Превыше чести

Тому медведю, который наступил мне на ухо, не забыв пригласить на эту интересную прогулку всех своих ближайших родичей и соседей.

На смотровой площадке Сторожевой башни Шайла в этот рассветный час было еще прохладно. Там, внизу, улицы Шайла застыли в сонном безветрии — а здесь, наверху, неугомонный ветерок то и дело шебуршился в складках легких плащей, трепал волосы, растягивал в воздухе знамя и шуршал его кистями, нашептывая всякий вздор.

— Никого, — заключил Илтарни, отнимая от глаз короткую зрительную трубу.

— Не туда смотришь, — возразил Даллен. — Вон они, сразу за кромкой леса — видишь? Только-только показались.

Илтарни вновь схватился за трубу.

— Вижу, — ответил он после недолгого молчания. — Едут… и довольно быстро. Если ход не сбавят, к полудню будут здесь.

— Пожалуй, — согласился Даллен.

— Интересно… — начал было Илтарни и вновь замолк.

— Да? — подбодрил его Даллен.

— Найгерис… интересно, какие они из себя? — выпалил Илтарни. — Знаешь… разное ведь говорят…

Говорили о народе найгерис и в самом деле разное — и больше всего о том, кто они такие и откуда взялись. Не люди — это-то как раз яснее ясного, — хоть и могут иметь общих с людьми детей… но тогда — кто? Большинство втихомолку сходилось на том, что найгерис — потомки от браков эльфов с орками. Прийти к такому выводу, разок хотя бы увидев найгери, легче легкого — а заработать плюху за подобное предположение, будь оно высказано вслух, и того легче. Любой орк, эльф и уж тем более любой найгери за подобные слова били смертным боем. Так что предполагай, уважаемый, что уж тебе заблагорассудится — но вслух высказывать свои предположения поостерегись. Неровен час калекой останешься… если, конечно, останешься вообще. Ни орки, ни эльфы отродясь косорукими не слыли — а уж таких воинов, как найгери, еще поискать.

— А ты не гадай, — посоветовал Даллен. — Сам скоро увидишь.

— Можно подумать, что тебе не любопытно, — возмутился Илтарни.

— Любопытно, — возразил Даллен и лениво потянулся. — Так ведь до полудня уже недалеко.

— Рыбья кровь! — в сердцах выпалил Илтарни. — Ты всегда такой холодный и расчетливый?

— Да, — невозмутимо ответил Даллен. — Что поделать, азарта во мне ни на грош.

— Это… намек, да? — Илтарни густо покраснел. — Я… я уплачу, честное слово. Сегодня вот прямо и уплачу, Я как раз при деньгах.

— Кто — ты? — усмехнулся Даллен. — Откуда бы это вдруг? Да нет, оставь. С остальными прежде расплатись. Мне не к спеху.

— Н-но… проигрыш — это ведь долг чести, — растерялся Илтарни.

— Забавно звучит — «долг чести», — с прежней ленивой усмешкой заметил Даллен. — Ты не находишь? Примерно как «молодой юноша». А уж применительно к картам… нет, к таким долгам я не могу относиться серьезно.

— И к своим тоже? — сощурился Илтарни.

— А своих у меня просто нет, — невинно ответил Даллен. — Я их не делаю. Вот такое я существо с рыбьей кровью. Холодное и расчетливое.

Илтарни чуть принужденно расхохотался.

— Мне бы за картами твое самообладание, — признался он. — Сколько уж раз я себе зарок давал. Ничего не выходит. Только в руки колоду возьму…

— Так не играй, — посоветовал Даллен.

Илтарни надулся, и разговор поневоле оборвался. Молчание, казалось, не тяготило Даллена ничуть — как, впрочем, и беседа. Одно слово — рыбья кровь, подумал Илтарни. Ничем его не проймешь. Неизменно сдержанный, невозмутимый, чуть уловимо язвительный… обычно даже так сразу и не понять, вправду ли его учтивость подернута легким налетом насмешливости или это собеседнику примерещилось. Рыбья кровь. Правда, поговаривают, что вот такие непробиваемые типы, если их задеть за живое, в гневе самые что ни на есть безумства и творят, но… ты же еще попробуй отыщи, где у Даллена под броней учтивых манер таится живое!

Илтарни искоса бросил на Даллена раздраженный взгляд. Золотисто-карие глаза Даллена глянули в ответ так безмятежно, что у Илтарни враз пропала охота играть с ним в гляделки. Пора бы уже и запомнить, что Даллена не пересмотришь, нечего и пытаться.

— Красивый отсюда вид, — промямлил Илтарни, чтобы скрыть неловкость.

— Очень, — спокойно кивнул Даллен; темные его волосы плеснулись по отложному воротнику.

— Я часто здесь бываю, — несколько более уверенно произнес Илтарни.

Даллен вопросительно глянул на него.

— Вид красивый, — пояснил Илтарни. — Такой, как надо… как должно быть. Мусор всякий на улицах, потеки на стенах, шваль рыночная… ничего отсюда не видно. Пьяная ругань, объедки, кошки драные… здесь ничего этого как бы и нет. Город как нарисованный.

Даллен снова глянул на Илтарни — остро и пристально.

— Боюсь, ты будешь несчастлив в любви, — медленно, будто нехотя, произнес он.

— Это еще почему? — незамедлительно вскипел Илтарни.

— Да потому, — серьезно, без обычной своей усмешки ответил Даллен, — что издали не видно веснушек и рубцов на коже. Не видно припухших спросонья глаз и обметанных болезнью губ. Усталой походки, склонности к дурному настроению по утрам, случайно помятого платья… словом, всего того, что мешает тебе любить вблизи. Живых любить, не нарисованных.

— Можно подумать, тебе все это нравится! — отрезал Илтарни.

— А меня никто и не спрашивает, — уже с привычной небрежной ленцой откликнулся Даллен. — Нравится, не нравится… но ведь во всяком человеке это есть. И не только это.

— И в тебе? — в тон Даллену осведомился Илтарни.

— Так ведь и я тоже человек, — беспечно ответил Даллен. — Хоть кровь у меня и рыбья.

А в это самое время Раммерт, капельмейстер и дирижер королевской труппы славного города Шайла — желчный полуэльф, не получивший от папочки в наследство ровным счетом ничего, кроме острых ушей, еще более острого слуха и неправдоподобно уже острой любви к музыке, — учинял разгром и разнос.

— Ну что, мерзавцы, — доигрались? — зловеще произнес Раммерт.

Мерзавцы взирали на него понурившись. Действительно, доигрались — и чуткая натура Раммерта уловила эта раньше всех прочих. То, что прозвучало сейчас на утренней сыгровке… нет, на чистоту звука не пожалуешься, Да и вообще технику исполнения похаять нечем… так то — технику!

— Доигрались! — уверенно произнес Раммерт. — Вопреки моим прямым указаниям. Я вам вчера что велел? Теплого вина полчашки, легкий ужин — и в постель! До утра!!!

— А мы же разве что? — очень убедительно поинтересовался альт-флейта — как и Раммерт, полукровка, записной враль, пройдоха, первый красавец и первый наездник на весь Шайл.

— А вот врать не надо! — отчеканил Раммерт, крепко треснув флейтиста по темечку свитком с партитурой. — Вот мне — мне! — врать не надо! Мне даже на глаза ваши наглые, напухлые, смотреть нужды нет! Я и так слышу — слышу, понимаете? А ну признавайтесь, болваны, — кому в голову пришло всю ночь вместо сна репетировать?

Первый мастер-виолон — огромный орк с мечтательными нежно-голубыми глазками и не поддающейся бритве щетиной — потупился и издал такой неизбывно горестный вздох, что у второго барабана взметнулись дыбом окружающие лысину остатки волос.

— Но ведь репетиция вчера… — попробовал было вступиться за орка-зачинщика толстый эльф — лучшая на весь Шайл флейта-пикколо.

— Идиоты… — замученно выдохнул Раммерт.

Ну да. Репетиция вчера… само собой. Как и всякая нормальная генеральная репетиция, вчерашняя представляла собой смесь хаоса с бредом, причем чего больше, так сразу и не скажешь. Даже такой опытный мастер, как Раммерт, и тот не скажет. Хотя бы потому, что не станет тратить время на такие глупости. На генеральной репетиции хорошо не играют никогда. Никогда!!! Ни один виолон не звучал без фальши, пикколо сипела так, словно толстый эльф наплевал в нее, второй барабан сломал два комплекта палочек подряд. Вдобавок выяснилось, что именно сегодня утром третья лютня, неоднократно выставленный первой трубой на всеобщее посмешище, окончательно проникся жаждой мести и налил первой трубе в инструмент рыбьего клею. Как ни странно, первая труба согласился оставить третью лютню живым и неповрежденным «до после выступления» — но то был единственный светлый момент за всю репетицию. Давно и неоднократно игранные вещи расползались на клочки, солист-баритон прямо посреди изящной канцонетты мгновенно и необъяснимо охрип, ритм не держал никто… нормально. Просто-напросто нормально. Именно такой она всегда и бывает — генеральная репетиция. И ведь знают об этом, мерзавцы, преотлично — в первый раз, что ли? Так какого же, простите, рожна горячего им взбрело на ум пиликать всю ночь? А теперь извольте, полюбуйтесь на результат! Да, неведомым усилием музыканты сумели собрать волю в кулак и сыграть без ошибок… интересно, сколько раз эти ослушники сыграли вот так, без ошибок… м-мерзавцы!

— Но ведь нехорошо… перед найгерис срамиться! — выдавил орк-виолон.

Поня-а-атно.

— Вот именно что перед найгерис! — взвыл Раммерт. — Вот именно что срамиться! Вы что с собой сделали, уроды? Вы что с музыкой своей сделали? Вы же ее замучили! Насмерть! Душу вынули — что из нее, что из себя! Позор какой… боги милосердные! Да ведь ни звука живого… слышите, вы?.. ни звука! А зализано-то как, а заглажено, а зачесано — волосок к волоску, точь-в-точь у покойника! И такое чтобы при найгерис… Ты что с голосом своим сделал? — внезапно налетел он на баритона.

Баритон растерянно лупал глазами, не в силах выдавить хоть словечко.

— Яйца сырые пил? — ядовито поинтересовался Раммерт, — Отвар щекотунчиков? Горлодеркой мазался? Говори живо — что?

— Й-йа-а-айца… — застенчиво признался баритон.

— Баран безмозглый! — выплюнул в избытке чувств Раммерт.

— Но у меня же голос вчера… с трещиной… — умоляюще простонал баритон.

— Тебе довольно было всего-навсего отдохнуть! — заорал выведенный из себя полуэльф. — И только! Выспаться! А даже если бы и не помогло… уж лучше с трещиной голос, чем яйцами обмазанный!

Невероятно. Немыслимо. Даже зеленые новички перед первым в своей жизни ответственным выступлением, и те не смогли бы заиграть себя до такого состояния. Это ж еще как и умудриться надо! Перед найгерис они, видите ли, позориться не хотели… а что это теперь такое, как не самое что ни на есть позорное позорище?

— Послушай, — сухо произнес Раммерт, обратясь к мастер-виолону, — а что, если я тебе перед игрой гвоздей в сапоги насыплю?

— 3-зачем? — булькнул громадный орк, перепуганный не на шутку.

С этого полуэльфа бешеного станется ведь и вправду насыпать… с него еще и не такое станется. Хоть и хранил Раммерт свое прошлое за семью замками, а весь Шайл знал, отчего великому и неповторимому Раммерту пришлось променять подмостки империи на маленький и, что греха таить, по имперским меркам захолустный Шайл. Все дело в том, что во время репетиции сочиненной Раммертом кантилены солирующее меццо заявила, что ноты выше верхнего си-бемоль голосу неподвластны, и брать такое она даже и пытаться не будет. Спорить с ней и уж тем более убеждать Раммерт не стал. Он просто-напросто в соответствующем месте кантилены опустил ей в вырез платья живую мышь — во время выступления, само собой. Визг, изданный примой, звучал не просто выше, а значительно выше, чем верхнее си-бемоль. Не будь она любовницей племянника первого министра, может, для Раммерта все бы и обошлось, а так… гениальный и склочный полуэльф едва успел подхватить сундук с нотами прежде, чем покинуть империю — к вящей удаче Шайла и неизменным страданиям его лучших музыкантов.

Так что гвозди — это ерунда, уважаемые.

— За-а-ачем? — повторил виолон, и его крохотные глазки с перепугу сделались почти нормального размера.

— Тогда в твоей музыке появится хоть одно живое, настоящее чувство, — холодно отпарировал Раммерт, — пусть даже это будет страдание.

— Страдание не годится, — рассудительно заметил толстый эльф, украдкой почесывая за ухом своей пикколо, что он делал только в минуты наисильнейшего душевного волнения. — Оказия ведь радостная. Так что гвозди нам ничем не помогут… а то я бы на них первый сел.

— А что поможет? — злобно поинтересовался Раммерт. — Что?!

Ответом ему было траурное молчание… и тут из полуоткрытого окна, выходящего на задний двор, послышался плеск воды, стук копыт лениво переступающей лошади, и гибкий свежий баритон задорно грянул грубую простонародную песенку.

У соседа Тилла

Лошадь ела мыло —

Дорогая жрачка,

Что ни говори!

Первым расхохотался изысканный флейтист-полукровка. Толстый пикколо улыбнулся во всю ширь до самых ушей, отчего они так и прянули вперед — в точности как у Раммерта. Первый барабан пристукнул в азарте кулаком прямо по цимбалам соседа справа. А молодой веселый голос за окном продолжал, четко выпевая каждое слово, знакомить рассветную рань с прихотливым устройством соседской лошади:

Но зато при скачке

У нее из срачки

Сами выдувались

Цветные пузыри!

Будто и не было никогда на лицах музыкантов тоскливой обреченности, предвещающей небывалый в их жизни провал! Раммерт так и ринулся опрометью к окну, отпихнув неповоротливого орка, едва успевшего громадной лапищей прикрыть свой любимый виолон. Да, песня дурацкая — кто же спорит! — да, она даже грубая и для утонченного вкуса никак не предназначена… но флейтист-лошадник хохочет, но уши у пикколо так и помавают в такт, но баритон сияет, словно на него королевская награда свалилась… кем бы ни был этот парень за окном — он сумел взять за живое профессиональных музыкантов! За живое — слышите, вы?

Раммерт высунулся в окно по пояс. Снаружи молодой конюх в рубашке с засученными рукавами и в закатанных до колен штанах чистил огромную серую мархасскую кобылу, увлеченно выводя припев к вящей потехе стражников:

А моя кобыла —

Лейтенант запаса!

Вот они какие,

Лошади Мархасса!

— Эй, стража! — заорал Раммерт. — Хватайте парня и тащите его сюда! Он нам нужен! Живо!

— Но… ваша милость… — оторопел конюх. — Но я же не могу… у меня же лошадь…

— С лошадью тащите! — взревел неистовый полуэльф. — Чтобы сей момент здесь был!

Норов Раммерта был известен не только музыкантам, Конюха притащили хоть и не сей момент, но в сразу же за ним следующий, причем действительно с лошадью.

— Пой! — мрачно велел Раммерт.

Конюх до того растерялся, что не заставил просить себя дважды. Он честно допел песню до конца, проинформировав всех присутствующих насчет не менее странных привычек мерина городского судьи и жеребца начальника стражи, после чего затянул следующую — о превосходстве лета над зимой, а прачки Ридо над всеми прочими женщинами.

— Довольно, — оборвал его Раммерт прежде, чем куплет обрисует во всех подробностях, что именно открывается взору прохожего во время стирки.

Конюх покорно замолк.

— Что скажете? — сурово спросил Раммерт, обратясь к музыкантам.

— О да! — выдохнул орк-виолон, смахивая набежавшие от смеха громадные слезы, под которыми его крохотные глазки скрылись почти полностью.

Все прочие кивнули одновременно, будто по уговору. К чести конюха, раза примерно этак с третьего он не только уяснил, что от него требуется, но даже и сумел в это поверить.

— Да нет… ну я — что… — смущенно повторял он снова и снова. — А вот у нас в «Перевернутой кружке» лютнист один есть, вот он — да… вот он ка-а-ак вжарит!

— Сюда его! — рявкнул Раммерт, грозно надвигаясь на обомлевшую стражу. — Тащите!

— Да он не привык… — бормотнул конюх. — Он ведь в кабаке…

— С кабаком тащите!

Когда лютнист был отыскан, изловлен, доставлен и разбужен, Раммерт говорил с ним лично — впрочем, весьма недолго. Лютнист сурово поджал губы и кивнул.

— Начали! — сорванным голосом возгласил Раммерт.

— Погоди! — запротестовал толстый эльф, размахивая азарте своей пикколо. — Изверг. Сыграться дай по первости, а тогда уже и начинай!

— Полчаса, — милостиво уступил Раммерт. — И ни минутой больше.

А в следующее благословенное мгновение Раммерт уже стоял у окна, поглаживая холку всеми позабытой мархасской лошади, и вслушивался в окружающий его хаос — совсем не такой, как вчера… совсем не такой.

— …ты! Ты мне ноты свои в харю не тычь! На черта мне твои закорюки? Ты мне сыграй…

— …что значит — других не знаешь? Ну вот эту хотя бы — «Любовь моя, мой вечный свет» — ее же все знают… да, вот ее и пой…

— …ты мне аппликатуру покажешь или нет, чудовище?!

— …тр-рам-тирьям-там-тирам…

Это был совсем другой хаос.

Это была удача.

Сказать, что поглазеть на диковинных найгерис собрался весь Шайл, значило не только ничуть не преувеличить — скорее уж это значило не сказать почти ничего. Люди толпились на улицах и заполняли собой переулки, теснились на балконах и выглядывали из окон. Отовсюду торчали любопытные лица, кое-где самые отчаянные зеваки пристроились на коньке крыши, и из печных труб, даже самых узких, казалось, вот-вот вынырнет физиономия трубочиста с широко распахнутыми глазами.

