"Мэйфейрские ведьмы" - читать интересную книгу автора (Райс Энн)

3 ДОСЬЕ МЭЙФЕЙРСКИХ ВЕДЬМ

Часть III

Порт-о-Пренс, Сан-Доминго

По пути сюда мы дважды бросали якорь в портах, откуда я посылал краткие отчеты, а теперь я начинаю дневник наблюдений, в котором все записи будут адресованы тебе.

Если время позволит, я буду переписывать и отсылать свои заметки. В противном случае ты получишь весь дневник целиком.

Сейчас я в Порт-о-Пренс, в чрезвычайно удобном, если не сказать — роскошном, жилище. Двухчасовая прогулка по этому колониальному городу привела меня в восторг — я ослеплен его чудесными домами и великолепными общественными зданиями, среди которых даже есть театр, где представляют итальянскую оперу; повсюду я встречал богато разодетых людей — плантаторов с женами — и несметное число рабов.

Ни в одном из своих странствий я не попадал в такое экзотическое место, как Порт-о-Пренс; даже в Африке вряд ли найдется равный ему город.

И необычность его состоит не только в том, что всю работу здесь выполняют негры. В городе полно иностранцев, торгующих всякого рода товарами, а кроме того, присутствует многочисленное и процветающее «цветное» население — главным образом это отпрыски плантаторов и африканских наложниц, освобожденные от рабства их белыми отцами и теперь неплохо зарабатывающие. Есть среди них музыканты, ремесленники, мелкие торговцы, есть и женщины, пользующиеся, несомненно, дурной славой. Не могу осудить мужчин, предпочитающих цветных любовниц или компаньонок, — женщины эти на удивление красивы; золотистая кожа и огромные черные глаза, подернутые влагой. Надо отметить, что они вполне сознают свое очарование, одеваются чрезвычайно броско и владеют множеством собственных черных рабов.

Как мне сказали, их становится все больше и больше, и невольно возникает вопрос какая судьба ждет цветных красавиц, когда молодость останется позади?

Что касается рабов, то их ввозят тысячами. Мне довелось быть свидетелем разгрузки двух кораблей с живым товаром. Зловоние стояло неописуемое. Ужасно было видеть, в каких условиях содержат этих несчастных. Говорят, на плантациях их загоняют до смерти непосильным трудом, ибо дешевле привезти новых рабов, чем заботиться о уже имеющихся.

За малейшую провинность рабы несут суровые наказания. И весь остров живет под страхом восстания, а хозяевам огромных домов постоянно грозит опасность быть отравленными, так как яд — единственное оружие рабов, во всяком случае мне так сказали.

Что до Шарлотты и ее мужа, о них здесь известно все, зато никто ничего не знает о ее европейских родственниках. Они приобрели одну из самых больших и процветающих плантаций совсем рядом с Порт-о-Пренс, на берегу моря. Их владения начинаются примерно в часе езды в карете от окраины города и заканчиваются у огромных скал, нависших над пляжем. Все в округе восхищаются огромным господским домом и другими отличными строениями; там, как в городе, есть кузнецы, шорники, швеи, ткачи, краснодеревщики — всем нашлось место на обширных просторах, где растут кофе и индигоносные растения, приносящие огромный доход.

За то короткое время, что здесь правили французы, занятые бесконечными распрями с испанцами, населяющими юго-восточную часть острова, плантация успела обогатить трех разных владельцев. Двое из них уехали в Париж, а третий умер от лихорадки, и теперь здесь правит семья Фонтене — Антуан-отец и Антуан-сын. Однако ни для кого не секрет, что подлинной хозяйкой плантации является Шарлотта, или, как ее величают, мадам Шарлотт. Все без исключения торговцы этого города оказывают ей почести, а местные правители стелятся перед ней, вымаливая благосклонность и деньги, которых у нее не счесть.

Говорят, она полностью забрала в свои руки управление, до мельчайших деталей вникая во все дела, и сама объезжает плантацию вместе с надсмотрщиком — знаешь, Стефан, никого в этом крае не презирают так, как надсмотрщиков, — говорят даже, она помнит всех своих рабов по именам. Она ничего для них не жалеет — еды и питья у них вдоволь, следит за их жилищами, возится с их малышами, разговаривает по душам с провинившимися, прежде чем определить наказание, и тем завоевывает их привязанность. Но то, как она расправляется с предателями, уже вошло в легенду. Следует отметить, что в здешних местах плантаторы пользуются неограниченной властью: они вправе запороть раба до смерти, если сочтут нужным.

Несколько слов о прислуге в доме — по словам местных торговцев, холеной, разряженной, чванливой и дерзкой. У одной только Шарлотты пять горничных. Рабов шестнадцать, или около того, приставлены к кухне, и никто не знает, сколько их следят за порядком в гостиных, музыкальных салонах и бальных залах особняка. Небезызвестный Реджинальд повсюду сопровождает хозяина, куда бы тот ни направился, если он вообще куда-то направляется. У этих рабов полно свободного времени, они часто наведываются в Порт-о-Пренс с набитыми золотом карманами, и тогда перед ними распахиваются двери всех лавок.

Зато Шарлотту редко можно увидеть вне ее огромного заповедника, который, между прочим, называется Мэйфейр, [3] — название пишется только по-английски, и я ни разу не видел, чтобы его писали на французский лад.

По приезде хозяйка дала два великолепных бала, во время которых ее муж, сидя в кресле, наблюдал за танцующими, и даже старик отец, несмотря на свою немощь, принимал участие в веселье. Местная знать, которую ничто не интересует, кроме удовольствий (впрочем, в здешних краях других забот практически и не знают), восхваляет Шарлотту за эти два праздника и жаждет новых, пребывая в уверенности, что хозяйка Мэйфейр в полной мере оправдает их ожидания.

Гостей развлекали ее собственные чернокожие музыканты, вино лилось рекой, гостям подавали экзотические местные блюда, а также превосходно приготовленные дичь и мясо. Шарлотта танцевала со всеми мужчинами, ни одного не пропустила, не считая, разумеется, собственного мужа, который взирал на происходящее одобрительно. Она собственноручно поила его вином, поднося бокал прямо к губам.

Насколько я успел узнать, если кто и зовет эту женщину ведьмой, то только собственные рабы, причем с благоговейным ужасом и почтением к ее силам целительницы, молва о которых разнеслась повсюду. Но позволь мне повториться: ни одна душа здесь ничего не знает о том, что произошло во Франции. Название Монклев никогда здесь не произносится. Считается, что семья родом с острова Мартиника.

Поговаривают, что Шарлотта поставила себе целью объединить всех плантаторов, совместными усилиями создать завод по очистке сахара и таким образом получать двойную выгоду с каждого урожая. Ходят слухи и о том, что местные торговцы замыслили вытеснить голландские корабли из Карибского бассейна; мы, видимо, до сих пор удачнее всех ведем дела — на зависть французам и испанцам. Но ты, Стефан, несомненно, лучше осведомлен в этом вопросе, чем я. В порту на причале много голландских кораблей, так что не сомневайся: как только с делом будет покончено, вернуться в Амстердам мне не составит труда. Я выдал себя за голландского купца, поэтому со мной обходятся с исключительной почтительностью.

Сегодня днем, устав от бесцельной прогулки, я вернулся в свое жилище, где к моим услугам двое рабов, готовых по первому знаку раздеть и выкупать меня, и написал хозяйке Мэйфейр, испросив разрешения посетить ее. Я объяснил, что, не доверяя почте, лично приехал, чтобы доставить ей чрезвычайно важное послание от очень дорогой — наверное, самой дорогой для нее на свете — особы, которая и сообщила мне этот адрес в ночь накануне своей смерти. И подписался полным именем.

Ответ пришел очень быстро. Мне предлагалось приехать в Мэйфейр сегодня же вечером. Ближе к сумеркам у входа в трактир, где я остановился, меня будет ждать карета. Я должен захватить с собой все необходимое, чтобы остаться на одну-две ночи — как пожелаю. Я намерен принять приглашение.

Стефан, я пребываю в большом волнении, но страха во мне нет. Теперь, после длительных размышлений, я знаю, что мне предстоит встреча с собственной дочерью. Но как сообщить ей об этом и следует ли вообще это делать — вот что глубоко меня тревожит.

Я твердо убежден, что в этом необыкновенном плодородном крае, в этой богатой и экзотической стране трагедия женщин из рода Мэйфейров наконец завершится. И произойдет это благодаря одной сильной и умной молодой женщине, которая цепко держит в своих руках мир и которая, несомненно, достаточно повидала, чтобы осознать, что выстрадали ее мать и бабушка за свои короткие жизни.

Я теперь пойду приму ванну, оденусь как полагается и приготовлюсь к встрече. Меня совсем не заботит мысль, что я увижу огромную колониальную плантацию. Трудно подобрать слова, способные выразить то, что творится сейчас в моей душе. Такое ощущение, Стефан, что вся моя жизнь до этого момента была написана бледными красками, и только теперь она приобретает глубину, как на картинах Рембрандта ван Рейна.

Я чувствую вокруг себя темноту, чувствую льющийся свет. Но еще острее я чувствую контраст между ними.

До следующего раза, когда я снова возьмусь за перо, остаюсь твой

Петир.

P. S. Переписано и отправлено в виде письма Стефану Франку тем же вечером.

П в А.

Порт-о-Пренс, Сан-Доминго

Прошло целых две недели, с тех пор как я обращался к тебе последний раз. Как мне описать все, что произошло за это время? Боюсь, у меня не осталось времени, мой любезный друг, данная мне отсрочка слишком коротка, но тем не менее я должен успеть поведать обо всем, что видел, что выстрадал и что сделал.

Пишу эти строки поздним утром, проспав часа два после возвращения в трактир. Я поел, но совсем немного, лишь бы окончательно не потерять силы. Я молю Господа, чтобы то существо, которое преследовало и мучило меня весь длинный путь от Мэйфейр, наконец убралось восвояси, к своей ведьме. Это она послала его, чтобы свести меня с ума и уничтожить, но я дал достойный отпор.

Стефан, если дьявол не побежден, если атаки на меня возобновятся с утроенной силой, я откажусь от подробного повествования и вкратце изложу тебе лишь самые важные факты, после чего запечатаю письмо и спрячу в своем железном сундуке. Утром я договорился обо всем с хозяином трактира, и в случае моей кончины он позаботится об отправке этого сундука в Амстердам. Я также переговорил с местным агентом, двоюродным братом и другом нашего агента в Марселе, и велел ему проследить за тем, чтобы все мои указания были выполнены.

Позволь мне заметить, однако, что все, к кому я обращаюсь, считают меня сумасшедшим — такое впечатление я произвожу теперь на окружающих. Выручает золото — только с его помощью мне удается чего-то добиться: за доставку письма и сундука в твои руки обещано крупное вознаграждение.

Стефан, ты был прав, предостерегая меня, предчувствия тебя не обманули. Я все глубже и глубже погружаюсь в это зло, и спасти меня уже невозможно. Мне следовало вернуться домой, к тебе. Второй раз в жизни я испытываю горечь сожаления.

Я чуть жив. Одежда на мне изорвана, обувь пришла в негодность, руки оцарапаны шипами. Голова раскалывается после долгого ночного бега в потемках. Но времени не осталось, чтобы отдохнуть. Я не осмеливаюсь отплыть на корабле, отходящем от причала в этот самый час, ведь если то существо намерено меня преследовать, оно не отступит и в море. Лучше пусть уж нападет здесь, на суше, тогда хоть мой сундук не будет потерян.

Времени остается мало, а потому спешу рассказать тебе, что же все-таки произошло.

В тот день, когда я писал тебе последний раз, я покинул свое пристанище ближе к вечеру. Оделся в самое лучшее и спустился вниз, чтобы в назначенное время встретить экипаж. Впечатления, полученные накануне на улицах Порт-о-Пренс, позволяли предположить, что карета будет великолепной, и все же реальность превзошла все ожидания: за мной прислали изумительной работы остекленный экипаж с кучером, лакеем и двумя вооруженными всадниками; все четверо — черные африканцы в атласных ливреях и напудренных париках.

Поездка по холмам, покрытым живописными лесами, среди которых то тут то там виднелись красивые колониальные жилища в окружении цветников и в изобилии растущих в этих краях банановых деревьев, оказалась весьма приятной; высоко в небе плыли белые облака.

Не думаю, что тебе под силу представить пышность местного ландшафта, ведь нежнейшие растения, которые мы привыкли видеть только в оранжереях, обильно цветут здесь на воле круглый год, повсюду встречаются банановые рощи, а также гигантские красные цветы на тонких стеблях, не уступающих высотой деревьям.

Не менее очаровательными были неожиданные проблески воды вдалеке. Едва ли на свете можно найти море, сравнимое по голубизне с Карибским, — мне, во всяком случае, ничего подобного прежде видеть не доводилось. Зато здесь я имел предостаточно возможности любоваться удивительными красками. Особенно яркое впечатление создается с наступлением сумерек. Впрочем, об этом позже.

По пути я также проехал мимо двух небольших строений, очень приятных с виду, в стороне от дороги — за большими садами. А еще я миновал узкую речушку, рядом с которой раскинулось кладбище с мраморными памятниками, на которых были высечены французские имена. Медленно проезжая по мостику, я глядел в сторону кладбища и думал о тех, кто жил и умер в этой дикой стране.

Я столь подробно останавливаюсь на этом, дабы подчеркнуть, что чувства мои были убаюканы красотами, увиденными в пути, равно как и тяжелыми влажными сумерками и бескрайними ухоженными полями.

Неожиданно в конце мощеной дороги мне открылось великолепное зрелище: огромное сооружение, выстроенное в колониальном стиле: покатая крыша с множеством слуховых окошек, террасы, огибающие дом по всей длине, кирпичные колонны, оштукатуренные под мрамор…

Все многочисленные французские окна особняка были снабжены зелеными деревянными ставнями, которые можно наглухо запереть как от неприятельской атаки, так и от штормов.

Подъезжая к дому, я с удивлением отметил, что отовсюду льется свет. Никогда раньше мне не доводилось видеть, чтобы одновременно горело так много огней, даже при французском дворе. В кронах деревьев сияли в изобилии развешанные фонари. Вблизи я разглядел, что окна на обоих этажах распахнуты настежь, открывая взору сверкающие люстры, чудесную мебель и праздничное убранство комнат, расцветившее темноту яркими красками.

Я до такой степени увлекся лицезрением невиданной красоты, что вздрогнул от неожиданности, увидев хозяйку дома, которая вышла к садовым воротам, чтобы встретить меня, и в ожидании остановилась среди цветов — в своем лимонном атласном платье сама словно нежный цветок. Однако суровый и чуть холодный взгляд, которым она меня смерила, разрушил мимолетную иллюзию и сделал ее похожей на рассерженную девочку.

