"Смилодон в России" - читать интересную книгу автора (Разумовский Феликс)

I

“Эх, «вилку»[1] бы сейчас. — Буров тяжело вздохнул, отвернулся от окна и, с трудом доковыляв до кресла, плюхнулся на истертую кожу. — Пятнадцатая[2] будет в самый раз”.

За окном, похоже, собирался дождь, ноябрьский вечер был безнадежно хмур, бессильный свет агонизирующего фонаря терялся в пелене надвинувшегося тумана. Ощутимо плотного, клубящегося, напоминающего вату. Такого же холодного и мерзкого, как и тяжесть на душе… Да, радоваться особо было нечему — слепая рана в бедре, потеря крови, озноб. Как пить дать, задета кость. Со всеми вытекающими — вот именно вытекающими — последствиями… И черта собачьего ему было на этом кладбище? Полюбоваться на Альберта Великого, на Агриппу Неттесгеймского да на Раймунда Луллия?[3] На весь их Бессмертный ареопаг? Как бы не так, никто из Посвященных не явился, видно, уж такое у них продвинутое чувство юмора. Непонятное для простых смертных. Зато уж всякой сволочи набежало — из Гардуны, масонов, сатанистов, роялистов — видимо-невидимо. Дружков сердечных, каждой твари по паре. Так что пришлось ретироваться по-тихому, в темпе вальса. От греха подальше. Однако, как оказалось, недостаточно быстро и недостаточно скрытно. В гостинице его ждала засада. И не какая-нибудь там шелупонь, клоуны тряпичные, нет, люди серьезные, мастера своего дела. Восемь человек. Он завалил их всех. Но и сам свел знакомство с четырехгранным, остро заточенным клинком. Не иначе Лаурка постаралась, натравила виртуозов, — от любви до ненависти, как говорится, всего один шаг. В общем, Буров ушел, но недалеко, насколько позволяла раненая нога. И вот печальный итог: дешевые номера, пульсирующая боль и, что хуже всего, потеря аппетита. Да, прогноз, похоже, самый неблагоприятный, само не заживет, не на собаке. А чертов Бертолли[4], за коим послали уже давно, все не идет и не идет. Может, плюнуть все-таки на осторожность и позвать какого-нибудь другого эскулапа? Впрочем, нет, не стоит. Прок от здешних лекарей самый минимальный. Ну пустят кровь, ну наложат компресс, ну помянут к месту и не к месту Богородицу. Амбруазы Парэ, мать их за ногу. А вот настучать могут в лучшем виде, даже сами того не желая. Впрочем, в том, что его рано или поздно найдут, Буров не сомневался — время работало против него. И дело было вовсе не в эскулапах. В выщербленном зеленоватом неказистом камне, рисующем в пространстве каббалистические знаки. В таинственном “Ребре Дракона”. На который положили глаз и сатанисты, и роялисты, и негодяи из Гардуны, и, увы, бывшая любовь Лаура Ватто. Вместе со своим дядюшкой Раймондо, которого еще называют Итальянским дьяволом[5]. Верно говорят англичане: любопытство сгубило кошку. А Буров и в самом деле кот — огромный, саблезубый, радикально красного колера. Попавший, словно кур в ощип… Утешало в данной ситуации лишь одно — наличие солидного боезапаса и проверенной, похоронного калибра волыны. Можно было, как говорили большевики, уйти, оглушительно хлопнув дверью[6]. Только о конце думать пока что не хотелось. Хотелось “вилку” или шприц-тюбик с промедолом — Буров, невзирая на растопленный камин, весь дрожал, ногу будто грызла пара дюжин псов, мокрая рубаха прилипала к спине омерзительным, холодящим душу компрессом. А в голове ни к селу ни к городу шло по кругу уж совершенно несуразное: “Отрежем, отрежем Мересьеву ноги!” “Не надо, не надо, мне надо летать!”