Вообще-то испокон веку глазеть полагается черни, а знать должна блюсти политес и прочие хорошие манеры — любопытства своего не выказывать, поглядывать только искоса, убедясь предварительно, что никто на тебя не смотрит, а главное, хранить скучающее выражение лица нерушимо: неровен час подумают еще, что знатный граф так же падок на диковины, как и простой бондарь. Так-то оно так… да только найгерис — это, господа мои, всем диковинам диковина. Постраннее эльфов и орков вместе взятых. Нет, не до хороших манер было в этот жаркий полдень благородным дворянам города Шайла! Забыв весь и всяческий политес, они точно так же самозабвенно глазели и ахали, как и любой простолюдин, вытягивали шеи, вставали на цыпочки и даже пихались локтями.

Илтарни, снедаемый любопытством, тоже привстал на цыпочки и подался вперед, силясь из-за плеча Даллена разглядеть хоть что-нибудь, но в этот самый момент Даллен посторонился, и Илтарни едва не упал… да, собственно, и упал бы, не подхвати его Даллен. Обыкновенно Илтарни в подобных случаях обижался, причем не на себя, — но на сей раз на обиду времени не было.

— Какие они… другие! — завороженно выдохнул Илтарни, глядя на показавшихся в другом конце улицы найгерис.

Даллен, не сказав ни слова, согласно кивнул. Другие — это для найгерис самое, пожалуй, подобающее определение. Другие. Даже в сравнении с орками и эльфами — другие. Похожие на них обоих во всем и не похожие ни в чем. Одни уже глаза найгерис, широко расставленные, неизменно черные при золотистых волосах и золотистые при волосах черных — и никак иначе! — приводили на память именно это слово. Но природа и вообще не поскупилась на странность, создавая найгерис, и странность эта проявляла себя не только в необычном сочетании цвета глаз и волос. Да разве одни только глаза? А скулы, слишком четкие и изящно очерченные для орков, но слишком тяжелые и широкие для эльфов! А крупные, но безупречной притом формы рты? Да что говорить — а сами движения найгерис, в которых не было ни тяжеловесной мощи орков, ни летящего изящества эльфов! В бою орков зачастую сравнивали с могучей скалой, а эльфов с ураганом — но в найгерис не было ничего ни от камня, ни от ветра. Скорей уж они напоминали текучую воду — то уверенную и плавную в ее широком течении, то хрипло клокочущую на порогах и перекатах, а то и сокрушительную, словно низвергающийся водопад.

Под ликующие крики толпы со стороны дворца донесся неторопливый приветственный звон главного колокола столицы — и найгерис ответили воинским салютом, мгновенно выхватив просиявшие синевой клинки и так же мгновенно вбросив их в ножны.

— Другие… и страшные, — невольно молвил Илтарни, потрясенный этим промельком. То ли найгерис предпочитают не воронить оружие, а разделывать его в синь, то ли просто полируют так тщательно, что небеса отражаются в стали во всей своей первозданной лазури… в любом случае ничего подобного видеть Илтарни покуда не доводилось.

— Это что, — усмехнулся Даллен. — Это ты их еще в деле не видел. Найгери, который даст себя убить прежде, чем сам уложит пятерых, просто не существует. Хотя обычно счет куда больше.

Вот уж в это Илтарни поверить не мог… равно как и не мог открыто назвать Даллена лжецом. Рыбья у него кровь или нет, а честь свою граф Даллен йен Арелла не дает задевать никому. Ни в малейшей малости. А затевать с Далленом поединок… увольте! Убьет и не вспотеет. С тем же хладнокровным спокойствием, с которым глядит сейчас на подъезжающих найгерис. Одно слово — рыбья кровь!

— Ну… может, под командой хорошего полководца… — неуверенно промямлил Илтарни, смешавшись под холодно-ироничным взглядом Даллена.

— Не ты первый совершаешь эту ошибку, — хмыкнул Даллен. — Скольким стратегам она победы стоила! У найгерис нет полководцев в нашем смысле слова. А перед боем они просто совещаются, кто будет возглавлять остальных… а то и вовсе бросают жребий. И я что-то не слышал ни разу, чтобы выбор оказался неудачным.

При этих его словах Илтарни вытаращился на него так, как не таращился даже на самих найгерис.

— Каждый найгери — полководец, — пояснил Даллен. — Все они знают и тактику, и стратегию… и не только в теории. Стоит убить военачальника, как тут же объявится другой. Не самый старший, не самый опытный — тот, кто на момент сражения находится там, где надо. Чтобы обезглавить боевой отряд найгерис, надо обезглавить их без исключения всех.

— Да, но… — опять смешался Илтарни. — Как же определить, который из них главный? У каждого посольства должен быть глава… ведь не всем им одинаково почести воздавать!

— Не всем, — флегматично согласился Даллен. — Это как раз определить легче легкого.

— Да? — ехидно произнес Илтарни. — Тогда скажи — который?

— Вон тот, — уверенно произнес Даллен. — Который едет вторым… видишь — вон, на караковом жеребце. Тот, который не выхватывал клинка… да, этот.

Он замолчал, потому что молодой найгери на караковом жеребце как раз поравнялся с Илтарни.

~ Послушай, — прошептал Илтарни, едва найгери, которого Даллен назвал главой посольства, проехал мимо, — он какой-то другой… глаза у него — видел, какие?!

— Верно, — кивнул Даллен. — Уж на что найгерис и вообще другие, а Поющие — тем более. Это Поющий… Старший Поющий, между прочим — немалая честь для нас, учти.

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво поинтересовался Илтарни.

— Как раз по глазам, — пояснил Даллен, — У них у всех отчего-то глаза удлиняются.

— Видно, и впрямь важная особа, — с неприязнью промолвил Илтарни, — раз он единственный клинка в салюте не обнажил. Высоко небось о себе понимает.

— Да нет, — беспечно возразил Даллен. — Не в том дело, Ты не заметил — а меча у него и вовсе нет. Просто Поющим не полагается. Они чаще всего и вообще оружия не носят. Хотя и в ход его пускать умеют не хуже прочих. Но их жизнь слишком ценна для найгерис, чтобы тратить ее на дело войны. Если найгери хочет сказать, что какое-то сражение было особо ужасным, он так и говорит: «Это была такая битва, что даже Поющие сражались». Поющий — больше, чем воин, больше, чем полководец… этого человеку со стороны, пожалуй, даже толком и не объяснишь.

— И откуда ты о них столько знаешь? — надулся Илтарни. — У тебя что, знакомые найгерис есть? Может, даже в этом посольстве?

— В этом — нет, — лениво отозвался Даллен. — А вообще кое-кого из найгерис я знавал.

После этого ошеломляющего заявления Илтарни воззрился на Даллена так, будто в придачу к его, несомненно, рыбьей крови у графа йен Арелла внезапно прорезался на хребте встопорщенный острый плавник, а на шее под ушами показались жабры. Даллен в ответ усмехнулся, пожал плечами и поправил плащ.

А толпа радостно кричала, приветствуя посольство новых союзников Шайла, и швыряла цветы под копыта коней найгерис. Да и как не кричать, как не раскидывать на дороге цветы, если только благодаря найгерис Шайл может вздохнуть спокойно и забыть навсегда о притязаниях соседнего Эрвиола. Вздумай найгерис вступить с Эрвиолом в союз, и от королевства Шайл осталась бы разве что захолустная провинция Эрвиол. Стоило найгерис воздержаться, и Шайл смог бы поспорить с воинственным Эрвиолом почти на равных… но судьбу решает именно это «почти». Перевес Эрвиола, хоть и небольшой, оказался бы решающим. Но с такими союзниками, как найгерис, можно не предвкушать даже заведомую победу, а знать о ней наверняка. Вот потому-то и не будет никакой войны. На королевство, заключившее военный союз с найгерис, никто не осмелится напасть.

Войны не будет.

Шайл будет жить.

Так отчего не кричать, надсаживая легкие искренним восторгом, отчего не сыпать пригоршни цветов? Отчего не славить доблесть найгерис?

Его величеству Эгарту Шайлскому, как и любому королю, и прежде доводилось заключать договоры… но таких и так — никогда.

— Что это? — с любопытством спросил Поющий Анхейн, разглядывая пергамент с текстом договора.

Эгарт оторопело взглянул на молодого найгери. Чтобы посол и вдруг грамоты не знал… нет, в голове не укладывается!

— Это не книга, — растерянно произнес Анхейн. — И не письмо. Зачем это?

— Это договор, — как можно более терпеливо объяснил Эгарт.

— Но ведь мы его еще не заключили, — недоуменно приподнял темные брови Анхейн. — По-моему, вносить его в летописи еще не время.

— Вот мы его как раз и заключим, — призвав на помощь всю свою сдержанность, мягко промолвил Эгарт. — От имени людей подпишу я, а от имени найгерис — вы.

— Но ведь… это преступно! — выдохнул Анхейн. — Я не вправе этого подписывать.

Эгарт облился холодным потом. Столько усилий, столько стараний — и все впустую! Посол, не имеющий права подписывать договор… так какого черта его тогда и вообще прислали? Для посмешки?

— Почему? — еле выдавил он.

— Подпись под словами может ставить только тот, кто их придумал, — пояснил Анхейн с таким видом, будто он невесть почему должен растолковывать не ребенку уже, а взрослому человеку, отчего вода мокрая, а лед холодный. — Я могу подписать свои песни. Или письмо, которое я написал сам. Но ведь этих слов я сам не складывал.

Так. Ясно теперь, что у найгерис за обычаи… вот еще бы стало так же ясно, что с ними теперь делать. Не только с обычаями, но и с найгерис.

— У людей иначе водится, — медленно промолвил Эгарт. — У нас… ну, если кто ставит подпись под словами другого человека, значит, он с ними согласен.

Еще полчаса ушло на то, чтобы объяснить, что свиток пергамента мили в три длиной не понадобится, поскольку жители Шайла подписи свои под договором ставить не будут, хотя и согласны с ним всей душой. И только тогда Поющий вроде даже понял что-то и согласился запечатлеть под именем Эгарта свой стремительный росчерк.

— Ну, вот и все, — с облегчением произнес Эгарт. — Теперь можно приступать к празднеству.

— Как это — все? — не понял Анхейн. — Мы ведь договора еще не заключили.

Эгарт обомлел. Крепкое дубовое кресло, казалось, растворилось под ним и вовсе, оставив короля сидеть прямо на воздухе… еще мгновение, и воздух его уже не удержит.

— Я только подпись свою поставил, — утомленно добавил молодой найгери — видно, и ему нелегко далось это мелкое дипломатическое недоразумение. — Выразил свое согласие на то, чтобы договор был заключен, — ведь так у вас принято?

Эгарт замороченно кивнул.

— Но мы еще не пели, — заключил Анхейн.

Эгарт помертвел.

— Но я… — почти простонал Эгарт. — Я… не умею…

Теперь уже Анхейн воззрился на Эгарта с неприкрытым изумлением.

— Я не умею петь, — как можно более твердым голосом молвил Эгарт. — У меня… да я ни одной ноты не могу взять без фальши! И голос… да когда я пою… это как кролика живьем на терке натирают! Я… не могу…

Изумление в глазах найгери мало-помалу уступало место сочувствию.

— Да… — пробормотал он. — Я слыхал, что с людьми такое случается, — да вот верилось слабо.

— Это конец всему, — обреченно прошептал Эгарт.

Найгерис ведь недаром на музыке голову потеряли! И не в том даже дело, что лишенного слуха и голоса найгери днем с огнем не сыщешь, потому что таких просто-напросто не бывает. Но магия их… но волшебство найгерис — и боевое, и мирное… на чем же оно и замешено! Сказать о любом другом «волшебный голос»… да, это всего-навсего лесть. О любом другом — но не о найгери! Но не о Поющем! Этот странный красавец с удлиненными золотыми глазами на свой лад совершенно прав. Он не шутит, не надсмехается над Шайлом. Он искренне хочет заключить договор. Опять-таки — на свой лад. Чтобы не печать и подпись, а чары найгери скрепили его. Чтобы найгерис могли его принять.

От какого пустяка зависят иной раз судьбы народов! Король должен уметь воевать и управлять. Судить и решать. Вникать и мыслить. Но кто, где, когда сказал, что король должен уметь петь?!

— Я верю, — наклонил голову Поющий. И хорошо, что наклонил. Слишком уж тяжело делалось от его взгляда. Так смотрит наделенный несокрушимым здоровьем на слепого или безногого — с ужасом и жалостью.

Так смотрит найгери, Поющий, на того, кто не умеет петь.

— Я верю, — повторил Анхейн. — Мне мастер про такие случаи рассказывал. Я теперь верю. Мы справимся.

Эгарт прикрыл глаза. Там, снаружи, толпа, готовая взорваться приветственным кличем, ждет, затаив дыхание. Ждет, когда же король выйдет на балкон рука об руку с послом и объявит, что долгожданный договор заключен.

— Пойдем, — негромко произнес Анхейн, помогая враз обессилевшему Эгарту подняться из-за стола.

Куда? Куда, во имя всего святого?!

Анхейн твердым шагом направился к балкону… неужели… о нет!

— Все будет хорошо, — сказал он так мягко и убедительно, что Эгарт едва ему не поверил.

— Я не умею петь! — выдохнул король, когда Анхейн твердой рукой распахнул балконную дверь.

— Для того, кто поет вместе с Поющим, это не имеет значения, — улыбнулся Анхейн. — Главное, чтобы в душе фальши не было.

Солнечный свет ударил в лицо наискосок, заставляя прижмуриться. Это хорошо… это очень даже хорошо… он слепит глаза — и Эгарту не видны лица… все эти задранные кверху в ожидании лица…

— Народу как много, — заметил Анхейн. — Нам посчастливилось.

Посчастливилось? Да? Вот сейчас, вот прямо сейчас Эгарту предстоит открыть рот и запеть… запеть перед своими подданными… перед всем Шайлом… позорище-то какое неслыханное… и это найгери называет счастьем? Эгарта с детства учили, что король должен быть готов ради своей страны на подвиг… и видят Боги, он готов… но называть это счастьем?!

Он должен. Он сможет. Несмотря ни на что.

Потому что иначе договора не будет.

И тут внезапно Эгарт понял с несомненностью клинка, выблеснувшего над головой, что…

— Но ведь я даже не знаю, что петь! — в изнеможении отчаяния прошептал он почти на ухо найгери.

— Для того, кто поет вместе с Поющим, это не имеет значения. — Анхейн улыбнулся Эгарту, словно ветеран — новобранцу, и его сильная рука сомкнулась вокруг ледяных от ужаса пальцев короля.

Эгарт хотел сказать, что… но тут Анхейн запел. Ни слова — слова на древнем каком-то наречии, — ни мелодия Эгарту не были знакомы, но испугаться этому он не успел. Тело его внезапно обрело стойкую твердость флейты, теплый голос Анхейна, словно пальцы, лег на ее лады, и звонкая пустота ожидания заполнила собой флейту… а потом слитное дыхание тех, кто стоял на площади, рванулось в эту пустоту и серебряной нотой взлетело в распахнутое небо.

Древние слова уже не казались чуждыми — они были внятны, как трава, как вода, как огонь, как стены Шайла. Эгарт не знал этих странных слов — но что они значат, он знал без тени сомнения.

А потом толпа выдохнула в последний раз, и флейта замолкла.

Эгарт потрясенно смотрел вниз, не в силах молвить ни звука. Лицо его было сплошь залито слезами, но он не замечал их… хотя — а если бы и заметил?

— Договор заключен, — произнес найгери, и Эгарт утонул в приветственных воплях.

Он не помнил, как рука об руку с Поющим вернулся обратно. Не помнил, как и когда сияющий церемониймейстер объявил о начале празднества. Не помнил, что говорил, когда поднимал заздравный кубок… а уж что пил — тем более. И когда музыканты начали играть… нет, решительно не помнил… и мелодий их тоже… зато он помнил, что невольно начал подпевать — и только тогда сообразил, что не сфальшивил ни разу.

— Это прикосновение Дара, — улыбнулся ему Поющий — не Анхейн, другой, с почти еще обычными для найгери глазами. — Тот, кто пел вместе с Поющим, никогда уже не возьмет фальшивой ноты.

Пиршественный стол, зал, взлетающие смычки, лица придворных, черные и золотые кудри найгерис… все завертелось, смешалось, полетело куда-то… туда, где Эгарт сможет петь — и только поэтому Шайл сможет жить.

Эгарт с трудом перевел дыхание и хватил без малого полкубка легкого восточного вина. В голове у него сразу же прояснилось. И вовремя, надо сказать, — ведь пир уже закончился… и когда только успел? Впрочем, не важно. Многие уже покинули свое место за столом — имперский этикет полагает это чем-то неслыханным, но в Шайле живут проще… и хорошо — потому что иначе не только придворным, но и гостям пришлось бы дожидаться, покуда его величество соизволит очнуться… вот же нашел время впадать в задумчивость!

Главное уже позади. Договор заключен. Пир окончен. Придворные уже разбрелись по залу, уже перемешались с гостями, благородные дамы завели полные намеков, но ни к чему не обязывающие разговоры, фрейлины принялись деловито строить глазки самым молодым и красивым найгери… уже и музыканты перестали играть, отдыхая перед тем, как снова взяться за инструменты. Пора.

Эгарт дал знак церемониймейстеру открыть двери в соседний зал — туда, где через несколько мгновений начнутся танцы… а интересно будет поглядеть, как пляшут найгерис…

И тут над нестройным говором взмыл дикий, исполненный неизбывной жути крик.