Пока я высаживался из кареты с помощью лакея, она подошла ближе по пурпуровым плитам, и тогда я заметил, что для женщины она очень высока ростом, хотя и гораздо ниже меня.

Я увидел перед собой светловолосую красавицу — так назвал бы ее и всякий другой, но ни одно описание не способно отразить, какой она была в действительности. Если бы Шарлотту увидел Рембрандт, он написал бы ее портрет. Несмотря на свою молодость, она производила впечатление сильной личности с поистине железным характером. Роскошное платье, украшенное кружевом и жемчугами, чересчур смело, как посчитали бы многие, открывало взорам высокую полную грудь, а узкие рукава, тоже отделанные кружевами, обтягивали на редкость красивой формы руки.

Я, быть может, излишне подробен в деталях, но дело в том, что я пытаюсь оправдать собственную слабость, и, надеюсь, ты сочтешь возможным отнестись ко мне снисходительно. Я сошел с ума, Стефан, — только сумасшедший мог сотворить такое. Прошу лишь об одном: когда ты вместе с другими станешь судить меня, прими во внимание все то, о чем я сейчас пишу.

Итак, мы стояли, молча разглядывая друг друга, и мне показалось, что и я и она вдруг испытали странное чувство — ощущение грозящей опасности. Эта женщина, с таким милым и юным лицом, с нежными щечками и губками, с большими невинными голубыми глазами, изучала меня так, словно в душе своей давно уже была мудрой старухой. Ее красота подействовала на меня как колдовские чары. Я по-глупому не мог отвести взгляд от ее длинной шеи, покатых плеч и красивых рук.

В голову мне пришла нелепая мысль: как чудесно было бы сжать ее в объятиях и почувствовать под пальцами упругую плоть. А еще мне показалось, что она смотрит на меня точно так же, как когда-то, много лет назад, смотрела ее мать в шотландском трактире, а я, покоренный ее красотой, сражался с дьявольским соблазном немедленно овладеть ею.

— Итак, Петир ван Абель, — обратилась она ко мне по-английски с едва заметным шотландским акцентом, — вы приехали.

Клянусь тебе, Стефан, это был голос юной Деборы. Должно быть, они часто беседовали по-английски, может даже статься, таковым был их способ сохранять в тайне свои разговоры.

— Дитя мое, — отвечал я на том же языке, — спасибо, что согласились принять меня. Я проделал долгий путь, чтобы увидеть вас, и никакие препятствия не могли бы мне помешать.

Все это время Шарлотта разглядывала меня — холодно и оценивающе, словно я был выставленным на продажу рабом. Она не скрывала откровенного любопытства, тогда как я всеми силами старался завуалировать свой жгучий интерес. Я был потрясен тем, что увидел: тонкий нос, глубоко посаженные глаза, чуть припухлые щеки — в точности как у меня самого. Цвет и структура волос — зачесанных назад и скрепленных большой заколкой — тоже напоминали мои.

Меня поглотила великая печаль. Это моя дочь — сомнений быть не может! И вновь я испытал то же ужасное чувство сожаления, которое впервые охватило меня в Монклеве, и вновь я увидел Дебору — разбитую куклу из белого воска, лежащую на камнях перед собором Сен-Мишель.

Наверное, Шарлотте каким-то образом передалась моя печаль, ибо личико ее на миг помрачнело. Но она, казалось, вознамерилась не поддаваться горю.

— Вы в точности как описывала моя мать, такой же красивый, — произнесла она, удивленно приподняв бровь. — Высокий, сильный, с хорошей осанкой и отличным здоровьем, надеюсь.

— Бог мой, мадам, какие странные слова, — я рассмеялся, испытывая неловкость. — Даже не знаю, как их воспринимать — то ли вы мне льстите, то ли подразумеваете нечто совершенно противоположное.

— Мне нравится ваша внешность, — сказала она, и на ее лице появилась странная улыбка, очень хитрая и презрительная, но в то же время по-детски милая. Она надула губки, как капризный ребенок, — и эта гримаска была полна невыразимого очарования — и долго, словно забыв обо всем, разглядывала меня, а потом наконец произнесла:

— Идемте со мной, Петир ван Абель. Расскажите все, что вам известно о моей матери. Особенно о ее смерти. А также объясните, какова цель вашего приезда. Только не лгите мне.

Последние слова она произнесла таким тоном, словно боялась какой-либо обиды с моей стороны, и оттого показалась вдруг такой хрупкой и ранимой, что меня буквально захлестнула безмерная нежность по отношению к ней.

— Я приехал не для того, чтобы лгать, — сказал я. — Вам известно хоть что-нибудь?

— Нет, — после минутного молчания холодно ответила Шарлотта, но было очевидно, что это неправда. Она присматривалась и изучала меня точно так же, как я не раз изучал других, стараясь проникнуть в их тайные мысли.

С легким кивком взяв меня под руку, Шарлотта направилась к дому. Ее грациозные движения, мимолетное прикосновение ткани юбки к моей ноге лишали меня возможности ясно мыслить. Она даже не взглянула на целый полк рабов, выстроившихся по обе стороны от тропы с фонарями и руках, дабы освещать нам путь. А вокруг благоухали цветы, цветными пятнами видневшиеся в темноте, и прямо перед домом росли массивные деревья.

Чуть-чуть не дойдя до ступеней лестницы, мы свернули в сторону — под сень деревьев, где стояла деревянная скамья.

Шарлотта жестом пригласила меня сесть, и я подчинился. Тьма вокруг быстро сгущалась, но желтые огни фонарей, развешанных в кронах деревьев, и ослепительно яркий свет, лившийся из окон дома, позволяли достаточно отчетливо видеть окружающую обстановку.

— С чего мне начать, мадам? — обратился я к хозяйке. — Я ваш слуга и расскажу обо всем так, как вы пожелаете.

Шарлотта сидела вполоборота ко мне, сложив руки на коленях, и в ее позе отчетливо ощущалось напряжение.

— Рассказывайте по порядку и без обиняков, — ответила она, буквально впиваясь в меня взглядом.

— Дебора не погибла в огне. Она бросилась вниз с церковной башни и разбилась о камни.

— Слава Богу! — прошептала Шарлотта. — Узнать об этом из человеческих уст…

Ее слова повергли меня в некоторое недоумение. Неужели призрак Лэшер уже рассказал ей обо всем, но она ему не поверила?

Шарлотта выглядела очень подавленной, и я даже засомневался, следует ли продолжать, однако после секундного колебания заговорил снова:

— На Монклев обрушилась сильнейшая буря, которую вызвала ваша мать. Ваши братья погибли, а вместе с ними и старая графиня.

Она молча смотрела куда-то вдаль, онемев от горя — или, возможно, от отчаяния. В эти минуты она казалась вовсе не взрослой женщиной, а маленькой потерянной девочкой.

Я счел необходимым вернуться в своем повествовании немного назад и объяснил Шарлотте, как очутился в городе и встретился с ее матерью. Затем я пересказал ей все, что знал со слов Деборы о призраке Лэшере и о том, как он без ведома Деборы умертвил графа, а потом оправдывался и защищался от ее гнева. В заключение я сообщил о желании Деборы, чтобы дочь обо всем узнала и остереглась.

По мере того как я рассказывал, ее лицо становилось все суровее, однако смотрела она не на меня, а куда-то в сторону. Я объяснил, как мог, значение предостережений ее матери, а затем поделился собственными мыслями об этом призраке и о том, что ни один маг никогда не писал о привидении, способном учиться.

Она по-прежнему молчала и не шевелилась, а на ее лице застыло выражение безудержной ярости. Когда же я наконец решился возобновить рассказ, заметив, что мне кое-что известно о призраках, Шарлотта резко перебила меня:

— Хватит об этом. И больше ни с кем здесь об этом не заговаривайте.

— Хорошо, не буду, — поспешил я заверить ее, а затем поведал, что последовало за моей встречей с Деборой, и описал день ее смерти во всех подробностях, опустив только одну, что это я сбросил Лувье с крыши. Просто сказал, что он умер.

Вот тут Шарлотта повернулась ко мне и с мрачной улыбкой спросила:

— Как же он умер, Петир ван Абель? Разве не вы столкнули его с крыши?

Ее лицо искривила холодная, исполненная гнева улыбка, хотя я не понял, чем именно был вызван этот гнев — моими словами или поступками или всем происшедшим в целом. Создавалось впечатление, будто она защищает своего демона, считая, что я оскорбил его, и таким образом выражает преданность ему. Ведь наверняка он рассказал ей о том, что я сделал. Впрочем, не берусь утверждать, что догадка моя верна. Точно знаю лишь одно: ее осведомленность о моем преступлении напугала меня, и, возможно, сильнее, чем я осмеливался самому себе признаться.

Я не стал отвечать на ее вопрос.

Шарлотта долго молчала. Казалось, она вот-вот разрыдается, но этого не случилось. Наконец она прошептала:

— Все решили, что я бросила свою мать. Но ведь вам известно, что это не так!

— Знаю. Ваша мать сама отослала вас сюда.

— Она приказала мне уехать! — вскричала Шарлотта, — Приказала! — Она на секунду замолкла, чтобы перевести дыхание, и заговорила уже более спокойно: — «Ступай, Шарлотта, — сказала мать. — Потому что если ты умрешь раньше меня или вместе со мной, моя жизнь пройдет впустую. Я не позволю тебе остаться здесь. Если мне суждено погибнуть на костре, я буду страдать еще больше, зная, что ты видишь это или мучаешься вместе со мной». Поэтому я сделала так, как она велела!..

Губы Шарлотты дрогнули, и мне опять показалось, что она готова расплакаться, но женщина лишь скрипнула зубами и на секунду задумалась, широко раскрыв глаза… Гнев одержал верх над слабостью, и она взяла себя в руки.

— Я любил Дебору, — сказал я.

— Да, знаю. А ведь ее муж и оба моих брата пошли против нее.

Я заметил, что она не назвала этого мужчину своим отцом, но ничего не сказал. Я не знал, следует ли мне вообще говорить что-то по этому поводу или нет.

— Как мне успокоить ваше сердце? — спросил я, — Быть может, вас утешит сознание того, что все они наказаны и не смогли насладиться победой, отняв жизнь у Деборы.

— Да, верно… — И тут она горестно улыбнулась мне и прикусила губу, отчего ее личико стало нежным и трогательным, как у маленькой девочки, которую легко обидеть. Я не удержался и поцеловал ее, не встретив, к своему удивлению, никакого сопротивления, — она лишь потупила взор.

Мой порыв явно ошеломил ее. Да и меня тоже. Целовать ее; вдыхать аромат ее кожи, чувствовать близость полной груди оказалось столь сладостно, что я совершенно оцепенел, но тут же пришел в себя и заявил, что должен рассказать ей о призраке. Мне тогда казалось, что единственное спасение — переключить мысли на то дело, которое привело меня сюда.

— Я должен поделиться с вами своими мыслями об этом призраке и об опасности, которую он может навлечь на вас. Думаю, вам известно, как я познакомился с вашей матерью. Наверняка она вам рассказала всю историю.

— Вы испытываете мое терпение, — сердито произнесла Шарлотта.

— Каким образом?

— Тем, что знаете то, что вам не положено знать.

— А разве вам мать не рассказывала? Ведь это я спас ее из Доннелейта.

Шарлотту явно заинтересовали мои слова, но гнев ее не остыл.

— Скажите-ка мне вот что, — попросила она, — вам известно, каким образом ее мать научилась вызывать своего, как она его называла, дьявола?

— Сюзанна узнала об этом из книги, которую ей показал судья-инквизитор. Она всему научилась от этого судьи, потому что до того она была просто знахаркой, повитухой, каких много, и ничего особенного собой не представляла.

— А ведь вполне возможно, что представляла. Мы все не такие, какими кажемся. Мы учимся только тому, чему должны научиться. Если задуматься, кем стала здесь я, с тех пор как покинула материнский дом… В конце концов, это действительно был дом моей матери. На ее золото его обставили и устлали коврами, на ее золото покупали дрова для каминов.

— Горожане судачили об этом, — признался я. — До встречи с вашей матерью у графа ничего не было, кроме титула.

— Да, и долгов. Но все это теперь в прошлом. Он мертв. А я знаю, вы рассказали мне все, что велела мать, истинную правду. Однако мне известно кое-что еще — нечто такое, о чем вы даже не догадываетесь. Я отлично помню слова матери о вас — о том, что она могла довериться вам полностью.

— Рад, что она так считала. Я никому не выдал ни одной ее тайны.

— Кроме своего ордена. Кроме Таламаски.

— Но это никоим образом нельзя назвать предательством.

Она отвернулась.

— Дражайшая Шарлотта, — продолжал я, — я любил вашу мать и готов повторять это снова и снова. Я умолял ее остерегаться этого призрака и его силы. Не стану утверждать, что предсказал ее судьбу, — этого не было. Но я боялся за нее. Меня всегда пугало ее стремление использовать призрака в своих целях…

— Не желаю больше ничего слушать! — Шарлотта опять пришла в ярость.

— Что я могу сделать для вас? — спросил я.

Она задумалась, но явно не над моим вопросом и в конце концов решительно заявила:

— Я никогда не буду страдать так, как страдала мать, а до нее моя бабка…

— Я буду молиться, чтобы ваше пожелание сбылось. Я пересек океан, чтобы…

— Но ваше предупреждение, равно как и сам приезд не имеют к этому никакого отношения. Не хочу и не буду страдать — вот и все. В матери с юности таилась какая-то печаль… Печаль и надломленность присутствовали в ее душе всегда, до самой смерти.

— Понимаю.

— Меня миновали подобные раны. Я уже стала женщиной и жила здесь, когда на нее обрушились все эти ужасы. Мне выпала судьба столкнуться с другими несчастьями, и вы сами в этом убедитесь сегодня, когда взглянете на моего мужа. В целом мире не найдется врача, который смог бы его вылечить. И ни одной знахарки. А у меня всего лишь один здоровый сын от него, и этого мало.

Я вздохнул.

— Однако нам пора идти, поговорим позже, — сказала она.

— Да, обязательно. Нам необходимо все обсудить.

— Нас ждут. — Она поднялась, и я вместе с ней. — Ни слова о матери в присутствии других. Ни слова! Вы приехали лишь затем, чтобы повидаться со мной.

— Да, конечно. Потому что я торговец, собираюсь обосноваться в Порт-о-Пренс и мне нужен ваш совет.

Она устало кивнула.

— Чем меньше вы будете говорить, тем лучше, — бросила она и, повернувшись, направилась к лестнице.

— Шарлотта, прошу вас, не закрывайте от меня свое сердце, — умоляющим тоном попросил я и попытался взять ее за руку.

Она вся напряглась, но тут же улыбнулась неестественно милой и спокойном улыбкой и повела меня вверх по ступеням к главному входу.

