"Катастрофа на шоссе" - читать интересную книгу автора (Ваг Юрай)

8

Они поднялись в мансарду по крутой деревянной лестнице без перил. У Бачовой - загорелое лицо, темные глаза и невыразительный голос.

- Садитесь. Что вы хотите от меня узнать? - сказала она.

- Утром к вам заезжал инженер Голиан, - начал Шимчик, усаживаясь, - не так ли?

- Так, - ответила она безучастно. - Забегал на минутку.

- Выпили?

Она отрицательно качнула головой.

- И Голиан ничего не пил? Я имею в виду - один, пани Бачова, без вас.

- Сегодня нет, по крайней мере у меня.

- А вообще он выпивал?

- Иногда бывало. - Она задумалась. - Последний раз… вчера вечером.

- Что вы пили?

- Ронду и бикавер.

- Много?

- Нет, не было настроения. Ронды осталось полбутылки. А почему вы спрашиваете?

Ответил Лазинский:

- Инженер Голиан сегодня днем погиб.

Бачова, казалось, не понимала - это длилось мгновение. Потом вздохнула и сжала руки.

- Авария, - добавил Шимчик, - на пустяковом повороте. Практически на прямой дороге.

Она опять вздохнула.

- Поэтому вы пришли?

Шимчик кивнул, Лазинский тоже.

Бачова сидела в кресле, в двух шагах от окна с опущенной шторой, рядом комодик, на нем транзистор и пепельница, полная окурков, и пачка венгерских сигарет. На красном дощатом полу высокий фикус, рядом тахта, обитая кожей. Шимчик, повернув голову, разглядывал книжный шкаф. На полках желтые, белые, зеленые обложки книг. Он прочел названия на корешках - книги все больше юмористические, веселые.

- Что вы хотите знать? - спросила Бачова.

Шимчик взглянул на нее. Его несколько удивил бесстрастный тон. «Она еще не чувствует боли, - подумал он, - боль где-то очень глубоко, она еще не в силах выплеснуться. Должно пройти время. Скорей всего, когда останется одна. А может быть, и нет. Ее первый муж погиб в авиакатастрофе, сама она медик, изо дня в день сталкивается с болью и страданиями, привыкла к ним; и к одиночеству привыкла…

У Шимчика перехватило горло, он с трудом спросил:

- Извините, Голиан любил вас?

Она едва заметно качнула опущенной головой.

- Сегодня ночью я убедилась, что нет. Мы встречались два года. Он был разведен, но вчера сказал мне, что его жена вернется. Мы немного поговорили о нем, о ней, и тогда я поняла, что его тянет к той женщине. Это было своеобразное прощание. Скорее всего.

Рядом с пепельницей лежали металлические щипцы для орехов. Шимчик уставился на них.

- Грустное прощание, правда?

- Безусловно, - Эдита Бачова подняла руку и провела по лицу. - Прощание с иллюзиями бывает всегда грустным.

- С иллюзиями? Ведь вы прощались с человеком…

- Нет, со своими иллюзиями о том, что мы поженимся и начнем новую жизнь… Он мне ничего не обещал, ни разу об этом не заговорил… Это были иллюзии! Однако вы пришли не для того, чтоб выслушать вещи столь банальные?

- Зачем он приезжал к вам днем?

- Какой-то телефонный разговор… И попросить у меня прощенья - говорил, чтоб я забыла вчерашний вечер, что сообщение о жене его сильно взволновало, но утром, на свежую голову, он понял, что любит меня… Не хотите ли кофе? Я приготовила его еще утром, думала, выпью, но оставила. А теперь захотелось.

- Спасибо, - отказался Лазинский. - А вы пейте. Плохо спали, не выспались?

Она словно не слышала вопроса; поднялась и достала из шкафа термос. Потом спросила Шимчика:

- А вы? Хотите?

- Нет, не буду, - Шимчик смотрел на ее ноги.

Эдита Бачова закрыла шкаф, налила себе в зеленую чашку еще горячего, крепкого, душистого кофе. Аромат растекся по комнате.

- Знаете, - сказала она, - он хотел, чтоб я забыла вчерашнее. Я ответила, что забыла. Тогда он встал и ушел.

- Кому Голиан звонил?

- Никому. Звонили ему.

- Вызывали ваш номер?

- Да.

- Кто? Вы не знаете?

- Как будто междугородная. Но не знаю, откуда.

- Почему вы думаете, что это был разговор с другим городом?