Было уже далеко за полночь, когда на улице зацокали копыта, сыто всхрапнули осаженные лошади, и в дверь некоторое время спустя постучали. Никак их величество Бертолли соизволили пожаловать? Явились-таки, не запылились… Только то был не химик-эскулап. В комнату вошел человек среднего роста, крепкого сложения, одетый великолепно, во все черное. Пряжки его туфель, бесчисленные перстни отсвечивали блеском невиданных бриллиантов. Держался незнакомец спокойно и уверенно, в нем чувствовались сила и какая-то таинственность.

— Позвольте представиться, — сказал он по-русски, величественно улыбнулся и сделал полупоклон. — Граф Сен-Жермен, скрипач-любитель[7]. Вы не могли бы уделить мне немного времени?

Как же, скрипач-любитель! Маг, алхимик, философ и дипломат, о коем только и разговоров в салонах и гостиных. Служитель муз, любимец королей. И хрена ли собачьего ему здесь?

— Ах, да, да. — Буров запер дверь, убрал волыну, прислушавшись, кивнул: — Наслышаны… Тройка, семерка, туз… Очень приятно.

— Откуда вам известно это? — Вздрогнув, Сен-Жермен побледнел, в глазах его вспыхнули огни, но тут же он справился с собой и улыбнулся с фальшивым равнодушием. — А впрочем, что это я? Давно известно, что женщины болтливы[8]. Я же постараюсь быть краток.

Он склонил породистую, в модном парике голову, отчего бриллианты на его шляпе радужно сверкнули, и, прищурившись, в упор взглянул на Бурова.

— Волей случая вам в руки попала вещь, коих в природе только две. Я говорю о “Ребре Дракона”. Знайте, обладание им принесет вам лишь беды, страдания и, в конечном счете, гибель. И очень скоро. Боюсь, что вы навряд ли доживете до утра. На ваше имя выписан lettre de cachet[9], и объявлена награда за вашу поимку. Люди из Гардуны, “разведенные с вдовой”[10], сектанты-фанатики — все они идут по вашему следу. А главное — Итальянский дьявол, князь Раймондо. Со своей рыжей дьяволицей.

— Дьяволицей? — Буров кашлянул, тяжело вздохнул и почувствовал, как проваливается сердце. — Рыжей?

— Ну да, с дражайшей половиной, — подтвердил Сен-Жермен, и лицо его выразило отвращение. — О, это сущая бестия, даром что хороша. Впрочем, думаю, вы встречались. — Он значительно улыбнулся, сделал паузу и подошел ближе, обдав Бурова Ниагарой духов. — Только речь ведь не о том. Предлагаю обмен: “Ребро Дракона” против вашей жизни. Отдайте мне камень, и я доставлю вас к одному знакомцу, который на днях уезжает в Тартарию. Там, среди снегов, среди степей и болот, вас не отыщет и настоящий дьявол. Ну же, соглашайтесь, соглашайтесь. Вы, я вижу, ранены, стоит упустить время, и начнется гангрена. А мой знакомец искусный врач, и думаю, что дело не дойдет до ампутации…

Вот гад, в самое больное место попал. Куда смилодону-то без лапы?

— А почему, собственно, я должен верить вам, сударь? — пожил плечами Буров, хмурое лицо его не выразило ничего. — Может, вы вообще банальный самозванец? Миль пардон, сударь, но я не знаю вас.

Все правильно, сразу соглашаются только проститутки.

— Да, очень жаль, что мы с вами не знакомы, — подтвердил, и не подумав обижаться, гость и с интересом, словно увидал впервые, вприщур уставился на Бурова. — У вас ведь хороший пистолет? Надежный, бьющий без осечек. Ну так вот я прошу вас выстрелить мне в лоб. Если кто-то здесь и самозванец, то и поделом ему. Ну, а Сен-Жермена убить не так-то просто, уверяю вас…

— Ладно. — Буров миндальничать не стал, вытащил волыну, без мудрствований взвел курок — терять ему было абсолютно нечего. А потом, ведь незваный гость мало что похуже татарина, так еще и запросто может оказаться супостатом, а россыпи бриллиантов на шляпе и туфлях — банальнейшими стразами[11]. От дьявола, тем паче итальянского, можно ожидать всего…

Спусковая собачка подалась, резко сработала пружина, клацнул, накалывая капсюль, клювик курка. С нулевым результатом. Осечка. Еще. Еще одна. Это у проверенного-то, бьющего наверняка ствола. Заряженного надежными, ручной закатки патронами. М-да… Буров в задумчивости уставился на волыну, потом на безмятежно улыбающегося Сен-Жермена, коротко вздохнул и поплелся к камину. Резко приподнял мраморную полку, вытащил из тайника ларец, небрежно, словно коробок спичек, протянул визитеру:

— Прошу, граф.