Можешь представить себе, Стефан, каким подавленным я себя чувствовал. Как следовало мне понимать столь странные слова? Да и сама она немало меня озадачила своими мгновенными превращениями: она казалась то ребенком, то — буквально через секунду — древней и мудрой старухой. Не было уверенности и в том, что она всерьез приняла и мои предостережения, а точнее, предостережения самой Деборы, которые та поручила мне передать. А может быть, я переусердствовал с собственными советами и наставлениями?

— Мадам Фонтене, — попросил я, когда мы поднялись на несколько ступеней и подошли к двери, — мы обязательно должны поговорить еще раз. Обещаете?

— Когда моего мужа уложат спать, мы останемся одни.

Произнося последнюю фразу, она задержала взгляд на мне, и я, кажется, покраснел. На ее щеках тоже заиграл румянец, а губы сложились в игривой улыбке.

Мы вошли в центральный зал, очень просторный, хотя, конечно, совсем не похожий на те, что встречаются во французских chateau.[4] Его украшала изящная лепнина, а под потолком сияла великолепная люстра со свечами из чистого воска. Дверь в противоположном конце зала выводила на заднюю террасу, откуда были видны край скалы и деревья с фонариками меж ветвей, совсем как в саду перед домом. Только тогда до меня дошло, что шум, который я слышал, производил вовсе не ветер, а море вдалеке.

Из обеденного зала, куда мы вошли, открывался чудесный вид на скалы и черную воду у их подножия. Следуя за Шарлоттой, я любовался отблесками огней на поверхности моря и с удовольствием прислушивался к шуму волн. Легкий бриз, теплый и влажный, играл в листве.

Что касается самого зала, протянувшегося по всей ширине дома, то в нем последние новинки европейской моды гармонично сочетались с непритязательным колониальным стилем.

Стол был покрыт тончайшим полотном и сервирован массивным столовым серебром изумительной работы — нигде в Европе мне не доводилось видеть таких чудесных серебряных вещей.

Тяжелые канделябры отличались изысканностью резьбы, под каждой тарелкой лежала отделанная кружевом салфетка, кресла были обиты великолепным бархатом с оборками по краям, а над столом висело огромное деревянное опахало на шарнире. Сидевший в углу маленький негритенок ритмично дергал за веревку, продетую сквозь кольца, укрепленные вдоль всего потолка и стены в дальнем конце зала, и таким образом приводил в движение этот своеобразный вентилятор.

Благодаря опахалу и распахнутым настежь многочисленным дверям, выходившим в сторону моря, в зале парила приятная прохлада, а в воздухе стоял тончайший аромат.

Не успел я опуститься в кресло слева от хозяйского места во главе стола, как появились рабы, разодетые в европейские шелка и кружево, и принялись расставлять на столе блюда с едой.

Почти одновременно с ними в зал вошел молодой муж, о котором я столько слышал. Держался он прямо и самостоятельно скользил ногами по полу, однако при этом всем своим весом опирался на огромного мускулистого негра, который поддерживал его, обхватив за талию. Руки молодого человека со скрюченными кистями и безвольными пальцами казались такими же слабыми, как и ноги. И все же он производил впечатление неотразимого красавца.

Прежде чем поддаться болезни, он, наверное, был незаурядным кавалером в Версале, где и завоевал свою невесту. В ладно сшитом платье, достойном короля, с драгоценными перстнями, унизавшими все пальцы, в огромном красивом парижском парике, украшавшем голову, он на самом деле выглядел впечатляюще: пронзительно серые глаза, крупный рот, тонкие губы и решительный подбородок…

Опустившись в кресло, он предпринял несколько безрезультатных попыток сесть поглубже, и тогда сильный раб подтянул хозяина так, чтобы тому было удобно, а затем подвинул кресло и встал за его спинкой.

Шарлотта опустилась в свое кресло, но не во главе стола, а как раз напротив меня, по правую руку от мужа, дабы помогать ему во время еды. В зал вошли еще две персоны — как я вскоре выяснил, братья, Пьер и Андре, оба пьяные, оба едва ворочали языками и глупо шутили. Вслед за молодыми людьми появились четыре дамы, разодетые в пух и прах, — две помоложе и две постарше — видимо, кузины, тоже из постоянных обитателей дома, Пожилые дамы по большей части молчали, лишь время от времени совершенно невпопад задавали нелепые вопросы — обе были туговаты на ухо и довольно дряхлы. Что касается двух дам менее преклонного возраста, то и они уже давно распрощались с молодостью, но проявляли живость ума и хорошее воспитание.

Перед самым началом трапезы появился доктор — довольно пожилой пьяненький господин, одетый, как и я, строго, в черное. Он прискакал верхом с соседней плантации, с благодарностью принял приглашение к столу и стал жадно поглощать вино.

Вот и вся компания. За спиной у каждого из нас стоял всегда готовый к услугам раб, чьей задачей было предлагать то или иное блюдо, следить за тем, чтобы тарелка не оставалась пустой, и подливать вино в бокалы, стоило отпить хотя бы глоток.

Молодой муж завел со мной весьма приятную беседу, и мне сразу стало совершенно ясно, что болезнь никак не затронула его мозг и что он до сих пор не утратил вкуса к жизни и к хорошей еде, которую ему подавали с двух сторон: Шарлотта кормила его из ложки, а Реджинальд — слуга — разламывал хлеб. Он отметил, что вино великолепно, и за оживленным разговором со всей компанией съел две тарелки супа.

Все блюда были сильно сдобрены специями и отлично приготовлены. На первое подали суп из даров моря с большим количеством перца, затем — несколько видов мяса, а на гарнир — жареный картофель, жареные бананы, много риса, бобов и других отменно вкусных продуктов.

В течение всего обеда присутствовавшие обменивались репликами — в основном по-французски, за столом не смолкали шутки и смех. В обшей беседе не принимали участия только пожилые дамы, тем не менее они не скучали и выглядели вполне довольными.

Шарлотта говорила о погоде, о делах на плантации, о том, что ее муж должен завтра обязательно поехать с ней и взглянуть на урожай, о том, что молодая рабыня, купленная прошлой зимой, отлично справляется с шитьем… и так далее, в том же духе. Муж отвечал ей с воодушевлением и время от времени обращался ко мне с вежливыми вопросами — как прошло мое путешествие, как мне нравится Порт-о-Пренс, сколько я еще здесь пробуду — и светскими замечаниями по поводу дружелюбия здешних людей и того, что дела в Мэйфейр идут в гору. А еще он рассказал мне, что они собираются купить соседнюю плантацию, как только удастся уговорить ее владельца, спившегося картежника.

Единственными, кто стремился противоречить хозяину, были его подвыпившие братья — они отпустили несколько презрительных замечаний. Младший, Пьер, внешностью во многом уступавший больному брату, придерживался того мнения, что земли у семьи вполне достаточно и соседская плантация им ни к чему и что Шарлотта слишком активно занимается делами плантации, а это женщине не подобает.

Сентенции Пьера прозвучали под громкие одобрительные возгласы Андре, который заляпал всю свою кружевную манишку, набивал едой полный рот и жирными пальцами оставлял пятна на бокале. Он в свою очередь настойчиво предлагал после смерти отца продать всю землю и вернуться во Францию.

— Не смей говорить о его смерти! — резко оборвал Андре старший, калека Антуан.

Братья в ответ лишь презрительно фыркнули.

— А как он сегодня? — спросил доктор, отрыгивая. — Даже боюсь спрашивать, лучше ему или хуже.

— А чего можно ждать? — отвечала одна из кузин, когда-то, судя по всему, красавица. Однако и сейчас она не утратила обаяния и привлекательности, так что смотреть на нее было приятно. — Я очень удивлюсь, если за сегодняшний день он произнесет хоть слово.

— А почему бы и нет? — спросил Антуан. — Разум его остается таким же ясным, каким был всегда.

— Да, — подтвердила Шарлотта, — он правит твердой рукой.

Началась словесная перепалка, все говорили одновременно, и одна из престарелых дам потребовала, чтобы ей объяснили, что происходит.

Наконец вторая старуха, настоящий сморчок каких поискать, которая, не отвлекаясь ни на секунду, словно прожорливое насекомое, все время что-то жевала, склонившись над тарелкой, внезапно подняла голову и, обращаясь к пьяным братьям, прокричала:

— Вы оба — никчемные негодники, и с плантацией вам не справиться!

Те ответили глумливым смехом, в то время как обе женщины помоложе со страхом поглядывали то на Шарлотту, то на почти парализованного, бесполезного мужчину, чьи руки лежали возле тарелки, как две мертвые птицы.

Тогда старуха, видимо довольная произведенным эффектом, выдала следующее заявление:

— Здесь всем заправляет Шарлотта!

Услышав такие речи, женщины помоложе совсем перепугались, пьяные братья опять принялись хохотать и фыркать, а на лице калеки Антуана появилась обаятельная улыбка.

Однако вскоре бедняга пришел в столь сильное возбуждение, что его буквально начало трясти. И тогда Шарлотта поспешно сменила тему и заговорила о приятном. На меня вновь посыпались вопросы о моем путешествии, о жизни в Амстердаме, о теперешнем состоянии дел в Европе, в частности о перспективах ввоза кофе и индиго. Мне, в свою очередь, начали рассказывать, что жизнь на плантации очень скучна, что никто здесь ничего не делает, только ест, пьет и развлекается… и так далее, и тому подобное, когда вдруг Шарлотта мягко прервала разговор и отдала приказ черному рабу Реджинальду сходить за старым хозяином и привести его в зал.

— Он разговаривал со мной весь день, — тихо сообщила она присутствующим, скрыто торжествуя.

— Вот как? Да это просто чудо! — заявил пьяный Андре, который к этому времени уже ел как свинья, обходясь без ножа и вилки.

Старый доктор, прищурившись, посмотрел на Шарлотту, не обращая внимания на то, что его кружевное жабо все вымазано едой, а вино из дрожащего в нетвердой руке бокала проливается на стол. Казалось, еще секунда, и он уронит сам бокал. У стоящего за его спиной молодого раба вид был очень встревоженный.

— Что значит — разговаривал с вами весь день? — переспросил доктор. — Когда я последний раз его видел, он находился в полнейшем ступоре.

— Его состояние меняется ежечасно, — ответила одна из кузин.

— Он никогда не умрет! — прогремела старуха, вгрызаясь в очередной кусок.

В эту минуту в комнату вошел Реджинальд, поддерживая высокого, седовласого, очень истощенного, похожего на скелет мужчину. Закинув тонкую руку на плечи раба и склонив набок голову, старик поочередно обвел взглядом всю компанию — в его блестящих глазах светился острый ум.

Его усадили во главе стола, а поскольку он не в состоянии был сидеть прямо, привязали шелковыми шалями к спинке кресла. Реджинальд, видимо досконально знающий процедуру, приподнял подбородок старого хозяина, так как тот не мог самостоятельно держать голову.

Кузины тут же принялись трещать о том, как приятно видеть его в добром здравии и что они просто поражены столь заметным улучшением его самочувствия. Свое удивление выразил и доктор.

Когда же старик заговорил, пришла моя очередь удивиться.

Он дернул вялой рукой и, приподняв ее, со стуком опустил на стол. В ту же секунду уста его открылись и послышался глухой монотонный голос, хотя лицо не исказила ни одна морщинка — лишь нижняя челюсть чуть опустилась:

— Мне еще далеко до смерти, и я не желаю ничего о ней слышать!

Безвольная рука вновь судорожно дернулась над столом и с грохотом упала.

Шарлотта, прищурившись, следила за всем происходящим, глаза ее поблескивали. Я впервые видел ее такой собранной и сосредоточенной — все ее внимание было приковано к лицу старика и его безжизненно лежавшей руке.

— Бог мой, Антуан, — вскричал доктор, — не станете же вы винить нас за излишнее беспокойство!

— Мой разум ясен, как всегда! — заявил полуживой старик тем же бесцветным голосом. Очень медленно повернув голову, словно она была деревянной болванкой на скрипящем шарнире, он обвел всех взглядом и вновь с кривой улыбкой обратился в сторону Шарлотты.

Стремясь повнимательнее всмотреться, я наклонился вперед, чтобы свечи не слепили глаза, и только тогда увидел, что глаза старика налиты кровью, а лицо словно замороженная маска — при малейшей смене его выражения казалось, будто ледяная поверхность покрывается трещинами.

— Я доверяю тебе, моя любимая невестка, — заявил он, и на этот раз полное отсутствие интонации с лихвой окупилось громогласностью.

— Да, mon pere, — сладким голосом ответила Шарлотта, — я всегда буду заботиться о вас, не сомневайтесь.

И, придвинувшись к мужу, она пожала его безвольную руку.

— Отец, вы не страдаете от боли? — тихо спросил несчастный калека, и во взгляде его, обращенном на старика, промелькнул страх — кто знает, возможно, он видел перед собой собственное будущее.

— Нет, сын мой, я никогда не чувствую боли. — Ответ прозвучал успокаивающе.

Чем дольше я наблюдал за полуживым созданием, гораздо более похожим на деревянную куклу, чем на человека, тем тверже становилась моя уверенность, что беседу с нами ведет вовсе не оно, а нечто вселившееся внутрь его и завладевшее его душой. На меня как будто снизошло секундное озарение: я вдруг увидел подлинного Антуана Фонтене, загнанного в ловушку собственного тела, лишенного способности управлять даже своим голосом, — и этот Антуан Фонтене смотрел на меня глазами, полными ужаса.

Видение промелькнуло как молния, но было тем не менее удивительно отчетливым. Я резко повернулся к Шарлотте и встретил ее холодный, вызывающий взгляд, словно побуждающий меня произнести вслух пришедшую на ум догадку. Старик в свою очередь долго не сводил с меня пристального взгляда и внезапно оглушительно расхохотался, заставив вздрогнуть от неожиданности всех присутствующих.

— Ради всего святого, Антуан! — взмолилась симпатичная кузина.

— Отец, выпей вина, — предложил старший сын. Черный слуга Реджинальд потянулся за бокалом, но старик вдруг сам поднял обе руки, уронил их на стол, а затем, зажав ими бокал, с горящим взором поднес его ко рту и выплеснул содержимое себе в лицо… Вино потекло по подбородку, однако несколько капель все же попали в рот.

Сидевшие за столом замерли в ужасе. Реджинальд оцепенел. И только Шарлотта, с едва заметной улыбкой наблюдавшая за проделкой старого джентльмена, суровым тоном произнесла, поднимаясь из-за стола:

— Ну хватит, отец, вам пора в постель.

Рука старца со стуком упала на стол. Реджинальд тщетно попытался поймать выпавший из ослабевших пальцев бокал — тот опрокинулся, остатки вина залили скатерть.

Окаменелые челюсти вновь разомкнулись, и глухой голос произнес:

— Я устал от разговоров. Пожалуй, мне лучше уйти.

