Божественная комедия… Ну да, знакомые все лица.

— Ух, командир, ну ты и подкован, — рассмеялся Женька и принялся мастерски разливать мартель, Клара же сделалась необычайно серьезной и крайне уважительно воззрилась на Бродова:

— М-да, коллега, а ведь мы, оказывается, с вами одной крови. Отрадно, весьма. Так вот, я внимательно проанализировала весь этот эпос — благо по образованию востоковед, и посмотрела на проблему с другой стороны. С теневой. Все они — и Энлиль, и Ану, и рядовые ануннаки, — хоть и могущественные боги, однако в плане морально-этическом обыкновенные преступники. Живущие по законам стаи, вернее, по тюремным понятиям. Чего только у них нет — разборки, преступления, драки, воровство, насилие над женщинами, притеснение слабых. Ведь даже человека они создали исключительно для добычи золота. Так что, если вдуматься, весь этот шумерский пантеон — обыкновенные зэки, вооруженные передовыми инопланетными технологиями. Со всей соответствующей уголовной атрибутикой — бойцами, паханами, мужиками и чертями, словно на какой-нибудь воровской образцово-показательной зоне строгого режима. Вот так, дорогой коллега, в таком разрезе. Ну а уж дальше — дело техники. Завернуть сюжетец нам не привыкать. — Она победоносно хмыкнула, мотнула головой и ловко, с некоторой торжественностью приголубила стопку. — Ну, давайте, ребята, выпьем. За тиражи.

— Коллега, за миллионный, — пролил ей бальзама на душу Бродов, выпил, перевел дыхание и не удержался, спросил: — А вообще-то, Клара, ты не слишком того? Это же все-таки легенды, эпос, преданья старины глубокой. В них, конечно, есть намек, но не до такой же степени. А то боги — и вдруг зэки.

— Ладно, коллега, будем как в Одессе. Вопросом на вопрос, — нисколько не обиделась Клара, опустила стопку и следом за мартелем отправила маслину. — Вы ведь слышали, уверена, про теорию Дарвина. Так вот как с позиции сей теории объяснить, коллеги, наше с вами происхождение? А? Примерно полтора миллиона лет назад появился — и в общем-то не ясно откуда — примат «хомо эректус», человек прямоходящий. Он просуществовал без каких-либо изменений больше миллиона лет и вдруг совершенно неясно почему превратился в «хомо сапиенса» с объемом черепа на пятьдесят процентов больше прежнего. Этак двести пятьдесят тысяч лет назад. Сей индивидуум обладал способностью говорить и имел строение тела довольно близкое к современному. — Клара замолчала и посмотрела на Бурундука, с увлечением занимающегося ароматнейшим омулем. — С тех пор он практически не изменился. Так вот, может, наш кроманьонец произошел от неандертальца, как это следовало предположить из теории Дарвина? Фигушки. Недавние находки в Израиле убедительно доказали, что «хомо сапиенс» существовал одновременно с неандертальцем и прекрасно с ним уживался. А как вы, коллеги, объясните тот факт, что в человеческой клетке содержится всего сорок шесть хромосом, когда у наших якобы ближних родственников обезьян — сорок восемь. Что нам теория естественного отбора говорит по этому поводу? Правильно, молчит в тряпочку. Так, едем дальше. — Она остановилась, налила одной себе, бодро выпила и закусывать не стала. — Человеческий мозг чрезвычайно эффективен, но средний индивидуум использует его возможности в ничтожной степени. Зачем такой запас качества? Напрашивается вывод, что мозг устроен на вырост с учетом будущих потребностей его владельца. Почему способность к языкам уже заложена в мозгу новорожденного? Кем? А возьмите словарный запас. Если строго следовать Дарвину, в повседневной жизни мы вполне бы обошлись набором из нескольких десятков простых звуков. А у нас в разных языках в среднем по двадцать пять тысяч слов. Зачем?

— Солнышко, возьми омуля, вкус специфический, — добро посмотрел на нее Женька, дружески мигнул, однако та все никак не унималась: тема, видимо, была ей необыкновенно близка.

— А человеческая сексуальность! Уму непостижимо. Как можно объяснить естественным отбором, что женская особь человека готова к совокуплению всегда, но к зачатию способна только несколько дней в месяц? А пролонгированный коитус? А оргазм? Почему пенис у мужчины в состоянии эрекции больше, чем у любого из живущих ныне приматов? Кто ответит?