Да, да, граф. И бриллианты, как пить дать, настоящие, высшей пробы, чистейшей воды.

— Мерси. — Сен-Жермен кивнул, ловко откинул крышку, мельком посмотрел и выдохнул негромко: — Да, это оно.

Затем он удовлетворенно чмокнул губами, спрятал шкатулку на груди и, как бы вспомнив о присутствии Бурова, поднял на него глаза:

— Ну что, сударь, вы готовы? Тогда пойдемте.

Весь его вид словно говорил: ну вот и хорошо, вот и славно. Спички детям не игрушка…

Они уже миновали коридор, вышли на запущенную лестницу и начали спускаться по истертым ступеням, когда внизу, на улице, застучали копыта. Тут же разлетелись звуки команд, злобно забряцало оружие, кто-то с силой, так что петли охнули, приложился ботфортом о дверь.

— Открывай, так-растак, открывай!

Похоже, прибыли посланцы от князюшки Раймондо. И как пить дать не с добром. Натурально не с добром: взвизгнуло железо, капитулировал засов, забухали вверх по лестнице тяжелые сапоги, а Буров вдруг страшно удивился — понял лишь сейчас, что Сен-Жермен попал в гостиницу сквозь запертую дверь. Ну и ну. И впрямь кудесник, волшебник и маг[12]. Только долго удивляться не было времени. Нужно было вжиматься в стену, выхватывать пистоль, взводить курок. Если уж уходить, то так, чтобы запомнили надолго… Однако Сен-Жермен, похоже, был далек от бранной суеты и покидать сей бренный мир пока не собирался.

— Спокойно, сударь, спокойно, — отрывисто шепнул он, и губы его дрогнули в улыбке превосходства. — Без глупостей. Доверьтесь мне. — И резко, отточенным движением прочертил в воздухе замысловатую кривую. — Именем Hierarchia Occulte…[13] По праву Ars Magna[14], Auctoritas[15] и Pentagrammatica Libertas…[16]

А на лестничной площадке между тем показались люди — свирепые, разгоряченные, увешанные оружием, готовые, казалось, разорвать каждого встречного-поперечного. Сузившиеся глаза их метали молнии, ноздри судорожно раздувались, рты ощерились в бешеном оскале. Страх, жуть, злоба, ярость, не люди — звери. Однако, даже не взглянув в сторону Бурова и Сен-Жермена, они вихрем промчались мимо, густо окатили запахами ненависти и смерти и дальше заелозили ботфортами по вытертым ступеням. Кто-то здорово отбил нюх у этой стаи хищников. Напрочь. Кто-кто…

— Ну вот и все, — промолвил Сен-Жермен, поправил кружевную манжету и сделал приглашающий жест: — Пойдемте же, сударь, время дорого. И не забывайте никогда, что война есть путь бедствия[17]. Впрочем, у каждого свой путь…

Не потревоженные никем, они вышли из гостиницы, миновали негодяев, вшивающихся у входа, и завернули за угол, в неприметный тупичок. Там стояла карета с потушенными фонарями, рослый кучер в малиновой ливрее живо спрыгнул с высоких козел, улыбаясь и низко кланяясь, распахнул украшенную бронзой дверцу:

— Вашу руку, месье раненый. Прошу.