— Да, нужно отдохнуть. — Шарлотта подошла к его креслу. — А мы вас навестим.

Неужели больше ни одной живой душе не бросился в глаза весь этот ужас? Разве никто не видел, что безвольными конечностями старика управляет дьявольская сила? Реджинальд поднял старца на ноги и повел прочь из зала — точнее, даже не повел, а понес, ибо старший Фонтене уронил голову на грудь и, казалось, не мог уже и пальцем пошевельнуть. Кузины молча, с отвращением смотрели ему вслед. Пьяные братья едва ли не кипели от злости, а доктор, только что осушивший очередной бокал красного вина, лишь качал головой. Шарлотта проводила старика невозмутимым взглядом и, едва дверь за ним закрылась, вернулась на свое место за столом.

Наши глаза встретились. Готов поклясться, что ее взор в тот момент горел ненавистью ко мне за то, что я все понял. Пытаясь скрыть неловкость, я отпил немного вина — оно было отменного вкуса, хотя, как я успел заметить, чересчур крепкое — и почувствовал, как по всему телу разлилась непривычная слабость.

— Я уже много лет не видела, чтобы его руки так двигались, — подала вдруг голос глухая старуха, та, что была похожа на насекомое. Она обращалась ко всем и одновременно ни к кому конкретно.

— Ну а мне показалось, что говорил не он, а сам дьявол! — откликнулась симпатичная дама.

— Черт бы его побрал, он никогда не умрет, — прошептал Андре, падая лицом в тарелку, и мгновенно заснул. Его опрокинутый бокал скатился со стола.

— Да, его умирающим не назовешь, — с тихим смешком согласилась Шарлотта, по-прежнему взирая на все происходящее с самым невозмутимым видом.

И тут все вздрогнули. Неожиданно откуда-то с лестницы — наверное, с верхней площадки — донеслись раскаты жуткого хохота, от которого всех присутствующих буквально передернуло, — старик еще раз напомнил о себе.

Лицо Шарлотты приняло суровое выражение. Нежно похлопав мужа по руке, она поспешно покинула обеденный зал, успев все-таки при этом бросить взгляд в мою сторону.

Наконец старый доктор со вздохом объявил, что должен ехать домой, однако к этому времени он так напился, что, несмотря на неоднократные попытки, не в силах был встать из-за стола. Как раз в это время прибыли еще два гостя, хорошо одетые французы. Им навстречу тут же направилась симпатичная пожилая дама, тогда как остальные три уже покидали обеденный зал. Самая старшая из них, сморчок, при этом злобно оглядывалась на уснувшего лицом в тарелке Андре и что-то недовольно бормотала себе под нос. Пьер тем временем поднялся из-за стола и помог встать напившемуся доктору, после чего парочка, покачиваясь, удалилась на террасу.

Оставшись наедине с Антуаном, — сонм рабов, убиравших со стола, не в счет, — я спросил хозяина дома, не пожелает ли он выкурить со мной сигару, и добавил, что как раз в тот день приобрел две штуки в Порт-о-Пренс, кажется неплохие.

— О, в таком случае вы должны попробовать мои — из табака, который я здесь выращиваю, — объявил он.

Мальчишка-раб принес нам сигары и огня и остался стоять рядом со своим господином, чтобы давать тому затянуться, когда он пожелает.

— Вы должны простить моего отца, — тихо произнес Антуан, словно не желая, чтобы его услышал кто-либо, кроме меня. — Ум у него чрезвычайно острый. Это все ужасная болезнь виновата.

— Прекрасно понимаю, — отозвался я.

Из гостиной напротив, где расположились остальные участники обеда, доносились смех и оживленный разговор. Судя по всему, Пьер с доктором тоже участвовали в общем веселье.

Двое черных рабов, совсем еще мальчики, тем временем пытались поднять из-за стола Андре. Тот в ответ лишь злился и что-то бормотал в пьяном возмущении, а потом резко вскочил и ударил одного из мальчишек так сильно, что бедняга расплакался.

— Не глупи, Андре, — устало урезонил родственника Антуан и сочувственно обратился к пострадавшему: — Подойди сюда, малыш.

Раб подчинился, а буян вне себя от ярости вылетел из обеденного зала.

— Возьми монету из моего кармана, — велел мальчишке хозяин. Тот не заставил себя ждать — похоже, ритуал был ему хорошо знаком — и с сияющими глазами зажал в руке награду.

Наконец появилась хозяйка дома в сопровождении Реджинальда, и на этот раз вместе с ней был розовощекий малыш, благословенный агнец, и две няни-мулатки, ни на шаг от него не отходившие, словно это не ребенок, а драгоценная фарфоровая чашка, готовая в любую секунду разбиться.

При виде отца малыш радостно засмеялся и задрыгал ножками, в то время как несчастный калека не в силах был шевельнуть рукой, чтобы приласкать сына. Какое печальное зрелище!

Тем не менее Антуан в ответ улыбнулся, а когда прелестное создание на несколько мгновений опустили ему на колени, нежно поцеловал светлую головку.

Никаких тревожных признаков в поведении ребенка я не заметил, но, уверен, в столь юном возрасте болезнь не давала о себе знать и у Антуана, Дитя унаследовало лучшие черты как от отца, так и от матери — я впервые видел такого очаровательного младенца.

Наконец мулатки, обе очень симпатичные, получили разрешение забрать малыша и унести в детскую — подальше от мира, таящего в себе столько опасностей.

Хозяин дома тоже начал прощаться, взяв с меня обещание, что я останусь в Мэйфейр столько, сколько пожелаю. Напоследок я выпил еще немного вина, решив про себя, что на этом и закончу, так как голова начинала кружиться.

Не помню, каким образом я вдруг оказался на полутемной террасе, рядом с красавицей Шарлоттой. Как потом выяснилось, она привела меня сюда, чтобы дать возможность полюбоваться садом, неярко освещенным разноцветными фонарями. Мы опустились на деревянную скамью.

Несмотря на то что я взмолился больше не наливать мне, — сам не понимаю, как это я умудрился столько выпить, — Шарлотта и слышать ничего не захотела:

— Это лучшее мое вино, я привезла его из дому.

Из вежливости пришлось согласиться. Чувствуя, что пьянею все сильнее, и желая прояснить голову, я поднялся со скамьи и, покрепче ухватившись за деревянные перила, глянул вниз. Казалось, ночь полна темных призраков: какие-то тени — наверное, рабы — сновали по саду. Проходившая мимо пышнотелая загорелая красотка одарила меня улыбкой. Голос Шарлотты доносился до меня словно сквозь сон:

— Итак, красавец Петир, что еще вы хотите мне сказать?

«Почему она так странно ко мне обращается? — подумал я. — Ведь наверняка ей известно, что я ее отец».

Хотя, с другой стороны, вполне вероятно, что она этого и не знала. Что ж, как бы то ни было, я должен хотя бы попытаться все объяснить. Неужели она не понимает, что этот дух никак нельзя назвать обычным привидением? Ведь существо, которое способно завладеть телом старика и полностью подчинить его своей воле, на самом деле черпает свою силу от нее, и в то же время, не ровен час, может повернуться против нее… Однако Шарлотта не пожелала меня слушать.

Взглянув в сторону ярко освещенного обеденного зала, я увидел, как мальчишки-рабы в блестящих голубых атласных ливреях наводят там порядок. Вытирая сиденья кресел и подбирая упавшие салфетки, они играли и бесились как чертенята, не подозревая, что я наблюдаю за их развлечениями.

Я обернулся к Шарлотте и столкнулся с холодным немигающим взглядом красивых глаз. А еще заметил, что она распустила волосы и словно кабацкая девка, низко обнажила великолепные белые плечи и грудь. Я не мог отвести глаз от представшей передо мной картины, хотя отлично сознавал, что отец не имеет права так смотреть на собственную дочь — это было явным грехом.

— Вы переоцениваете свои знания, — заговорила она, продолжая прерванный разговор, суть которого уже выпала из моего смятенного сознания. — Но ведь, по словам матери, вы все равно что священник — знакомы только с законами и теориями. С чего это, скажите на милость, вы взяли, что духи есть зло?

— Вы меня не поняли. Речь не о том, что духи несут зло, а о том, что они опасны. О том, что они враждебны к людям и совершенно неуправляемы. Я не называю их порождением ада, поскольку не знаю, так ли это.

Язык отказывался мне подчиняться, тем не менее я постарался объяснить Шарлотте, что, согласно учению Католической церкви, все «неизвестное» обладает демонической природой, — в этом-то и заключается основное и принципиальное различие между церковью и Таламаской, много лет тому назад послужившее причиной основания нашего ордена.

Мальчишки по-прежнему носились по залу, прыгали, кружились, то появляясь в поле моего зрения, то исчезая в глубине зала. Голова моя была словно в тумане.

— А почему вы не допускаете мысли, что я досконально изучила этого духа и вполне могу им управлять? — спросила Шарлотта. — Неужели вы и в самом деле полагаете, что моя мать не держала его в своем подчинении? Неужели вы не понимаете, что со времен Сюзанны кое-что существенно изменилось?

— Да все я понимаю. Я ведь видел старика. Мысли путались, я не мог найти подходящих слов, а воспоминания об увиденном в обеденном зале мешали рассуждать логически. Отчаянно хотелось выпить, однако я удержался — будет только хуже.

Слава Богу, Шарлотта взяла у меня из рук бокал. Казалось, она пришла к какому-то решению.

— Моя мать не знала, что стоило ей только повелеть, и Лэшер вселится в кого угодно, хотя любой священник мог бы ей рассказать про людей, одержимых дьяволом; впрочем, в тех случаях вторжение в чужую душу не приносило пользы.

— О какой пользе вы говорите?!

— Всем им приходится в конце концов покидать новое тело — как бы ни старались, они не могут стать этим человеком. Ах, если бы только Лэшер мог превратиться в старика…

Я пришел в ужас от услышанного, однако Шарлотту, похоже, это лишь позабавило — по ее губам пробежала улыбка.

— И все-таки, что вы считали необходимым передать мне? — жестом указав на место рядом с собой, вернулась она к первоначальной теме разговора.

— Я хотел предупредить, попросить вас отказаться от этого существа, отдалиться от него и не строить свою жизнь, рассчитывая на его силу, о которой нам ничего не известно. Вы не должны учить его. Ведь он и понятия не имел о возможности завладеть душой человека — именно вы научили его этому искусству. Разве я не прав?

Шарлотта промолчала и словно задумалась.

— Значит, вы просвещаете демона, чтобы он служил вашим целям?! — продолжал я. — Сюзанна, будь она в состоянии прочесть демонологию, которую ей показал инквизитор, сумела бы наслать демона на человека. Равно как и Дебора, уделяй она больше внимания книгам. Нет, эта задача досталась вам, и то, что задумал инквизитор, осуществилось лишь в третьем поколении! Чему еще вы хотите обучить существо, уже способное вторгаться в души людей, вызывать бурю и превращаться в неотразимо прекрасного призрака в открытом поле?

— Что вы имеете в виду? Какой еще призрак? — заинтересовалась Шарлотта.

Я рассказал ей о том, что видел в деревне Доннелейт, — о полупрозрачной человеческой фигуре среди древних камней, которая — ив этом у меня не было ни малейших сомнений — не имела ничего общего с реальностью. Впервые за все время нашего общения Шарлотта проявила такое внимание к моим словам.

— Вы видели его? — недоверчиво переспросила она.

— Да, конечно, видел, и Дебора тоже.

— А вот передо мной он никогда в таком виде не появлялся… — едва слышно прошептала Шарлотта и. — уже громче — решительно заявила — Но тут какая-то ошибка: простушка Сюзанна считала его черным человеком — дьяволом, как его называли, — именно в таком обличье она его и видела.

— Но в его внешности не было ничего ужасного — напротив, он выглядел скорее красивым.

Шарлотта в ответ лишь озорно рассмеялась, и глаза ее неожиданно вспыхнули живым огнем.

— Значит, она воображала себе дьявола красивым, и Лэшер для нее превратился в красавца. Вот видите, все, что он есть, проистекает от нас.

— Возможно, мадам, возможно. — Терзаемый жаждой, я покосился на пустой бокал, но решил, что не стану напиваться. — А возможно, и нет.

— Да, вот почему меня так привлекает это создание, — сказала она, — Разве вы до сих пор не поняли, что само по себе оно не умеет мыслить? Оно способно сосредоточиться только по приказу Сюзанны; по зову Деборы оно научилось концентрироваться в одном месте и вызывать бурю; а я научила его превращаться в старика. И оно в восторге от этих проделок, ему доставляет удовольствие разглядывать нас человеческими глазами. Неужели так трудно догадаться, что именно своей изменчивостью, стремлением к постижению нового и нежеланием останавливаться на достигнутом оно мне и нравится?

— Но оно таит в себе опасность! — прошептал я. — Это существо лжет.

— Нет, это невозможно. Спасибо, что предупредили, но все ваши предостережения настолько беспочвенны, что над ними можно только посмеяться.

Она протянула руку к бутылке и вновь наполнила мой бокал.

Но я не принял его.

— Шарлотта, умоляю…

— Петир, позвольте мне говорить откровенно, потому что вы этого заслуживаете. Наша жизнь наполнена борьбой, мы ко многому стремимся и вынуждены преодолевать неисчислимые препятствия. Сюзане, например, мешали ее наивность и невежество. Дебору воспитали как сельскую оборванку, и даже в собственном замке она всегда оставалась не более чем страшащейся всего на свете крестьянской девчонкой, считавшей Лэшера единственным источником своего благосостояния.

Так вот, я не сельская знахарка, не пугливая девчонка без роду и племени. Я родилась и выросла в богатстве и роскоши, мне дали отличное образование, и с малых лет я привыкла получать все, что только могла пожелать. В свои неполных двадцать два года я уже мать, а вскоре, наверное, стану вдовой. Я управляю всем поместьем и начала делать это еще до того, как мать поделилась со мной своими тайнами и прислала сюда Лэшера. И в дальнейшем я по-прежнему намерена изучать это существо, использовать его и позволить ему черпать силы там, где их в избытке, то есть у меня.

Полагаю, что вы не нуждаетесь в дальнейших объяснениях, Петир ван Абель, — ведь мы с вами очень похожи, и на то есть свои причины. Вы сильный человек, я тоже. Однако я хочу, чтобы вы поняли кое-что еще: я полюбила этого духа — слышите? — я научилась его любить! Потому что этот дух стал моей волей!

— Он погубил вашу мать! — воскликнул я и вновь заговорил о безграничном коварстве сверхъестественных сил, подтверждение чему мы находим во множестве древних легенд и сказаний. В завершение своей тирады я заявил, что это существо нельзя до конца понять разумом, а следовательно, нельзя и управлять им разумно.

