"Изумленный капитан" - читать интересную книгу автора (Раковский Леонтий Иосифович)VIПосреди кельи, на холодном кирпичном полу, сидела толстая, румяная баба. Возле нее лежал узел с поношенной женской одеждой. – Мать Серафима, может быть, Софьюшке шугаик грезетовый дать? Старая, рыхлая монахиня, упершись руками в коленки, стояла наклонившись над пестрым ворохом. – Нет, шугаик не годится! – А епанечку на беличьем меху? Крыта белой парчей. Анадысь у вдовы приказной купила. – Куда же там епанечку! Другое надобно, – ответила мать Серафима. – И ничего-то, как я погляжу, у тебя, Устиньюшка, нет. У Филатовны, ей-ей, больше выбору! Старуха с трудом разогнулась. Устиньюшка заерзала по холодным кирпичам пола. – Что ты, что ты, матушка, господь с тобой! Ведь лучше выбору, чем у меня, не то что у Филатовны, на всей Красной площади не сыщешь! Вот те крест святой! Устиньюшка одной рукой истово крестилась, а другой держала старуху за подол. – Дай-кось я еще покажу тебе шубейку лисьего меху! И как это я забыла? Штофная, кофейного цвету. А по ней пукеты алые. Как раз Софьюшке к лицу! Бабьи пальцы проворно забегали в разноцветном ворохе. Замелькали роброны, шлафроки, самары. – Не то, не то, не то! Фиолетовые, зеленые, брусничные. – Не то, не то! Атласные, камчатные, объяринные. – Не то! – Да где же, прости, господи, она?.. Юбки, исподние, косынки, чепчики камортковые полетели в сторону. Наконец, раскидав ворох одежды, баба извлекла из-под самого низу шубейку кофейного цвета. Она была сильно поношена. Алые цветочки побурели от грязи. Баба выворотила шубейку мехом наружу. Ловко встряхнула изрядно вытертый мех, подула, повела рукой. – Вот, матушка, глянь-кось, лиса какая – сиводушка! Мать Серафима нагнулась. – Какая ж там сиводушка? Обыкновенная – красная. Да все ж шубейка лучше шугая! Примерь, Софьюшка! Она протянула шубейку молодой, чернявой девушке, которая стояла тут же и с интересом глядела на цветистый ворох одежды. Софья надела шубейку, выдернула из-под нее большую, черную косу, аккуратно застегнулась. Шубейка была ей впору. Устиньюшка подползла к Софье и обдергивала полы, сияя от удовольствия. – Я же говорила: как по ней шита! Мать Серафима, ворочая Софью из стороны в сторону, тщательно осматривала покупку. Шубейка точно – сидела неплохо. – Вот только рукава длинноваты, – сказала мать Серафима, слегка отходя назад и глядя на Софью издали. Устиньюшка легко вскочила на ноги. Сунула пальцы в Софьин рукав. Улыбнулась. – По крайней мере и без рукавиц не замерзнешь! И чего это, Софьюшка, у тебя руки так озябши? – У нас в келье почитай с неделю не топлено, – ответила Софья. – Где там с неделю – больше, – замахала руками мать Серафима. – Последний раз на Аксинью-полузимницу топили. Это у игуменьи да келарши день-деньской келейницы нажаривают печи. Им можно: у них дрова готовые, монастырские! А нам дров даром не дают – самим покупать приходится. Оттого мы больше своим теплом и греемся! Еще благодарение создателю – нынче мороз отвалился. Так что же ты, Софьюшка, – обернулась она к Софье: – возьмешь шубейку? – Возьму, ехать чем-нибудь надо ж. Я к Маремьяне Исаевне в келью сбегаю, покажусь… – Сбегай, Софьюшка! Софья выбежала из кельи. – Куда это она? – спросила Устиньюшка, собирая разбросанную одежду. – К иноземкам в богадельню. Она с этими жидами да белорусцами целый бы день сидела. Что ни говори – к своим тянет. Устиньюшка от