- Сужу по тому, что Дежо просил того, другого, говорить громче и сам говорил громко. Обычно он разговаривал очень тихо.

- О чем был разговор?

- Я не очень-то прислушивалась. Главным образом «да» и «нет», «понимаю» и дальше в этом же роде, беседа, из которой не много поймешь.

- Он говорил с мужчиной или с женщиной?

- Мне показалось, что с женщиной. Но я не совсем уверена…

- Как они простились?

- Он сказал «до свидания» и повесил трубку.

- Ему сюда и раньше звонили?

- Да, иногда с завода. Но обычно вечером. Просили приехать - то срочная работа, то совещание. Он всегда извинялся, что дает мой номер.

- Сегодня не извинялся?

- Нет, он уже давно бросил эти церемонии. К тому же нервничал. Уверял меня, что все останется по-прежнему, что жена не приедет, а если даже… Что он разведен и у него есть я…

- Но вы ему уже не верили?..

- Конечно. Мне казалось, что это говорится просто так…

- Почему?

- Он не смотрел мне в глаза. А Дежо всегда смотрел в глаза.

- Этот разговор состоялся до телефонного звонка или после?

- До звонка. После звонка мы тут же расстались. Я дала ему понять, что он должен уйти, не настаивать, что все уже напрасно. Только тогда он меня как будто понял, сказал «пока» и ушел. В дверях поцеловал мне руку - он всегда уходя целовал руку. Я смотрела вслед, он спускался вниз по лестнице медленней, чем обычно. И как-то, я бы сказала, печально. Потом я услышала, как он заводил машину.

Спокойный до этой минуты голос Эдиты Бачовой впервые дрогнул. Она пристально смотрела в глаза Шимчику, но, казалось, не видела его. Потом допила кофе и налила еще. Залпом выпив чашку, отодвинула ее и поднялась.

- Шум отъезжающей машины я услышала уже в ванной, - тихо сказала она. - Я ушла оттуда и стала смотреть в зеркало, мне просто надо было увидеть хоть чье-то лицо. Хотя бы свое. Мне казалось, что поможет. Я старалась убедить себя, что это лицо чужое, что не я так страдаю…

- Пани Бачова, - сказал Лазинский, - успокойтесь, пожалуйста, прошу вас…

Женщина взяла себя в руки. Ее темные глаза походили на ночные облака.

- В котором часу он ушел? - продолжал Лазинский.

Бачова неопределенно пожала плечами.

- Вы еще долго оставались в ванной?

- Довольно долго, - прерывисто вздохнула она. - Около… хотя не знаю, в такие минуты все обманчиво, лжет и время…

- Когда вы ушли и куда?

- На работу, куда же еще? Я ведь выскочила на минутку, он пришел ко мне в амбулаторию, попросил ключ, сказал, что хочет поговорить со мной… Я ключ дала, он меня здесь ждал…

- После работы вы пошли на реку?

- Да.

- А когда вернулись?

- Я не смотрела на часы. - Эдита Бачова колебалась. - Но, вероятно, как обычно, около пяти.

Шимчик смотрел на пепельницу, полную окурков. Все окурки были одинаковыми - все со следами помады, В комнате сильно накурено. Старый капитан прикрыл глаза.

- Где находится телефон?

- В коридоре. Вы его не заметили?

- Когда Голиан пошел звонить, он закрыл за собой дверь?

- Нет, он ее притворил, но не закрыл. Если б захлопнул, я не слышала бы, о чем он говорит.

- Где находился его портфель?

- Здесь, в комнате. Портфель, больше похожий на папку, то ли голубой, то ли сиреневый. Из пластика.

- Он брал его с собой к телефону?

Взгляд Эдиты Бачовой соскользнул с Шимчика на пол.

Она ответила:

- Точно не помню, но, кажется, не брал.

- Где он лежал, не припомните?

- Портфель Дежо из пластика?

- Да.

Эдита подняла голову, но тут же снова опустила ее.

- Ну, я слушаю, - торопил ее капитан.

- Не знаю. Кажется, на тахте. Да, там, - ответила она тихо.

- Это точно?

Глаза Эдиты Бачовой, казалось, избегают этой тахты, боятся ее.

- Да, товарищ капитан.

- И последний вопрос. - Шимчик встал. - Хорошо ли инженер водил машину?

- Отлично, - ответила она решительно. - Я не один раз ездила с ним.

- Даже когда он был выпивши?

- Да.

- Вы судите об этом как дилетант?

- Не понимаю, что вы имеете в виду, но у меня есть водительские права.