— Моя мать отлично знала вам цену, — печально покачала головой Шарлотта, протягивая мне бокал с вином, от которого я в очередной раз отказался. — Все вы из Таламаски в конечном итоге не лучше католиков и кальвинистов.

— Ничуть не бывало, — сказал я. — У нас с ними нет ничего общего. В отличие от духовенства мы черпаем наши знания, основываясь на наблюдениях и опыте! Мы шагаем в ногу со временем и с этой точки зрения скорее сродни хирургам, терапевтам, философам!

— Ну и что это значит? — фыркнула Шарлотта.

— Духовенство ищет ответы в откровениях, в Святом Писании. Рассказывая о старинных легендах про демонов, я пытался привлечь ваше внимание к чистому знанию! У меня и в мыслях нет призывать к буквальному и доскональному восприятию всего, что написано в области демонологии. Нет! Следует выбрать лишь самое главное, а остальное безжалостно отвергнуть.

Она молчала.

— Вы говорите, дочь моя, что получили весьма хорошее образование. В таком случае вспомните судьбу моего отца, хирурга Лейденского университета, человека, который отправился в Падую, чтобы учиться, а затем в Англию, чтобы слушать лекции Уильяма Гарвея;[5] отец выучил французский, чтобы читать труды Паре.[6] Великие врачеватели отбрасывают в сторону «священные книги» Аристотеля и Галена. Они учатся, рассекая мертвые тела, рассекая живых животных! Они ведут наблюдения и таким образом обретают знания. Это и наш метод. Поэтому я и говорю — посмотрите внимательнее на это существо, вспомните, что оно совершило! Я утверждаю, что оно своими трюками довело Дебору до гибели. Оно погубило и Сюзанну.

Молчание.

— Значит, вы советуете изучить его получше. Вы велите мне отнестись к нему так, как отнесся бы врач. И покончить при этом с колдовством, заклинаниями и тому подобным.

— Да, для этого я сюда и приехал, — со вздохом подтвердил я.

— Вы приехали сюда ради чего-то другого, гораздо более важного и лучшего, — возразила она, одарив меня дьявольской и в то же время очаровательной улыбкой. — Ну же, будем друзьями. Выпейте со мной.

— Мне бы лучше сейчас отправиться спать. Она мило рассмеялась.

— Я тоже не прочь отдохнуть, но не сию минуту.

Она снова протянула мне бокал, и, чтобы не показаться невежливым, я принял его и выпил, мгновенно опьянев еще больше, чем прежде, словно в бутылке было адское зелье.

— Пожалуй, мне уже достаточно, — пробормотал я.

— Это же мое лучшее бордо, вы обязательно должны выпить еще. — Шарлотта опять наполнила мой бокал.

— Ладно.

Знал ли я тогда, Стефан, что должно произойти? Неужели даже в ту минуту, когда я поднес бокал к губам, я любовался ее сочными губками и изящными ручками?

— Милая красавица Шарлотта, — сказал я, — известно ли вам, как я люблю вас? Мы говорили о любви, но я не сказал…

— Знаю, знаю, — ласково прошептала она, поднимаясь и беря меня за руку. — Не расстраивайтесь так, Петир. Я все знаю.

— Взгляните вокруг! — Я попытался привлечь ее внимание к прекрасному зрелищу; огни внизу, казалось, танцевали на деревьях, словно светлячки, и сами деревья как будто ожили и наблюдали за нами, а ночное небо уходило в безбрежную высь, где сияли звезды и залитые лунным светом облака.

— Идем, дорогой, — сказала Шарлотта, увлекая меня за собой к лестнице.

Признаюсь, Стефан, ноги мои ослабли от вина, я спотыкался.

В это время послышалась тихая музыка, если ее можно так назвать, потому что зазвучали только африканские барабаны; им вторил какой-то странный печальный рожок. Его звук сначала мне понравился, но потом вызвал отвращение.

— Отпустите меня, Шарлотта, — взмолился я, а она продолжала тянуть меня к скалам. — Будет лучше, если я отправлюсь спать.

— Да, сейчас ты отдохнешь.

— Тогда, почему мы идем к скалам, дорогая? Вы хотите сбросить меня в море?

Шарлотта рассмеялась.

— Ты такой красавчик, несмотря на всю свою пристойность и голландские манеры! — Она танцевала передо мной, двигаясь быстро и грациозно на фоне темного блестящего моря, и ее волосы развевались на ветру.

Она была прекраснее даже, чем моя Дебора. Опустив взгляд, я, к своему удивлению, обнаружил, что в левой руке по-прежнему держу бокал. Шарлотта тут же наполнила его, а я, терзаемый жаждой, осушил содержимое залпом, как пьют эль.

Снова взяв меня под руку, она указала на крутую тропинку, проходившую в опасной близости от края пропасти, но я заметил в конце крышу, свет и, как мне показалось, выбеленную стену.

— Ты думаешь, я не благодарна тебе за все, что ты рассказал? — прошептала она мне на ухо. — Напротив, очень благодарна, И жажду услышать новые подробности и о твоем отце-лекаре, и о других людях, чьи имена ты называл.

— Я могу поведать тебе многое, но не для того, чтобы полученными от меня сведениями ты воспользовалась во зло.

Нетвердо держась на ногах, я попытался разглядеть рабов, игравших на барабанах и рожке, — судя по звучанию инструментов, где-то совсем рядом Музыка эхом разносилась по скалам.

— О, значит, ты веришь в зло! — рассмеялась Шарлотта. — Ты веришь в ангелов и дьяволов и сам предпочел бы стать ангелом, как ангел Михаил, который низверг дьявола в ад. — Обняв меня одной рукой, дабы уберечь от падения, она тесно прижалась ко мне грудью и нежной щекой коснулась плеча.

— Мне не нравится эта музыка, — сказал я, — Зачем они так играют?

— Потому что это доставляет им радость. Плантаторы в здешних местах совсем не заботятся о развлечении своих рабов. А стоило бы. Они получали бы гораздо больше. Впрочем, мы, кажется, опять вернулись к наблюдениям. Идем же, впереди ждут несказанные удовольствия.

— Удовольствия? Но я не люблю удовольствия, — пробормотал я заплетающимся языком, чувствуя, как голова идет крутом. Музыка тем временем становилась все навязчивее.

— Ушам своим не верю! Как это ты не любишь удовольствия? — фыркнула Шарлотта — Как можно их не любить?

Мы подошли к небольшому строению, и в ярком свете луны я увидел, что оно представляет собой в общем-то обычный дом с покатой крышей, только построенный на самом краю скалы. Тот свет, что я заметил с тропы, шел из фасадных окон, которые, наверное, были открыты, но войти в дом можно было только через тяжелую, запертую на засов дверь.

Все еще смеясь над моими словами, Шарлотта его отодвинула, но я остановил ее.

— Что это? Тюрьма?

— Ты и так в тюрьме своего собственного тела, — ответила она и втолкнула меня внутрь.

Собрав все силы, я вознамерился выйти, но дверь захлопнулась и кто-то запер ее снаружи. Услышав лязг задвигаемого на место засова, я огляделся в смятении и злобе.

Передо мной был просторный зал с огромной кроватью о четырех столбиках, достойной английского короля, хотя она была убрана муслином, а не бархатом и завешена сеткой, которую здесь используют от комаров. По, обе стороны от кровати горели свечи. Выложенный плиткой пол был устлан коврами. Окна фасада действительно стояли распахнутыми настежь, и я вскоре понял почему: не пройдя и десяти шагов, я оказался у балюстрады, за которой простиралась пустота — там не было ничего, кроме высокого обрыва над узким берегом моря.

— Не желаю проводить ночь здесь, — пробормотал я, — и если мне не будет предоставлена кушетка, я отправлюсь пешком в город.

— Объясни мне, как это возможно — не любить удовольствия? — спросила Шарлотта, нежно подергивая меня за рукав. — Тебе ведь наверняка жарко в этих жалких одеждах. Неужели все голландцы одеваются так?

— Прикажите замолчать этим барабанам, — взмолился я, — их бой невыносим!

Звук словно проникал сквозь стены. Теперь он казался мелодичнее, менее раздражающим, но все равно впивался в душу, словно крючками, и тянул за собой, против воли вовлекая в некий воображаемый танец.

Не помню, как я оказался на кровати рядом с Шарлоттой, — почувствовал только, что она стягивает с меня рубашку. На столике в нескольких футах от нас стоял серебряный поднос, а на нем — бутылки с вином и тонкие бокалы. Шарлотта встала и направилась к столику. Налив полный бокал бордо, она принесла его мне и сунула в руку. Я хотел швырнуть бокал на пол, но она не позволила.

— Петир, выпей немного — только для того, чтобы заснуть. — Она смотрела мне прямо в глаза — Ты волен уйти, когда пожелаешь.

— Ложь, — возразил я, чувствуя на себе чужие руки и чужие юбки у ног.

В комнате неизвестно как оказались две величественные мулатки, обе исключительно красивые и соблазнительные в своих отглаженных юбках и кружевных блузках. Они бесшумно двигались в тумане, который, казалось, окутал все вокруг, — сначала взбивали подушки, расправляли сетку над кроватью, а затем принялись стягивать с меня одежду. Настоящие индейские принцессы с темными глазами, длинными пушистыми ресницами, смуглыми руками и полными невинности улыбками.

— Шарлотта, я этого не потерплю, — попытался было я возразить, но она поднесла к моим губам бокал с вином, и, едва я выпил, у меня снова все поплыло перед глазами. — Шарлотта, зачем, зачем все это?

— Ты ведь не откажешься познать удовольствие, — прошептала она, ласково проводя рукой по моим волосам. — Я говорю серьезно. Послушай, ты должен непременно испытать его и удостовериться, что можешь без него обойтись, если ты понимаешь, о чем я говорю.

— Нет, не понимаю, Я хочу уйти.

— Нет, Петир. Не сейчас, — сказала она так, словно разговаривала с ребенком.

Шарлотта опустилась на колени и посмотрела на меня снизу вверх. Я увидел, как плотно сжаты в декольте ее груди, и мне захотелось освободить их.

— Выпей еще, Петир, — предложила она.

Барабаны и рожок играли теперь медленнее и мелодичнее, что-то вроде мадригалов, хотя по сути своей музыка оставалась дикарской. Я закрыл глаза и тут же потерял равновесие. Чьи-то губы легко коснулись моих щек и рта, я в панике разомкнул веки и увидел, что мулатки разделись донага и откровенно, недвусмысленными жестами предлагают себя.

Я с трудом осознавал происходящее — видел лишь, что неподалеку, опершись рукой о стол, стоит Шарлотта, неподвижная, словно изваяние, статуя на фоне тускло-синего неба. Свечи потрескивали на ветру, музыка не стихала, а я забыл обо всем на свете, разглядывая двух полногрудых красавиц, во всей наготе открытых моему взору.

Удивительно, но я вдруг поймал себя на том, что в этой жаре совсем не смущен собственной наготой, хотя в жизни не часто оказывался в подобной ситуации. Отсутствие одежды казалось мне совершенно нормальным. Более того, я с интересом разглядывал обнаженных женщин, особенно те потаенные прелести, что всегда скрыты от посторонних глаз.

Одна из красавиц снова коснулась меня поцелуем, и на этот раз губы мои в ответ раскрылись. Шелковистость ее кожи будила во мне желание.

В эту минуту, Стефан, я превратился в пропащего человека.

Знойные мулатки уложили меня на подушки и принялись покрывать поцелуями тело, не оставляя без внимания ни единого участка. Возможно, причиной тому опьянение, но каждый их жест, каждая изощренная ласка доводили меня буквально до исступления. Эти женщины казались мне действительно любящими, поистине чудесными и в то же время совершенно невинными, а прикосновение их нежной кожи сводило с ума.

Я знал, что Шарлотта наблюдает за происходящим, однако меня это совершенно не трогало — гораздо важнее было дарить женщинам свои ласки и в полной мере наслаждаться теми, которыми они щедро осыпали меня. Выпитое зелье, несомненно, подавило мою природную сдержанность и в то же время замедлило естественные при данных обстоятельствах порывы мужчины, отчего мне казалось, что впереди еще целая вечность.

В комнате становилось все темнее, музыка теперь ласкала слух и словно убаюкивала. Медленно разгоравшаяся во мне страсть доставляла восхитительное блаженство, погружала в неизведанные ранее ощущения. Одна из женщин, пышнотелая податливая красавица, показала мне черную шелковую ленту, и не успел я удивиться, зачем она ей понадобилась, как широкая полоса ткани оказалась у меня на глазах, а концы ее были завязаны на затылке.

Где найти слова, чтобы описать, какое пламя вспыхнуло во мне после этого, — повязка будто уничтожила последние остатки приличия, и я утратил всяческий стыд.

В пьянящей темноте я наконец овладел своей жертвой. Пальцы мои запутались в пышных волосах, а в меня впились нежные губы и сильные руки увлекали за собой, все теснее прижимая к мягким грудям, животу и к тому месту, где трепетала благоуханная женская плоть… Но едва я вскрикнул от страсти, безусловно потеряв в то мгновение душу, как повязку сорвали с моих глаз… Взглянув вниз, я увидел Шарлотту: веки ее были прикрыты, губы разомкнуты, лицо пылало.

Вокруг никого — во всем доме только мы вдвоем.

Я вскочил с кровати и как сумасшедший бросился вон из комнаты. Но все уже свершилось. Шарлотта догнала меня на самом краю утеса.

— Что ты собрался делать? — жалобно вскричала она. — Прыгнуть в море?

Не в силах ответить, я лишь припал к ней, чтобы не упасть. Если бы она не оттянула меня от края, я бы рухнул вниз. А в голове стучала только одна мысль: это моя дочь, моя дочь! Что я наделал!

Да, я знал, что это моя дочь, и постоянно напоминал себе об этом, открыто глядя правде в глаза, и все же против собственной воли повернулся к ней, обнял и прижал к себе. Послужат ли ей наказанием мои поцелуи? Как могли слиться воедино ярость и страсть? Я никогда не участвовал во взятии городов, но, наверное, солдаты точно так же воспламеняются, срывая одежды с визжащих пленниц.

В своем вожделении я готов был раздавить ее, задушить в объятиях. А когда она, прерывисто вздохнув, откинула назад голову, я смог лишь прошептать: «Моя дочь… « — и припал к обнаженной груди.

Мне казалось, я ни разу в жизни не давал выход своей страсти, так велика она была в ту минуту. Видя, что я готов овладеть ею прямо там, на песке, Шарлотта увлекла меня в комнату. Моя грубость не вселила в нее страха. Она потянула меня к кровати, и впервые после той ночи в Амстердаме с Деборой я познал поистине всепоглощающее блаженство. Мои порывы не могла сдержать даже таившаяся в душе безграничная нежность.

— Ты мерзкая маленькая ведьма, — выкрикнул я, но Шарлотта, похоже, восприняла мой вопль как поцелуй и продолжала извиваться подо мной, приподнимаясь навстречу и вторя моим движениям.