— Я не в курсе, — открестился Бродов, горестно вздохнул, с юмором посмотрел на Женьку: — А ты, брат?

— Увы. — Тот, еле сдерживая смех, пожал плечами: — Тайна сия велика есть.

Клара же фыркнула, разразилась хохотом и стала потихоньку тему закруглять.

— Так вот к чему это все я. Мы с вами, братцы, искусственные создания. Вылепленные нехорошими пришельцами тогда в Шумере. Лулу, рабы. — Она вздохнула, виновато улыбнулась и сделала плавный переход: — Пойду-ка я, братцы, прилягу, непривычны мы к французскому-то коньяку.

Пошатываясь, Клара поднялась, прошлась а-ля сомнамбула и рухнула на заскрипевшую тахту. Мгновение — и она уже спала. Что с нее возьмешь — слабый пол.

— Мы не рабы, рабы не мы, — переварил услышанное Бродов, почесал затылок и повернулся к Женьке. — Тебе, брат, не надоело жрать? Мне надоело. Может, пойдем на воздух?

— Пойдем, — легко согласился тот, — пройдемся. На улице теплынь, весна, кажись, уже грачи прилетели. Наиполнейший форшмак в природе.

Не забыв про посошок на дорожку, они оделись, спустились в лифте, вышли из подъезда. На улице и впрямь была весна, не к месту, не ко времени, не к настроению: сосульки, слякоть, грязь, распутица, лужи, веер брызг из-под колес машин. Грачей, правда, видно не было, зато уж воробьев, воронья…

— Да, во всем виновата экология, — поделились впечатлениями Бродов с Женькой, закурили и неспешно, гуляющей походкой направились куда глаза глядят. А смотрели их глаза в перспективу, в сторону Средней Рогатки.

— Женька, может, поедешь все же? — начал разговор издалека Бродов. — Кларе-то твоей не надоело на «копейке» ездить? Там ведь все свои — Рыжий, Кныш, Небаба, Наговицын. Помнишь, Жень, как на Мальте Меченого охраняли[53]?

Ему совсем не нравилось, что Женька — старший лейтенант спецназа с тремя боевыми орденами — ходит нынче в каких-то сторожах. Живет в занюханной хибаре и ездит в древних «Жигулях». Большего заслужил, ох куда большего. Хотя бы потому, что ему, Бродову, голову спас.

— Да, там свои, — согласился Бурундук. — Да и здесь не чужие. Батя на Смоленском лежит, матушка на ладан дышит, Клара без Питера себя не мыслит. Убери все это у меня — что останется? Любовь к отечеству? Которого уже нет. Присяга? Э, Данила, плавали, знаем. И ты это знаешь не хуже меня.

Да уж. Когда делили Черноморский флот, спецподразделение «Барракуда» досталось украинской стороне. Однако Бродов с подчиненными отказались — ну не проститутки же ведь, чтобы принимать присягу по второму разу, за что были вымазаны в дерьме, лишены всех регалий и словно половые тряпки вышвырнуты с флота. По принципу — бей своих, чтоб чужие боялись.

— М-да. — Данила замолчал, бросил сигарету и больше тему подымать не стал, заговорил о нейтральном. Понял, что убеждать Женьку бесполезно, тот уже все решил. И долго так они бродили по Московскому району — курили, разговаривали, смотрели на людей, вспоминали пережитое и недоумевали в душе: и чего все ради? А когда вернулись на Пулковское, то были совсем трезвы, но далее общаться с Бахусом не пожелали, сели пить круто заваренный огненно-горячий чай. Тем временем и Клара поднялась, пришла на кухню заспанная, похожая на привидение.

— Ох, братцы, хоть и французский коньяк, а все одно по башке бьет. Особенно если его стопками. Вот чайку индийского — это да.

Она натужно улыбнулась, налила себе чаю и, кое-как сдерживая зевоту, включила телевизор.

— Ну что там по ящику?

По ящику передавали новости, последние. Гарант охватывал инструктажем министров, в Московской области объявился дезертир, а над горизонтом Хуфу сгустилось облако секретности. Весь район блокирован, информации ноль, журналистов и на пушечный выстрел не подпускают к чуду света. Вот уж воистину — чудеса.

