"Изумленный капитан" - читать интересную книгу автора (Раковский Леонтий Иосифович)IIИзба была полна самых разнообразных звуков. С полатей, где спали хозяева, слышался булькающий, с присвистом, храп, кто-то скрежетал во сне зубами, на печи кряхтела древняя бабушка, в углу мычал теленок, и по закопченным бревнам стен сухо шелестели быстроногие тараканы. Софья не спала. От туго стянутой толстой косы болела голова, но Софья не хотела распускать волосы на ночь – где возиться с ними в темной избе. Она легла, не расплетая косы. И, несмотря на то, что устала за целый день, не могла сразу уснуть. Ведь, последняя ночь, а там – неизвестный чужой город к чужие незнакомые люди. Все близкие, а их так мало у Софьи, остались в Москве. Сейчас они стояли перед глазами Софьи: вспыльчивая, но добросердечная мать Серафима, у которой Софья прожила столько лет, и богаделенские старушки-иноземки – тучная Анна Щегельская и подвижная маленькая Маремьяна Исаевна. Вспомнился первый урок – как мать Серафима учила Софью читать. Кружочки воска на порыжелых страницах часослова – так хочется Софье отколупнуть эти кружочки – и шершавый указательный палец матери Серафимы: он водил софьины глаза по буквам, он же, когда разучивали петь «страшную седмицу», вел софьин голос. А вечера в маленькой, убогой келье старух-иноземок! – Опять к нехристям собралась? – скажет, бывало, мать Серафима. – Ну, ступай, непоседа! С этими вечерами связаны особые воспоминания: старушки знали софьину мать, рассказывали о ней, о далеком Полоцке, который за рубежом и откуда все они были родом. Таинственное, влекущее слово – рубеж. Рубеж представлялся Софье в виде высокой – выше кремлевской – стены. И так хотелось поехать посмотреть, какой он, что там. Не оттого ли Софья так легко и охотно перенимала у Маремьяны Исаевны еврейский язык, а с Анной Щегельской говорила по-польски. И сейчас все они, эти простые и милые люди, были так далеко. А здесь – ни одной близкой души. И знакомый только один: сегодняшний грек. Галатьянов, лежавший по ту сторону стола, на полу (Софья спала на лавке, в углу под образами), тоже, видимо, не мог уснуть – все время ворочался на соломе. Странный этот грек, архиерейский толмач и бывший галерный боцман. Он почему-то все время облизывает губы. А когда раз, на ухабе, телега сильно тряхнула и Софья, чтобы не упасть, схватилась за рукав Галатьянова, у грека вдруг посинели уши. «Но у него красивые, хотя и наглые, неприятные глаза», – подумала, засыпая, Софья. …Софья проснулась от прикосновений – чьи-то пальцы шарили по ее ногам. Софья в страхе подобрала под себя ноги. Села, прижавшись к углу. Смотрела в темноту и с тревогой ждала. Стол, стоявший у самой лавки, мешал достать Софью. Но эти дрожащие пальцы тянулись за ней все дальше вместе с дрожащим шопотом: – Софьюшка, голубь, не бойся, это я! Софья узнала голос архиерейского толмача. – Что надо? Стол чуть отодвинулся в сторону. Руки дотянулись уже к ее коленям. Тогда обезумевшая Софья изо всех сил ударила в лицо грека – в этот орлиный нос, в эти вывороченные губы. Руки отпрянули куда-то в темноту. Софья сидела, дрожа от страха и негодования, и ждала нового нападения. Галатьянов сморкался, сплевывая на пол. Затем, уже не заботясь о том, чтобы выходило тихо, он тяжело оперся о стол и со злостью зашептал: – У, монастырская недотрога! Лярва! Жидовка! Софья, холодея от ужаса, вжималась в угол. Молчала. Под печкой заорал петух. Грек шевелился уже на своем месте – по ту сторону стола. Софья сидела, прислушиваясь: не полезет ли еще под стол. Но Галатьянов скоро захрапел. …Второй раз Софью разбудил стук: кто-то стучал в оконце избы. Софья в испуге подняла голову с колен – она спала сидя. – Хозяин, отопри! – Господи, наши приехали. Платон! – обрадовалась Софья: она узнала по голосу капитанского денщика. |
|
|