"Близнец" - читать интересную книгу автора (Ким Анатолий)

ГЛАВА 11

Пророчество или предупреждение, высказанное старым писателем, не показалось

Василию ни достаточно серьезным, ни окончательно глупым. Разочарованный встречей, он постарался выкинуть из головы весь нудный разговор с известным литературным реликтом, которого постсоветский модернист в самом деле когда-то почитывал и кое в чем даже одобрял. Но, посетив его в Переделкине,

Вас. Немирной потерял всякий интерес к нему – не ожидал, что старый мастер, в последние годы резко отличавшийся по литературному слогу от всех своих сверстников и даже от себя самого, раннего советского периода, окажется столь банально философствующим ворчуном. Философия которого сводилась к рабьей мудрости зашибленных обывателей: все зло от денег, не в деньгах счастье – и тому подобное.

Но когда за несколько секунд до своей гибели увидел в отражении ночного окна своего убийцу, уже умирая, но еще не понимая, что умирает, в какую-то тысячную долю секунды брат признал правоту старого писателя. Действительно – никаким другим способом, кроме убийства, нельзя было пытаться присвоить себе чужое время жизни. Подобно пороху – изобретению китайцев или динамиту – изобретению А. Нобеля, деньги способны только взрывать и разрушать то, что было создано творчеством человека.

Старый писатель, переживший молодого, так никогда и не узнал о гибели последнего, вполне возможно, что даже ни разу не вспомнил про их единственную встречу в Переделкине. Но я, близнец Василия, однажды обнаруживший себя в старике, который сидел на краю кровати, свесив с нее сизые ноги в куриных пупырышках, и рассматривал собственное брюхо, покоившееся на его коленях, я также ничего не помнил о его прошлом, но зато прозорливо и остро предвидел будущее.

Мое близнецовское человеческое естество было двузначным и обладало взаимоисключающими возможностями. С одной стороны, я не знал и никогда бы не мог узнать, кто плюнул мною в этот прекрасный мир, и сверкнувшее, словно бриллиант, проворно шмыгнувшее в мировое пространство плюновение сие мало чего могло объяснить про намерения тех, что отправили его существовать – энергичным толчком своего дыхания, из благоухающих уст своих. С другой стороны – не было ничего более спокойного, величавого, медлительно-громадного, неспешного, чем я со своей невидимой душой, намного превосходящей чувством собственного достоинства даже колоссальных размеров тучу, наполняющую собою три четверти обозреваемых небес – розовобокую, высочайшую, пышную, словно императрица небес, высоко вознесшую свою завитую главу в синее небо. Я смотрел на эту самодержавную тучу благосклонно, добродушно, словно сытый лев на какое-нибудь небольшое пушистое животное, которое он вовсе не собирается обидеть. В моей душе обретался титанический покой художника, который совсем недавно завершил свою лучшую работу. И чувству моей уверенности, значительности во Вселенной не было никаких границ, мерил, пределов.

Да, это я, Господи,- тот семидесятилетний старец, и более чем вдвое молодой

Василий – это я. Какая же во мне свирепствует яростная демиургическая сила, и как это я умудрился прожить на свете семьдесят лет, ни разу не выложившись в полноте этой силы! Но теперь подобному неразумию и такой нелепости конец – проморгавший жизнь Василий и зря растративший свои дни старик пусть умрут, их похоронят, а вместо них продолжу я, неопалимый в смертном пламени близнец

Василия Немирного.

Теперь я понимаю, что все те неизвестные люди, в которых я воплощался, в большинстве своем оставшиеся безымянными для меня – это такие же мои близнецы-братья, как и Василий. Иногда, в силу, может быть, своего сверхъестественного одиночества, я вижу всеобщее наше дело и судьбу следующим образом. Подобно тому, как звездные кристаллики в ночном небе однажды вдруг предстанут пред тобой единым и единственным горящим Кристаллом

Вселенной, незримое тепло наших отдельных душ представляется мне жаром какого-то цельного глобального пламени. Его неугасимость очевидна, поэтому бессмертие наше обеспечено высшей закономерностью. О, кажется, я открыл закон бессмертия, как однажды Ньютон открыл земное тяготение!