— Да, с этой пирамидой всегда было нечисто, еще со времен Весткарского папируса. — Клара усмехнулась, все-таки зевнула и потянулась к сдобной булке с завитушками. — А помните хотя бы историю с загадочной дверью, случайно обнаруженной немецким инженером? Ну, тогда, в девяностых? Что, неотчетливо? — удивилась она, отщипнула сдобы, но есть не стала, принялась лепить шарик. — Где-то в начале девяностых в пирамиде Хеопса обследовали шахты с целью создания системы вентиляции. Для работ применялся миниатюрный робот, оборудованный манипуляторами и системами наблюдения. И вот в один прекрасный момент его телекамера обнаружила дверь, закрывающую проход в какое-то помещение, находящееся в районе камеры царя. Казалось бы, ура, эврика, мировая сенсация, надо копать дальше. Фига с два, — хмыкнула она, сунула шарик в рот и принялась яростно жевать. — После обнаружения сей двери не было сделано никаких заявлений прессе. Тишина гробовая. Хорошо еще, что инженер, который сконструировал этого робота, оказался настоящим мужиком. Устав от бесконечных проволочек и отмен пресс-конференций, он на свой страх и риск передал информацию в газеты. И тут сразу стало ясно, что кто-то очень не хочет, чтобы мир знал об этом открытии. Появились статьи, что никакой двери нет, официальные лица называли инженера, как бишь звали-то его, мистификатором, чиновники от науки пожимали плечами, мол, все то бред, фикция, измышления какого-то дилетанта. И никто не знал, что робот записал изображение двери на видеопленку. Так что когда инженер продемонстрировал запись, то все заткнулись. А в глобальном плане воз и поныне там — о каких-либо дверях в пирамиде Хеопса что-то больше не слышно[54].

— Ничего, Кларочка, не переживай, — ласково посмотрел на нее Бродов. — Все тайное когда-нибудь становится явным. Бог даст, может, доживем. А что это за папирус такой, Весткарский? Нельзя ли поподробней?

В глубине души он был полон сомнений — что же все-таки для женщины важнее: ум или красота? А с точки зрения мужчины? Может, все-таки разумный компромисс? И если это так, то где найти ее, с золотой серединой?

— Можно и поподробней, — согласилась Клара, покладисто кивнула и жадно приложилась к бутылке с минералкой. — М-м, пить хочется. То ли с омуля, то ли с коньяка… Так, значит, папирус, папирус… Весткарский папирус… Назван он так в честь одной дамочки, привезшей этот папирус из Египта и подарившей его вроде бы Берлинскому музею. А говорится в нем помимо всего прочего о том, как его величество Повелитель Верхнего и Нижнего Египта Хуфу, правогласный[55], воплощение Озириса, общался с магом по имени Деди, почтенным мудрецом ста десяти лет от роду. Сей волшебник будто бы знал о секретных помещений Тота, которые его величество желал всем сердцем задвинуть в собственном горизонте. Только задвинул или нет, не ясно, потому как папирус этот не имеет конца. А именно множество пробелов-лакун[56]. Кстати, интересно, интересно… Очень интересно… Так, так, так… Верно говорят, хорошая мысля приходит опосля… Ребята, извиняйте, пойду увековечу.

Она еще отхлебнула минералки, резко поднялась и рысью подалась вон из кухни. Минута — и из комнаты послышалось приветствие включенного компьютера. Процесс увековечивания премудрого пошел.

— Кандидат наук. Шесть книжек уже написала, — гордо прокомментировал Женька, встал и принялся возиться с посудой. — А ты, командир, когда найдешь даму сердца? Не органа малого таза?

— А кто ж его, Женя, знает. Меня девушки хорошие не любят, — отшутился Бродов, коротко вздохнул и, дабы не муссировать тему, начал вспоминать, как они вояжировали на «Академике Павлове»[57]: По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там.

— Да уж, раньше были времена, — шмыгнул носом Женька, — а теперь мгновения. — Он тяжело вздохнул, поднялся, вытащил из холодильника водку. — Давай, Даня, по чуть-чуть. Холодненькой. За тех, кто в море.

Приняли «Столичной», зажевали «Краковской», вспомнили, как куролесили в водах Адриатики. Еще — у островов Паг, Керкенна, Дуги-Оток, Валетта, в проливе Кварнер, в заливе Габес, у берегов Туниса, Алжира и Марокко. Долго сидели, выпили всю бутылку — было чего вспомнить. А потом на кухню заявилась Клара, бодрая, довольная, светящаяся оптимизмом, и принялась кормить их рассольником и пловом. По ее лицу было видно сразу — творческий процесс успешно завершен, все премудрое и прекрасное надежно увековечено.