Граф помог Бурову с посадкой, ловко и привычно уселся сам, мягко щелкнул язычок замка, вымуштрованные лошади резво взяли с места. Поехали. Конечно, не орловские рысаки и не англицкие рессоры, но очень даже ничего. Главное, не на своих двоих, вернее, на одной. Вторая, негнущаяся, горящая адским пламенем, не в счет. Точнее, со знаком минус…

Ехали в молчании. Сен-Жермен держал дистанцию, разговоров не заводил, с видом скучным и задумчивым смотрел в окно. Лицо у него было как у человека, полностью выполнившего свой долг. Буров также в собеседники не лез, — полузакрыв глаза, расслабившись, делал вид, что дремлет, думал о своем. Да, где вы, где вы, орловские рысаки и англицкие рессоры? Под кем вы теперь? Уж всяко не под Бернаром, не под маркизом и не под шевалье. И, надо думать, не под рыжей сиротой. Ну да, как же, сиротой! Дражайшей половиной князюшки Раймондо. Хитрой, продажной, паскудной и лживой. Настоящей бестией, пробы ставить негде. Наградившей самого Итальянского дьявола ветвистыми оленьими рогами…

Наконец карета сбавила ход и встала у массивного особняка в семь осей[18] по мрачному фасаду.

— Пойдемте, сударь, нас ждут.

Не дожидаясь, пока слуга откроет дверцу, Сен-Жермен вылез на воздух, глубоко втянул ночную свежесть и быстро и легко поднялся на крыльцо. Постоял мгновение, успокаивая дыхание, и отрывисто негромко постучал. Тростью, троекратно, на особый манер. Сейчас же, словно и не ночью вовсе было дело, послышались шаги, лязгнули тяжелые засовы, и дверь со скрипом подалась, щелью, на длину цепочки.

— Бу-бу-бу, — что-то тихо произнес Сен-Жермен и неторопливо, с ухмылочкой, встал в полосу света. — Бу-бу.

И дверь мгновенно открылась. Чернокожий слуга, и на слугу-то непохожий, при сабле, звероподобный, с поклонами отпрянул в сторону, на изменившемся лице его застыло непритворное почтение. Массивный, с одинокой свечкой шандал в его руке едва заметно дрожал.

— К хозяину веди, — велел уже по-французски граф и, быстро повернув лицо к Бурову, кардинально изменил интонацию: — Прошу вас, сударь, здесь вы в полной безопасности.

Ладно, вошли, встали, прищурились на свечу. Арап опять поклонился, задраил на все запоры дверь и повел гостей к мраморной лестнице. Что-то он показался Бурову подозрительно знакомым. Где же это он его раньше видел? Неужели? Да нет, не может быть…

Вокруг было сумрачно и неуютно, будто в катакомбах Парижа. Все великолепие зала — плафоны потолка, скульптуры, вазоны, светильники из горного хрусталя, — все терялось в полутьме, казалось нереальным и призрачным. Воздух был ощутимо затхл, отдавал пылью и благовониями, из камина, выложенного изразцами, тянуло холодом и сыростью погоста. Да, веселенькое это было место — время здесь словно остановилось и загнило. Однако Буров в своей жизни видывал кое-что и похуже. Невозмутимо, ничему не удивляясь, он прохромал по мраморным ступеням, с трудом протащился сквозь анфиладу комнат и, оказавшись наконец в угловой коморке, вдруг даже замер от изумления. Господи, ну и ну, вот это ночь сюрпризов! Вначале Сен-Жермен, теперь вот… Калиостро. Ну да, конечно, это он, каким его изображают на перстнях и шкатулках[19]. Большая голова с волнистыми волосами, зачесанными назад. Блестящие черные глаза с расширившимися зрачками. Напористая речь, энергичные манеры, ловкие телодвижения. Китайский халат, турецкие туфли. Чем-то Калиостро напоминал льва, сытого, на отдыхе, задумчиво порыкивающего. С Сен-Жерменом же он держался кротко, словно овечка, — вежливо кивал, мило улыбался, весь лучился радостью, почтением и счастьем. Батюшки! И кто же к нам пришел! Ну а Бурова он, гад, конкретно игнорировал: сухо поклонившись, обшарил взглядом, сдержанно и небрежно указал на кресло и сразу же с улыбочкой повернулся к Сен-Жермену — лопотать по-тарабарски, резко жестикулировать, приглаживать шевелюру и цокать языком. Крепенький такой мужичок, с брюшком, похожий на приказчика в табачной лавке…