Но вот люди, в которых я вселялся, никак не воспринимали моего открытия!

Даже мой брат Василий, кому я первому поведал при встрече в гостинице об этом, и тот не поверил мне, а все воспринял таким образом, что бессмертием обладаю я, рожденный в стеклянной колбе, не имеющий собственной плоти. А все остальные, такие, как он, имеющие эту плоть, обладают не бессмертием, а как раз наоборот… Узнав о моем существовании, Василий позавидовал мне великой завистью от имени, так сказать, всего смертного человечества. И обвинил меня во лжи – будто бы я пытаюсь уверить это человечество в том, что оно может жить совершенно спокойно, что оно никогда не умрет. И это есть, мол, величайшая ложь, потому что на самом-то деле человечество обязательно умрет.

И вот близнец умер – да здравствует близнец! Я-то жив, я пишу эти строки, я мыслю – значит, существую! Мое открытие ведь было гениально простым: через собственную судьбу я разгадал судьбу всего человеческого рода. Цельный земной мир имеет своего цельного невидимого близнеца. Так же и любой гражданин этого мира, хоть один раз вдохнувший и выдохнувший его живой воздух, имеет брата-близнеца, существующего в духовном теле. И я не знаю – никто не знает,- какую протяженность времени будет существовать такое тело, но я уже знаю и говорю: не будет подвержено смерти. Потому что смерть – явление материального порядка, а не духовного. Это я и имел в виду, открывая близнецу и другим, всем, в кого вселялся, свое ясное представление о человеческом бессмертии. За это бывал и осмеян, и выруган, и даже бит теми, которым доносил радостную весть.

И книгу эту пишу, как могу, старательно выверяя каждое слово, с одной только целью: доказать, что мы, люди, бессмертны. Доказательство налицо: умер мой брат-близнец, Союз писателей его похоронил, отгоревала по нем семья,- но я-то продолжаю жить! Идет время – уже без Василия Немирного,- принадлежащее не ему, а тем людям, в которых, может быть, я однажды просыпаюсь утром, не имея в душе ни малейшего желания просыпаться. Ничего не помнящий из того, что было в прошлом, я все-таки поднимаюсь с одра тяжких, уже забытых снов и начинаю жить новым днем. Прохожу в ванную, разглядываю свое лицо в зеркале, дивясь таким случайным, но необъяснимо родным чертам этого лица. Словно, прежде чем его носителю появиться на свет, он успел каким-то образом стакнуться со своим жизнеустроителем и заказать именно такое лицо!

Но я все-таки склоняюсь к мысли, что вид случайности и мучительной неуверенности каждой человеческой физиономии, разглядываемой в зеркало поутру, исходит не от первоначального авторского замысла, а действительно от случайности. Нет никаких матриц, с которых распечатываются человеческие лица, они все появляются разными – фантастический факт! – и за всю судьбу человечества даже двух одинаковых фасадов личностей не предвидится!

Вот я иду по набережной Волги в маленьком городке Духов, на мне легкое длинное платье свободного покроя, собранное из ярких кусочков заморского батиста. Проходя мимо магазина, витринная внутренность которого темна и хорошо отражает картину залитого светом дня, я с любопытством вглядываюсь в свое отражение. На этот раз я с особенным удовлетворением воспринимаю свое новое воплощение, ибо оно молодо и благоухает,- это юная девушка, красивая и цветущая жительница городка Духова. И мне радостно благоухание молодости, здоровья, чистоты, исходящее от моего тела. Мне комфортно и волнительно пребывать в этой девушке, хотя я ничего о ней не знаю.

Я шагаю в одиночестве по бетонированной дорожке набережной в направлении уже недалекой речной пристани, опять привычно и почти невосприимчиво оглядываю новые, невиданные доселе ландшафты: широчайший волжский плес, на другом берегу реки, среди крутых холмов, покрытых садовой темной зеленью, виднеются светлые коробочки домов другого заволжского городка. Это городок Хованск.