— Ну-с, о чем на этот раз? — с улыбкой осведомился Бродов, работая ложкой. — Какие мысли?

— Все те же, фантастико-криминальные, — сказала Клара, интригующе кивнула и неожиданно сделалась на удивление серьезной. — Они вернутся. И попытаются опять взять контроль над человечеством. Весь вопрос только в том — как. Мы ведь уже не прежние лулу. Скорее всего, на Земле будет заварена такая каша, какую расхлебать своими силами люди будут не в состоянии. Вот тут-то боги и выйдут на арену в качестве спасителей голубой планеты. Всего этого отчаявшегося, потерявшегося человеческого скопища. Вот такой вот, братцы, футуристический прогноз, донельзя мрачный, пессимистический и чернушный. А может, я просто воинствующая паникерша, принявшая не в меру французского коньяка? Ладно, будущее покажет, как говорится, будем живы — не помрем. Данила, пироги греть? С капустой, грибами и с рисом и яйцом…

— Греть, греть, всенепременнейше. Равно как и эту аппетитную, тающую во рту кулебяку.

За чаем, пирогами и разговорами время летит быстро, они даже не заметили, как наступило утро.

— Ого, как скоро ночь минула, — глянул на часы Бурундук, встал, зевнул, вздохнул истово, так что затрещали связки, потянулся. — Пора мне, братцы, на трудовую вахту. А то Васильевич будет рвать и метать. Не обижайся, командир, Клара тебя проводит. Жаль вот только, что ненадолго ты, проездом.

— Не переживай, брат, — успокоил его Бродов и хитро подмигнул. — У нас все рассчитано. Я ведь из Египта возвращаюсь по дуге, через Питер. Так что бог даст — увидимся, через двенадцать ден встречай. Да я еще позвоню.

— Ну вот и славно, — воодушевился Бурундук, по-быстрому оделся, обнялся с Бредовым и пулей выскочил сменять Васильевича. Выстрелил замок, хлопнула дверь, ухнул лифт, и наступила тишина.

— У тебя когда самолет-то, Данила? — посмотрела в окно Клара, еле-еле сдержала зевок, зябко, словно на пронизывающем ветру, передернула пухлыми плечами. — А… Тогда поехали, я еще заправиться хочу.

Ладно, собрались, оделись, присели на дорожку. Пошли. На улице ощутимо холодало, падал снег, «копейка» выглядела несчастной и замерзшей. Словно старая больная кошка, скорчившаяся на канализационном люке.

— Ну вот, блин, гололед проклятый, как сказал Александр Матросов, бросаясь на амбразуру. — Клара отключила сигнализацию, не сразу поладила с дверями и сделала гостеприимный жест: — Давай, Данила, залезай.

— Есть. — Бродов положил сумку назад, сам сел вперед, попробовал устроиться с комфортом в кресле. Наивный…

Клара между тем освободила руль, сунула на место провод и, чавкая противно мембраной бензонасоса, подкачала топливо в чрево карбюратора. Чиркнул стартер, двигатель подхватил, из жерла глушителя повалил сизый дым. Символизируя дым ладана, на который дышали поршни и кольца.

— Чертово давление, — пожаловалась Клара, постучала по мигающей ало лампочке и, с натугой включив скорость, под звяканье кардана тронулась. Казалось, порулила не в аэропорт — к месту вечной стоянки транспортного средства.

И снова потянулись вдоль дороги ландшафты — унылые, скучные, припорошенные хилым снежком. Совсем размякла, рассопливилась, ударилась в распутство зимушка-зима.

— Так, вот здесь семьдесят шестой, кажись, есть. — Не доезжая до железнодорожной станции, Клара прижалась влево, лихо развернулась и встала на бензоколонке — возиться с баком, заправочным шпалером и проклятущим металлом. Бродов же, пользуясь моментом, вытащил пачку долларов, запечатанную банковской лентой, с рожами дяди Франклина, радостно ухмыльнулся и сунул в «бардачок». Для него это пустяковина, а Женьке будет приятно.