- А вы часто сидели за рулем?

- У мужа был автомобиль, вся его жизнь прошла в машинах. Когда он погиб, я автомобиль продала… не хотела… надо мной висит проклятие: машины отнимают у меня мужчин. Он не мучился? Я говорю о Голиане.

- Слабое это утешение, - капитан взял ее за плечи, - он умер сразу.

Они простились. Эдита проводила их в коридор. Отсюда были видны широко распахнутые двери в ванную. Над ванной на веревке висел купальник. Эдита Бачова остановилась у крутой лестницы, тоненькая, загорелая, с очень темными глазами. Они были уже внизу, а женщина все еще стояла возле лестницы.

Во дворе топтался какой-то разъяренный тип, он курил, набираясь храбрости. Когда они проходили мимо, он решился и закричал:

- Послушайте!

Они остановились.

- Что вы хотите? - поинтересовался Лазинский.

- Да ничего, так просто… Вы из суда? Если из суда, то зачем же с одной Бачовой говорить? Она с Кнапкой родня, поэтому и стоит за него, а Кляч ни в чем не виноват. Он сказал Кнапке все, что думает про его шлендру, а Кнапка ему врезал. Да только Бачовой при этом не было, она явилась, когда женщины стали на помощь звать. Она Кляча увела и позвонила в милицию. А тот типчик из милиции беседовал только с ней, поэтому и записал Кляча.

- Мы из суда, - солгал Шимчик и глянул на Лазинского. - Значит, вы с Кнапкой не родня, так?

- Еще чего! - озлился дядька, сплевывая сквозь желтые щербатые зубы.

- И с Бачовой не родня?

- С зубнихой-то?

Мужчина глубоко затянулся сигаретой. Ему было под пятьдесят, голос у него был хриплый, прокуренный, да и сам он был словно пропитан табачным дымом. Пальцы коричневые, под ногтями черно.

- С ней мы родня, - ответил он. - Дальняя, по жене. Потому и живем здесь, собственного дома не имеем, за ее садом ходим, потому она и пустила нас на квартиру. Задаром, чтоб ей лопнуть. Но за фрукты и за все остальное мы платим, за электричество, за воду - во всем доме. Ванну сделала, а нас не пускает, но я сейчас не об этом. Если вы из суда, надо всех выслушать, кто при этом был.

- Значит, пани Бачова пришла позже?

- Ага. Вместе со своим инженером, она с ним еще в обед поругалась.

- Когда в обед? - Шимчик насторожился. - Тогда?

- Нет, не в субботу, а сегодня.

Лазинский забавлялся этим диалогом, а Шимчик становился все любезней и приветливей.

- Вы говорите, что они сегодня в обед поругались?

- Бог свидетель, я ничего не видал, я только с поля явился. Но обычно, когда он от нее уходил, она за ним аж на дорогу бежала. Сегодня - нет, злилась и торчала наверху на лестнице. И он будто в воду опущенный, едва поздоровался. Но я ему все-таки напомнил, что он мне пообещал машину починить - моя машина забарахлила, - а он говорит: сейчас, мол, некогда, в другой раз. Да только потом все-таки пошел в сарай, поглядел машину. - Злой мужик не давал и слова вставить Шимчику. - А потом в корчму потопал.

- В корчму? Откуда вы знаете, он что, сказал вам?

- Зачем говорить, я сам видел. А уж потом моя хозяйка ко мне на поле прибежала, разбился, кричит, инженер-то. Вы про это уже знаете?

Капитан кивнул, и дядька принял приличествующий случаю грустный вид.

- Не надо бы ему в корчму ходить! - вздохнул он.

- Откуда вы видели, как он туда шел?

- А в окно на кухне. Хотя нет, вру - я уже потом, когда из дому шел, видел его автомобиль перед корчмой.

- Давайте-ка еще раз и не спешите, - неприязненно перебил его Лазинский. - Корчма находится посреди деревни и отсюда ее не видать.

- А я и не говорю, что он в нашу пошел. Он в господскую, в чистенькую заходил, эспрессо называется. Во-он там, - показал он, - она перед самым вашим носом, у них там вывеску чинят.

Дядька показал на невысокое кричаще-розовое строение, опоясанное витриной, с выцветшими афишами и каким-то объявлением. Рядом с витриной примостились узкие ярко-зеленые двери, а над ними решетка вентилятора.

- В котором часу ушел инженер?

- Из корчмы или отсюдова?

- Отсюда, - сказал Шимчик.