Итак, я иду вдоль Волги и пока не знаю, почему столь внимательно, подолгу задерживаясь туманным взглядом, смотрю на далекие домики инобережного населенного пункта. И почему иду одна-одинешенька к речной пристани. Может быть, я собираюсь сесть на речной теплоход с подводными крыльями и уехать в

Саратов, навсегда оставив пыльный, безрадостно плоский, на степном берегу расположенный городок Духов. Но тогда почему иду одна и никто не провожает меня? Это очень грустно, когда ты еще очень молода, красива и собираешься навсегда уехать, а тебя никто даже не пришел провожать… И, может быть, на другом берегу великой реки, уходящей в две противоположные стороны горизонта, вправо и влево, в городочке среди темно-зеленых садовых холмов, в

Хованске, остался некий молодой человек, который и должен был провожать меня, но так и не пришел…

… Такой как-то однажды представилась Василию некая Марина М.- в день своего отъезда, почти бегства, из родного городка Духова. После которого было в ее жизни много других городов, больших и малых: Саратов, Архангельск,

Мурманск и Североморск, Мезень, Петрозаводск и Москва. Далее идет сплошная заграница… Когда произошла встреча Василия с Мариной М., она уже прибыла в

Москву из Североморска со вторым мужем – морским офицером. В Москве развелась с ним и поначалу оказалась буквально на улице, изгнанная со служебной жилплощади из военного общежития.

…У меня к тому времени в прошлом осталась, помимо двух разводов, смерть годовалого ребенка. Это при первом замужестве за монтажником Толей. Который после похорон младенца, по прошествии сороковин, выгнал меня из дома, предварительно жестоко, хладнокровно избив теми самыми руками, которыми смастерил и гробик, и крест маленький металлический сварил из стальных труб, и могилку выкопал в мерзлой земле, и гроб младенческий снес на своем плече до кладбища. А я была виновницей смерти ребенка – классически заспала его, напившись водки со своей подругой-соседкой. Оказавшись первый раз выгнанной из дома в темноту полярной ночи, я отправилась пешком по зимней дороге в город Мезень, куда благополучно добралась, но довольно сильно подморозила руки, отправившись в путь без варежек… (Они у Марины М. с тех пор остались красными, облезлыми, с грубой шероховатой кожей.)

Я в то время, когда Василий встретился с Мариной, находился неведомо где, неизвестно в ком или в чем – полный провал памяти. Но поскольку рассказываю все, связанное с Мариной М., его словами, то могу сделать предположение, что я в тот недолгий промежуток жизни был в слиянии с ним. То есть я мог быть в нем, сам того не ведая. Точно так же, как он сейчас, сию минуту, присутствует во мне, сам о том не догадываясь. У близнецов-братьев, земных и небесных, в общем-то разные существования и несовпадающие жизненные дороги, но иногда их пути пересекаются в какой-нибудь точке пространства. И тогда получается какая-то странная, щемящая, беспокойная история, господа…

Не я жил, безымянный близнец, позабыв свое начало и не ведая о собственном конце, все-таки существовал на свете я, Вас. Немирной (Мирный). Пройдут годы, падет пелена забвения на всех нас – многих уже не будет в игре пространственных координат, размещенных во времени, а попросту – умрем и мы.

Но ведь останется эта история, записанная – кем же, чьей рукой? Неизвестно.

Однако кто-то сидит сейчас за столом, дома, и пишет историю о том, что у меня появилась любовница, ее звали Мариной М., у нее были красные, шершавые некрасивые руки, которые она обморозила на Крайнем Севере. Странная, щемящая, беспокойная история. Невразумительная, насмешливая судьба неродовитой советской женщины, коих были миллионы на Руси…

Первый раз насмешка судьбы проявилась в том, что Марина никогда не пила много, водку вообще не любила, но вот каким-то образом умудрилась однажды так надраться со своей соседкой по бараку, что ничего уже не помнила и очнулась только утром, когда муж вернулся с ночной смены и, к ужасу своему, обнаружил ее мертвецки пьяной, лежащей поперек кровати на задохнувшемся под нею ребенке… Второй раз насмешка судьбы проявила себя не столь дико и жестоко, однако скверная усмешка и низкое глумление над ни в чем не повинной девушкой из города Духова чувствуются и здесь.