Когда придворные и найгерис, бросившиеся на крик, внезапно подхватили его с нескрываемым ужасом, Младший Поющий Тэйглан еще ничего не понял. Не понял он и тогда, когда попытался войти в зал… когда толпа начала судорожно расступаться перед ним… даже когда он увидел лежащее посреди зала тело, вокруг которого расплывалась лужа крови, совсем еще свежей, не заветрившейся… даже и тогда.

Может, иной раз мертвого и можно принять за спящего. Но этого мертвеца никак нельзя было принять за пьянчугу, беспечно спящего в луже вина. Было что-то в положении тела такое, что не позволяло сомневаться или надеяться. Что-то окончательное, невозвратимое. Тот, кто лежал ничком посреди зала, был безнадежно, непоправимо мертв… и только блестящие иссиня-черные волосы, рассыпанные по мертвым плечам, были странно живыми.

Только одно Тэйглан и понял: тот, кто лежит мертвым, — не человек. Это найгери. И не важно, что лица не видно… Тэйглану нужды не было переворачивать тело, чтобы отличить найгери от человека.

Он еще не понимал… все еще не понимал… Разум все еще отказывался вместить невозможное — и оттого из последних сил цеплялся за несущественное. Разум просто-напросто отказывался поверить. Ведь если убитый — найгери… позвольте, а где еще один труп? Где мертвое тело его убийцы? Пусть и был этот найгери убит ударом ножа в спину — все равно… он не мог уйти из мира живых в одиночестве. Так не бывает. Где труп убийцы… и где меч убитого? Почему нигде нет и следа неизбежной, пусть и короткой, предсмертной схватки? Почему стены не захлестаны кровью из ран убийцы? И почему… почему нигде нет меча?

Тэйглан не понимал… он видел, что перед ним лежит найгери,.. убитый найгери… он видел, во что одет убитый, — и не мог не узнать этой одежды… но он не понимал. И только когда Хэйдльяр у него за спиной застонал почти беззвучно, невозможная правда стеснила дыхание Тэйглана.

При убитом не было и не могло быть меча — потому что его не было у живого.

Потому что в луже собственной крови лежал на полу Анхейн. Поющий.

И Тэйглан без сил опустился на пол рядом с телом убитого друга.

Ребра Тэйглана, казалось, забыли, как двигаться; удушье сдавило голову черным обручем. Убитый Поющий… да это все равно что сказать «черное солнце» или «раскаленный лед»! Поющих не убивают. На Поющих никто не подымал руку… никто, никогда!.. никто — до этой минуты.

Ничего более чудовищного, чем убийство Поющего… нет, есть и более чудовищное! Вероломство. Шайл позвал найгерис на помощь. Шайл воззвал к их чувству справедливости. Шайлу нужен был щит. И найгерис не отказали в справедливой просьбе… а когда найгерис прикрыли собою Шайл словно щитом, он в ответ полоснул руку, держащую щит! Шайл ударил Анхейна… ударил ножом в спину — подло; до чего подло! Анхейна — у которого даже меча при себе не было… потому что у Старшего Поющего нет и не может быть при себе меча.

Чудовищность этого вероломства лишала Тэйглана последнего горького утешения — оплакать друга. Он не мог сейчас думать об Анхейне как о друге… это потом, потом, после, не сейчас, потом… не теперь, когда солнце почернело и докрасна раскаленный лед слепит глаза… не теперь, когда кровь Поющего не то что заветриться — остыть не успела… не теперь, когда вероломство ударило Тэйглана в сердце его сердца, в душу его души, в самое сокровенное — и оно отозвалось набатным звоном боевого безумия!

Анхейн… Анхейн был безоружен… Анхейн — но не Тэйглан. Всего-навсего Младший Поющий, которому еще ох как далеко до почетного ритуала отказа от меча… меч Тэйглана покуда при нем — как и его неизбывный ужас, и гнев, и ярость… и то страшное, что поет в кончиках его пальцев, клокочет в мускулах плеч, ревет в голове… боевое безумие найгерис… набатный звон, неодолимо несущий найгери к его врагу сквозь тысячи клинков…

Тот самый набат, что вскипает сейчас в жилах всех остальных найгерис!

Надо встать… надо… надо встать и сказать… сказать им, чтобы они не… ведь теперь, когда Анхейна больше нет, Тэйглан — единственный Поющий в этом проклятом городе… пусть Младший, но единственный… и он должен… он непременно должен…

Выцветшие ошметки чего-то позабытого, что в минувшей жизни Тэйглан называл долгом, из последних сил надсаживались, пытаясь докричаться до него сквозь набат боевого безумия. Набат был громче — он был громче всего на свете, он объял собой полнеба… но крик этот, пусть и едва уловимо, пробивался сквозь его рев.

Тэйглан сумел подняться. Он даже руку сумел поднять, останавливая найгерис… и вовремя — еще мгновение, и даже приказ Поющего не остановил бы их… и только тогда его шатнуло к толпе. И люди, и найгерис обступили его плотно, поддерживая, не давая упасть — но набат не стихал… он и не мог стихнуть… стиснутый тем, что еще оставалось от воли Тэйглана, он лишь подался немного назад — и тут же вновь грянул неистово, когда руки Тэйглана коснулось что-то влажное… Тэйглан поднял руку и недоуменно уставился на то красное, что мазнуло по ней походя, мазнуло — и оставило след… и тогда набат грянул страшно и торжествующе, швырнув Тэйглана вперед и вбок, на человека в алом плаще… навряд ли тот успел понять, что свалило его с ног и бросило оземь, заломив руку, — он ведь не мог слышать… он ведь только человек… Нет. Не человек. Убийца.

Левой руки и колен Тэйглану хватало с избытком, чтобы удерживать убийцу… левой, окровавленной руки. А правую Тэйглан сначала поднял открытой ладонью вверх — а потом стиснул ею край алого плаща… тот самый влажный край… стиснул изо всех сил — пока кровь Анхейна не закапала из него на пол. И лишь тогда Тэйглан разжал правую руку — чтобы вновь поднять ее, вновь останавливая найгерис.

— Стойте! — хрипло каркнул он, не надеясь на то, что движения его руки окажется достаточно. — По-вашему, быть изрубленным в куски на месте — этого довольно для убийцы Поющего?

Боевое безумие еще полыхало в глазах найгерис… но теперь это был уже вполне управляемый транс, а не безудержное бешенство. Действительно — разве убийца Поющего заслужил такую легкую смерть? Тысячу раз — нет! Приговор его будет другим… совсем другим… вот только прежде исполнения приговор надо вынести. Прав Младший Поющий Тэйглан. Незачем найгерис торопиться. Вовсе даже незачем.

— Этого никак не довольно, — мрачно произнес король, шагнув к распростертому на полу убийце. Лицо у короля было такое, словно он собирался выхватить убийцу из рук Тэйглана и начать рвать его на куски самолично.

— Вы хотите отнять его у нас? — захолодевшим от гнева голосом спросил Тэйглан.

— Одолжить, — угрюмо поправил его король. — На время. Он ведь не только вам… он ведь и Шайлу… пусть заплатит за все — и всем.

Это Тэйглан очень даже понимал. Убийца Поющего совершил над Анхейном немыслимое вероломство — но родной свой Шайл он просто-напросто предал. Он дважды преступен — так пусть же он и ответит за свое преступление дважды.

Тэйглан утвердительно наклонил голову.

— Даллен… — с внезапной хрипотой произнес король. — Почему?..

Убийца, по-прежнему прижатый к полу, кое-как повернул голову.

— Он оскорбил мою честь, — выдавил Даллен.

Если Тэйглан и сумел удержаться и не сломать ему руку, то разве только чудом. Честь! Честь его, видите ли… да чего стоит твоя хваленая честь в сравнении с жизнью Поющего… честь, которая не помешала тебе ударить в спину безоружного — это же как надо голову потерять… а вместе с тем и саму честь… которая не подсказала тебе, что есть кое-что и поважнее оскорблений… что никакая честь не стоит жизни Поющего.

Король наклонился и выдернул нож Даллена из присапожных ножен. Клинок тускло блеснул сквозь размазанную по стали кровь. Даллен даже не озаботился стереть кровь с ножа.

— Честь твою, — тяжело и медленно произнес король. — Что ж… ты сам выбрал.

Он вновь наклонился и снял ножны с мечом с обоймиц. Потом, помедлив, вынул меч из ножен и, уперев острие в пол, наступил на клинок.

Убийца под руками Тэйглана судорожно дернулся и страшно обмяк — будто не меч его, а хребет переломили.

Еще один наклон — и король сорвал с Даллена пояс. А потом… пожалуй, ярость короля превосходила в это мгновение ярость даже и самого Тэйглана — потому что кожаный пояс он разорвал надвое одним движением.

— Ты сам выбрал, — повторил король. — Быть по сему.

По мнению тюремщика Смертной башни Халнака, все ихние высокородия, сколько их ни на есть, разделяются ровнехонько на три разряда. Других высокородий просто не бывает, и стоит хоть которому из них угодить в Смертную башню, тут-то его природа себя и обозначит.

Первые — это те, кто брезгливо отталкивает миску с едой. Норов, значит, оказывают. Эти помешаны на собственной изысканности и обращения требуют галантерейного. Иногда незадолго до казни придурь покидает их — но куда как редко. Другие — те, кто жадно съедает все до крошки, а то и прибавки просит. Эти, впрочем, спервоначалу могут и миской в стену ахнуть, но у подобной блажи век недолог — оглянуться не успеешь, а узник так споро челюстями двигает, словно не еда у него в миске, а веревка палача, и смертник ее таким способом изничтожить ладится, да поскорее. Это те, кто помешан на жизни. Они до судорог, до рвоты хотят жить, аж из души вон рвутся. Даже и на плахе они до последнего ожидают монаршего помилования. А третьи — те, что мисками в стенку свистать не пытаются, но и добавки не просят. Они и вообще ни о чем не просят. Едят любые помои и спят на любой соломе. Вот это самая мразь отборная и есть. Такие бывальцы, что рядом не становись — и не потому, что придушит и в бега ударится (эти-то как раз реже всего пытаются сбежать), а потому что противно. Это те, кто помешан не на изысканности и не на жизни, а на самих себе. На своей правоте. И ничто никогда не заставит их в ней усомниться. Что бы ни натворил такой убойца — оруженосца ли зарезал за плохо отчищенные перчатки, купца ли заезжего насмерть прибил за непочтительность, или другое что, — но он стойко уверен в своем праве это сделать. Он ведь не чета каким прочим. Он ведь на честь свою охулки не положит и другому не позволит. Он всего-навсего покарал сквернавца, покусившегося на его честь. А что с ним дальше будет, не важно. Так от спеси одичал, что ему и смерть не в смерть.

Граф Даллен йен Арелла оказался как раз этого, третьего разбора.

Угодливости перед тюремщиком в нем не было ни на ломаный грош… но это бы еще ладно. Халнака всегда коробило, когда благородные графья, для которых он все равно что мусор под ногами, начинали перед ним заискивать. Худо было другое. Даллен не унизился даже до высокомерия. Спесь его была настолько велика, что он не снисходил до надменности. Граф йен Арелла был ровен, молчалив и спокоен. Он без единого слова съедал то, что Халнак приносил ему, — так спокойно, что к исходу третьих суток Халнаку больше всего хотелось дернуть этого гада миской по голове. А потом он спокойно спал по ночам… вот уж воистину рыбья кровь! Ну еще бы — посла зарезал, за честь свою порушенную отомстил, а дальше хоть гори все огнем… и ведь горело бы — ох как бы горело, не поймай тебя тот найгери за плащ! Это же на сколько пудов твоя честь потянет, если город родной ее не перевесил! Столько на свою совесть положить — так прижмет, что от нее и следа не останется.

Когда на четвертое утро за Далленом явились королевские обережные, Халнак встретил их, как долгожданное избавление. Халнак уже загодя приготовил все, что может понадобиться, когда узника снаряжают на казнь, — и воду для мытья припас, и брадобрея тюремного позвал со всеми причиндалами. Старший из обережных, низкорослый крепыш с темными волосами, стыдливо начесанными на обычную среди немолодых уже воинов подшлемную плешь, только хмыкнул одобрительно, глядя на Халнаково хозяйство.

— Хорошо, — коротко заметил он. — Так быстрей управимся. Пусть приведут.

Быстрей управиться, однако же, не получилось — и не потому, что Даллен тянул время. Благородному графу мешкать перед казнью невместно. Слишком уж велик урон для чести из этого получается. Нет, граф йен Арелла не мешкал — и уж тем более крика не подымал, на полу с визгом не бился и прочих не относящихся к делу представлений не закатывал. Он без суеты и промедлений снял свою одежку, волглую от промозглой подземельной сырости. Умывался Даллен тщательно, однако растягивать это занятие до бесконечности даже и не пытался. Рукам брадобрея опять же не противился. Облачение свое, обережными привезенное, надел с привычной сноровкой…

— Выводите, — махнул рукой старший обережный.

Халнак вздохнул с облегчением. Не тут-то было.

— Погодите. — Даллен поднял руку, затянутую в серую перчатку, и обережные поневоле остановились на полушаге.

— Что такое? — холодно поинтересовался старший. — Сапоги жмут или штаны спадают?

— Закон не велит, — спокойно осведомил его Даллен. — Без последнего желания не полагается.

Закон не велит — видали?! Много ты думал о законе, когда послу нож в спину всадил? О себе ты думал — о себе да о чести своей!

Халнака аж скрутило от ненависти. Обережного передернуло.

— И чего же его светлость напоследок желает? — сквозь зубы спросил он.

— Завещание составить, — ответил йен Арелла. — Это дозволено.

Обережный, в прожелть белый от ярости, как перестоявшийся творог, обернулся к Халнаку.

— Чернила, перья, пергамент есть? — процедил обережный.

Халнак кивнул. Есть, как же не быть. В тюрьме одним только излишествам не место — а все, что для жизни потребно, завсегда в наличии.

— Тащи живо! — распорядился обережный. — Опоздаем ведь!

Халнак живенько скрутился за всем, что велено, — аж взмок и запыхался, покуда добежал. Даллен уже сидел за столом, положив слева от себя снятую перчатку и перстень. По связке перьев, принесенных Халнаком, он пробежался пальцами не глядя — и безошибочно извлек из нее на ощупь не гусиное перо, а воронье, самое лучшее, тонкое… такие в Смертной башне берегли и попусту не тратили — вороньим пером подобает разве только отчеты на королевское имя писать. Чего, однако, и ждать от их высокородий. Дело привычное.

— Долго ты там? — нетерпеливо прикрикнул обережный, когда йен Арелла замер с пером в руке над листом пергамента.

— Нет, — коротко ответил Даллен.

Привычно, как заправский писец, он прикоснулся кончиком языка к перу, придвинул чернильницу, обмакнул перо и склонился над пергаментом.

Найгерис ожидали начала казни на площади вместе с жителями Шайла, и только Тэйглан как Поющий — единственный теперь среди приехавших в Шайл Поющий! — стоял на галерее среди придворных рядом с королем. Тэйглану объяснили смысл предстоящего во всех подробностях, и теперь разум его разрывался надвое. С одной стороны, рассудок отказывается поверить, что кто-то смог измыслить казнь настолько чудовищную — куда там четвертованию и колесованию! С другой же стороны, Тэйглан всей силой души желал убийце тысячекратно худших мук — ибо нет пытки, достаточной для того, кто поднял руку на Поющего… и рана, оставленная в сердце Тэйглана смертью друга, не зарастет никогда.

— Опаздывают, — шепнул кто-то за спиной Тэйглана.

— Пожалуй, — таким же шепотом согласился невидимый собеседник; Тэйглан не стал оглядываться, чтобы посмотреть, кто говорил. Ему было совершенно безразлично.

Наконец послышался давно уже ожидаемый перестук копыт по мостовой, и на площадь вступила старая облезлая лошадь, медленно влекущая за собой похоронную телегу. В телеге, подвернув под себя ногу и ухватясь левой рукой за низкую бортовину, сидел Даллен в полном парадном облачении и даже при графской короне.

Толпа заволновалась; люди становились на цыпочки и вытягивали шеи, чтобы бросить взгляд на своего вчерашнего любимца. И ведь было на что посмотреть! Нет, Даллен и прежде, конечно, не мог похаять свою внешность — но и смазливостью особой не отличался. Его это, впрочем, не волновало совершенно — граф йен Арелла располагал к себе сердца отнюдь не правильностью черт. Но здесь и сейчас, убранный для казни, как для праздника, Даллен был обжигающе красив. Особенно хорош был его рот, всегда такой щедрый не столько на слова, сколько на веселые песни и мягкую полуулыбку, а теперь крепко сжатый. Сколько красивейших девушек Шайла мечтали когда-то целовать этот упрямый сильный рот… и ведь нельзя поручиться, что все они вспоминают сейчас это желание с отвращением и стыдом. Такое бывает, и нередко: в преддверии смерти жизнь озаряет лицо последним отблеском красоты.

— Отчего так долго, Ральдэ? — отрывисто спросил король невысокого человека средних лет, который зачем-то покинул охрану, сопровождавшую телегу, и подошел к галерее.

— Последнее желание, ваше величество, — чуть смущенно, словно сомневаясь в собственной правоте, ответил Ральдэ. — Смертнику полагается.

— Действительно, — кивнул король. — И что потребовал этот мерзавец?

Ральдэ, преклонив колено, протянул королю узкий свиток, запечатанный совсем недавно.

— Написать завещание, ваше величество, — ответил он, — Смертнику дозволяется.

Король принял свиток из его рук. Уголок монаршего рта чуть дернулся, но больше король не выказал своего неудовольствия ничем… тем более что относилось оно вовсе не к Ральдэ.

— Приехали! — Стражник толкнул Даллена в плечо. — Вылезай.

Даллен пригнулся, снял серые сапоги из тонкой замши и лишь потом спрыгнул на мостовую. Все как и полагается. Осужденный преступник должен взойти на эшафот только босиком.