Лазинский присоединился:

- Вы видели, как он выходил из эспрессо?

- Нет, только отсюдова. Было часов одиннадцать. А может, минут на пять больше.

- В котором часу ушла пани Бачова?

- Я не видел, чтоб она уходила.

- Но ведь на деревянных ступеньках каждый шаг гремит, как гром.

- Конечно, как гром, но я ничего не слыхал.

- До которого часа вы были в кухне?

- До четверть первого или что-то в этом роде. В двенадцать я еще слушал радио.

- Радио вы включили еще раньше?

- Около двенадцати. Время проверить. Да что вы все выпытываете? Если вы из суда, то должны спрашивать о другом. Этот Кнапка - дрянь, он даже в кооператив не захотел вступать…

- Нет, мы не из суда, - перебил его Лазинский. А Шимчик добавил:

- Спасибо вам.

Свирепый мужик остолбенел, а потом выпалил.

- Ступайте к дьяволу! - резко повернулся и решительно пошел прочь. Его шаги заглушил грохот захлопнувшейся двери.

- Так. - Шимчик смотрел на эспрессо. - Это называется везением. Он выпил в этом заведении! Теперь, кажется, с Михалянами мы можем проститься. А что касается Бачовой - то сначала он лишает ее иллюзий, потом она его отвергает, совсем как в сентиментальном дамском романе. Все как в романе, кроме телефонного звонка: кто знал, что Голиан будет у Бачовой?

- Возможно, убийца.

Лазинский тоже смотрел на эспрессо. Без вывески оно было похоже на склад или помещение небольшого кооператива. Или сапожную мастерскую, где под вечер судачат о деревенских сенсациях: о Марте-потаскушке, о драке во дворе напротив, об автомобильной катастрофе на дороге недалеко от распятия…

- Возможно, что и он, - согласился Шимчик, - но все-таки звонил не убийца, звонил кто-то издалека…

Он печально улыбался и щурился от солнца.

- А может, и нет. Бачова упоминала, что звонила женщина, - сказал Лазинский. - Но, может быть, это ловкий ход.

- Чей ход? Голиана?

- Может быть, и Бачовой.

- Но ведь Бачова в это время должна была находиться в амбулатории. Не забывайте, что инженер взял у нее ключи.

Лазинский кивнул. Его начальник все еще улыбался.

- Кроме того, ведь мог звонить и он сам! Как это мне не пришло в голову. Он сам кого-то вызывал и ждал звонка, но Бачова пришла позже, чем его соединили, и он сыграл, будто звонили ему… Эх, ну и дал же я маху: спрашивал, спрашивал и совсем забыл…

- Давайте вернемся, - предложил Лазинский.

- Не сейчас. - Шимчик посмотрел на часы. - Мне к начальству пора. Знаете, мне что-то не по себе, Голиан для меня загадка…

- Мертвые всегда немного загадка, вы не находите?

- Конечно, их уже ни о чем не спросишь. Но дело не в этом. Наверное, спрашивать Голиана все равно было бы бесполезно.

- Вы говорите о формуле?

- Нет. я говорю о Вондре.

Лазинский задумчиво достал из пакетика малину.

- Вондра? При чем здесь Вондра?

- Кое-что вспомнилось, - уклончиво ответил Шимчик и влез в машину.

На обратном пути они молчали. Дорога бежала навстречу, словно цветной фильм. Окрестности и в самом деле были живописны, художники часто рисовали эти желтые поля на серо-голубом фоне гор. Они же в этот день лицезрели все это в четвертый раз. Лазинский занимался карамелью, у Шимчика на коленях лежала газета, взятая на столе у инженера: политика, спорт, из зала суда, церковь, дорожные происшествия… «Если не завтра, то на днях наверняка опубликуют заметку и о сегодняшней катастрофе, - думал он, - непременно подчеркнут, что причина - алкоголь. Непьющие будут торжествовать, врачи придадут разбитой голове погибшего более или менее приличный вид, уберут жуткую гримасу… Что видел он в последнюю секунду жизни? Черешню, ставшую вдруг гигантской? И все? Многие утверждают, что в эту секунду проходит целая жизнь, вспыхивает огнем из тысячи орудий, потом тупой удар - и конец». Шимчику показалось, что он шепнул: «Тьма», но, взглянув на водителя, успокоился: нет, не шепнул. В зеркале отражался Лазинский, их глаза встретились и равнодушно разошлись, ничто их не сближало, даже совместная работа.