Судите сами. Второй муж оказался еще лучше, чем первый,- морской офицер, красавец, который стараниями высокопоставленного родственника был переведен с Северного флота на службу в Москву, в министерство. И вот муж-офицер однажды повез жену на электричке в подмосковный поселок, к своему родственнику и покровителю на дачу. Оттуда большой компанией отправились в лес по грибы. Но постепенно все разбрелись по парочкам – я рассказываю вам весьма странную историю, странность которой обнаруживается, однако, сквозь самую обыденную, грубую, рутинную житейскую материю.

Что было написано на роду у Марины М.? Неужели ничего, как это иногда представлялось Василию, когда он вдруг задумывался о миллиардах заурядных женских судеб, остающихся заурядными на земле и ныне, и присно, и во веки веков? Кто бы мог подумать, что в ту минуту, когда Марина протягивала руку к ягодам черники, она выдавала себя с головою, словно потерявший бдительность разведчик в знаменитом шпионском киносериале… Эти темные с сизым налетом ягоды она увидела чуть погодя, после того, как открыла глаза и осторожно стала озираться, поводя головой, что елозилась затылком на неудобной сыроватой кочке, поросшей осокой. В порыве нетерпения муж уложил ее на разостланную по земле офицерскую плащ-палатку как-то не особенно удачно, отчего голова ее уехала за край брезентовой подстилки и оказалась затылком на земле. И вот, терпеливо дождавшись того момента, когда у мужа все получилось, как он хотел, она открыла глаза, увидела, что у него они закрыты, успокоилась и стала озираться, подумывая, как бы голову-то пристроить поудобнее. И тут заметила эти ягоды черники на кустике, соблазнилась ими и стала осторожно обрывать их по одной и отправлять в рот.

Муж внезапно что-то почувствовал и, не прекращая своих воинственных движений, открыл глаза. С этого момента муж, офицер при штабе ВМС, начал относиться подозрительно к Марине, стал усиленно расспрашивать о ее прошлом, однажды прямо назвал ее шпионкой и вскоре окончательно порвал с ней – от греха подальше…

И Василий полагал, что Марина из Духова на самом-то деле была заслана в нашу жизнь не из этого приволжского городка, и ее задание состояло вовсе не в том, чтобы выходить замуж и любить – сначала монтажника Толю, потом морского офицера М. Но тоска тайная для Марины М. (фамилия по последнему мужу) была в том, что никто ей не открывал, в чем именно состоит ее шпионское задание, которое она должна была выполнить. Да, она чувствовала, что мы все запущены в эту жизнь в качестве разведчиков. И там, откуда мы посланы, ждут всяких сведений и разных наших успешных диверсий, способных делу изобличения или, может быть, полного уничтожения противной стороны. И наш долг – высматривать, запоминать творимое вокруг безобразие, самим потихоньку творить то же самое, но не попадаться при этом. И секретным образом осведомлять закордонных хозяев о своих успешных действиях.

Господа, если бы Марина М. не чувствовала себя тайным соглядатаем сначала советской, затем и постсоветской жизни, лишь ее сторонним наблюдателем, то как бы она могла вынести всю эту гадость Содома и Гоморры? Литературное течение, к коему принадлежал я, Вас. Немирной, называемое постсоветским модернизмом, объединяло в своих рядах подобных шпионов жизни, диверсантов зла по отношению к добру. И судьба Марины М., такая, какая прошла передо мной, может быть названа программной судьбою для нашего литературного течения. В следующей главе я подробнее разовью эту мысль.