Пока господа волшебники общались, и наверняка о его скромной персоне, Буров времени не терял, осматривался, привыкал к обстановке. Обстановочка была еще та — книжные шкафы под потолок, чучело удава над окном, алхимический верстак с колбами, ретортами, змеевиками. Основное место на нем занимал сферический сосуд, называемый еще “яйцом”, который, будучи нагрет на огне атанора[20], и должен породить в конце концов тот самый философский камень. Размеренно махали маятником изящные каминные часы, рядом зиял глазницами оскалившийся обезьяний череп — страшный, тщательно отполированный, надо полагать, магического свойства. Да…

Оккультное общение не затянулось. Скоро Сен-Жермен поднялся, обнял по-кунацки Калиостро, манерно поручкался с Буровым, сверкнул напоследок бриллиантами.

— Не надо провожать, я сам. Оревуар[21]. Гекам и Миксор[22].

— Миксор, Миксор, — пробурчал ему в спину Калиостро, подождал, пока не затихнет звук шагов, и обратил внимание на Бурова. — Насчет ноги, сударь, не беспокойтесь, пустяки, я уже затянул брешь в вашем эфирном поле. Теперь осталось только наложить бальзам на рану. И спать, спать. К завтраку, — он запнулся, глянул на часы и мотнул своей львиной головой, — вернее, к обеду, думаю, все пройдет. Как ни крути, a Spiritus dominat Formam[23].

В рыкающем голосе его сквозила вежливая досада — ну вот, подкинули подарочек на ночь глядя. Лечи его, не спи, а потом тащи еще за тридевять земель, с опасностью для жизни. Это какой-то монстр, витязь в тигровой шкуре. И ведь никуда не денешься, приказ начальника — закон для подчиненного. Ох уж эта, блин, Hierarchia Oculte…

— Мерси. — Буров вдруг почувствовал, что нога и впрямь прошла, благодарно раскланялся и не удержался, спросил: — Скажите, граф, а вот этот прислужник ваш, эфиоп… Мне кажется, что я его уже раньше видел. В другом качестве… И в иной обстановке. Истово размешивающим клокочущее варево у старой одноглазой колдуньи.

— Да нет, думаю, что не его, другого гомункулуса[24]. — Калиостро, всхлипывая, зевнул, хмуро воззрился на Бурова. — Их в свое время наплодил во множестве для царя Хор-Аха[25] волшебник Гернухор. Всех, всех на одно лицо, по своему образу и подобию, а был он совершеннейший эфиоп. Слава Богу, что не пражский иудей[26]. Гм… Значит, эфиоп… Гм… Вы, сударь, кстати, подали мне занимательную мысль. Гм… Интересно, чертовски интересно… Впрочем, ладно, пора нам и на покой. Приятно было, сударь.

Оглушительно, так что колбы звякнули, он ударил в гонг, что-то пробубнил выросшему из-под земли гомункулу, и тот отвел Бурова на ночлег в маленькую, душную из-за растопленного камина комнату. Потом помазал рану каким-то вонючим снадобьем, заставил выпить мерзейшее по вкусу пойло и, уже откланиваясь, в дверях, по-русски пожелал спокойной ночи. Вот гад. Саженного роста, плечистый, весь будто изволоченный сажей. Рожа кирпича просит, хромовым сапогом лоснится, глазищи как яичные белки, губы вывернутые, жадные. Да, тот еще был красавец Гернухор, придворный маг фараона Хор-Аха…

“Ладно, ладно, и тебе того же”. Буров вытянулся на перине, с облегчением закрыл глаза и сразу, будто с головой в омут, провалился в глубокий сон. Увидел надоевший, до боли знакомый сюжет: красные от крови джунгли, веселенькие людоеды, строящие светлое коммунистическое завтра, черные, искривленные жуткими оскалами рожи. Интересно, к чему бы это?