«Победа» остановилась. Серый фасад, ворота и лестница у двери, и коридор, и снова двери, и кресла, и окно без шторы, черепаха и ковер, и портфель из пластика на письменном столе. Шимчик рассеянно взял портфель и принюхался: хлор уже улетучился. Рассматривая документы, он уже представлял себе не живого человека, а его останки. И тут у Шимчика пробежал мороз по коже: «Живой он мало интересовал меня, человеку нужно было погибнуть, чтобы войти в мой мир, в мою жизнь сквозь призму показаний врача с рекламными зубами, толковавшего об инфаркте. И о сигаретах: если б у дороги не было черешни, инженер Дезидер Голиан погубил бы свою жизнь никотином. Где-то далеко. Если бы доехал, куда собирался доехать. Переплыл через реку. Я смотрел на его сестру; у нее на глазах были слезы, когда она говорила о реке».

Лазинский наблюдал за ним - Шимчик не пригласил его войти, - он присутствовал здесь как нечто само собой разумеющееся, как воздух, а может быть, и совесть.

Лазинский опустился в кресло и спросил:

- Что вы имели в виду, говоря о Вондре?

- Я? - Шимчик встал, как будто вспоминая, хотя он все отлично помнил. - Когда это?

- Когда мы вышли от Бачовой.

- Да, да, было такое дело. Ничего особенного. Просто надо звонить в Прагу.

Лазинский кивнул, да, конечно, в Прагу надо звонить. Но чувство, что капитан чего-то не договаривает, не оставляло его.

- А я пока буду у начальства, - добавил Шимчик.

- Будет исполнено. Что сказать товарищу полковнику?

- Доложите, как обстоят дела. И скажите, что мы просим сообщить те, давнишние сведения Голиана. Обнаружен ли кто-нибудь из агентов, им указанных. А если нет… Хотя ладно, этого мне более чем достаточно.

- Почему эти старые сведения вас так интересуют?

- Хочу понять Голиана.

- Товарищ капитан, мы расследуем причины его гибели.

- Вероятно, тут есть что-то еще. Причины мне достаточно ясны.

- Убийство? Кто убийца?

Но Шимчик словно не слышал. Стоял, курил.

- Вы уже поверили в Шнирке?

- Да. Он, конечно, существует. Сидит себе дома и посмеивается, что здорово нас облапошил. Хотя весьма возможно, что его смех скоро оборвется…

- Где он? Где-нибудь в ФРГ?

- Это не столь важно. Смех его оборвется, как только он узнает, что инженер погиб. И - можете отнестись к этому скептически, дескать, фантазия старика! - как только узнает еще об одной смерти.

Лазинский застыл на месте.

- Где? Какая смерть?

- Где-то здесь. Не выпытывайте, я еще и сам не знаю.

- Ничего не понимаю. Умрет еще кто-нибудь?

- Уже умер, - тихо произнес Шимчик. - Я думаю, что Голиан тогда надул наших коллег из Праги. Хотя вопрос о господах из Мюнхена остается открытым: сделал ли он все то, что они требовали от него. Он, безусловно, добился доверия наших товарищей из органов госбезопасности и отлично закрепился на таком месте, которое устраивало его и его шефов. Господ из Мюнхена, - Шимчик стряхнул пепел.

- Вы полагаете, - Лазинский слышал свой голос издалека, словно чужой, - вы считаете, что он был шпионом?

- Черт его знает, пока у меня нет доказательств. Несмотря на то, что он хотел еще раз сбежать.

- Согласен. Но хотел ли Голиан бежать за границу?

- А документы в его портфеле? Вы только подумайте.

Лазинский молчал. У него была своя версия, и он не хотел ее обнародовать, «терпение, терпение, может быть, осталось всего несколько часов».

- Нет, - упорствовал капитан Шимчик, - ему необходимо было бежать, и именно за границу. Еще недавно, позавчера или неделю назад, он чувствовал себя в безопасности, выжидал, но его уверенность вдруг рухнула, рассыпалась, словно карточный домик.

- Вчера? А вы не переоцениваете открытку его жены?

- Нет. И Бауманна тоже.

- Возможно, не Голиан списывал формулы, наши ребята нашли там и другие отпечатки пальцев. Кроме того, если вы не ошиблись и Голиан действительно занимался шпионажем, - такую школьную ошибку он не мог бы совершить. Скандалить с Бауманном, делать вид, что его обокрали, более того, оставить столь явственные отпечатки на его бумагах. Ведь это же…

- Конечно, - перебил его Шимчик, - шпион такого не натворит, про такое писали лишь в плохих детективных романах, где западные агенты были круглыми идиотами. Но здесь имеются кое-какие детали: например, неожиданные события, фактор времени. А что, если у него вдруг под ногами начала гореть земля? Это уже не пустяк. Вдруг вся история с открытием и документацией Бауманна - мошенничество?