Эшафот был невысоким, но таким огромным, словно на нем собирались казнить одновременно сразу десятерых. Но ведь надо же было где-то разместить и плаху, и жаровню, и костер — да и самого Даллена, не говоря уже про палача и троих его подручных.

Даллен остановился на самой середине эшафота. Он стоял, широко расставив ноги и чуть приметно присогнув колени. Крепко стоял — будто ожидал, что своенравный эшафот с минуты на минуту вздыбится под ним и попытается сбросить, а удержаться надо непременно.

Он знает, что его ждет, понял Тэйглан. Ему тоже рассказали, и он знает.

— Начинайте, — вполголоса произнес король и махнул рукой.

Глашатай с треском развернул огромный свиток и приосанился. Над площадью зависла тишина.

— Сим объявляем всем благородным дворянам и доброму народу города Шайла о злокозненном преступлении вероломного графа Даллена йен Арелла…

Глашатай говорил и говорил, но Тэйглан его почти не слушал. Какие слова можно найти, чтобы назвать преступление Даллена так, как оно того заслуживает? И как назвать человека, способного не просто убить посла, но — в спину? Злокозненный — этого определенно мало…

— …оный же вероломный изменник граф Даллен йен Арелла…

Толпа глухо роптала. Эти люди там, внизу, тоже не знали — а как можно назвать того, кто ради минутной вспышки злобы способен бросить родной город под клинки разъяренных мстителей? Вероломный? Так ведь и этого слова ну никак уж не довольно…

— Да будет сказанный отступник Даллен йен Арелла предан в руки народа найгерис, дабы они покарали его мучительной смертью сообразно своим обычаям и законам, а прежде того лишен чести и достоинства в виду короля Шайла, всех его благородных дворян и доброго народа.

— Быть по сему, — тяжело молвил король.

Едва только его губы сомкнулись, палач отошел на шаг, примерился и залепил Даллену пощечину — страшную, оглушительную, со всего размаха. Кого другого, пожалуй, и вовсе бы сбило с ног, но Даллен устоял.

Толпа, всегда и везде жадная до кровавых пыток и казней — впрочем, в Шайле очень и очень редких, — ахнула: слитно, протяжно, почти сладострастно. Еще бы — не каждый ведь день такое увидишь. Пощечина, нанесенная даже не рукою равного, а презренной рукой палача, — да подобного еще ни с одним дворянином не случалось. Позор несмываемый, неизгладимый ничем. Поистине вечный.

Нет, подумал Тэйглан, положительно в Шайле тоже знают толк в возмездии. Да и то сказать — если людям, которые чудом избежали гибели и знают это, выдать виновника того, что их едва не погубило, фантазия у них обычно разыгрывается просто безудержно, причем не по-хорошему.

Даллен резко, коротко выдохнул и поднял руку — но не к лицу, на котором пламенел след палаческой ладони, а к застежкам плаща.

— Сначала венец, — напомнил палач. — И перстень.

— Забыл, — ровным спокойным голосом ответил Даллен. Он сдернул с мизинца правой перчатки сердоликовый перстень с гербовой печатью, передал его подручным палача и снял с головы узкий золотой обруч — свою графскую корону.

Венец йен Арелла казался в огромной руке палача невероятно хрупким. Палач возложил венец и перстень на плаху и обнажил свой широкий меч. Тяжелый клинок быстро, как ртуть, выблеснул в солнечных лучах и всей своей мощью обрушился на тонкий обруч. Он не зря получал свои деньги, этот палач, — золотой венец разлетелся надвое. Еще взмах — и сердоликовая печатка раскололась под рукоятью меча.

Подручные быстро подняли с плахи обломки венца и перстня и швырнули их в костер. Нет больше графской короны йен Арелла — а то, что от нее осталось, ни один золотых дел мастер не возьмет даже в переплавку, пока преступное золото не будет очищено огнем.

Нет венца и перстня… и графства йен Арелла тоже больше нет. Есть земля, которую не зовут никак — до тех пор, пока не найдется для нее новый владелец, — а графства йен Арелла больше нет… нет больше для Даллена того замка, в котором он делал первые свои шаги… нет луга, по которому бежал по колено в росе… нет — и не было никогда… для него — не было… и дружины его, присягнувшей на его перстне, тоже не было… ни одной вассальной клятвы — все они умерли вместе с венцом, все ушли в небытие… и все люди, за которых он отвечал, для него мертвы — для себя и других они живы, но для него они умерли — потому что венца и перстня больше нет.

— Теперь плащ, — потребовал палач, и Даллен все с тем же застылым выражением лица расстегнул наплечные пряжки.

Алый с золотым шитьем плащ полетел в костер; белый дым взвихрил целый сноп искр. Шелк хорошо горит и почти не оставляет по себе пепла. Все верно — нет больше графского венца йен Арелла… а значит, и графства такого тоже нет… и плащ, где над вышитым гербом дома Арелла красуется прорезная золотая лента, означающая графское достоинство, Даллену йен Арелла носить более не пристало. Герб йен Арелла, его знамя, знак его рода… рода, которого больше нет… алый шелк вздохнул в пламени в последний раз, и незримый вдовий убор опустился на голову будущей жены несуществующего более графа йен Арелла — на ту, кого он так и не успел даже повстречать… сомкнули глаза их нерожденные дети — этого уже не будет, не будет никогда, это умерло, не сбывшись.

— Перчатки, — произнес палач.

Серые замшевые перчатки, расшитые алым и золотым, отправились в костер вослед за плащом. От костра повалил густой черный дым, пригнулся ненадолго к земле и вновь выпрямился, уставясь в небосклон.

И тоже правильно. Обнаженная рука — извечный знак подчинения, такой же внятный, как и непокрытая голова. Это граф вправе щеголять в перчатках — есть у него такая привилегия, — а простой дворянин Даллен йен Арелла не смеет прикрывать руки в присутствии короля и дворян знатнее себя.

Перчатки… нет тех, что сражались рядом с Далленом плечом к плечу — потому что в костре палача догорает его боевая слава, и ее больше нет… нет — а для Даллена и не было ее… не было никогда… мертвы для него все те, кого он успел заслонить, взметнув свой меч… пусть они живы — но не для Даллена… вот и еще часть его мира умерла — едва ли не самая внятная сердцу… и те, кто учил его сражаться, — их ведь тоже не было… никто никогда не вкладывал рукоять в его еще мальчишеские неловкие пальцы.

— Волосы, — скомандовал палач, и один из подручных ухватил Даллена за его длинные, достигающие середины лопаток волосы, сгреб их в жменю. Палач отсек их коротко, по самые плечи, даже не примериваясь. Длинные волосы — знак дворянского достоинства, а простолюдину Даллену волосы ниже плеч носить не полагается.

И это умерло тоже… умерло и стало нерожденным… друзья детства, приятели и недруги… равные!.. а вместе с ними — все привычки и обыкновения, все, из чего состоит повседневная жизнь… песни, которые он пел, и стихи, сложенные им, как и подобает дворянину, в честь прекрасных дам… прошлое умирало и становилось небывшим.

— Теперь ормхет, — распорядился палач.

Ормхет, длинную безрукавку в талию с широченными, по самую поясницу, проймами, носили в Шайле все — от мала до велика, от последнего нищего до короля. Шайл, так страшно преданный простолюдином Далленом, отказывал ему в праве носить ормхет.

Шайл… целый город со всеми своими улицами, переулками и площадями, башенками и шпилями, предместьями и рынками, нахальными уличными воробьями и горластыми котами-забулдыгами… он умер, его больше нет в мире Даллена — потому что и Даллена для Шайла больше нет… его не сталкивают вниз — его вышвыривают вон… вон, прочь, в никуда… горит в костре ормхет — и Шайл заволакивает густым тяжелым дымом, Шайла больше нет… и ничего больше нет… есть только Даллен… пока еще живой.

Пока.

— Рубаху снимай, — велел палач, отправив ормхет в костер, куда мгновением раньше бросил срезанные пряди волос.

Даже на рубашку права у Даллена не осталось. Нательная рубаха — одежда живых. Мертвым она ни к чему.

А теперь уже нет и Даллена. Такой человек больше не числится среди живых. Он мертв. Его обнаженное по пояс тело все еще стоит посреди эшафота — но это ничего уже не означает. Ровным счетом ничего.

— Стань на колени, — приказал палач, и тут с замковой башни грянул полуденный колокол. Палач затянул погребальную литанию. Спустя мгновение ее подхватила вся площадь. Никогда еще Тэйглану не доводилось слышать ничего более жуткого и зловещего, чем это отпевание заживо, — потому что отпевал Даллена весь город до единого человека.

Тэйглан до боли стиснул кулаки. Все-таки есть на свете справедливость. Даллен заживо сходил в могилу — постепенно, шаг за шагом, — и при каждом шаге от его чести, от его внутреннего естества отрезали по куску, убивая их одно за другим. С ним самим покуда ничего еще не сделали — но все же это он, и никто иной, костенел на плахе и корчился в огне костра.

Однако нисхождение в смерть на этом не заканчивалось. Мало покойника отпеть — его ведь еще и заклясть надобно.

Со времен Вторых Магических Войн ни одна городская стена, ни одни городские ворота — да просто ни одно здание! — не строились без оберегов от ходячих мертвецов — и все равно ни одного покойника не хоронили не заклятым. Тэйглану рассказали, как заклинают мертвецов в Шайле, — не совсем так, как дома, но тоже толково. Сначала над грудью мертвеца, лишь слегка ее касаясь, проводят наискосок крест-накрест стальным ножом — зачеркивают покойному путь назад металлом. Потом следует окунуть в соленую воду родовой похоронный посох и точно так же провести этой водой косой крест на спине — зачеркнуть водой и ее порождением. Затем над головой покойного нужно горящей свечой или другим каким огнем провести крест-накрест — зачеркнуть огнем. И лишь потом земля сделает остальное.

Да, но этого ритуала достаточно, если покойничек и вправду мертв и лежит себе в гробу смирнехонько. А вот если мертвец пока еще жив — тут уж символических прикосновений ну никак не довольно.

Когда замер в колыхании полуденной жары последний отзвук литании, палач наклонился к коленопреклоненному Даллену и широким ножом полоснул его по груди крест-накрест — как и велит ритуал, наискось. Не настолько глубоко, чтобы насмерть, и не настолько, чтобы умереть от потери крови, — но так, чтобы ее было достаточно даже для очень мстительного взгляда.

Затем наступил черед воды. Похоронный посох, по недосмотру еще не лишенный прорезной графской ленты, дожидался своей очереди. Палач окунул его в воду и, не отряхивая, дважды с резкой оттяжкой нанес удар накрест и наискосок. Тэйглан поневоле сглотнул, подавляя легкую дурноту. Говорят, опытный палач с трех ударов кнута может заколотить человека насмерть… ну да, похоронный посох толщиной в палец — не кнут… но удар был настолько силен, что посох не сломался даже, а расщепился.

Палач отбросил в костер окровавленный посох. Двое его помощников подхватили Даллена под руки, заломив их назад, а третий вцепился в волосы и потянул, подставляя лоб Даллена под косой крест докрасна раскаленного клейма.

Теперь только, когда с уст Даллена сорвался единственный полустон-полурык, Тэйглан понял, что все это время он молчал. Кроме одного слова «забыл», Даллен не произнес ни звука.

Заклятие сталью, водой и огнем вступило в силу.

Палач отнял клеймо от лба осужденного. Даллен обмяк, почти повис на руках помощников палача. Пожалуй, он упал бы без их поддержки. Палач поднес к его рту кружку с водой. Судя по тому, как нахмурился король, это жестокое милосердие не было предусмотрено процедурой казни — но как же еще заставить и впрямь полумертвого от боли Даллена прийти в себя?

Двое подручных рывком вздернули Даллена стоймя, а третий быстро обрядил нетвердо стоящего на ногах осужденного в смертную рубаху — черную с алыми крестами наискось через грудь и спину. Не было больше графа Даллена йен Арелла, да и простолюдина Даллена тоже не было. Был покойник Даллен, перечеркнутый заклятием на всю оставшуюся вечность — беспощадно, бесповоротно. А что на руки и на ноги ему надевают кандалы — так ведь мало ли кого в каком виде хоронят?

Когда кандалы были надеты и заклепаны, вновь настала тишина. Однако почти сразу же ее разорвал тихий треск. Король сорвал печать со свитка с завещанием и развернул его. А как же иначе? Даллен йен Арелла мертв — значит завещание следует вскрыть. Так всегда поступают, когда кто-то приказал долго жить. И вообще — пусть этот, который на эшафоте, знает, что он уже умер! Пусть помнит, что он покойник!

Очевидно, завещание было длинным. Король читал его долго. Очень долго.

— Последняя воля и завещание покойного графа Даллена йен Арелла, — медленно произнес наконец король, не глядя на замершего посреди эшафота Даллена, — будут исполнены, как велит закон, без промедления.

Даллен хотел поднять голову, но не смог, и она вновь бессильно упала ему на грудь.

— Ступай, — велел ему палач.

Идти после пусть и короткой, но все же пытки, тяжело — а в кандалах и того тяжелее. Даллен на первом же шаге пошатнулся и едва не упал.

— Подсобите, — кивнул палач своим подручным.

Когда облаченный в смертную рубаху Даллен спустился с эшафота, на галерее произошло внезапное шевеление. Золотоволосый придворный плюнул Даллену под ноги. Плевок не долетел до его босых ног — но он послужил сигналом для толпы. Плевки, камни, палки… далеко не все они долетали до цели — но не все и промахивались.

— Прекратить! — взгремел король с такой яростью, что толпа замерла. Замер и светловолосый юноша в придворном облачении.

— А тебе, Илтарни, должно быть стыдно, — добавил король, отдышавшись.

— Но почему, ваше величество? — недоуменно спросил юноша, поименованный королем как Илтарни. — Разве кто-то может запретить плюнуть на могилу?

— Не думаю, — веско произнес король, — что народ найгерис будет рад союзникам, способным глумиться над могилой. — Он умолк на мгновение, а затем примолвил: — А за надругательство над телом покойного по нашим законам вешают. Прямо над могилой.

Илтарни испуганно отшатнулся.

Слов короля оказалось довольно. На пути Даллена от эшафота до галереи никто больше не поднял на него руку.

— Забирайте его, — сказал король Тэйглану, когда Даллен, шатаясь от изнеможения и боли, остановился перед галереей. — Он ваш.

Летние ночи всегда коротки, а дни долги — но нынешний день казался Тэйглану и вовсе нескончаемым. А ведь выехали найгерис из Шайла хорошо за полдень — казалось бы, до сумерек рукой подать… зря казалось. Солнце словно нехотя еле ползло по небосклону, В безмолвии все, решительно все становится больше… что уж тут говорить о дороге!

Никто не шутил, не смеялся, не грозил закатить вечером на привале у костра замысловатую речь, полную заковыристой похвальбы и витиеватых насмешек. Никто не пел о девушке с волосами золотыми, как иволга, и о девушке, чьи косы черны, как крыло ворона. Никто не прикладывался украдкой к фляге с крепким шайлским вином.

Слишком уж мрачная ноша сопровождала найгерис в обратный путь.

Впереди, сразу за знаменным, двое всадников посменно вели под уздцы коня, в седле которого мерно покачивалось тело Анхейна. Забальзамированный и обряженный как должно Анхейн возвращался домой в седле, как подобает воину, павшему в бою. Тэйглан не знал, правильно ли это — ведь ни одному Поющему никогда прежде не довелось пасть в бою, — но рядом больше не было Анхейна, чтобы спросить у него совета… живого Анхейна, непревзойденного знатока всех и всяческих обрядов и обычаев. Вот кто наверняка придумал бы, что делать с убитым… но придумать, что делать с собственным телом, Анхейн уже не мог, и Тэйглан принял решение на свой страх и риск. Ничего другого ему не оставалось, Ведь это он теперь старший над этим отрядом, ему и решать. Может, он и был неправ, когда велел усадить мертвого Анхейна в седло… но как иначе доставить тело друга домой — не на телеге же!

Нет, на телеге в Найгету приедет его убийца. На той самой позорной похоронной телеге, что доставила его к эшафоту. Это правильное решение. На шайлской плахе умерла его честь, а в Найгете умрет он сам. Он уже мертв наполовину — так на чем и везти покойника, как не на похоронной телеге? Долгий, однако, путь предстоит Даллену от смерти и до смерти.

Тэйглан искоса глянул на телегу. «Лошадка мертвых» не очень-то годится для долгой дороги — а уж тем более рытвины и колдобины не делают ее удобнее. Но Даллен ни звука не проронил, ни словом не пожаловался на немыслимую дорожную тряску и тяжелую жару. День выдался знойный, и Тэйглан не раз уже порывался объявить привал, хотя до сумерек было еще далеко. Порывался — и не объявил. Много чести для покойника — делать его посмертный путь слишком легким… на том свете небось не шелком ему дорогу устилать будут — так и на этом незачем нежничать. Ну вот ты только попроси облегчить твои нынешние загробные муки — тут-то тебе и скажут, какое посмертие ты заслужил!

Но Даллен не просил ничего. Он и вообще за все время пути ни слова не молвил… покойник, самый что ни на есть настоящий покойник. Впору подумать, что ему и в самом деле уже ничего не нужно. Дважды Тэйглан останавливал отряд, чтобы скованного пленника отвели к обочине — отлить: недоставало еще, чтобы он в своей телеге начал ходить под себя! Вони потом не оберешься. Один раз Тэйглан приказал дать пленному флягу с водой. Даллен все принимал без единого слова и так же молча вновь укладывался на солому, устилавшую доски телеги. Тэйглана так и подмывало прекратить эти попечения и поглядеть, как скоро Даллен попросит о чем-нибудь, и сдерживал он это желание лишь с немалым трудом.