Наконец я отпрянул от нее и упал на подушку. Мне хотелось умереть и в то же время безмерно хотелось немедленно снова овладеть ею.

Если мне не изменяет память, еще дважды до рассвета я набрасывался на нее, однако был настолько пьян, что едва ли отдавал себе отчет в своих действиях и думал лишь об одном: в Шарлотте воплотилось все то, что только можно желать в женщине, и я мог теперь этим наслаждаться.

Ближе к утру, помнится, Шарлотта уснула, а я, воспользовавшись тем, что никто и ничто не мешает моим наблюдениям, лежал рядом и пристально изучал ее, словно пытаясь понять внутреннюю суть и природу красоты собственной дочери. «Да, конечно, — с горечью думал я, — она сделала из меня посмешище… « И все-таки, Стефан, мои наблюдения не были бесплодными — за тот час я узнал о женщине больше, чем за всю жизнь.

Как прелестно было ее юное тело, как упруга ее плоть, как свежа ее кожа — даже мимолетное прикосновение к ней доставляло истинное удовольствие. Только бы она не проснулась! Только бы не встретить ее мудрый и в то же время насмешливый взгляд! Мне хотелось зарыдать — таким ужасным казалось все случившееся.

Кажется, после пробуждения Шарлотты мы еще немного поговорили, но в моей памяти лучше запечатлелось то, что я видел, нежели слова, которые мы произносили.

Она вновь принялась уговаривать меня выпить ее вина, точнее яда, причем делала это с еще большей настойчивостью, чем прежде, — видимо, желание проникнуть в мои мысли было слишком сильным, непреодолимым. Сидя на кровати в облаке, золотистых волос — настоящая английская леди Годива, [7] — она вновь заговорила о том, как поразил ее мой рассказ о встрече с Лэшером в каменном круге в Доннелейте.

Представь, Стефан, что в эту секунду я вдруг оказался там — наверное, зелье так подействовало. Я опять услышал скрип телеги, увидел мою дорогую юную Дебору, а вдалеке возникла полупрозрачная фигура темноволосого мужчины.

— Да, но, видишь ли, он хотел показаться только Деборе, — услышал я собственный голос, — но я его тоже увидел, и это доказывает лишь одно: его может увидеть любой, когда он неизвестно каким образом приобретает физическую форму.

— А как он это делает?

Мне вновь пришлось прибегнуть к архивам моей памяти и извлечь оттуда учения древних.

— Если это существо может собирать драгоценные камни для тебя…

— Да, это он может.

— …Значит, он может собрать вместе крошечные частички и принять человеческий образ.

И тут в мгновение ока я оказался в Амстердаме, в постели с Деборой, и все слова, которые она тогда произнесла, прозвучали снова, словно та ночь повторилась в этой самой комнате. Обо всем этом я рассказал дочери, этой ведьме в моих объятиях, которая то и дело подливала мне вина и которой мне хотелось овладеть не меньше тысячи раз, прежде чем обрести свободу.

— Но если ты с самого начала знала, что я твой отец, то почему так поступила? — спросил я, одновременно пытаясь поцеловать ее.

Она отстранила меня, как могла бы отстранить собственного ребенка.

— Мне нужна твоя стать, твоя сила, отец. Мне нужен ребенок от тебя — сын, который не унаследует болезнь Антуана, или дочь, которая сможет видеть Лэшера, потому что Лэшер ни за что не покажется мужчине. — Она на мгновение задумалась и добавила: — Ты ведь для меня не просто мужчина, ты мужчина, связанный со мной кровно.

Значит, все было заранее спланировано.

— Но есть еще кое-что, — продолжала она. — Знаешь ли ты, каково это — оказаться в объятиях настоящего мужчины? Почувствовать, что тобой овладевает настоящий мужчина? И почему бы этому мужчине не быть моим собственным отцом, если он самый приятный из всех кавалеров, каких я когда-либо встречала?

Я вспомнил тебя, Стефан. Я вспомнил все твои предостережения. Я вспомнил и Александра. Быть может, в эту самую секунду он оплакивал меня в нашей Обители.

Кажется, я заплакал, потому что мне помнится, будто Шарлотта утешала меня, полная сочувствия и отчаяния.

А потом, в этом я уже уверен, она прижалась ко мне, словно дитя, свернулась подле калачиком и заявила, что мы оба знаем то, что никому больше не известно, если не считать Деборы, а Дебора мертва. Тут она расплакалась. Она плакала по Деборе.

— Когда он пришел ко мне и сказал, что мамы нет в живых, я разрыдалась и долго не могла остановиться. А домашние стучали в дверь, звали меня и просили выйти. До той минуты я ни разу его не видела, ни разу с ним не говорила. Моя мать как-то сказала: «Наденешь изумруд, и его сияние поможет ему отыскать тебя, где бы ты ни была». Но теперь я знаю, что он не нуждался даже в этом. Я лежала одна в темноте, когда он пришел. Открою тебе ужасную тайну. До того момента я не верила в его существование! Нет, не верила. В руках я держала маленькую куклу, подаренную мне матерью, — все, что осталось от Сюзанны…

— Когда я был в Монклеве, то слышал об этой кукле.

— Кукла сделана из кости и волос Сюзанны, так, по крайней мере, говорила мама. По ее словам, после того как Сюзанну остригли в тюрьме, Лэшер принес ей прядь волос, а кость взял на пепелище. А Дебора сделала из них куклу, как велела ей мать. Она потом частенько брала куклу в руки и звала Сюзанну.

И вот, взяв куклу, я исполнила материнский наказ, слово в слово, но Сюзанна не пришла! Я ничего не услышала, ничего не почувствовала и уже засомневалась в том, во что всю жизнь верила моя мать.

Вот тогда-то он и появился. Я ощутила его присутствие в темноте, почувствовала его ласки.

— Что значит — ласки?

— Он прикасался ко мне, как только что ты. Я лежала в кромешном мраке и вдруг почувствовала, что меня кто-то целует в грудь. Потом чьи-то губы коснулись моих губ, и чужая рука погладила мои ноги. Я привстала, думая, что это сон, что мне снится Антуан в ту пору, когда он еще был полноценным мужчиной. Но это оказался Лэшер! «Не нужен тебе Антуан, моя красавица Шарлотта», — сказал он. Тогда я, исполняя волю матери, впервые надела изумруд.

— Это он рассказал тебе о смерти Деборы?

— Да, и о том, что она упала с башни собора, и о том, что ты столкнул злобного священника и тот разбился насмерть. Но ты бы слышал, как странно он разговаривает. Тебе даже не представить, какие чудные слова он произносит. Кажется, будто он собирал их по всему миру, все равно как драгоценности или золотые самородки.

— Расскажи, — попросил я. Шарлотта задумалась.

— Не могу, — вздохнула она, но потом все-таки попыталась, и теперь я постараюсь передать тебе ее слова: — «Я здесь, Шарлотта, я Лэшер, и я пришел к тебе. Душа Деборы покинула ее тело, она пронеслась мимо меня и покинула землю. Ее враги в страхе разбежались в разные стороны. Взгляни на меня, Шарлотта, услышь меня, ибо я существую, чтобы служить тебе, и только служа тебе, я существую». — Шарлотта еще раз вздохнула. — А когда он принимается за длинный рассказ, слова его звучат еще более странно. Когда, например, я принялась расспрашивать его, что произошло с моей матерью, он ответил: «Я сконцентрировался в одном месте и сорвал черепицу с крыш, а потом заставил ее летать. Я поднял пыль с земли и заставил ее кружить в воздухе».

— А что еще говорит это привидение по поводу своей природы?

— Только то, что он существовал всегда. На земле еще не было ни мужчин, ни женщин, а он уже был.

— И ты этому веришь?

— А почему нет?

Я ничего не ответил, но в душе — сам не знаю почему — не поверил словам монстра.

— Как он оказался возле камней Доннелейта? — спросил я. — Ведь это там Сюзанна впервые позвала его?

— Лэшера нигде не было до того, как она его позвала; он появился только в ответ на ее приглашение. Другими словами, он ничего не знает о том, что происходило с ним до того времени. Его знания о самом себе начинаются с той минуты, как он встретился с Сюзанной, а я помогла ему расширить их и углубить.

— Вполне возможно, что это всего лишь иллюзия, а быть может, лесть, — заметил я.

— Ты говоришь о нем так, словно он начисто лишен способности чувствовать. Это неправда. Уверяю тебя, я слышала, как он плачет.

— Что же он оплакивал, скажи на милость?

— Смерть моей матери. Если бы она ему позволила, он мог бы погубить всех жителей Монклева. Невинные и виновные — все понесли бы наказание. Но мать не могла это допустить. Бросившись вниз с башни, она искала лишь собственного освобождения. Будь она посильнее…

— Но ты сильнее.

— Я не прибегаю к его способности разрушать. Для меня этот дар — ничто.

— Вот тут ты поступаешь мудро, должен признать.

Я глубоко задумался над всем сказанным, пытаясь запечатлеть в памяти каждое слово, и, полагаю, мне это удалось. Наверное, она догадалась о моих намерениях, потому что печально заметила:

— Но как мне позволить тебе покинуть это место, когда тебе столько известно и о нем, и обо мне?

— Значит, ты предпочтешь убить меня? — спросил я. Шарлотта заплакала, уткнувшись лицом в подушку.

— Останься со мной, — взмолилась она — Моя мать когда-то просила тебя о том же, но ты отказал ей. Останься со мной. Я могла бы родить от тебя сильных детей.

— Я твой отец. Подобная просьба — просто безумие.

— Какое это имеет значение?! — возмутилась она. — Вокруг нас нет ничего, кроме тьмы и тайны. Какое это имеет значение?

Ее слова наполнили меня печалью.

Кажется, я тоже заплакал, но очень тихо. Я целовал ее щеки и утешал, пытаясь внушить то, во что мы уверовали в Таламаске: есть Бог или нет Бога — мы должны быть честными людьми, мы должны жить как святые, потому что только в этом качестве мы можем восторжествовать. Но, слушая меня, Шарлотта рыдала все сильнее.

— Вся твоя жизнь прошла впустую, — заявила она, — Ты ее растратил зря. Отрекся от удовольствий неизвестно ради чего.

— Ты судишь поверхностно, — ответил я, — Мои книги, мое учение и были для меня удовольствием, равно как хирургия и наука были удовольствиями для моего отца, и эти удовольствия непреходящи. Я не нуждаюсь в радости плоти. Никогда не нуждался. Я не стремлюсь к богатству — и потому свободен.

— Интересно, кому ты лжешь — мне или себе? Ты боишься плоти. Таламаска предложила тебе ту же безопасность, какой обладают монахи в монастырях. Ты всегда делал только то, что безопасно…

— Неужели ты считаешь, что я был в безопасности, когда отправился в Доннелейт или когда поехал в Монклев?

— Нет, это от тебя потребовало мужества, согласна. Как потребовалось оно для того, чтобы приехать сюда. Но я говорю о другом — о том, что ты старательно оберегаешь от постороннего вмешательства, о глубинах твоей души, которая могла бы познать любовь и страсть, но отказалась из страха перед ними, из опасения сгореть в их пламени. Ты должен понимать, что грех, подобный совершенному нынешней ночью, может только сделать нас сильными, независимыми и безразличными по отношению к другим, ибо наши тайны — это наши щиты.

— Но дорогая, — сказал я, — я не желаю быть независимым и безразличным по отношению к другим. С меня хватит и того, что мне приходится быть таким в городах, где ведьм отправляют на костер. Я хочу, чтобы моя душа существовала в гармонии с другими душами. А наш грех сделал меня монстром в собственных глазах.

— Ну и что теперь делать, Петир?

— Не знаю, — признался я. — Не знаю. Но все равно ты моя дочь. Ты задумываешься над своими поступками, отдаю тебе должное. Ты размышляешь и все тщательно взвешиваешь. Но ты не страдаешь в должной мере!

— А почему я должна страдать? — Шарлотта рассмеялась, — Почему я должна страдать?! — закричала она, глядя мне прямо в лицо.

Не в силах ответить на этот вопрос, испытывая смертельную муку от чувства вины и от опьянения, я погрузился в глубокий сон.

Перед рассветом я очнулся.

Утреннее небо затянули огромные розоватые облака, до меня доносился чудесный рокот моря. Шарлотты нигде не было видно. Я обратил внимание, что входная дверь закрыта, и знал наперед, не проверяя, что она заперта снаружи на засов. Что касается маленьких окон по обе стороны от меня, то в них не протиснулся бы и ребенок. Сейчас эти окна прикрывали планчатые ставни, сквозь которые проникал поющий бриз, наполняя комнату свежим морским воздухом.

Как в тумане я следил за наступающим рассветом. Единственным моим желанием в тот момент было оказаться дома, в Амстердаме, хотя я сознавал, что покрыл себя несмываемым позором. А когда я попытался подняться, не обращая внимания на головокружение и тошноту, то в темном углу, слева от двери, разглядел неясную фигуру.

Я долго ее рассматривал, решая, не плод ли это моего воображения, разыгравшегося после выпитого зелья, или, быть может, игра света и тени. Но я ошибся. На меня действительно пристально смотрел высокий темноволосый мужчина, и, как мне показалось, он явно хотел что-то сказать.

— Лэшер, — громко прошептал я.

— Какой же ты глупец, раз решился приехать сюда, — произнесло существо. Губы его при этом не шевелились, и голос не проникал мне в уши. — Какой же ты глупец, что еще раз пытаешься встать между мной и ведьмой, которую я люблю.

— А что ты сотворил с моей драгоценной Деборой?

— Сам знаешь, хотя на самом деле не знаешь ничего. Я рассмеялся.

— Следует ли считать за честь то, что ты позволяешь мне судить об этом самому? — Я сел на кровати. — Покажись явственнее.

И прямо у меня на глазах фигура вдруг обрела плотность и стала более явственной — наконец-то я смог разглядеть конкретные черты липа и другие детали. Тонкий нос, темные глаза, та же самая одежда, что была на нем много лет назад, в Шотландии, когда я на секунду увидел его: короткая кожаная куртка, грубые штаны, домотканая рубаха с широкими рукавами.

По мере того как я все это рассматривал, нос его, казалось, вырисовывался все отчетливее, темные глаза становились ярче и живее, а кожа, из которой была сшита куртка, все больше походила на кожу.

— Кто ты, призрак? — спросил я. — Назови свое истинное имя — не то, каким наградила тебя моя Дебора.

Его лицо исказила страшная горькая гримаса, но нет — иллюзия начала таять, воздух наполнился плачем, ужасной беззвучной жалобой. И вдруг фигура растворилась.

— Вернись, призрак! — закричал я. — Или лучше, если любишь Шарлотту, уходи прочь! Возвращайся в хаос, откуда ты пришел, и оставь мою Шарлотту в покое.