- Значит, вы и старика подозреваете? - удивился Лазинский.

Их поездка на вокзал за Бауманном, интерес к тому, как он будет вести себя, узнав о гибели Голиана, список сотрудников, отпечатки пальцев - как доказательство… Дурит Шимчик, что ли? Годы и годы ругал Швика, защищал людей от болезненного недоверия и вдруг - сам!

- Все совсем наоборот. - Взгляд Шимчика скользнул и остановился на уродливой черепахе. - Но только это зависит от точки зрения!

- Точка зрения, товарищ капитан, если я вас, конечно, правильно понял, точка зрения такова: сейчас мы не имеем никаких доказательств!

- Нет, это не так, одно доказательство у нас есть, и довольно серьезное. Ведь Бауманн держал свои бумаги в том же самом сейфе, от которого были ключи и у покойного. Более того, эти ключи он дал Голиану сам. Зачем?

- Но его опыты? Стеглик и его коллега тоже инженеры, специалисты, почему они оба стояли горой за открытие, когда говорили с Сагой? Ведь они сами эти опыты проводили! Понимали дело! Неужели и они клюнули на липу вместе с Голианом?

Солнце садилось, наступил душный июньский вечер. Юноша, загоравший на плоской крыше против их окон, складывал одеяло. Его стройная спортивная фигура четко выделялась на фоне неба.

- Речь могла идти о каких-то других опытах, - сказал Шимчик, все еще не поднимая головы.

- Опыты уже настоящие?

- Конечно.

- А в сейфе - камуфляж?

- Да.

- Для того, чтоб Голиан попался и Бауманн мог его отсюда выжить?

- Так говорит Сага, чтобы очернить Бауманна. Он старика не любит.

- Возможно, у него есть причины, - заметил Лазинский.

Шимчик ушел, еще раз напомнив, что надо дозвониться в Прагу. Лазинский кивнул и пододвинул к себе телефон. Хотелось есть, мучила жажда и одолевало смятение: уж очень уверенно говорил Шимчик. «Ну да ладно, - успокоил он себя, - я ведь тоже уверен в своей правоте» - и, подняв трубку, он набрал нужный номер.

Через час вернувшийся от начальника Шимчик уже не застал Лазинского. На журнальном столике лежала наскоро нацарапанная записка: «Бренч принес телеграмму, она у вас на столе. Я отправил его обратно на почту выяснить, кто звонил по междугородной в Михаляны. С Прагой говорил, подробности при встрече. Если уйдете, оставьте распоряжение».

Капитан скомкал записку, взял телеграмму и несколько раз прочел: «Поздравьте пожалуйста моего имени Верону. У меня нет адреса. Приветом Дезидер Голиан».

Он задумчиво взял бумаги инженера и долго перелистывал, пока нашел несколько строк, написанных от руки, сравнил с телеграммой и кивнул: слова на бланке были написаны нервным почерком взволнованного человека. К тому же этот человек явно спешил. Более спокойно написан адрес: «Иозеф Донат. Братислава. Авион».

Он усмехнулся, вспомнив Сагу. Директор говорил о девочке и о каких-то людях в Авионе, которым он передал посылку. Они живут «на улице, где профсоюзы», «напротив когда-то была «Deutsche Partei». Фамилия начинается вроде бы на «До». Наверное, Донат.

«Навряд ли эта Верона - дочка Донатов, - подумал капитан, - в позапрошлом ей было одиннадцать, сейчас тринадцать… Тринадцатилетние девочки не меняют адреса, они живут дома, с родными. Значит, это другая Верона, постарше, если только…» Капитан опять усмехнулся. Днем в Михаляны звонила женщина. Скорее всего, с переговорного пункта, голову на отсечение, что Бренчу не удастся выяснить… Усмешка сошла с лица, Шимчик набрал номер коммутатора.

- Братислава занята, - ответила телефонистка, - подождите, товарищ капитан.

- Долго?

- Не знаю, потерпите несколько минут.

- Пошлите мне кого-нибудь, кто в совершенстве владеет немецким, - распорядился Шимчик, повесил трубку и достал газеты.

«Фольксштимме» он отложил и принялся за объявления в «Праце».