удивления даже перестала связывать узел. – Разве Софьюшка не русская? А какой же она породы? – Отца не знаю, а мать когда-то Шереметьев пленной из Польши вывез. – То-то я гляжу – Софьюшка смуглая, ровно цыганка или черкешенка. У нас такого народу нет. И где же ее мать? – Умерла. Софья еще в младенчестве была. – Так она, бедненькая, сиротой росла? – соболезнующе качая головой, спросила торговка. – До семи годов на поварне у шереметьевских стряпух за печкой сидела, а потом графиня игуменье Венедикте в ученье отдала. А в монастыре к кому ж и определить, как не к книжной старице? Вот я ее и вырастила и выучила. Привезли махонькую, худенькую, а теперь… – Пригожая девка! Глаза одни чего стоят. Такие большие, – мне все кажется – она ими нарочно так смотрит, – засмеялась Устиньюшка. – И куда ж она едет? – В Питербурх. Мать Асклиада устроила ее наставницей к детям морского капитана. Торговка окончила связывать узел. Встала. – Вот побежала, непоседа, а тебе, поди, некогда! – заметила мать Серафима, садясь на лавку. – Посиди, Устиньюшка. – Ничего, я погожу, пусть потешится обновкою, – ответила торговка, садясь. Она заправила под платок выбившиеся волосы, деловито вытерла пальцами губы и спросила: – Говорят, великой пост по случаю мира отменили, кроме первой и страстной недели? – У нас и без отмены знатным персонам – ешь, что хочешь, – сказала, иронически улыбаясь, мать Серафима. – Это нам малородным, хоть ты какой болезнью одержима, все равно тащись в трапезную. А Бутурлина да Нарышкина – те в кельях жрут то, что им из дому присылают. – А почему так? – Поноро?вка, Устиньюшка. У них и пожитки в кельях стоят – сундуки и коробы, они и келейных девок имеют чрезвычайно, не по препорции. Им да игуменье с келаршей все можно! Вон протопоп Антипа – вдовец. Разве пристойно держать в девичьем монастыре вдового попа? Устиньюшка оживилась: – А в Рождественском монастыре, у «Трубы», как блудно воруют монахини, не слыхала? Мне намедни в рынке сказывали. Белица одна повздорила чего-то с трапезной старицей да и брякнула: «В монастыре живем, да, мол, без приплода ходим, не то что вы!» Так келарша Евстолия тую белицу велела бить плетьми в четыре перемены. А сама при этом стоит и приговаривает: «Не считай в обители брюхатых стариц!» – Правда, нонче монахини хуже белиц стали, – махнула рукой мать Серафима. – Белицы наши тоже хороши, – оглядываясь на дверь, затараторила торговка. – Рядом со мной вкладчица, дворянская вдова, живет. Ее окошко к поварне выходит. Верно, помнишь, баба годов шестьдесят, еще бородавка у нее на носу. Муж ее за какие-то провинности сослан в город Сибирь, так вот она живет в одной келье с кухарем да с наймиткой молодой девкой. И что же бы ты думала, мать Серафима? Не поделили с девкой кухаря – разодрались. И смех и грех. Мы ждали – Бесоволков кухаря в Свинский монастырь отправит на покаяние, а он так и оставил. А наймитку не знамо за что пытал. Совсем не по-христиански: без памяти полсуток лежала. Мало того – теперь еще на чепь посадил. Безносый гренадер ее караулит. – Что это, Устиньюшка, у него, у гренадера, от любострастной болезни нос отвалился, или как? – спросила мать Серафима, брезгливо сплевывая в угол. – Нет, он с моим покойным мужем в одном гренадерском полку служил. Ему нос по пьяному делу драгун откусил в аптеке «Тычке», что у Красного пруда. Мать Серафима покачала головой: – Вот так потешились!.. |
|
|