И я мог бы поклясться, что это существо снова заговорило, шепотом произнеся:

— Я терпелив, Петир ван Абель. И умею предвидеть далекое будущее. Я буду пить вино и есть мясо, я буду по-прежнему ощущать тепло женщины даже тогда, когда от тебя не останется и костей.

— Вернись! — вскричал я. — Объясни, что это значит! Я видел тебя, Лэшер, так же ясно, как видят ведьмы, и я могу сделать тебя сильным.

Но в ответ — только тишина. Я упал на подушку, понимая, что это был самый мощный призрак из всех, каких я до этого встречал. До сих пор ни один из них не был таким сильным и так явственно видимым. И слова, произнесенные этим дьяволом, не имели никакого отношения к повелению ведьмы.

Как мне не хватало в ту минуту моих книг! Ах, если бы они оказались тогда под рукой!

И снова перед моим мысленным взором возник каменный круг в Доннелейте. Уверяю тебя, призрак появился в том месте не без причины! Это не просто коварный демон. И не Ариэль, готовый повиноваться волшебной палочке Просперо![8] Я был столь взбудоражен, что вновь прибегнул к помощи вина в надежде, что оно притупит мою боль.

Вот так, Стефан, прошел мой первый день плена и несчастий.

Я досконально изучил свое небольшое жилище. Столь же подробно пришлось исследовать и утес, с которого ни одна тропа не спускалась к берегу. Будь у меня в распоряжении даже морской канат, закрепленный на балюстраде, я не сумел бы спуститься с такой крутизны.

Но позволь мне продолжить.

Шарлотта явилась ко мне где-то около полудня. Увидев вошедших вместе с ней двух горничных-мулаток, я понял, что они отнюдь не были плодом моего воображения, и в холодном молчании следил, как они расставляют по комнате свежие цветы. Женщины принесли мою рубаху, выстиранную и выглаженную, а с ней и другую одежду из более легких тканей, более подходящих для климата этих мест. А еще они доставили большую бадью, протащив ее, словно лодку, по песку под неусыпной охраной двух мускулистых рабов — на тот случай, если бы мне вздумалось бежать.

Наполнив бадью горячей водой, они сказали, что я могу выкупаться, когда пожелаю.

Я воспользовался предоставленной возможностью, надеясь, наверное, смыть с себя грехи, а затем, когда меня одели в чистое и аккуратно подстригли бороду и усы, сел за стол и слегка подкрепился, не поднимая при этом глаз на Шарлотту, которая одна осталась со мной в комнате.

Наконец, отставив в сторону тарелку, я поинтересовался:

— И как долго ты намерена держать меня здесь?

— Пока не удостоверюсь, что зачала от тебя ребенка, — ответила Шарлотта. — Первые признаки могут проявиться совсем скоро.

— Что ж, у тебя была такая возможность, — ответил я, но, не успев даже договорить, снова оказался во власти вожделения прошлой ночи, и перед моим мысленным взором предстала картина, будто я разрываю на ней красивое шелковое платье, высвобождаю ее груди, яростно припадаю к ним и начинаю сосать как младенец. Снова у меня возникла восхитительная мысль, что она распутна и поэтому я могу делать с ней все, что пожелаю, и что я воспользуюсь первой подвернувшейся возможностью насладиться ею.

Шарлотта поняла. Нет сомнений, она прочла мои мысли, ибо подошла совсем близко и, пристально глядя мне в глаза, уселась ко мне на колени. Почти невесомая, сладостная ноша.

— Порви на мне шелк, если желаешь, — сказала она — Тебе отсюда не выбраться. Поэтому делай в своей тюрьме все, что можешь.

Я потянулся к ее горлу, и тут же полетел на пол. Кресло перевернулось. Только это сделала не Шарлотта — она лишь отступила в сторону, чтобы не пострадать.

— А, значит, он здесь, — вздохнул я. Я не видел его, но, приглядевшись, заметил какое-то пятно в воздухе над собой, которое постепенно расползалось, становясь все прозрачнее, и в конце концов совершенно рассеялось. — Прими же мужской облик, как было сегодня утром! — потребовал я. — Поговори со мной еще раз, ничтожный призрак, маленький трус!

Все серебро в комнате задребезжало. Москитная сетка всколыхнулась крупными волнами. Я расхохотался.

— Глупый дьяволенок, — сказал я, поднимаясь с пола и отряхивая одежду. Это существо ударило меня снова, но я схватился за спинку кресла и устоял. — Подлый дьяволенок, — сказал я, — и к тому же трус.

Шарлотта наблюдала за происходящим в полном изумлении. Не могу сказать, что выражало ее лицо — то ли подозрительность, то ли страх. Потом она что-то едва слышно прошептала, и я увидел, как всколыхнулась прозрачная занавеска на окне, — похоже, существо вылетело из комнаты. Мы остались вдвоем.

Шарлотта отвернулась от меня, но я успел заметить, что щеки ее горят, а глаза полны слез. Какой хрупкой и ранимой казалась она в ту минуту. Я возненавидел себя за вожделение к ней.

— Надеюсь, ты не винишь меня в том, что я пытался отомстить? — вежливо поинтересовался я. — Ведь ты удерживаешь меня здесь против моей воли.

— Не вздумай опять бросать ему вызов, — со страхом произнесла Шарлотта дрожащими губами. — Я не хочу, чтобы он причинил тебе боль.

— А разве всесильная ведьма не может обуздать его? Она припала к кроватному столбику, опустила голову и выглядела совершенно потерянной. И такой очаровательной! Такой обольстительной! Даже не будь она ведьмой, колдовских чар у нее и без того хватало.

— Ты хочешь меня, — тихо сказала она, — так возьми. И то, что я сейчас скажу, возбудит тебя гораздо сильнее, чем любое зелье, каким я могу тебя напоить.

Она подняла голову, и я увидел, что губы ее трясутся, словно она вот-вот расплачется.

— Ты о чем? — спросил я.

— О том, что я тебя тоже хочу. Я считаю тебя красивым. И когда лежу подле Антуана, мое тело тоскует по тебе.

— Это твое несчастье, дочь, — холодно произнес я, однако безразличие мое было, конечно же, наигранным.

— Разве?

— Остынь. Помни, что мужчине совсем не обязательно считать женщину красивой, чтобы овладеть ею. Будь по-мужски хладнокровной. Это тебе больше подходит, коль скоро ты насильно удерживаешь меня здесь.

Она помолчала несколько секунд, а затем подошла и снова начала свое обольщение, начав с нежных дочерних поцелуев и постепенно переходя к все более смелым и жарким ласкам. И опять я превратился в того же глупца, что и раньше.

Только на этот раз охвативший душу гнев не позволил мне окончательно пасть, и я отстранил Шарлотту.

— А как это понравится твоему призраку? — спросил я, вглядываясь в пустоту вокруг. — Как он отнесется к тому, что ты позволяешь мне делать такие вещи, которые, по его мнению, позволительны только ему?

— Не играй с ним! — со страхом взмолилась она.

— Значит, несмотря на все свои ласки, поцелуи и прикосновения, он не может сделать тебе ребенка? Он не тот злой дух из демонологии, который способен красть семя у спящих мужчин. И поэтому он позволяет мне жить, пока я не сделаю тебе ребенка!

— Он не причинит тебе зла, Петир, — я ни за что не позволю. Я ему запретила!

Ее щеки снова раскраснелись, когда она взглянула на меня. Но теперь настал ее черед оглядываться по сторонам.

— Не забывай об этом, дочь, ибо — помни! — он умеет читать твои мысли. И он может сколько угодно говорить, что исполняет твое желание, в то время как на самом деле руководствуется только своими. Он приходил сегодня утром и насмехался надо мной.

— Не лги мне, Петир.

— Я никогда не лгу, Шарлотта. Он приходил. — И тут я подробно описал ей появление призрака и повторил его странные слова — Итак, что бы это могло означать, моя красавица? Ты думаешь, у него нет собственной воли? Ты глупышка, Шарлотта. Ложись с ним! — Я рассмеялся ей в лицо и, заметив в ее взгляде боль, рассмеялся еще громче. — Хотел бы я увидеть это зрелище — ты, а рядом твои демон. Ложись сюда и позови его, пусть придет сейчас.

Она ударила меня по лицу. Я только пуще рассмеялся, внезапно ощутив сладостную боль, а она все хлестала меня по щекам, и тогда я сделал то, что хотел: яростно схватил ее за руки и швырнул на кровать, а потом разорвал на ней платье и ленты в волосах. Она тоже не церемонилась с чудесной одеждой, в которую меня облачили ее горничные, и мы соединились с тем же пылом, что и раньше.

Моя страсть иссякла после третьего раза, и, когда я лежал в полусне, она молча покинула меня, оставив наедине с морским рокотом.

К вечеру я уже понял, что мне оттуда не выбраться, потому как испробовал все способы. Я пытался расколоть дверь, используя для этого единственное кресло. Я пытался ползком обогнуть стены. Я пытался пролезть сквозь маленькие оконца. Все напрасно. Этот дом строили тщательно, как тюрьму. Я пытался даже взобраться на крышу, но и этот путь к свободе был заранее отрезан. Скат был невероятно крутым, черепица очень скользкой, а взбираться пришлось бы очень высоко. С наступлением сумерек мне принесли ужин и подали, тарелку за тарелкой, сквозь маленькое окошко. Я долго не притрагивался к еде, но потом все-таки поужинал, больше от скуки и гнева, нежели от голода.

Когда солнце начало опускаться в море, я сидел у балюстрады, пил вино и любовался закатом, наблюдая, кале синие волны, несущие белую пену, разбиваются внизу о чистый берег.

За все время моею пленения никто ни разу не появился на том берегу. Подозреваю, этот отрезок побережья доступен только морем. И любой там оказавшийся наверняка погиб бы, потому что оттуда не было выхода, разве что, как я уже говорил, вверх по утесу.

Но вид был очень красив. Все больше пьянея, я как завороженный смотрел на постоянно меняющие цвет море и небо и не в силах был отвести взор.

Когда солнце скрылось, на горизонте — сколько охватывал глаз — появилась широкая светящаяся полоса. Она оставалась примерно с час, потом небо стало бледно-розовым, а под конец приобрело тот же синий оттенок, что и море.

Разумеется, я решил, что больше не притронусь к Шарлотте, несмотря на все соблазны. А когда она убедится, что я для нее бесполезен, ей ничего не останется, кроме как отпустить меня. Впрочем, я подозревал, что, вероятнее всего, она меня убьет, а если не она, то призрак. В том, что она не сумеет его остановить, я не сомневался.

Не знаю, когда я заснул. Не знаю, который был час, когда я проснулся и увидел Шарлотту, сидящую при свете свечи. Я поднялся, чтобы налить себе еще вина, потому что к этому времени превратился в настоящего пьяницу — и получаса не проходило, чтобы я не чувствовал непреодолимую тягу к вину.

Я ничего не сказал Шарлотте, но сам был напуган тем фактом, что меня по-прежнему волновала и влекла к себе ее красота, и стоило только бросить на нее взгляд, как мое тело тут же проснулось и возжелало ее, предвкушая продолжение прежних игр. Что толку было мысленно отчитывать собственную плоть — она ведь не мальчишка-школяр и осталась глухой к моим увещеваниям.

Никогда не забуду лицо Шарлотты и ее взгляд, проникший, казалось, мне в самое сердце.

Мы пошли друг другу навстречу. И снова покорились взаимному влечению…

Когда же страсть наша поутихла, мы спокойно сели рядом и Шарлотта заговорила первой:

— Для меня не существует никаких законов. Проклятие, лежащее как на мужчинах, так и на женщинах, воплощается не только в слабостях, но и в добродетелях. Моя добродетель в моей силе, в способности управлять теми, кто меня окружает. Я знала это с самого детства. Мне подчинялись братья, а когда обвинили мать, я умоляла ее, чтобы она разрешила мне остаться в Монклеве, ибо была уверена, что сумею повернуть показания в ее пользу.

Но она не позволила мне остаться — пожалуй, мать единственная никогда мне не подчинялась. Зато я руковожу и всегда, с самой первой встречи, руководила своим мужем. Я управляю плантацией так умело, что другие плантаторы приезжают ко мне за советом. Можно даже сказать, что я, как самая богатая хозяйка в округе, правлю всем приходом, а при желании могла бы, наверное, держать в подчинении и целую колонию.

Той же силой обладаешь и ты, и благодаря ей способен противостоять всем мирским и церковным властям. Ты отправляешься во все деревни и города, имея за душой три короба лжи, и веришь в то, что делаешь. Ты подчинился лишь одной власти на земле — Таламаске, но даже ей ты не покорился полностью.

Я никогда не думал об этом, но она была права. Знаешь, Стефан, среди нас есть агенты, которые не годятся для практических дел, потому что не обладают известной долей скептицизма по отношению к помпезным церемониям. Так что Шарлотта попала в самую точку.

Однако вслух я не признал ее правоту. Я пил вино и смотрел на море. В небе поднялась луна, и по водной глади пролегла светлая дорожка. Мне вдруг пришло в голову, что я слишком редко любовался морем.

Видимо, за долгое время, проведенное в маленькой тюрьме на краю утеса, я чему-то научился.

Шарлотта продолжала свою речь:

— Я приехала жить туда, где нашлось лучшее применение моим силам. И намерена родить много детей, прежде чем Антуан умрет. Очень много! Если ты останешься здесь и будешь моим любовником, то сможешь осуществить все свои желания.

— Не говори так. Ты знаешь, что это невозможно.

— Подумай. Поразмысли как следует над моим предложением. Ведь источником твоих знаний служат прежде всего наблюдения. Что ты узнал, наблюдая за здешней жизнью? Я могла бы построить для тебя дом на своей земле, подарить тебе огромную библиотеку — такую, какую ты сам пожелаешь. Ты принимал бы в нем своих друзей из Европы. И мог бы иметь все, что твоей душе угодно.

Как того и просила Шарлотта, я долго думал, прежде чем дать ответ:

— Мне нужно больше того, что ты предлагаешь. Даже если бы я смог смириться с тем, что ты моя дочь и что мы преступили закон природы.

— Какой там еще закон! — фыркнула она.

— Позволь мне закончить, и тогда все узнаешь, — попросил я и продолжил: — Я не могу довольствоваться радостью плоти и красотой моря, мне недостаточно даже осуществления всех моих желаний. Мне нужно нечто большее, чем деньги.

— Почему?

— Потому что я боюсь смерти. Я ни во что не верю и поэтому, как многие неверующие, должен создать или совершить нечто такое, что составит смысл всей моей жизни. Спасение ведьм, изучение сверхъестественного — вот мои непреходящие удовольствия: они отвлекают меня от тяжких мыслей о собственном незнании — позволяют не думать о том, зачем мы рождаемся и зачем умираем, или о том, ради чего существует весь этот мир.