Даллен лежал на правом боку, ухватясь кое-как скованными руками за бортовины телеги. Этот нынешний Даллен был разительно непохож на себя прежнего — опрятного, чисто выбритого, одетого с неброским изяществом, Смертная рубаха, мокрая от пота насквозь, облепила тело. Короткие, всего до плеч обрезанные волосы из темных сделались черными, сбились в неровные пряди. Настоящей щетине предстояло проклюнуться на его лице лишь к утру, но даже и теперь темная ее тень легла на чуть впалые щеки, прибавив к двадцати пяти годам Даллена, самое малое, еще пять. Губы обметало, и корка уже успела кое-где потрескаться до крови.

Тэйглан нахмурился: жара стояла такая, что аж воздух звенит, но пленника, судя по всему, пробирал озноб. Да хоть бы его и насмерть заморозило!.. но нет — он должен добраться до Найгеты живым.

Тэйглан подъехал к телеге поближе. Нет, никакой ошибки — дыхание Даллена было неровным и трудным. Тэйглан, превозмогая ненависть, привычно коснулся щеки пленника, потом запястья… лихорадка, вне всяких сомнений.

— Привал! — крикнул Тэйглан, и знаменный первым натянул поводья.

Лихорадка… да, этого и следовало ожидать, тем более по такой жаре. Клеймо, конечно, в первую очередь… хотя и не только клеймо. Несомненно.

— Сядь, — велел Тейглан, и Даллен повиновался — по-прежнему молча, все с тем же равнодушием ожившего мертвеца.

Тейглан распахнул на нем смертную рубаху и приспустил ее до пояса. Так и есть. Не только клеймо — все раны выглядели скверно. Очень скверно. Воспаление продвигалось стремительно. Если не обработать, к завтрашнему утру, самое позднее — к полудню, они начнут гноиться.

А будь ты трижды проклят!

Негнущимися от ярости руками Тэйглан расстегнул дорожную сумку. Так… этого определенно не хватит.

— Хэйдльяр! — окликнул он. — Сними с вьючной лошади мою запасную сумку и флягу и тащи сюда, И полотна чистого прихвати.

Хэйдльяр кивнул и опрометью бросился выполнять приказ.

— Будет больно, — предупредил Тэйглан по бессознательной привычке целителя и лишь потом осекся и прикусил губу, но было поздно. Сказанного назад не вернешь.

Даллен и тут смолчал.

— Это все нужно промыть, — злясь на себя, добавил найгери. — Покуда тебя мухи не засидели.

Покрытые коркой губы с усилием разлепились.

— Мухи — это не страшно. — Жаром от Даллена несло как от костра, но говорил он внятно, хоть и медленно. — Мушиные личинки только мертвую плоть выедают, гнилую, а живое тело не трогают. На самом деле они не хуже лекаря любую рану чистят. Я знаю. Я был в бою… и раны видел. Когда лекаря убили, а до Шайла еще неделя была… таким же вот жарким летом. Кто сумел себя превозмочь, брезгливость свою одолел и личинок не трогал — те выжили. Кто не смог… тем лекарь уже не понадобился.

Тэйглан был не только Поющим нижней ступени, но и Исцеляющим ступени средней, и он знал, что Даллен прав. Тэйглану и самому доводилось вычищать воспаленные раны с помощью мух, когда его лекарские припасы оказывались на исходе. Даллен был прав — и его правота жаркой яростью окатила сердце найгери. Преступник не может, не должен, не смеет быть правым хоть в чем-нибудь, хоть в самой малейшей малости! Права он не имеет на правоту! Она все равно что плевок в лицо его жертвам… она ранит, эта его правота. Ее не должно быть… но она есть, и от этого никуда не деться.

— А сам ты был тогда ранен? — сухо спросил Тэйглан, завидев неровный белый рубец на боку пленного, убегающий от левого соска вниз и назад, к бедру, — широкий, старый уже и дурно в свое время зашитый.

— Да, — односложно ответил Даллен и вновь сомкнул губы.

Был, значит, ранен… и выжил. Само собой. Тому, кто способен бить в спину, брезгливость всяко не свойственна, и преодолевать нечего. Было бы о чем спрашивать…

— Пей, — так же односложно распорядился Тэйглан, и Даллен послушно припал губами к маленькой фляге. Горькое целебное питье он выглотал, не морщась, в четыре огромных глотка.

Больше он не сказал ни слова — ни тогда, ни потом, когда Тэйглан промывал и зашивал раны и накладывал повязки. Глаза Даллена смотрели твердо и бесстрастно, словно он и вовсе не испытывал боли… ну, сущий покойник.

В конце концов, чего и хотеть от мертвеца?

Целебное питье сделало свое дело, хоть и не до конца. Тяжелая лихорадка и вправду миновала тем же вечером, но небольшой жар все же остался, не сдаваясь ни на какие лекарские ухищрения. И немудрено. Раны Даллена упорно не желали заживать, даром что зашил их Тэйглан на совесть. Выглядели они все хуже день ото дня.

На четвертый вечер Тэйглан решился.

— Швы надо снять, — хмуро сказал он, глядя себе под ноги.

Даллен слегка приподнял бровь.

— Так скоро? — осведомился он.

— Швы надо снять, — повторил Тэйглан. — И прочистить раны заново. А потом опять зашить.

— Так снимай. — Даллен повернулся и устроился поудобнее — насколько это можно было сделать в кандалах и не слезая с телеги.

Тэйглан уже решил, что начнет он со спины, рассеченной так, что это едва представлялось возможным. Решил — но все же медлил, хоть и понимал, что заставляет себя ждать — а это Целителю непозволительно. Слишком уж хорошо Тэйглану помнилось, о чем он думал, когда Даллен умирал по частям на эшафоте. Как ему хотелось тогда удесятерить муки убийцы — и желательно собственными руками. Ведь хотелось — да, Тэйглан? Что ж, теперь тебе предоставлена такая возможность.

Злясь на себя до головокружения, Тэйглан снял с пояса крохотную, на три небольших глотка, флягу. Больше у него нэллеха не было с собой ни капли. Потому он и не предложил его Даллену в прошлый раз, когда зашивал раны… но теперь без нэллеха никак не обойтись.

— Пей, — отрывисто сказал он. — До дна. Залпом.

Даллен принял фляжечку из его рук, но прикладываться к ней не спешил.

— Что это? — спросил он.

Тэйглан едва сдерживал рвущееся наружу раздражение. Вот он еще спрашивать тут будет, что да почему! Вопросы, видите ли, задавать!

— Нэллех, — сухо ответил Тэйглан. — Это чтобы не больно…

— Не нужно, — отмолвил Даллен, не открывая фляги.

— Пей, — сдавленно приказал Тэйглан.

Даллен посмотрел на него, пожал плечами и откупорил флягу. Когда он вернул ее Тэйглану, целитель перевернул ее над ладонью, проверяя, все ли выпито. Из фляги не вылилось ни капли.

— Жди, — коротко велел он Даллену.

Время тянулось медленно. Даллен сидел, не шевелясь. Тэйглан старался не смотреть на багровые вздутые раны, которые ему предстояло вскрыть. Уж лучше смотреть на белый рубец. У того, кто его зашивал, вместо рук из плеч ноги росли, не иначе… но он, по крайности, сделал свою работу за один раз.

Когда нэллех по всем расчетам должен был подействовать, Тэйглан начал снимать швы — стежок за стежком. Дело это оказалось против всякого ожидания трудным. Холодный пот заливал Даллена с ног до головы, мускулы закаменели в протяжной судороге.

Позвольте… пот? Закаменели?!

Да не может этого быть!

Он же сейчас и вообще ничего чувствовать не должен.

Растерянно оглядываясь, Тэйглан наконец заметил возле заднего колеса телеги темное пятно на земле. Мокрое пятно. Тэйглан, не в силах поверить увиденному, нагнулся к самому пятну… так и есть. Нэллех, вне всяких сомнений. Выплюнул, значит. И когда успел? Тэйглан ведь глаз с него не сводил.

Даллен искоса наблюдал за ним с полным безразличием. А, чтоб тебя согнуло да не выпрямило — это ведь был последний нэллех, больше нету ни капли!

— Теперь терпи, раз ты такой кретин, — зло бросил Тэйглан, вновь принимаясь за работу.

Даллен сидел к нему спиной, но Тэйглан и не глядя ощущал усмешку в уголке его рта, явственно говорящую: «А что я, по-твоему, делаю?» Тэйглан выпрямился, перевел дыхание, унял дрожь в руках и начал чистить рану, заставляя себя не спешить… хотя бы уже затем, чтобы не делать этого в третий раз — без единой капли нэллеха.

— Между прочим, это был мой последний нэллех, — сообщил он немного погодя.

— Я же сказал тебе — не нужно, — не вполне твердо и чуть врастяжку откликнулся Даллен, — Я знаю, как действует нэллех.

— И что? — огрызнулся Тэйглан.

— Не люблю терять сознание, — пояснил Даллен. — Предпочитаю оставаться в рассудке.

У Тэйглана дрогнула рука.

— Что — всегда? — невольно спросил он.

— Всегда, — отрезал Даллен и внезапно осекся — будто его кто по губам ударил.

Поздно спохватился. Тэйглана затрясло от ненависти. Убийство Поющего… ну, скажем, в порыве гнева, в приступе ярости — это Тэйглан еще мог бы понять. Простить — никогда, но понять мог бы. Даже такое, ножом в спину. Но вот чтобы так… в полном рассудке, холодно, спокойно, не теряя самообладания… да что же это за существо такое с рыбьей кровью и беспредельно подлым разумом?

Только привычная работа позволила Тэйглану не сорваться. Он не вправе придушить эту мразь собственными руками. Убийца Поющего должен доехать до Найгеты живым.

Что весьма сомнительно, к слову сказать. Даллен может хорохориться сколько угодно, но на самом деле он очень плох. Раны не заживают совершенно, да вдобавок они все-таки загноились, причем глубоко.

— Может, надо было тебя и впрямь мухам на вычистку ран оставить? — пробормотал Тэйглан, обращаясь не столько к Даллену, сколько к самому себе. — Совсем ведь не зажило.

— Нужды нет, — равнодушно отозвался Даллен. — На покойниках и вообще, знаешь ли, плохо заживает. Просто потому, что незачем. Теперь уже незачем. Оставь это, Поющий. Не возись. До Найгеты я и такой всяко доеду, а дальше не твоя печаль.

Что на покойниках раны не заживают — сущая правда, и с ней никакому Целителю не сладить. Им ведь и правда уже незачем… совсем как Даллену. Он ведь и вправду почитай что мертв — а в Найгету он не жить едет, а умирать окончательной смертью. Долгой и мучительной. Так и зачем его телу стараться заживлять раны, раз ему все равно жить не придется?

Захваченный этой мыслью Тэйглан не сразу сообразил, что же Даллен сказал ему, — но вот когда понял…

— Ты как меня назвал? — выдохнул он.

— А разве ты не Поющий? — удивился Даллен. — Правда, уголки глаз у тебя еще не полностью удлинились… прости, если ошибся.

— Младшей ступени, — отрывисто ответил Тэйглан. Ты не ошибся. Откуда ты знаешь про глаза?

— Я сражался у Кроличьей Балки, — очень обыденно объяснил Даллен. — Мы стояли наверху, сразу за рощей, а лучники найгери справа от нас. Полторы сотни. Так что я знаю, как может сражаться найгери. И про глаза тоже знаю. Да и вообще многое.

Тэйглан был почти рад тому, что спина Даллена отнимет у него еще много времени. Заняться ранами на его груди означало посмотреть ему в лицо — а взглянуть в лицо человека, который бок о бок с найгерис бился у Кроличьей Балки, а потом убил Поющего ударом в спину, было превыше сил.

Обратная дорога была для Тэйглана сверх меры мучительной — и все же он предпочел бы, чтобы она длилась вечно. Чтобы никогда не наступил тот неизбежный день, когда ему придется взять за повод коня с мертвым всадником и безмолвно шагнуть навстречу тем, кто вышел встречать Анхейна — живого…

Тэйглан сотни и сотни раз отгонял от себя мысленные видения этого страшного мига. Но ни одно из этих видений не было и вполовину таким страшным, как страдание в глазах Мастера Поющих Дэррита, когда Тэйглан взялся за повод и молча опустил голову.

Анхейна отпевали всю ночь. Лишь к рассвету, как и велит обычай, остывший уже пепел погребального костра был закрыт землей. Когда солнце взошло, Тэйглан от горя и усталости был словно стеклянный… или это не он, а мир вокруг него такой хрупкий, твердый и холодный, отзывающийся равнодушным звоном на всякое прикосновение? Впрочем, какая разница, с ним или с миром случилось это странное превращение? В любом случае Тэйглан доведет свое дело до завершения, не дозволив себе ни малейшей поблажки — как не позволял все бесконечные восемь дней дороги из Шайла в Найгету. Войти в Немую Комнату — на редкость тяжелое испытание для Поющего… ну или так Тэйглан считал до гибели Анхейна. Теперь, после похорон друга, ничто не казалось ему слишком тяжелым.

Входить в Немую Комнату ему, однако, не пришлось. Даллена уже вывели наружу. Лицо его в ярком утреннем солнечном свете выглядело таким утомленным, словно Тэйглан в зеркало мимоходом заглянул… с чего бы это? Для найгери и уж тем более для Поющего ночь заключения в Немой Комнате, где невозможно ни слышать музыку, ни петь самому, бесспорно, была бы суровым наказанием — да только навряд ли человек этой ночью пытался петь или даже разговаривать с самим собой. Скорей уж эта усталость проистекает из недостатка сна. Даллен и в дороге засыпал последним, а просыпался первым, еще затемно — он и теперь не изменил этому странному обыкновению. Собственно, Тэйглан не мог бы с уверенностью сказать, а спал ли Даллен и вообще: во всяком случае, сам он Даллена не видел спящим ни разу. Хотя восемь суток совсем уж без сна… нет, это что-то из древних до неправдоподобия легенд, а вовсе не из обыденной жизни. Даже из такой жизни, где убивают Поющего.

— Ты готов? — резко спросил Тэйглан у пленника.

— А что, если я скажу «нет», мне дадут время приготовиться? — странно мягким голосом поинтересовался Даллен. Вот ведь рыбья кровь — иначе и не скажешь!

— Приготовиться тебе придется в любом случае, — отрезал Тэйглан. — А то вид у тебя… будто сей момент с мусорной кучи спрыгнул.

Упрямый рот раздвинулся в усталой улыбке.

— Это хорошо, — медленно произнес Даллен. — Можно ли мне будет убрать… вот это? — Он поднял руку, ухитрившись не брякнуть кандалами, и провел пальцами по своей восьмидневной щетине. — Я не привык прятать лицо.

Привык, не привык… кому какое дело до твоих привычек?! Не ради них тебе будут скоблить щеки, не ради них тебе дадут умыться. Просто нельзя осквернить Дом Песен присутствием немытой образины — довольно уже и того, что в него войдет убийца.

Разумеется, самостоятельно Даллен в кандалах не смог бы и лица умыть толком. Тэйглан и предлагать ему не стал. Он своеручно вымыл пленнику лицо и голову, своеручно же занялся и бритьем.

Под щетиной не было заметно, насколько пленник исхудал за время пути, — да Тэйглан лишнего к нему и не приглядывался. И того хватит, что за ранами Даллена смотреть пришлось, — недоставало еще и на него самого пялиться. Теперь только Тэйглан заметил в полной мере, как резко выступили скулы над запавшими щеками, как потемнели припухшие от постоянной бессонницы веки. Будь ты проклята, извечная привычка Целителя, сызмала вошедшая в плоть и кровь, — подмечать малейшие признаки болезни и усталости!

Покончив с щетиной Даллена, Тэйглан не стал откладывать лезвие. Все едино тем, что прикоснулось к убийце Поющего, никто после него пользоваться не будет — так и зачем осквернять еще один клинок? А ведь без бритвы или ножа так или иначе не обойтись. Попробуйте любым другим способом снять с кого-нибудь рубашку, не снимая кандалов!

Черную с недавно еще алыми, а теперь мутно-багровыми крестами смертную рубаху и повязки Тэйглан срезал аккуратными полосами, злясь на себя в глубине души. Давно надо было это сделать, еще в дороге. Рубаха хотя и не присохла к телу, но кровь, пот и дорожная пыль… может, сними Тэйглан с пленника это свидетельство правосудия, и раны его выглядели бы получше? А выглядят они скверно, ничего не скажешь. Твоя промашка, Тэйглан, и ничья иная. Как Младший Поющий и друг Анхейна ты был бы рад швырнуть убийцу посреди дороги, чтобы копыта двух сотен коней втоптали его кровь в белую сухую пыль, — но как Целитель ты был обязан…

Тэйглан почувствовал, как жаркая волна стыда краской заливает его щеки, и почти беззвучно выругался сквозь зубы. Что сделано, то сделано. И нечего укорам совести обманывать его. Повязки он Даллену накладывал всякий раз свежие. Эти раны не закрылись бы в любом случае. А что вид у них нехороший… вскоре это не будет иметь ровным счетом никакого значения. Даллен хотя и убийца, но не лжец. До Найгеты он доехал живым, как и обещал. А прочее сейчас уже не важно.

На сей раз Тэйглан не только промыл раны, но и умыл пленника — словно смертельно больного, который уже и шевелиться-то не в силах, а то и покойника… хотя — а почему «словно»? Даллен и есть покойник — самый настоящий.

— Надень, — сухо произнес он, протягивая Даллену синюю смертную накидку.

Даллен, не споря, продел в нее голову. Тэйглан аккуратно обдернул накидку у него на плечах, хотя нужды в том и не было.

— Вставай, — велел он. — Пойдем.

Все так же молча Даллен поднялся и последовал за Поющим.