— Бензин дерьмо, спинным мозгом чую — этилированный, — прокомментировала процесс Клара, благополучно завелась и через четверть часа уже прощалась на парковке у аэровокзала. — Ну, Данила, счастливо долететь. Позвони оттуда, скажи, что и когда, мы встретим. Эх, завидую тебе белой завистью: Египет, фараоны. Вот, возьми на дорожку, еще неизвестно, какой у них там харч, — и протянула Бродову увесистый пакет внушительных размеров. — Да бери ты, бери, нам с Женькой все одно не сожрать. А потом мне мучное вообще вредно.

Смешно так сказала, нараспев, с артикуляцией кота Матроскина — у нас, мол, этой сметаны — завались.

— Ну, спасибо, Клара, спасибо. Этого я тебе до смерти не забуду, — усмехнулся Бродов и покачал съестное на руке. — Ну ладно, пойду.

Он чмокнул Клару в ноздреватую щеку, вылез, повесил сумку на широченное плечо и, уже закрывая дверь, сказал:

— Встречать, надеюсь, будете на новой тачке. В «бардачке» посмотри.

Данила улыбнулся, резко хлопнул дверью и, широко шагая, подался к зданию аэровокзала. Настроение у него было лучше некуда.

Не только у него — на второй этаж Пулково-1 прибывали путешественники, являющие собой даже на первый взгляд воплощение счастья. Словно очумелые бросались они к стойке с логотипом турфирмы, хватались за конверты с авиабилетами и ваучерами[58], шуршали документами, рассматривали их, любовно убирали и изнемогали от нетерпения. Глаза их при этом лихорадочно блестели, губы улыбались, члены подергивались. Многие уже успели набраться на дорожку, им было хорошо и без Нила, и без пирамид… Руссо туристе, облико морале.

«Да, похоже, вояж у меня намечается знатный». Бродов, ничем не выделяясь из масс, получил конверт, проверил содержимое, с удовлетворением крякнул и принялся ждать. Вернее, знакомиться с Мариной, Аленой, Валентиной Степановной, Мишаней, Тарасом и четой Стародворских. Наших соотечественников, заранее терзаемых ностальгией, резко и конкретно потянуло к сближению. Наконец великодушно скомандовали на посадку, начался великий шмон, копание в белье и постепенное подтягивание к магазину тэкс фри. Отечество здесь было в своем репертуаре — питейно-алкогольном ликероводочном, а ценники такие, что даже Бродов удивился. Впрочем, предавался удивлению он недолго — подъехали автобусы, забрали народ и быстренько перекантовали на летное поле. К огромному, не вызывающему дурных эмоций аэробусу. Здесь их уже ждали с нетерпением пограничники, стюардессы и энергичная дама в штатском. Взгляд, нижние конечности и броская фигура были у нее, как у секретарши Бродова.

И вот свершилось — люди поднялись внутрь, расселись по местам, пристегнули ремни. Могуче рявкнули турбины, аэробус вздрогнул, с готовностью взял старт и все быстрее покатился по полю. Рванули за корму елки лесополосы, шасси резиново отбарабанило марш прощания, моторы выдали на гора всю мощность. И пассажиры, невзирая на заложенные уши, вздохнули с облегчением — ура, взлетели. Обстановка сразу сделалась непринужденной, теплой и какой-то дружественной. Если что — так все товарищи по несчастью. А тут еще стюардессы выкатили тележки, уставленные емкостями с горячительным, хоть и за бешеную цену, как в последний раз, но с гарантией не левым, не паленым, фирменным. Народ денег не жалел, брал — впереди еще предстояла мягкая посадка. В общем, скоро в самолете стало жутко весело — шум, гам, смех, хождение по салону, заигрывание без пряников, паломничество в туалет. Ржали — не по понятиям, по-лошадиному, — два набравшихся братка, ходил, занудничал, напрашивался на скандал какой-то самоуверенный сынок Израилев. Шибко, видимо, переживал, что едет к арабам в лапы.

«Э, милый, двигал бы тебе к себе в сектор Газа, — мысленно пожелал ему Бродов, с неодобрением вздохнул и хмуро покосился на бандитов. — Эко как радуются-то. Вот тебе и не нужен нам берег турецкий, и Африка нам не нужна». Потом он побаловался минералкой, съел аэрофлотовский обед и, глянув сквозь стекло иллюминатора на море белоснежных облаков, заснул. Приснились ему, как всегда, — башня, мерное ее коловращение и женский певучий голос. Черт знает как похожий на голос незнакомки из «Волги».