Если бы мой отец не умер, я стал бы хирургом, чтобы изучать работу тела и иллюстрировать эти исследования собственными рисунками, как делал он. И если бы после смерти отца меня не разыскала Таламаска, я мог бы стать художником, ибо каждое живописное полотно — это целый мир, исполненный глубокого смысла. Но теперь я не стану никем из них, так как ничему не обучался и уже поздно об этом думать, так что я должен возвратиться в Европу и делать то, чем занимаюсь всю жизнь. Это мой долг. Другого выбора нет. Я бы сошел с ума в этих диких, варварских местах. И возненавидел бы тебя еще больше, чем сейчас.

Я очень заинтриговал ее, и в то же время обидел и разочаровал. Выслушав мой ответ, Шарлотта задумалась, не произнося ни слова, и смотрела на меня с таким трагическим выражением на лице, что мое сердце готово было выскочить из груди — так я переживал за нее в эту минуту.

— Поговори со мной, — наконец попросила она. — Расскажи о своей жизни.

— Нет!

— Почему?

— Потому что ты держишь меня здесь насильно. Она снова задумалась, устремив на меня печальный взгляд.

— Ты ведь приехал сюда в надежде подчинить меня своей воле и научить уму-разуму, не так ли?

Я улыбнулся, потому что это была правда.

— Что ж, хорошо, дочь моя. Я скажу тебе все, что знаю. Это мне поможет?

В эту самую минуту, в одно из мгновений второго дня моего пленения, все переменилось и оставалось таковым вплоть до часа моего освобождения, который настал через много-много дней. Я тогда еще не понял этого, но все действительно стало по-другому.

Потому что отныне я больше ей не сопротивлялся. И больше не сопротивлялся своей любви к ней и своему вожделению, которые не всегда сливались воедино, но постоянно во мне присутствовали.

Что бы ни происходило в последующие дни, мы часами беседовали, причем я практически все время был пьян, тогда как она оставалась совершенно трезвой. Вот тогда я и поведал ей всю свою жизнь и поделился многим из того, что знал об этом мире, а она внимательно слушала, задавала вопросы, спорила.

Казалось, все мои дни проходят в пьянстве, занятиях любовью и беседах с Шарлоттой, перемежавшихся длительными периодами мечтательности и созерцания, когда я любовался изменчивым морем.

В какой-то день (не знаю, сколько времени прошло с начала моего заточения — дней пять, а может, и больше) она принесла мне бумагу, перо и попросила записать все, что я знаю о своих предках — о семье отца, о том, почему он, как и его отец, стал врачом, о временах их учебы в Падуе, о том, какие знания они там обрели и какие труды создали. И названия книг моего отца.

Я выполнил ее просьбу с удовольствием, хотя был настолько пьян, что на это у меня ушло много часов; после, пока я лежал, пытаясь прийти в себя, Шарлотта куда-то унесла мои записи.

По приказу хозяйки для меня были сшиты чудесные костюмы, но я оставался безразличным ко всем обновам и равнодушно позволял рабыням каждое утро одевать меня, подстригать волосы и ухаживать за ногтями.

Я не видел в их поведении ничего необычного, по наивности полагая, что служанки лишь добросовестно выполняют свои обязанности. По прошествии некоторого времени Шарлотта показала мне тряпичного уродца, сшитого из рубашки, которая была на мне в день нашей первой встречи. При этом она сообщила, что во всех деталях куклы зашиты обрезки моих ногтей, а голову украшают мои собственные волосы.

Признание Шарлотты повергло меня в шок — я буквально оцепенел. Нет сомнений, что именно такой реакции с моей стороны она и добивалась. Я молча наблюдал, как она сделала ножом надрез на моем пальце и подставила тряпичное тельце под струйку сочившейся из ранки крови. В конце концов кукла превратилась в красного идола со светлыми волосами.

— Что ты собираешься делать с этим отвратительным уродцем? — спросил я.

— Сам знаешь, — прозвучал ответ.

— Значит, моя смерть предрешена.

— Петир, — умоляюще произнесла Шарлотта, и из глаз ее брызнули, слезы, — пройдут годы, прежде чем ты умрешь, но эта кукла дает мне силы.

Я ничего не ответил, но после ее ухода буквально набросился на ром, запас которого не иссякал и который, естественно, был гораздо крепче вина, и напился до чертиков.

Очнувшись глубокой ночью, я первым делом вспомнил о кукле и при мысли о ней пришел в неописуемый ужас. Поспешно усевшись за стол и взяв в руки перо, я как можно подробнее изложил на бумаге все, что знал о демонах, но на этот раз не в надежде предостеречь Шарлотту, а скорее в стремлении указать ей верный путь.

Мне казалось важным упомянуть следующее:

1) Древние люди, так же как и мы, верили в духов, однако полагали, что те могут стариться и умирать; у Плутарха есть описание дня смерти Великого Пана, [9] где говорится, что все демоны мира плакали, ибо понимали: однажды их постигнет та же участь.

2) Когда в древние времена тот или иной народ подвергался нападению и оказывался во власти врагов, все верили, что поверженные божества превращаются в демонов и парят над разрушенными городами и храмами. Шарлотта не должна забывать, что Сюзанна вызывала своего демона Лэшера среди древних камней в Шотландии, хотя никто не знает, какой народ собрал те камни в круг.

3) Ранние христиане верили, что языческие божества — это демоны, которых можно призывать для наведения порчи и проклятий.

Общий вывод напрашивается сам собой: все эти верования небеспочвенны, ибо известно, что именно из нашей веры в них демоны черпают свою силу. Естественно, что люди, взывавшие к своим демонам, почитали их божествами, но стоило поработить и погубить какой-либо народ, как демоны тут же возвращались в хаос или становились ничтожными существами, отвечавшими на нечастые обращения к ним магов.

Затем я рассказал о силе демонов — о том, что они могут тешить нас иллюзиями и вселяться в тела людей, отчего те становятся одержимыми, об умении передвигать предметы и, наконец, об их способности являться перед нами в том или ином облике, хотя мы не знаем, каким образом им это удается.

Что касается Лэшера, я пребывал в твердом убеждении, что его тело вполне материально и целостно, однако силы сохранять свое тело таковым Лэшеру хватает лишь на короткий отрезок времени.

Затем я описал, как этот демон появился передо мной, и пересказал его странные речи, заставившие меня впоследствии долго размышлять над их смыслом. В завершение я подчеркнул, что Шарлотте стоит призадуматься: это существо может оказаться призраком какого-нибудь давно умершего человека, обреченного пребывать на земле и одержимого лишь мыслями о мести, — ведь все древние полагали, что души тех, кто умер в молодости или насильственной смертью, становятся мстительными демонами, а души хороших людей покидают этот мир.

Не помню, о чем еще я тогда писал, заполняя страницу за страницей, — опьянение совсем затуманило разум, и вполне возможно, что на следующий день я передал в нежные руки Шарлотты всего лишь жалкие каракули. Но я действительно пытался объяснить ей многое, невзирая на ее протесты и заявления, будто все это она уже слышала от меня не раз.

Когда же речь заходила о словах Лэшера в то утро, о его странном предсказании, она только улыбалась и отвечала, что Лэшер ловит обрывки наших разговоров и таким образом учится говорить сам, а потому его высказывания по большей части вообще лишены смысла.

— Но это только отчасти верно, — возразил я. — Согласен, он не привык к устной речи, но нельзя отказать ему в способности мыслить. На этот счет ты ошибаешься.

Дни проходили чередой, а я только пил ром и спал, время от времени открывая глаза лишь затем, чтобы удостовериться в присутствии рядом Шарлотты.

А когда, не обнаружив ее подле себя, я приходил в неистовство и буквально сходил с ума, готовый в приступе ярости даже избить ее. Шарлотта каждый раз появлялась: красивая, покорная, податливая в моих руках, само воплощение поэтических грез, богиня, достойная кисти Рембрандта, а по сути — настоящая дьяволица во плоти, явившаяся на землю, чтобы полностью завладеть не только моим телом, но и душой.

Я был пресыщен удовольствиями, но все равно жаждал новых и покидал свое ложе только лишь затем, чтобы полюбоваться морем. А еще я часто просыпался и наблюдал, как падает дождь.

Дожди в здешних местах чрезвычайно теплые, ласковые, и мне нравилось слушать песню стучащих по крыше водяных капель, смотреть на прозрачную, пронизанную светом пелену, под дуновением легкого ветерка чуть наискось опускавшуюся на землю.

Ах, Стефан, как много я размышлял в то время, какие мысли приходили мне в голову! Только в своей маленькой тюрьме я наконец понял, чего был лишен в жизни, — впрочем, это так очевидно и печально, что даже не стоит тратить слова. Временами я воображал себя безумным Лиром, который стал королем дикой природы и бродит по вересковой пустоши, вплетая в волосы цветы.

Ведь я, как и он, в этом варварском крае превратился в простака, готового испытывать безграничную радость уже от одной только возможности смотреть на море и дождь.

Однажды ближе к вечеру, когда дневной свет уже умирал, меня разбудили пряные ароматы горячего ужина. Едва проснувшись, я вспомнил, что пропьянствовал целые сутки напролет, а Шарлотта так и не пришла.

С жадностью проглотив еду — спиртное никогда не умаляет мой аппетит, — я переоделся и принялся обдумывать свое положение, прежде всего пытаясь подсчитать, как долго уже здесь нахожусь.

Выходило, дней двенадцать.

И тогда я принял твердое решение: как бы скверно мне ни было, отныне я ни за что не притронусь к выпивке. Я понимал, что должен уйти из этого дома — иначе сойду с ума.

Испытывая отвращение к самому себе за собственную слабость, я впервые за все это время обулся, а затем надел новый сюртук, давным-давно принесенный Шарлоттой, и вышел к балюстраде, обращенной в сторону моря. Я был уверен, что Шарлотта скорее убьет меня, чем отпустит. Так или иначе, но ситуацию необходимо было разрешить — выносить подобное существование и дальше я не мог.

В течение многих последующих часов я не притронулся к рому. И вот наконец пришла Шарлотта. Она выглядела усталой, ибо весь день провела в седле, объезжая свои владения, а увидев на мне ботинки и сюртук, тяжело опустилась в кресло и заплакала.

Я выжидательно молчал — только она могла принять решение, покину я это место или нет.

Шарлотта заговорила первой:

— Я зачала. Я ношу ребенка.

И снова я промолчал. Для меня это была не новость. Я знал, что именно по этой причине она так долго не приходила.

Шарлотта сидела унылая, подавленная, с опущенной головой и продолжала плакать. Тогда я сказал:

— Отпусти меня, Шарлотта.

Она хотела, чтобы я поклялся ей немедленно покинуть остров. И никому не рассказывать о том, что мне известно о ней или ее матери, как и о том, что произошло между нами.

— Шарлотта, — сказал я, — на первом же голландском корабле, что найдется в гавани, я отправлюсь домой, в Амстердам, и ты меня больше никогда не увидишь.

— Но ты должен поклясться ничего не рассказывать ни одной живой душе — даже своему братству в Таламаске.

— Они и без того многое знают, — ответил я. — И я расскажу им обо всем, что здесь произошло. Иначе не могу: ведь они — моя семья, они заменяют мне и отца, и мать.

— Неужели в тебе нет здравомыслия хотя бы настолько, чтобы соврать мне, Петир? — удивилась Шарлотта.

— Послушай, — взмолился я, — или позволь мне уйти, или убей немедленно!

И снова она разрыдалась, но я оставался холоден к ней — впрочем, и к себе тоже. Я не осмеливался взглянуть на нее, опасаясь нового взрыва страсти.

Наконец она осушила слезы.

— Я заставила его поклясться, что он не тронет тебя. Он знает, что, если ослушается моего приказа, я перестану любить его и доверять ему.

— Ты заключила договор с ветром, — сказал я.

— Но он уверяет меня, что ты раскроешь нашу тайну.

— Так и будет.

— Петир, поклянись мне! Дай твердое обещание, чтобы он мог слышать.

Я задумался. Мне очень хотелось вырваться оттуда, хотелось жить, хотелось верить, что и то и другое все еще возможно. Наконец я сказал:

— Шарлотта, я никогда не причиню тебе вреда. Мои братья и сестры в Таламаске не судьи и не священники. Колдовством они тоже не занимаются. Все, что они узнают о тебе, останется тайной за семью печатями — в самом прямом смысле этого слова.

Она посмотрела на меня печальными, полными слез глазами, а затем подошла и поцеловала. Все мои попытки остаться равнодушным и неподвижным, как деревянная статуя, оказались тщетными.

— Еще разок, Петир, последний, от всего сердца, — горестно взмолилась она. — А потом можешь уйти навсегда — и я больше не взгляну в твои глаза, пока не наступит день, когда я увижу глаза нашего ребенка.

Я бросился ее целовать, ибо поверил, что она меня отпустит. Я поверил, что она любит меня; и в тот последний час, лежа рядом с ней, подумал, что, наверное, она говорила правду: для нас действительно не существует никаких законов и любовь, вспыхнувшую между нами, не дано понять никому.

— Люблю тебя, Шарлотта, — прошептал я, целуя ее в лоб, но она не ответила и даже не взглянула на меня.

А когда я снова оделся, она уткнулась лицом в подушку и заплакала.

Подойдя к двери, я обнаружил, что ее не заперли на засов снаружи, и мне стало интересно, сколько раз так бывало.

Но теперь это не имело значения. Теперь важно было только одно: мой уход, если проклятый призрак не помешает мне и если я не оглянусь, если не заговорю с ней снова, не почувствую ее сладостного аромата, не вспомню о мягких прикосновениях губ и рук.

Поэтому я не стал просить экипаж, чтобы меня отвезли в Порт-о-Пренс, и поспешил уйти, не сказав ни слова.

Когда-то меня доставили сюда за час, и теперь я решил, что раз еще нет полуночи, то легко доберусь до города к рассвету. Слава Богу, Стефан, я не ведал какой мне предстоит путь! Не знаю, хватило бы иначе у меня мужества сделать хотя бы первый шаг!

Но позволь мне на этом прервать свой рассказ, ведь я пишу уже двенадцать часов. Сейчас снова полночь, и это создание где-то близко.

Вот почему я сейчас запру в железный сундук все свои уже готовые записи, дабы таким образом сохранить их, чтобы до тебя дошла по крайней мере эта часть моего рассказа, если будет потеряно то, что мне еще предстоит изложить на бумаге.

Я люблю тебя, мой дорогой друг, и не жду, что ты меня простишь. Просто сохрани мои записи. Сохрани их, потому как эта история не закончена и, возможно, не закончится на протяжении жизни еще многих поколений. Мне это сказал сам призрак.

Остаюсь верным Таламаске.

Петир вон Абель, Порт-о-Пренс.