Походка Даллена раздражала Тэйглана безмерно. Однако лишь на полпути Поющий сообразил, в чем дело. Босые ноги Даллена, даже и в кандалах, ступали так, словно его вела какая-то неслышимая мелодия, внятная лишь ему одному, и шел он, повинуясь ее ритму.

Чушь! Просто Тэйглан устал — устал от ненависти… столько дней провести бок о бок с убийцей друга… вот он и устал — а от усталости чего только не примерещится. Даже то, чего не может быть.

Посреди полной народа площади Даллен остановился.

— Иди-иди, — скривился Тэйглан. — Тебе не сюда. — Взяв Даллена за плечо, он слегка развернул его в сторону Дома Песен. — Тебе вот куда.

— Разве у вас казнят не на площади? — спросил Даллен с удивлением, которое мало чем отличалось от безразличия.

— А тебя и не на казнь ведут, — ответил Тэйглан и, не удержавшись, мстительно добавил: — Пока.

— Тогда куда? — прежним тоном осведомился Даллен.

Тэйглан не удостоил его ответом. Сам увидит — и очень скоро. Наверняка скорее, чем ему бы хотелось.

Обширная крытая терраса Дома Песен не пустовала. Шестеро Старших Поющих — теперь всего лишь шестеро! — и Мастер… при виде Мастера у Тэйглана сердце сжалось. Закон запрещает оплакивать убитого, пока он не отомщен, — и Мастер Дэррит держался как подобает. О да, в глазах его не было ни слезинки… но и в лице его не было ни кровинки. Слишком страшно ударила его смерть Анхейна. Отродясь у Мастера Дэррита не было лучшего ученика — да и ни у кого не было, если на то пошло. Дэррит, бывало, все пошучивал: «И подумать только — такой старый пень, как я, дал жизнь такому могучему побегу». Именно так он и говорил — а теперь побег этот срезан до срока, а Дэррит даже слез о нем пролить не вправе. И не будет вправе, пока шайлский подонок не понесет заслуженную кару.

— Иди, — спертым от ненависти голосом произнес Тэйглан.

Даллен бок о бок с Тэйгланом поднялся на террасу и остановился перед Поющими. Тэйглан, как того и требовал обычай, преклонил колено перед Мастером — а когда поднялся, увидел, что Даллен, которому кандалы мешали последовать его примеру, низко склонил голову. Движение это взбесило Тэйглана так, как он и вовсе не считал возможным. Убийца Поющего отдает дань уважения его Мастеру… худшее издевательство трудно даже вообразить!

Мастер не проронил в ответ ни слова. Остальные шестеро Поющих тоже молчали… а что тут можно сказать? И так все предельно ясно.

Не только Поющие ожидали убийцу на террасе. Камень Истины тоже ждал его. Обычный с виду большой мутно-серый полупрозрачный камень, округлый и чуть вытянутый, словно обрядовый хлеб… впрочем, в каком-то смысле он им был — разве нет?

При виде Камня на лице Даллена на краткий миг вновь отбразилось удивление — и безразличия в нем было гораздо, гораздо меньше. Он явно никак не мог сообразить, что здесь делает этот предмет, ради которого — ведь это же ясней ясного! — его и привели сюда. Тэйглан ощутил прилив мстительного удовольствия. Не все, оказывается, покойный граф Даллен йен Арелла знает о народе найгерис. Очень многое — но все-таки не все.

— Подойди к Камню, — ровным голосом велел Дэррит.

Когда Даллен шагнул к возвышению, на котором лежал Камень, у Тэйглана невольно сжались кулаки. Ох не так бы ты спокойно шел, если бы знал, что тебя ждет! А вот сейчас ты это и узнаешь.

— Положи руки на Камень, — с прежней сдержанностью велел Мастер.

Даллен не мог не догадываться, что возложить руки ему велят неспроста. Но если он и был насторожен, внешне он этого не выдал ничем. Руки на Камень он опустил таким же спокойным движением, каким снял с себя на эшафоте венец. Впрочем — он ведь знал от Тэйглана, что не казнь его здесь ждет…

— Теперь попробуй их поднять с Камня, — произнес Дэррит.

Плечи Даллена взбугрились от усилия — от тщетного усилия. Оторвать руки от Камня после того, как он их принял, пока Мастер или старший Поющий не отпустит, не удалось еще никому. Это невозможно.

— Ты не смог поднять рук, — кивнул Дэррит. — Это значит, что Камень Истины примет твои слова, как он принял твои руки. То, что ты скажешь, определит твою участь окончательно. Ты готов отвечать?

— Да, — побледнев, ответил Даллен, и Камень под его руками налился молочной опаловой белизной.

— За что и почему ты убил Поющего Анхейна?

Тэйглану даже предполагать не хотелось, чего стоило Мастеру Дэрриту произнести этот вопрос, не срываясь на мучительный крик.

— Он оскорбил мою честь, — не задумываясь ответил Даллен — слово в слово так, как отвечал в Шайле, — и под его руками в Камне Истины грозно заклубилась чернота.

— Ты лжешь, — с гадливым презрением произнес Дэррит.

— Но это правда! — воскликнул Даллен. — Он насмехался надо мной, и…

Чернота сгустилась; теперь она уже заволакивала почти весь Камень целиком.

— Ты лжешь! — повторил Дэррит.

— Нет! — Куда только подевалось хваленое хладнокровие Даллена — теперь он говорил быстро, сбивчиво. — Он ведь нарочно толкнул меня, чтобы надсмеяться, а я…

Беспорочно черный опал мерцал под его руками.

— Ты лжешь!

— Но я… а как я могу… если он начал волочиться за моей… — Свидетельство Камня было бесспорным, а ложь Даллена — очевидной, как его отчаяние, но он все еще не сдавался, и это было страшно. Зачем, зачем, почему он это делает, почему продолжает лгать?

— Ты лжешь! — перебил его Дэррит прежде, чем Даллен выдаст очередную порцию вранья. — Это бесполезно. Сколько бы уверток ты ни измыслил. Камень их изобличит. Ты можешь врать сколько угодно, но стоит ли тянуть время, противясь неизбежному? Прекрати лгать и говори правду.

— Но я не должен, я не могу сказать правду! — невольно воскликнул Даллен.

Мрак исчез, словно его никогда и не было в глубине Камня. В белом сиянии опала кувыркалась маленькая радуга.

— Ты не лжешь, — сухо заметил Дэррит. — Но это ничего не меняет. Какой бы правда ни была, сказать ее придется. Какими бы низкими ни были побуждения, толкнувшие тебя на убийство, их придется назвать.

Не могу… не должен…

На всем свете не было больше ничего, кроме Камня Истины под руками Даллена.., а еще догадки — дикой, невозможной, немыслимой.

— За что и почему ты убил Поющего Анхейна? — повторил Дэррит.

Правда, которую невозможно сказать… которую нельзя говорить… нельзя говорить — и нэллех выплюнут наземь… испив нэллеха, не почувствуешь даже каленого железа — да зато начнешь говорить… почти все под нэллехом начинают судорожно выбалтывать все, что лежит на душе, — самое заветное, самое запретное… запретное, то, чего нельзя говорить…

— Мастер… — судорожно выдавил из себя Тэйглан. — Ты задал неправильный вопрос.

Нэллех в придорожной пыли… и упорное нежелание Даллена засыпать прежде, чем уснут все вокруг… бессмысленное самоистязание… не такое, выходит, и бессмысленное — ведь и во сне, случается, разговаривают…

— Тебе виднее, Младший, — помолчав, кивнул Мастер Дэррит. — Ты привез его сюда и был при нем неотлучно. Если ты знаешь правильный вопрос — спрашивай.

Дэррит посторонился на шаг, уступая Тэйглану место напротив пленника.

Даллен уже успел за эти несколько мгновений овладеть собой. Со стороны могло показаться, что он совершенно спокоен — совсем как на эшафоте… на эшафоте, где сначала убивали его честь, а потом закляли его самого, как ходячий труп… Тэйглан будто воочию увидел вновь его плотно сжатый рот, его запрокинутую голову, подставленную под клеймо… Трусу, который убивает безоружного в спину, потому что у него недостает мужества хотя бы убить лицом к лицу, неоткуда взять мужества, чтобы держаться с такой стойкостью!

Дикая догадка.

Невозможная.

Немыслимая.

Единственно верная.

Как он мог все это время быть настолько слеп?

— Даллен йен Арелла, — хрипло произнес Тэйглан, чувствуя, что еще немного, и у него сорвется голос. — Это ты убил Поющего Анхейна?

Вот теперь ни друг, ни враг не смог бы сказать, что у Даллена кровь рыбья! Сдержанность, хладнокровие… Даллен рванулся с такой неистовой силой, что ему едва руки из плеч не вынесло. Вот только Камень своей волей не отпускает тех, чье слово принял, а их волей — и подавно.

— Отвечай! — сдавленно произнес Тэйглан. — Это ты убил Поющего Анхейна?

— Да!!! — в исступленном отчаянии выкрикнул Даллен — и такое же исступление разорвалось в глубине Камня ослепительной черной молнией, озарив лицо Даллена отблеском его чудовищной лжи.

— Что это? — хмуро спросил Эгарт, принимая из рук рослого пажа небольшой свиток пергамента с печатью йен Крейдов.

— Прошение, — заученным голосом произнес паж. — Его светлость граф йен Крейд просят уволить их от присутствия на сегодняшнем заседании Тайного Совета.

Эгарт помрачнел пуще прежнего. От Ортока йен Крейда он подобного не ожидал. Скорей уж старший йен Крейд отличался некоторой назойливостью — и уж во всяком случае, на собраниях Тайного Совета всегда присутствовал исправно. Помешать ему не могло ничто на свете — хоть бы и раненое бедро, из-за которого Орток целых полгода неизменно являлся в Тайный Совет на носилках, нужно ли, нет ли… а теперь, когда беда грянула, граф йен Крейд нашел себе более важное занятие!

— Их младшая светлость очень больны, — пояснил паж, видя, что король и не собирается распечатывать послание. Явно вчерашний провинциал, мало еще отесанный, он изо всех сил старался соблюдать то, что полагал столичными манерами… до которых его величеству Эгарту не было ровным счетом никакого дела.

— Вот как? — Эгарт переломил печать на свитке. — И что же стряслось с Илтарни?

— Их младшая светлость господин Илтарни йенна Крейд изволили рехнуться, — выпалил паж.

Эгарт похолодел.

— А ну-ка давай рассказывай, — потребовал он, опуская на плечи пажа свои тяжелые руки.

— А что рассказывать… — смутился паж. — Горячка у него, это да. И бредит его младшая светлость так, что волосы дыбом становятся. Все ему давешняя казнь чудится.

— Да? — отсутствующим голосом произнес король. — Казнь, значит. Продолжай.

— Господин граф изволят говорить, что его брат от горячки в уме повредился, — добавил паж. — А я так смекаю, что наоборот. Сперва ему мерещиться всякое стало, а после уж и в горячку кинуло. С перепугу. Хотя разницы никакой. Что так, что этак, а не жилец он. Господин граф у него неотлучно сидят, с ложечки снадобьями кормят, а толку меньше, чем ничего.

— Лекарей звали? — отрывисто спросил король.

— Лекарь только руками разводит, — вздохнул паж. — Тут, говорит, зелье не возьмет. Это надо хорошего целителя-эльфа звать… или если найгери тоже… иначе никак.

— Однако ни эльфа, ни найгери покуда так и не позвали, — произнес король не столько вопросительно, сколько утвердительно.

— Так господин граф сами его надеются выходить, — ответил паж, посчитав сказанное вопросом. — Ночей не спят, все возле его младшей светлости сидят…

— Довольно, — сухо прервал его король.

Паж испуганно замолк. Эгарт, словно забыв, что держит пажа за плечи, уставился куда-то поверх его головы невидящим взглядом.

— Ваше величество, — робко прошептал паж, когда руки короля судорожно сжались. Тут только Эгарт очнулся от раздумья.

— Ладно, — промолвил он, отпустив пажа, который тут же принялся растирать плечи, позабыв про всяческие манеры и этикет — ведь больно же! — Ладно. Его светлость граф йен Крейд совершенно прав. Илтарни действительно нельзя оставлять без присмотра. Никак нельзя. Вот только отменить ради болезни Илтарни собрание Тайного Совета я тоже не могу… равно как и обойтись без присутствия графа йен Крейд. Так что ответить согласием на его просьбу… — Эгарт вновь взял в руки злополучный свиток и одним движением порвал его надвое, так и не развернув. — Я не могу. Но в этом нет нужды. Тайный Совет будет собран сегодня в шайлском доме графов йен Крейдов. А ну стой! Куда это ты собрался?

Последнее относилось к пажу, который так и замер с поднятой для шага ногой, едва заслышав королевский окрик.

— Так я ведь должен… — завел было он, опасно балансируя на одной ноге.

— Не должен, — оборвал его Эгарт. — Ни в коем случае. Тебе некуда спешить с предупреждением, мальчик. Тайный Совет состоится не вечером, а прямо сейчас.

Вообще-то в Тайный Совет входят по большей части не столько бывалые воины, привычные подниматься по тревоге и снаряжаться за считанные мгновения, сколько обремененные годами и брюшком интриганы… так ведь если нужда настала крайняя, ни один интриган ни одному воину проворством не уступит. Кого оторвали от обеда, кого от полуденного сна — почему и не вздремнуть, если потом предстоит засидеться далеко за полночь! — кого и вправду от важных дел… какая разница! Упрямиться и небрежничать не стал ни один. Эгарт и не предполагал, что члены Тайного Совета прибудут в его кабинет так быстро, да вдобавок почти одновременно.

— Граф йен Крейд не может явиться во дворец, — объявил Эгарт, убедившись, что собрались все. — Поскольку сегодня присутствие Ортока йен Крейда на Совете неотлагаемо, нам придется провести Совет в неурочное время в его доме.

Если кто-то и имел по этому поводу свое особое мнение, то постарался придержать его при себе. И то сказать — ведь не пажи какие-нибудь…

Дом йен Крейдов встретил высокопоставленных гостей тишиной, густым запахом целебных снадобий, насквозь пропитавшим полумрак, и наглухо задвинутыми занавесями. А вот Орток йен Крейд самолично встретить короля не успел. Это Эгарт, не прислушиваясь к мольбам слуг, распахнул дверь опочивальни и шагнул Ортоку навстречу.

Даже в полутьме опочивальни видно было, как бледен Орток, какое у него усталое лицо. Если я ошибся, мимолетно подумалось Эгарту, йен Крейд никогда не простит — и будет прав. Вот только об ошибке на сей раз речь не идет…

— Свеч! — отрывисто велел король, не отвечая на приветствие. — И побольше.

— Ваше величество! — Орток побледнел еще сильнее. — Мой брат очень тяжело болен…

— Знаю, — перебил его король. — И разделяю вашу скорбь. Я не стал бы тревожить вас попусту. Сегодняшнее заседание Тайного Совета должно состояться непременно. Хотя бы уже потому, что нам предстоит заслушать весьма важного свидетеля.

— И кто же это? — холодно поинтересовался Орток, совершенно выведенный из себя нежданным вторжением.

— Его светлость Илтарни йенна Крейд, — отрезал король, зажигая свечи одну за другой, — Ваше величество… — На Ортока было положительно больно смотреть. — Мальчик болен… он не в себе… его потрясла давешняя казнь… у него нервическая горячка и бред… он при смерти…

— Но ни эльфа, ни найгери лечить умирающего так и не позвали? — в упор спросил Эгарт.

Орток умоляюще вскинул руку, словно бы защищаясь.

— Извольте посторониться, — молвил йен Тривер. Глава Тайной службы явно сообразил уже что к чему и готов был, как по должности и полагается, взять на себя самые неприятные обязанности. Но Эгарт не собирался переваливать тяжесть своей ноши на чужие плечи. Он сам отстранил мягким движением Ортока, подошел к постели, где спал исхудалый до неузнаваемости Илтарни, и слегка встряхнул юношу за плечо.

— Нет, я не согласен! — простонал Илтарни. — Оставь меня! Покойнику деньги ни к чему. Это же верная смерть… нет!

Выглядел измученный горячкой Илтарни жутко — щеки запали, легкое золото волос потускнело, лихорадочно блестящие глаза, обведенные темными кругами, незряче уставились в потолок… но то, что он говорил, было куда страшнее, чем то, как он выглядел.

— Откуда я могу знать, который среди них главный? — прерывисто шептал Илтарни. — Я ведь о найгерис ничего не знаю…

Бессвязная брань, мольбы… мольбы о пощаде… и снова — о найгерис, о деньгах, о долгах и опять о найгерис… и о казни — не о той, которую Илтарни видел своими глазами, а о той, которую ожидал… не первый уже день ожидал в промозглой темнице своего бреда… о той, которую заслужил за удар ножом в спину.

Орток молчал, словно мертвый. Он-то все это уже слышал, и не единожды, — только вот не верил… потому что не знал… потому что поверить невозможно… потому что не хочется… потому что душа цепенеет, если приведется поверить в такое…

Эгарту было жаль его до боли. Еще и потому, что история выходила пошлая на диво… впрочем, для подобных историй это не исключение, а скорей уж правило. Просто юный Илтарни йенна Крейд проигрался в пух и прах — только и всего. Долги чести — нельзя же их не отдать. Вот только йен Крейды отличались знатностью — но отнюдь не богатством. Даже если все графство йен Крейд с молотка продать вместе с владельцами, все до ниточки спустить, выручки и на половину долгов Илтарни не набежит. Йенна Крейд играл по целым дням, играл запойно в тщетной надежде поправить свои дела — и увязал все глубже. Что неудивительно — в особенности если тебя незаметно тащит на дно опытная рука. Сперва в игру втягивает, потом дает денег в бессрочный долг, чтобы с остальными расплатиться… а потом оказывается, что платить все же придется, вот только не золотом, которого так и так нет, а кровью посла найгерис.

