Раздолбаев МирзаМладший майор (Письма из преисподней, Письмо первое)

Раздолбаев Мирза

Письма из преисподней

Письмо первое

МЛАДШИЙ МАЙОР

"Покажи мне того, кто выжил один из полка"

Слова из известной песни

Я никогда не здоровался с тобой, ты знаешь, и не прощался - при моей профессии, это считается плохой приметой. Хотя, что тут говорить - сейчас уже не важно и я мог бы, наконец, себе это позволить, но не хочу нарушать устоявшиеся традиции. Писать я тоже никогда не умел; помню, как ты смеялась, когда случайно нашла мою старую тетрадь со школьным сочинением. И мне было смешно и ни капельки не стыдно за эти потуги творчества. Давно это было...

Это первое письмо, которое я решил тебе отправить, хотя ты опять рассмеешься - с твоей точки зрения, это выглядит каким-то безумием. Естественно, ты права и они тоже говорят - я болен. Может быть, но только когда светло. Я не знаю, что происходит днем, живу ночами; в другое время мне бы просто не дали писать. За тысячи прошедших ночей писем скопилось очень много, но не на бумаге, а в голове - я их придумываю. Напишу и складываю куда-нибудь в уголок, теша при этом себя надеждой, что ты когда-нибудь их получишь все до единого.

Если не ошибаюсь, сегодня у нас с тобой праздник. Не знаю, вспоминаешь ли ты об этом, а я вот помню, потому и решил отправить это письмо.

Сейчас лежу и вынимаю из памяти тот день, когда мы познакомились: твое белое выпускное платье, которое тебе очень шло... Сашка Макеев еще тогда долго издевался надо мной, мол зачем тебе эта красотуля-молодуля хлебнешь с ней. Я его обматерил, а ты смеялась.

Действительно, досталось нам с тобой за четверть века немало - чего греха таить. Я понимаю, ты со своим характером никогда бы мне не рассказала о некоторых вещах, если бы могла сейчас это сделать, но хочу тебя успокоить: не надо. Я и так обо всем знаю. И про то Иркутское лето сорокового года я все знаю. И про младшего лейтенанта, и про Сорокина тоже. Подумать только, пятьдесят лет... Я знаю тебя полвека... Это немалый срок, чтобы понять, наконец, почему так происходило, но я до сих пор не могу этого объяснить - ты была рядом, но никогда не была близка. Как-то читал, уж и не припомню где, что в мои годы люди начинают по новой вникать в собственную жизнь, разбирать и раскладывать... Я каждую ночь это проделываю - не могу; что-то мешает. Может просто не умею смотреть на себя со стороны? Или не понял тебя с самого первого дня? Вот и сейчас поймал себя на мысли, что ничего плохого о нас с тобой в голову-то и не лезет. Вспомни - даже осенью сорок шестого, когда я вернулся из Германии, и то не заметил в тебе никаких перемен. Тогда тебя это удивило, а потом разозлило. Наверное, ты была права - это война делает нас такими.

Чувствую, что ты опять рассмеешься, когда я тебе скажу, что по ночам разговариваю сам с собой. А больше не с кем - мои соседи ночью спят как мертвые и ничего не слышат. По счастью, мне снотворного не дают. Собственно говоря, ты всегда надо мной смеялась, даже в ту, последнюю ночь, когда я понял: больше не могу его слушать. Смех... Наверное, он и был решающей каплей. Они считают меня больным, но это не так - просто днем ты смеешься - с того утра, когда я в последний раз гладил твои окоченевшие руки.

Ночью нет жизни, а если есть где-то, то не здесь. Ночью можно только писать письма. Меня не мучают страх и совесть. Меня мучает только один вопрос: "Зачем я это сделал?". В беседах с самим собой я пробовал на него ответить, в ответ получал тоже вопрос. Помнишь ту ночь в Семипалатинске пятьдесят второго, когда у нас Козловы сидели до утра? Ванька напился до беспамятства и Людмила никак не могла стащить его с дивана. Я прекрасно помню ее слова, когда она тормошила его: "Все люди как люди, а ты!.. Мелочный алкаш! Тебе уже и просто летать не дают, а не то, что на полигон!" Я как сейчас вижу твою ехидную улыбочку. А Людка, наивная , не знала, что такие задания не дают самым-самым, туда идут добровольцы. Из всей нашей компании Козловым-то только и повезло... Пролетая тогда на бреющем над цепью солдат, я пытался всмотреться в их лица, хотя это просто смешно - с такой высоты и на скорости. Я знал, конечно, что его там нет и быть не может, но все равно боялся увидеть. Ты знала многое, но не знала главного. Ты слышала про Хиросиму, но не задумывалась о том, что будет с теми, кому предстоит отрабатывать учения перед главкомом. Ванька знал. Знал и спился в итоге. Он знал, что я сам вызвался и ничего мне не говорил. Он единственный провожал меня тогда на аэродроме и видел твою фотографию. Тебе и это смешно - я знаю. Всем смешно. Я всегда ее брал с собой - а что еще может взять с собой солдат!? И в тот день, когда разделив одним движением руки килотонны на двенадцать тысяч кусков плоти и рванув штурвал на себя, я смотрел не в небо, а на альтиметр, где была приколота твоя улыбка... Помню только, что глаза закрыл на несколько мгновений, а потом снова и снова не мог заставить себя оторваться. Жаль, что фотография потом выцвела. Помнишь, когда тем же вечером я первый раз в жизни увидел цветы, предназначенные мне и как я обрадовался? Мы пробивали погоны "под одну" и обмывали звезды. У меня дрожали руки - я здорово напился и не смог остановиться. Я тебе говорил, что меня не мучает совесть за все последующие годы, за бесконечные зимы в Семипалатинске. Я не кричал на тебя после письма в политотдел и после отъезда в Якутск. Я вообще никогда на тебя не кричал, а тебя это злило.

Прошло уже больше двадцати лет, с тех пор, как я в последний раз держал тебя за руку, но твою улыбку храню. Фотографии давно нет, но я ее прекрасно помню - ту самую, когда мы после дождя в парке забежали к одноглазому фотографу. Он еще долго нам рассказывал, как его оправдали и выпустили - старый еврей смотрел на нас и плакал. Говорят, что все переменилось - мне не верится. Здесь сейчас осень, даже по воскресеньям. Это я от соседа как-то слышал - он во сне разговаривал, говорит, что в окно видел. Наверное... Холодно. В окно можно днем смотреть. По ночам кроме размытой решетки в стекле ничего не видно, а ночные санитары на вопросы не отвечают - только смеются. Они думают, что я болен. Мне плевать, я не болен - просто днем слышу твой смех, который подхватывают двенадцать тысяч голосов... Живу ночью и пишу письма. Я не решил, буду ли отправлять тебе другие, но это, надеюсь, ты когда-нибудь получишь. Может, прочитав, ты ответишь мне на вопрос, почему все так получилось? Я не тороплю с ответом - время здесь все равно замерло на отметке "осень".

Как всегда - не прощаюсь.

* * *

Ответ он получил 18 октября 1989 года.