— Даллену заплати, — умолял Илтарни Ортока, цепляясь горячими пальцами за его руку. — Я ведь так ему и не отдал… он умер, а я так ему деньги и не отдал… но ты ему за меня деньги отдай, слышишь?

Отчего Илтарни так неотвязно мучил именно карточный долг Даллену, а не что другое, Эгарт так и не мог понять.

— Кто? — спросил он, наклонившись к больному. Слушать его жалкие всхлипы было непереносимо. Запутавшийся щенок, ничего больше… ползет щенок к своей подстилке, а след за ним тянется кровавый… страшный след… и все равно — отпустить его прочь, отпустить в милосердное забытье… не он должен говорить, а совсем другой человек — тот, что давал Илтарни погибельные деньги! — Кто должен заплатить Даллену?

Эгарт и не рассчитывал, что Илтарни услышит его, поймет и ответит. Илтарни и не услышал. Больше всего на свете Эгарту хотелось сейчас… какая разница, чего ему хотелось, если оставалось ему только одно: молчать и слушать, пока не прозвучит то единственное имя, ради которого он позволяет Илтарни говорить вместо того, чтоб дать ему сонного зелья и тем хотя бы Ортока избавить от страданий.

— Йен Рэнри, — пробормотал наконец Илтарни.

— Довольно, — сорванным голосом произнес король, утирая холодный пот со лба. — Дайте ему сонного питья… в жизни своей ничего страшнее не слышал!

Орток, растерявший все свое высокомерие, быстро поднес чашу с питьем к губам Илтарни, едва не пролив половину.

— Йен Тривер, — обернулся король к главе Тайной службы. — Рэнри по вашей части — и чтобы немедля! Особенно долговые расписки ищите. Наверняка этот несчастный расписки ему давал. Иначе и быть не может.

— Рэнри… — пробормотал йен Тривер. — Наследство он, видите ли, получил… шкура продажная! Это моя оплошность… я ведь никогда его толком ни в чем не подозревал.

— Если вас это утешит, — ядовито заметил Эгарт, — его я тоже никогда не подозревал. Скорей уж я подозревал вас.

Тривер вскинул глаза, но смолчал. Еще бы! Кому легче всех заговоры плести на виду у короля, как не главе его Тайной службы! Теперь-то старый лис понял, отчего Эгарт последние дни сторонился его, а если о чем и беседовал, так исключительно о пустяках. Кому и довериться можно в таком деле, кроме себя? Ох и долго бы Эгарту пришлось в одиночку искать виновного, сумей надломленная совесть Илтарни стерпеть еще и зрелище казни!

— Ваше величество… — Тихий голос Ортока весь был одна сплошная мольба. — Ведь не хотите же вы сказать, что весь этот бред… что все это — правда?!

— Не хочу, — хмуро ответил Эгарт. — Вынужден.

— Но ведь Даллена с поличным взяли, — еще тише промолвил Орток. — И он во всем сознался… сам сознался.

Вместо ответа король расстегнул ормхет и достал из нагрудного потайного кармана небольшой лист пергамента.

— Это, — произнес Эгарт, развернув лист и положив его на стол возле плотно укупоренной бутыли с каким-то целебным зельем, — последняя воля и завещание покойного графа Даллена йен Арелла.

Четкий летящий почерк Даллена, так хорошо знакомый всем присутствующим, невозможно было спутать ни с каким другим.

Неудивительно, что в день казни король читал это завещание так долго — ведь, кроме подписи, печати, даты и места его составления, в нем стояло всего три слова.

Найдите настоящего убийцу.

— Ты лжешь! — потрясенно выдохнули посреди общего молчания Тэйглан и Дэррит.

Даллен обреченно опустил голову.

— Ты лжешь, — одними губами повторил Тэйглан.

Молчание было настолько глубоким, что казалось, разорвать его пелену невозможно и вовсе. Да и чем… как… какие слова можно найти для настолько немыслимого самооговора?

— Быть того не может! — выкрикнул Хэйдльяр снизу, с площади. — У него нож был кровью испачкан… и плащ!

Вообще-то никому, кроме Мастера и Вопрошающих, не дозволено говорить, пока не окончен допрос у Камня Истины, — вот даже и Старшие Поющие молчат. Но…

— Я окунул их в кровь после того, как Тэйглан отошел от тела, — глухо промолвил Даллен, не подымая головы, — и легкая радуга просияла ему навстречу. Лгать больше не имело смысла.

— Это в зале, где полным-полно народу? — возмутился Хэйдльяр. — Как бы не так! Мы бы увидели! Я бы точно увидел!

— Ничего бы ты не увидел, — угрюмо возразил Даллен, стараясь не глядеть на радужные блики. — Даже если бы меня за руку держал.

— Ты просто еще не сталкивался с мастерами кэрье, Хэйдльяр, — вздохнул Старший Поющий Лэйнир.

Кэрье! Великое воинское искусство отвода глаз! Пусть и берет оно свое начало, по слухам, от фокусника, который женился на воровке, — но то, чем стало искусство кэрье за минувшие века, под силу только лучшим из лучших воинов. Не всякий к нему способен — слишком уж совершенное владение собственным телом для этого требуется. Потому что кэрье — это ведь не только маскировка, обычная для разведчика. На владеющего кэрье можно смотреть в упор — и все равно ничего не заметить. Потому что любой кэрье знает, как заставить тебя смотреть туда, куда нужно ему, — и притом без всякой магии. Просто кэрье так шевельнет своей левой рукой, что смотреть ты будешь неизбежно… нет, даже не на руку его левую, а, скажем, на правую пятку… в то время как правая рука сделает все, что необходимо, — а ты ничегошеньки так и не увидишь.

Так вот каким образом нэллех оказался на земле, хотя Тэйглан с Даллена глаз не спускал… да нет, в том-то и дело, что не с него, а с широкого, неровно зашитого шрама на его боку! Хоть и в кандалах, а сумел ведь Даллен каким-то образом так извернуться, чтобы поймать и направить взгляд Тэйглана, куда хотел… кому, кроме кэрье, такое под силу? Да, но… откуда Лэйниру знать, что Даллен — кэрье?

Тут только Тэйглан вспомнил, что Старший Поющий Лэйнир тоже был у Кроличьей Балки… был — и с графом йен Арелла если и не сталкивался, то уж имя его слышал наверняка.

Или Лэйнир знал его не по имени, а по боевому прозванию — как Рыбью Кровь?

— Но… ведь тебя случайно изобличили… — растерялся Хэйдльяр. — Когда тебя в толпе к Тэйглану притерло… это же просто случай, что твой плащ его руки коснулся…

Хэйдльяр, да ты никак рехнулся! Случай? Такое можно разве что с горя ляпнуть. Если и есть на свете несовместимые слова, так это «кэрье» и «случай».

— Я виноват перед Тэйгланом, — хрипло произнес Даллен. — Я его выбрал. Он ведь был другом Анхейна… и самым наблюдательным из вас из всех. Мне нужен был тот, кто меня нипочем не упустит.

— Но… почему? — невольно воскликнул Хэйдльяр. Лэйнир опустил голову. Еще бы! По мнению Тэйглана, ответ был очевиден — а уж для того, кто знал Даллена, так и вовсе бесспорен.

— Ради Шайла — вот почему! — хрипло выдохнул Даллен, и огненная радуга полыхнула в такт его словам. — Потому что я знаю, что такое для вас Поющий! И что такое боевое безумие найгерис — тоже знаю! Поющий убит — вероломно, предательски, ударом в спину… некогда настоящего убийцу искать! Его когда еще сыщешь… а боевое ваше безумие — вот оно, рядом, рукой подать! Далеко ли было до резни? Почитай что и нисколько! Двести разъяренных найгерис… да стены Шайла кровью бы умылись по самые крыши!

Тэйглан судорожно сглотнул… ты прав, Даллен… ты даже и не предполагаешь, как ты прав…

— Я же был у Кроличьей Балки, — сдавленно произнес Даллен. — И я знаю, как сражаются найгерис. Что мы могли противопоставить, как остановить? Найгери можно остановить только мертвым, да и то не сразу. Две сотни вооруженных найгерис остановить нельзя — только истребить… для того ли вы к нам приехали? И сколько бы при этом народу замертво полегло?

Теперь, когда лгать не было нужды, слова так и рвались из глубины души наружу — и точно так же радужный огонь рвался им навстречу из глубины Камня. Пальцы Даллена тонули в его сиянии; их почти уже и не было видно.

— А те, кто уцелеет, — все едино ненадолго! Что им делать, когда за эти две сотни ответ держать придется? За такое вероломство пощады не жди… и что бы от Шайла осталось? А от королевства? И что делать тем, кто на этом пепелище чудом уцелеет, — просить, чтоб их дорезали из милости? Или задрать лапки и лечь под Эрвиол? — Огненный опал полыхал так, что глазам больно. — Может, в Шайле и не ангелы обитают… может, он и не самый красивый город на свете… — Дыхание Даллена пресеклось на миг. — Но в нем живут люди, и это мой город — и у меня не было выбора! А теперь… все напрасно… все…

О том, что у людей слезы отчего-то не в чести, особенно у воинов, остолбеневший Тэйглан вспомнил лишь сейчас — когда увидел, как Даллен катает желваки по лицу в тщетной попытке сдержаться… но даже и рыбья кровь не все превозмочь способна. Попытка удержать слезы судорогой закаменила плечи Даллена, вспухла жилами на его напряженной шее… тщетно. Несмотря на все усилия, слезы так и катились по его лицу. Даллен попытался было хоть руки поднять, чтобы укрыть в ладонях свое горе, — в кандалах и то затея сомнительная… а уж возле Камня Истины и вовсе безнадежная.

Тугой комок ворочался у Тэйглана в горле. Даллен, неужто ты так твердо уверился, что Шайл спасет только твоя смерть, что ничего и не понял? Не понял, что добился своего? Или ты так основательно умер на эшафоте, мастер кэрье, так далеко ступил на смертный путь, что душа твоя и твой всегда такой быстрый разум почти уже и не здесь… и они не могут оттуда, из-за предела, сказать тебе, что ты жив — и победил… темница, казнь, дорога, допрос… этого для любого рассудка через верх — вот ты и не видишь…

Мастер Дэррит подошел и молча накрыл руки Даллена своей сухой старческой ладонью, освобождая их от Камня.

— Не напрасно, — тихо молвил Дэррит, когда скованные руки бессильно соскользнули с Камня. — Шайл неприкосновенен для нас.

Даллен изумленно поднял голову — и задохнулся, не в силах сказать ни слова.

— Твой город никто из нас не тронет, — так же негромко добавил Мастер. — Слово найгери. Если не веришь, на Камне поклянусь…

— Верю, — шепнул Даллен. — Верю. Понять только не могу — но верю.

— И что же ты не можешь понять, мальчик? — по-прежнему тихо и мягко спросил Дэррит.

— Во имя чего? — дрогнувшим голосом осведомился Даллен.

Да хотя бы во имя того, что ты с собой сделал, идиот!

— Да хотя бы во имя того, — усмехнулся Дэррит, — что настоящего убийцу мы очень скоро получим.

Даллен ничего не сказал — только глаза его распахнулись.

— Мальчик… — вздохнул Дэррит. — Не мне напоминать тебе, что настоящий убийца опасен — и в первую очередь для Шайла. У тебя ведь считанные мгновения были на все про все. И измыслить свой план, и осуществить. Уж если ты за такой краткий срок продумал все последствия и начал действовать… никогда не поверю, чтобы ты с твоим-то хладнокровием и предусмотрительностью об этом не позаботился.

— А он и позаботился! — выпалил Тэйглан, внезапно сообразив что к чему. — Завещание! Ты ведь его для этого и написал!

Даллен утвердительно склонил голову.

— Вот видишь… — Улыбка Дэррита была бесконечно печальной. — Ждать уже недолго. А до тех пор… окажи нам честь — будь нашим гостем, пока тебе не пришла пора вернуться в Шайл.

— Вернуться? — глухо откликнулся Даллен. — Да я могу вернуться в Шайл только в одном виде — в виде мертвого тела. В хорошо заколоченном гробу. Мастер, неужели ты не понял? Я ведь больше не йен Арелла… даже и не Даллен, если на то пошло. Меня просто нет. Я ведь заклят, как ходячий мертвец, по всем правилам. Я на десяток шагов не смогу к Шайлу приблизиться! Меня о городскую стену в кровавое пятно размажет, в воротах на кашу перемелет! Я… я никогда больше не увижу Шайла.

Шпили и купола… забавные пинакли… стрельчатые окошки, цветное стекло, забранное в металлический переплет… город, улицы которого незримо повиты отданной честью Даллена… город, который он не увидит никогда… Сухая горечь заполнила собой грудь Тэйглана, не давая ему вздохнуть… до тех пор, пока он не вспомнил…

— Даллен, — неловким, ломким каким-то голосом произнес Тэйглан, — я знаю, ты сегодня отвечал больше, чем пристало спрашивать… но я очень тебя прошу… пожалуйста… что ты слышал, когда шел через площадь?

— Барабаны, — не задумываясь, ответил Даллен. — Флейту. Еще струнное что-то… вроде дальнего эха… я точно не разобрал.

Значит, ничего Тэйглану не почудилось!

Именно так и определяется, кто может стать Поющим, а кто — нет. Тот, у кого есть хотя бы крупица дара, на площади перед Домом Песен всегда слышит мелодию, каждый свою. А велик ли дар, ясно из того, сколько инструментов слышит идущий через площадь еще прежде, чем начнется обучение. Нет, потом дар, конечно же, можно развить, но… Тэйглан до обучения слышал только флейту. Два инструмента — и то редкость, а уж три, хоть бы и не вполне разборчиво… три на памяти Тэйглана слышал только Анхейн.

Раньше Тэйглан никогда не задумывался — а может ли не найгери стать Поющим? Этого не знал никто. Никому и в голову не приходило испытать чужака. Кто знает, обладал ли Даллен врожденным даром Поющего — или же дар коснулся его вместе с кровью Анхейна? А даже если и так… чтобы передать свой дар, Анхейн не мог бы сыскать души отважнее.

Вовсе Тэйглану не почудилось — просто верить не хотелось: да разве смеет подлый убийца быть Поющим? И Мастер Дэррит тоже заметил… наверняка… не мог не заметить… и тоже не захотел поверить.

Барабаны. Флейта. И дальнее эхо струн…

Губы Мастера Дэррита шевельнулись беззвучно, и Тэйглан отвел глаза. Никогда и никому он не расскажет, что прочитал по их движению.

Анхейн, мальчик, — неслышимо произнесли губы Дэррита, — ты вернулся…

И Даллен никому не скажет — потому что не видел. По счастью, он уткнулся усталым взглядом в свои кандалы, вот и не видел… ох кэрье — темница, казнь, дорога, допрос… не диво, что тебе не до наблюдений и размышлений.

— Даллен, — очень тихо промолвил Дэррит, — вернуть тебе Шайл не в наших силах. Но то, что ты обретешь взамен… то, что будет твоим… поверь, это не меньше…

— Моим… — с грустной самоиронией произнес Даллен. — Замок, принцесса, полкоролевства в придачу, как в сказках водится… и повязка через лоб непременно золоченая, чтобы клеймо прикрыть…

— Повязка? — переспросил Дэррит. — Зачем? Да лучшие наши воины будут сражаться ради права нанести себе подобный знак доблести.

Даллен воззрился на него в немом изумлении. Вот и хорошо, подумал Тэйглан. Мертвые ничему не удивляются. Дивиться — свойство живых… ты все-таки жив, Даллен… вот теперь — жив… и это хорошо… хотя бы уже потому, что шить твои раны в третий раз мне не придется.

Весть о предательстве графа Даллена йен Арелла Шайл встретил криками ярости. Весть о его подвиге — потрясенным молчанием. В молчании этом много было не только скорби, но и вины. Не оттого, что город так легко поверил в низость своего всегдашнего любимца — ведь именно к этому Даллен и стремился. Поверить должны были не только найгерис — все без изъятия. Уж если тюремщик — на что человек опытный! — и тот не усомнился… Нет, причины терзающей Шайл вины были совсем другими.

Отчасти поводом была участь Эринта йен Рэнри. Давний, как выяснилось, агент Эрвиола, йен Рэнри рассчитал, казалось бы, все и предусмотрел любую мелочь… а только Даллен никакая не мелочь — вот его и не удалось предусмотреть. Жутко было услышать, что не Даллен в порыве мстительного гнева едва не повлек гибель Шайла, что сделал это совсем другой человек, и никак уж не в порыве чувств — загодя, холодно и расчетливо. И мнимое преступление Даллена было не так тяжело, как подлинная вина Рэнри, — потому что составляла ее не только несбывшаяся погибель Шайла, но и участь, пристигшая Даллена… о да, он сам ее выбрал — но что принудило его выбирать? Чье предательство? Ведь не Даллен, а Эринт должен был прежде жизни расстаться со своей честью на погляд всему городу… однако никому и в голову не пришло требовать для преступника той же казни, что и для невиновного. Осквернить жуткий ритуал, пройденный Далленом по доброй воле, соприкосновением с предателем было немыслимо.

В конце концов управились с йен Рэнри просто и без особых затей — уложили в гроб живьем и заколотили, прорезав в гробу окошечки: одно для дыхания и еды сверху, а другое снизу — гроб все-таки, а не яма выгребная. Конечно, последняя была бы для предателя самым подходящим обиталищем — но уж это найгерис решать.

Однако терзала жителей Шайла все же не столько судьба Эринта, сколько память о Даллене. Город спал скверно. Город всеми своими телами ворочался по ночам, не в силах уснуть, забывался ненадолго перед рассветом зыбким тревожным сном и хрипло кричал, когда бледное лицо с упрямо сжатым ртом раз за разом подымалось навстречу железу палача. Впрочем, у каждого свои кошмары — кому покоя не давал разрубленный венец, кому — камни и палки, летящие из толпы вослед проклятиям, и море обезумевших от ненависти лиц… именно таким увидел Даллен йен Арелла свой родной город в последний раз. Увидел перед тем, как уйти навсегда. Несправедливость этого ошеломляла.

Не только затем, чтобы отдать найгерис истинного виновника, посольству Шайла предстояло предпринять восьмидневный путь — а еще и затем, чтобы вымолить у них тело Даллена… чтобы похоронить его со всеми почестями… чтобы хоть мертвые его глаза увидели Шайл еще раз!

Все это Эгарт тысячи раз повторял себе, покачиваясь в седле под сиплые вопли из гроба, восемь дней без передышки, чтобы не запинаться от горя и стыда, когда придет пора говорить с найгерис, — и все равно под испытующим взглядом Мастера Поющих сбился, смешался, как нашкодивший мальчишка.

— Мы привезли вам обоих, — неловко закончил Эгарт. — И того, кто убил… и того, кто платил.

— Еще один подлинный виновник? — сухо поинтересовался мастер Дэррит.

Эгарт опустил голову.

— На этот раз ошибки нет, — хрипло молвил он.

— Посмотрим, — коротко ответил Дэррит.

— Только не на младшего, — резко отозвался Тэйглан — молодой Поющий, что приезжал в Шайл вместе с убитым Анхейном. — Я запрещаю. Как Целитель.

— Нужды нет, — повел плечом Дэррит. — И без него будет кого спросить.

Тэйглан отпустил руку обеспамятевшего Илтарни и обернулся к королю; лицо его было белым от гнева.

— Во имя всего святого — почему вы не позвали к нему толкового Целителя? Почему так преступно упустили время?

— Навряд ли его участь стала бы от этого легче, — сдавленно произнес Орток йен Крейд.

Он больше не был участником Тайного Совета, не был и владетельным графом — земли того, кто не может смотреть как должно ни за ними, ни за младшей родней, уходят под королевскую опеку в ожидании, пока подрастет наследник. У Ортока йен Крейда не осталось почти ничего, кроме имени, во всем остальном он был, по сути, никем, ему не место в посольстве… но в праве сопровождать умирающего брата Эгарт отказать ему не смог.

Тэйглан сердито дернул головой, не то соглашаясь с йен Крейдом, не то отрицая его правоту и вовсе, и развернулся в другую сторону — туда, где уже сбили с гроба железные обручи, а теперь выволакивали наружу йен Рэнри, обессиленного и порядком ободранного — все же он первые два дня сильно бился в гробу, суля за свое освобождение немыслимые деньги.

— Приведите его в порядок, — распорядился Дэррит при виде того, во что пребывание в гробу превратило Эринта, и вновь обернулся к королю. — Второй истинный преступник — это, знаете ли, на одного больше, чем нужно. Такое без проверки принять нельзя.

Вероятно, у найгерис есть свои способы. Эгарту хотелось кричать, и он сдерживал себя лишь с трудом. Если бы вина Даллена не казалась настолько очевидной!

— А может, все-таки… — шепнул рядом с ним Тэйглан почти на ухо Дэрриту.

— Ни в коем случае! — нахмурился тот. — Наоборот — задержи любой ценой! Незачем ему пока знать… да и вообще лишним тут не место. Никаких всенародных сборищ. Только шестеро свидетелей из Старших Поющих, как закон велит, и все. Распорядись, чтобы они ждали не на террасе Дома Песен, а внутри.

— Почему? — растерялся Тэйглан.

— Потому что если его величество не ошибся, — отрезал Дэррит, — слышать то, что будет сказано, нужно не найгерис, а посольству Шайла.

Эгарт мало что понял из этого странного диалога — кроме разве того, что Эринту предстоит некий публичный допрос, и Дэррит дозволяет провести его без лишних глаз и ушей. Эгарт был за это решение сердечно Дэрриту благодарен — и так уже от стыда глаз не поднять… и сможет ли сохранить хоть один найгери даже самую малую каплю уважения к Шайлу, наслушавшись откровений йен Рэнри?

— Пойдемте. — Дэррит поднялся с места, вынуждая короля последовать его примеру. — Тэйглан — мальчик проворный. К нашему приходу все будет уже готово.

И в самом деле в Доме Песен все было уже приготовлено — и место для послов из Шайла, и странного вида камень посреди комнаты, и шестеро свидетелей с сильно удлиненными глазами Старших Поющих. Недоставало разве только Эринта — но и конвой с пленником не заставил себя долго ждать.

Эринт был отмыт на совесть и одет во все чистое — но в нем не осталось и следа прежнего йен Рэнри, лощеного аристократа, самоуверенного до наглости. Десять дней заключения в гробу сломили его окончательно. Он трясся, как осиновый лист, всем телом, а когда Дэррит велел подвести его к Камню Истины, сипло завизжал и забился в руках охраны. Не иначе, он ждал, что Камень станет исторгать из него истину посредством какой-то чудовищной пытки. Руки его к Камню приложили силком, да и то едва удалось, Допроса этого у Камня Истины Эгарту не забыть во всю свою оставшуюся жизнь. Йен Рэнри был так перепуган, что и не пытался ни лгать, ни вилять — ни даже отмалчиваться. Он говорил и говорил, безостановочно, словно ему и жить-то дозволено лишь до тех пор, покуда он сыплет сведениями, а стоит ему замолчать, как тут ему и умереть злой смертью. Когда и как он стакнулся с Эрвиолом, как забрал власть над Илтарни в надежде на некий еще неясный ему случай, когда замыслил убийство посла найгерис руками Илтарни… подробнее, гораздо подробнее, чем прежде. Эгарта мутило от омерзения. Ему казалось, что этот поток душевной мути никогда не окончится… но тут Эринт внезапно резко дернулся, захрипел и упал на колени возле Камня, бессмысленно глядя пустыми глазами перед собой.

Эгарт подумал было, что Камень покарал йен Рэнри, — но тут же понял свою ошибку, натолкнувшись на изумленный взгляд Дэррита. Тэйглан прикоснулся кончиками пальцев к запястью Эринта, к его шее, к виску, заглянул в потускневшие глаза и зло вытолкнул воздух сквозь стиснутые зубы.

— Мертв, — осведомил он растерянных слушателей. — С перепугу. Просто со страху. Какая все-таки мразь…

Эгарт сглотнул сухой комок. Сейчас, когда Эринт ускользнул в смерть от заслуженной им расправы, захотят ли найгерис прислушаться к его просьбе?

— Теперь, когда истинный виновник мертв… — начал было он.

— Нет, — отрезал Дэррит.

У Эгарта тоскливо заныло в груди. Он так надеялся, что гнев найгерис минует умирающего Илтарни!

— Безумную перчатку заберите себе, — молвил Дэррит, и Эгарт не сразу даже понял, о ком он говорит. — За кого вы нас принимаете? Как вы могли подумать, что мы подымем руку на такое? Этого несчастного пролитая им кровь покарала — сама покарала, страшнее, чем мы могли бы измыслить. В рассудок он не придет уже никогда. Все, что мы можем сделать, — отнять у него память. Это позволит исцелить бред и лихорадку. Он слишком молод и проживет еще долго. Несколько десятилетий безумия, заполненных таким ужасом, — слишком жестоко.

Тэйглан порывисто кивнул.

Орток йен Крейд спрятал лицо в ладони. Он рыдал беззвучно — только плечи тряслись.

— Он никогда не придет в разум… но, по крайности, не будет так страдать, — тихо произнес Тэйглан, и голова Ортока склонилась еще ниже.

— Перчатку покарала кровь Поющего, — продолжил Дэррит. — Руку, что ею владела, убил страх. Но виновный все еще жив.

Эгарт задохнулся. Ведь не может же это значить, что…

— Истинный виновник — тот, кто вложил в руку деньги за преступление, — заключил Дэррит. — Шайл с нами в расчете — но за кровь Анхейна еще не уплачено.

Эгарт в ту минуту и предполагать не мог, какой смертью предстоит в самом недалеком будущем умереть королю Эрвиола. Но вот что ему доведется избегнуть мести найгерис, Эгарт не думал ни мгновения.

— Тот, кто оплатил смерть моего ученика, ответит за эти деньги, — помолчав, добавил Дэррит.

Ученика! Простое это слово сказано было так, что у Эгарта холодный пот заструился по спине. Он ведь знал, хоть и с чужих слов, как найгерис относятся к тем, кого учили. Ученик — это больше, чем даже сын… несоизмеримо больше… он знает, Даллен рассказывал ему…

Даллен.

— Мастер… — едва вымолвил Эгарт. — Мастер… я прошу.

Дэррит смотрел на него в упор, и под его взглядом было трудно говорить.

— Шайл просит… — сорванным голосом произнес Эгарт. — Отдайте нам тело Даллена.

— Зачем? — коротко спросил Дэррит.

— Чтобы похоронить его с почетом, — глухо ответил Эгарт.

Дэррит коротко хмыкнул.

— Идем, — так же коротко велел он.

Мастер Дэррит был постарше Эгарта, самое малое, раза этак в два — а уж о Тэйглане и говорить нечего. Шагал он тем не менее так ходко, что оба они едва за ним поспевали. Когда Дэррит остановился перед небольшим домиком, окруженным яблонями, Эгарт успел изрядно запыхаться.

Тэйглан устремил на Дэррита умоляющий взор. Дэррит усмехнулся и кивнул.

— Зови, — дозволил он.

Тэйглан набрал побольше воздуха в легкие.

— Эй, тело, — выходи, слышишь! — прокричал он. — Тут тебя хоронить с почетом приехали!

— Вот сейчас и вправду выйду, — послышалось из-за приоткрытой двери, и Эгарт подумал при звуках этого голоса, что сходит с ума — окончательно и бесповоротно. — И тебя за такие шуточки взгрею! Я тут на свидание с девушкой собираюсь, а он меня хоронить вздумал!

Дверь распахнулась настежь, и Эгарт обомлел.

Сандалии из узких кожаных ремешков, обычные для найгерис, узкие штаны, рубаха с такой же, как у Тэйглана, вышивкой по широкому воротнику — все это было чужим, незнакомым… но непривычно короткие, всего до плеч длиной, темные волосы… но непривычно исхудалое, тронутое загаром лицо… но багровый рубец на лбу…

Графу йен Арелла в голову бы не пришло, что король может преклонить колено перед подданным, — не пришло и Даллену. Наверное, он решил, что у короля ноги подкосились от потрясения, потому что он бросился к Эгарту и крепко подхватил под локти. И Эгарт, застонав от немыслимости сбывшегося чуда, обнял его от всего сердца — потому что это был Даллен… это и в самом деле был Даллен… живой, настоящий, несомненный Даллен, пусть и непривычный — и кому какое дело, что у этого нового Даллена чуть заметно удлинились уголки глаз! О да, Эгарт и не чаял в нем подобной перемены — но ведь и Даллен навряд ли ожидал увидеть своего короля совершенно седым.

Я совсем не знал его, думал Эгарт всего несколько часов спустя, глядя сквозь колеблющийся над костром вечерний воздух на этого нового Даллена.

Костер тоже изрядно сбивал короля с толку. Эгарт охотиться не особенно любил и на охоту выезжал нечасто. А потому вечер, проведенный у костра, мог значить и значил для него только одно: снова началась война. Теперь же — едва ли не впервые в жизни — костер обозначал собой не войну, а мир… и это было непривычным.

Но все же не таким непривычным, как Даллен.

Я совсем не знал его… да что там — мы все его не знали. Рыбья Кровь — ха! Никому из нас и в голову не приходило, какая огненная лава клокочет под его ледяной броней… а теперь лед разорвало, разметало изломанными глыбами, и лава излилась на поверхность… и это уже навсегда.

Что и говорить — человек, добровольно уходящий на смерть и позор, никогда уже не будет прежним. Но не в казни дело… не в ней одной. Главное все-таки дар… уголки глаз — ерунда, внешнее… перемена гораздо глубже. Даллен уже никогда не станет прежним графом йен Арелла. Он другой. Этот проклятый дар отнял его у нас окончательно.

Отнял… или — подарил?

На первый взгляд Даллен остался таким, как и был, — легким, открытым и в то же время безупречно сдержанным, учтивым и не теряющим самообладания. Но Эгарт никогда прежде не видел Даллена таким беззащитно жарким. Девушки и раньше строили ему глазки, и он неизменно улыбался им — но никогда еще его ответная улыбка не вспыхивала так жарко… и смех его, и рукопожатие… и такой обжигающе жаркой тоски в его глазах тоже никогда прежде не было.

— Это несправедливо, — тихо молвил Эгарт Дэрриту, не отрывая взгляда от спокойной улыбки Даллена.

— Что именно? — так же негромко спросил Дэррит. — С ним случилось много такого, что можно назвать этим словом.

— То, что он никогда не увидит Шайла! — тихо, но с силой произнес король. — Он ведь все для Шайла отдал, все!

Дэррит не ответил.

— Неужели ничего нельзя сделать? — моляще выдохнул Эгарт. — Ведь он теперь тоже Поющий… ну, уже почти… неужели сила дара не может помочь пересилить заклятие?

— Скорей уж помешать, — раздумчиво произнес Дэррит. — Это ведь не только ваше заклятие… с ним бы дар, и точно, справился. Хотя и не сразу. — Он замолчал ненадолго. — Как раз сам дар…

Он снова замолчал. Эгарт ждал, не в силах пошевелиться.

— Свой собственный дар у него есть, это бесспорно, — наконец произнес Дэррит. — И немалый. Но он ведь не найгери… и — возраст… поздно начинать в его годы. Своим путем он бы до собственного дара добирался лет двадцать… и еще столько же ушло бы, чтоб дойти… ну, хоть до нынешнего его уровня. Его подтолкнули.

— А это что-то меняет? — Эгарт еще ничего не понимал.

— Это меняет все, — отрезал Дэррит. — Подтолкнул его Анхейн — посмертно. Той кровью, к которой он прикоснулся. Анхейн передал ему… да нет, вы не поймете. Мальчик не может приблизиться к Шайлу. Сторожевые амулеты городской стены не примут его вдвойне — и потому что он заклят, и потому, что посвящение у него через смерть.

Посвящение… кровь Анхейна… и меч Даллена… Эгарт сам тогда переломил клинок… Поющие не носят мечей… Эгарт сам, своими руками дал посвящению силу.

Даллен и теперь не промолвил ни слова — только опустил на мгновение веки.

— Вот если ему удастся превзойти Анхейна… — добавил Дэррит. — Не только такого, каким Анхейн был, но и того, каким он просто не успел стать… если он станет больше своего посвящения… тогда оно уже не будет иметь значения. И с заклятием тоже можно будет не считаться. Но это… надо очень много работы… и очень много удачи.

За работой дело не станет, подумал Эгарт, глядя, как взметнулись вверх ресницы Даллена. А удача… она ведь тоже женщина — и если она не соизволит улыбнуться Даллену, значит, я в женщинах ничего не понимаю.

— И годы, — произнес Дэррит. — Долгие годы.

— Я дождусь, — спокойно молвил Даллен.

Эгарт отвернулся.

— До тех пор во плоти Даллену Шайла не видать, — вздохнул Дэррит. — Ну а если не во плоти… это, в общем, не так и трудно. Когда рядом проводник…

Сначала Эгарт ничего не понял — а потом у него стеснилось дыхание.

— Вы ведь король Шайла, — мягко произнес Дэррит. — И вы пели с Анхейном. Лучшего проводника и пожелать нельзя.

— Вы… хотите спеть для него Шайл? — сдавленно осведомился Эгарт. Дэррит кивнул.

— Иллюзия… — прошептал король очень тихо — но Дэррит услышал.

— Нет, — сказал он. — Не иллюзия. Настоящее. Иллюзии я могу петь хоть десять раз на дню. Но только вы можете взять его с собой прогуляться по Шайлу. Не в теле… но по-настоящему.

— Я… я буду часто приезжать… — хрипло произнес король.

Сухая старческая ладонь Дэррита накрыла его руку.

— К чему откладывать на потом? — улыбнулся Мастер Поющих. — Даллен — ты помнишь, как начинается песня Дороги? Первые три шага хотя бы?

— Я ее всю помню, — сдержанно произнес Даллен.

— Тогда приступай, — распорядился Дэррит. — Дорога твоя, значит, и начинать — тебе.

И снова Эгарт подумал мимолетно, что даже голос Даллена стал другим… таких обертонов в нем прежде не было… и это было последнее, о чем Эгарт успел подумать сознательно, потому что мгновением спустя он услышал словно со стороны свой собственный голос… а потом сухой и твердый, как камни, напев Дэррита развернулся каменной мостовой под их ногами… сизые сумерки струились вдоль стен тихо и покойно… звучно шлепая босыми пятками, пробежал через площадь мальчишка, откусывая на бегу мало не половину яблока… невысокая женщина окликнула мужа, но тот продолжал беседовать с приятелем, предпочитая делать вид, что так-таки ничего и не услышал… ворона, склонив голову набок, старалась подобраться к рыбе, но кошка на ее уловки не поддавалась… где-то за спиной у Эгарта прогрохотали копыта… теплый вечерний ветер погладил короля по плечу и тихо вздохнул.

Эгарт шел по Шайлу рука об руку с Далленом. Они пересекли площадь, миновали аллею и углубились в гущу переулков, перепутанных, словно пряди волос после ночи любви. Даллен шел легко и неспешно, то и дело касаясь рукой стен, и безмолвные его губы силились улыбнуться, но так и не могли. А где-то впереди, за поворотом — неизменно за поворотом! — беспечный голос Анхейна распевал простонародную шайлскую песенку о соседской лошади, которой отчего-то вздумалось есть мыло.